Ментальное поле культуры

Размещено на http://www.allbest.ru/

МЕНТАЛЬНОЕ ПОЛЕ КУЛЬТУРЫ

Введение

Ментальным полем культуры (от лат. «mens» - разум, дух, образ мыслей) в культурологии именуется совокупность смыслов всех отдельных видов человеческой деятельности в их взаимодействии. Все области культуры так или иначе контактируют друг с другом и все они ориентированы на реализацию каких-либо ценностей, норм, правил мышления и поведения. Ментальное поле культуры возникает как единство ментальных полей (ценностно-смысловых ориентаций), возникающих вокруг отдельных культурных форм, перенося смысл от одних форм к другим и создавая единую «смысловую среду». Благодаря образованию ментального поля, имеющие различное происхождение культурные феномены «увязываются» вместе, обретают единый контекст и включаются в общую, сглаживающую противоречия систему смыслов. Можно сказать, что ментальное поле культуры - это «дух культуры» - тот общий круг характерных переживаний, жизненных установок, представлений людей, который определяет их коллективное видение мира и самосознание. Проекцию объективно существующего ментального поля на психику людей в культурологии называют ментальностью или менталитетом. Ментальности (mentalitйs) включает в себя социально-психологические установки, автоматизмы и привычки сознания, способы видения мира, представления людей, принадлежащих к той или иной социально-культурной общности. В то время как всякого рода теории, доктрины и идеологические конструкции организованы в законченные и продуманные системы, ментальности диффузны, разлиты в культуре и обыденном сознании. По большей части они не осознаются самими людьми, обладающими этим видением мира, проявляясь в их поведении и высказываниях как бы помимо их намерений и воли. Ментальности выражают не столько индивидуальные установки личности, сколько внеличную сторону общественного сознания, будучи имплицированы в языке и других знаковых системах, в обычаях, традициях и верованиях.

Исследование ментальностей первоначально было инициировано в рамках этнологии, которая с помощью этого термина пыталась описать особенности сознания людей традиционных обществ (Леви-Брюль). В 20-30 годах ХХ столетия во Франции возникла историческая школа «Анналов», которая сориентировав исторические исследования в область социально-культурной проблематики, поставила вопрос о расширении области исследования ментальноостей с первобытной на средневековую и новую историю. Приоритетным направлением исследований «Анналов» ментальности, однако, стали только начиная с 60-х годов ХХ столетия когда вначале в западном, а затем во всем европейском гуманитарном знании произошел так называемый «историко-антропологический поворот» - возник интерес к исследованию человека, его представлений и образа жизни. Среди исследователей ментальностей можно назвать таких представителей школы «Анналов» как Л. Февр, М. Блок, Ф. Бродель, Ж. Дюби, Ж. Ле Гофф и др.

В отечественной науке, проблема ментальностей поднималась в творчестве М.М. Бахтина, Ю. М. Лотмана, Вяч. Вс. Ивбнова, Б. А. Успенского, В. Н. Топорова, А.Я. Гуревича и др.

Марсель Мосс (Marcel Мauss, 1872-1950 гг.) - французский социальный антрополог, этнолог, культуролог. Работа о коллективно внушенной мысли о смерти написана Моссом в 1926 году и представляет собой яркую попытку описания ментальности представителей традиционных обществ (Более подробно о М. Моссе см. в разделе «Физическая культура»).

«Физическое воздействие на индивида коллективно внушенной мысли о смерти (Австралия, Новая Зеландия)»

<…> Как я отмечал, в очень многих обществах навязчивая мысль о смерти, имеющая чисто социальное происхождение, без всякой примеси индивидуальных факторов, способна произвести такие умственные и физические разрушения, так подействовать на сознание и тело индивида, что вскоре вызывает его смерть без каких-либо внешних или поддающихся обнаружению нарушений. Я обещал представить подкрепленные документами факты, доказательства и если не анализ, то, по крайней мере, его попытку. Предлагаю их для обсуждения и критики. Но вначале определим проблему.

1. Определение коллективного внушения мысли о смерти

Ключ к фрагменту: Мосс отмечает, что ментальную установку о неизбежности смерти при нарушении правил и норм поведения принятых в том или ином традиционном обществе не стоит путать с той установкой, которая толкает нарушителя устоев на самоубийство. В первом случае индивид попадает в сферу действия внушенных коллективных представлений, во втором случае он осуществляет личное волевое действие.

Не будем путать эти факты с другими, которые тесно с ними связаны и прежде смешивались с ними под общим названием танатомании. В обществах, которые нам предстоит рассмотреть, самоубийство часто является результатом навязчивой идеи того же рода; об устойчивости этого внушения говорит то, что индивид в некоторых греховных или магических состояниях, наступающих в результате греховных или магических действий, совершает неоднократные попытки покончить с собой (в частности, в стране маори). Это внушение может иметь точно те же формы, но иные следствия в той системе фактов, которые мы сейчас опишем, ибо в этом случае смерть наступает в результате вторжения воли и насильственного акта. Влияние социального фактора на физиологию реализуется через очевидного психического посредника: это личность, которая сама себя уничтожает, причем акт носит бессознательный характер.

Категория фактов, которые я хочу представить, с нашей точки зрения и для нашего доказательства поразительна в ином отношении. Это случаи смерти, наступающей внезапно и просто у многих индивидов лишь потому, что они знают или верят (что то же самое), что скоро умрут.

Среди этих последних фактов уместно выделить случаи, когда эти вера и знание имеют или могут иметь индивидуальное происхождение. Как мы сейчас увидим, в рассматриваемых цивилизациях они часто смешиваются с теми фактами, которые непосредственно являются предметом нашего рассмотрения. Ясно, однако, что, если индивид болен и верит, что скоро умрет, даже если болезнь, по его мнению, вызвана колдовством другого или собственным грехом (совершенным сознательно или вследствие упущения), можно утверждать, что именно представление о болезни является «средством-причиной» сознательного или подсознательного умозаключения.

Мы же рассмотрим только случаи, когда умирающий субъект не считает себя больным или не знает, что болен, а просто уверен, что по определенным причинам коллективного характера находится в состоянии, близком к смерти. Это состояние, как правило, совпадает с разрывом связей (вследствие либо мании либо греха) со священными силами и вещами, присутствие которых обычно поддерживает индивида. Сознание в этом случае полностью охвачено мыслями и чувствами исключительно коллективного происхождения, не отражающими никаких физических нарушений. Анализ не обнаруживает никакого элемента воли, выбора, даже произвольного создания представлений у жертвы или же умственного расстройства индивида вне собственно коллективного внушения. Этот индивид верит в то, что он околдовал, или в свою вину и умирает по этой причине. Такова в итоге категория событий, которой мы ограничиваем наше рассмотрение. Другие факты: самоубийство или болезнь, вызванные теми же состояниями греха или околдованности, явно менее типичны; хотя столь детальное ограничение усложняет наше исследование, оно сделает его более ясным, четким и доказательным.

Отмеченные факты хорошо известны во многих так называемых низших цивилизациях, но редки или отсутствуют в наших. Это связано с их отчетливо выраженным социальным характером, так как они явно зависят от присутствия или отсутствия некоторых специфических институтов и верований, исчезнувших у нас: магии, запретов и табу и т. д. <…>

Мы… будем действовать более методично, сосредоточив наше исследование на двух группах фактов двух групп цивилизаций; одной, наиболее низкого из возможных уровня или, точнее, наиболее низкого уровня, известного нам,-- австралийской; другой, уже весьма развитой и, несомненно, испытавшей различные перемены, цивилизации маори,-- малайско-полинезийской группы Новой Зеландии. Я ограничусь фактами, собранными незабвенным Герцем и мной. Легко было умножить число сравнений, в частности, в Северной Америке, в Африке факты того же рода встречаются часто и были даже хорошо описаны старыми авторами. Но лучше сосредоточить внимание на двух видах фактов, одновременно достаточно близких и удаленных друг от друга, для того чтобы сравнение было возможно: фактов, внутренняя природа и функционирование которых, а также их отношение к социальной среде и индивиду нам хорошо известны.

Краткое описание этих умственных, физических и социальных условий, в которых возникают случаи подобного рода, небесполезно. П. Фоконне хорошо описал их, например, в связи с проблемой ответственности в различных обществах, а Дюркгейм -- в связи с многочисленными австралийскими религиозными фактами: траурными и прочими обрядами, бурными порывами, охватывающими группы, неистовыми страхами и реакциями, во власти которых они могут находиться. Но тотальное овладение индивидуальными сознаниями, осуществляемое в группе и группой, не прерывается. Возникшие идеи поддерживаются и воспроизводятся в индивиде под постоянным давлением группы, воспитания и т. д. Из-за малейшего повода они вызывают разрушение или пробуждают могучие силы.

Ключ к фрагменту: факты свидетельствуют о чрезвычайной силе коллективно-внушенного представления о смерти в случае нарушения индивидом племенных правил регламентирующих его отношения с миром духов. Физически чрезвычайно выносливые туземцы и аборигены моментально теряют свои силы и умирают, коль скоро их обвиняют в нарушении этих правил.

Интенсивность этих воздействий морального на физическое тем более примечательна, что физическое у этих народов более сильно, грубо, животно, чем у нас. Повседневные, а также этнографические наблюдения австралийских и многих других племен обнаруживают, что тело аборигена обладает поразительной физической выносливостью. Либо по причине действия солнца и постоянной полной или почти полной наготы, либо по причине незначительной септичности среды и орудий до прихода европейцев, либо вследствие некоторых особенностей этих рас, отобранных данным образом жизни (в частности, в их организмах могут быть физиологические элементы, вещества и т. д., отличные от элементов более слабых рас, тех самых элементов, исследование которых столь неуспешно начал Эйген Фишер). Какова бы ни была причина, даже в сравнении с африканцами организм австралийца отличается поразительной способностью к излечению.

Роженица сразу же возвращается к своим повседневным занятиям, начиная ходить через несколько часов после родов. Страшные порезы на теле быстро заживают. В некоторых племенах обычное наказание состоит в том, что вонзают лезвие в ягодицу женщины или юноши. Переломы руки вылечиваются очень быстро с помощью слабых лубков. Все эти случаи явно контрастируют с другими фактами. Даже при легком ранении у индивида нет никакого шанса выздороветь, если он верит, что копье заколдовано. Если он повреждает какой-нибудь орган, то начнет быстро выздоравливать лишь с того дня, когда поладит с правилами, которые он нарушил, и т. д. Подобное максимальное воздействие духовного на физическое, очевидно, еще более ощутимо в случаях, когда нет никакой раны, что целиком входит в предмет нашего рассмотрения.

Новозеландское поле наблюдения также изобилует типичными фактами, хотя организмы новозеландцев более слабый менее устойчивы по отношению к физическим агентам, чем у австралийцев. Общим местом их этнографических описаний, особенно старых (до появления оспы и других болезней европейцев, которые косили. их), стали их сила, здоровье, быстрота заживания ран, до тех пор, пока духовная сторона не затронута. Но они интересуют нас с других точек зрения.

Новозеландцы, как и все представители малайско-полинезийской группы, больше всех склонны становиться жертвой отмеченных «панических» состояний. Все знают о малайском амоке: мужчины (это всегда мужчины) даже еще в наши дни и даже в больших городах, чтобы отомстить за смерть близкого человека или за оскорбление, срываются с места, «бегут от амока» и убивают на своем пути столько людей, сколько смогут, пока сами не падают замертво. Новозеландские аборигены и вообще малайско-полинезийокие племена особенно отличаются возбудимостью подобного рода. Именно среди них Герц удачно выбрал для анализа эти удивительные эффекты механизмов морального сознания. На примере маори, в частности, хорошо виден максимальный уровень умственной и физической силы, достигаемый по нравственной и мистической причинам, а также депрессии по тем же самым причинам. <…> (С. 223-228)

2. Австралийские типы фактов

Ключ к фрагменту: австралийский материал содержит множество свидетельств о необъяснимых с точки зрения европейской медицины фактах смерти аборигенов в следствие нарушения ими тотемических запретов или признания совершения акта злой магии в отношении их. Не менее удивительна вера в то, что колдун, который выступает в роли коллективного заступника за «больного» может спасти его от приближающейся смерти, восстановив «порядок вещей в мире».

Австралийцы считают естественной только ту смерть, которую мы называем насильственной. Рана, убийство, перелом являются естественными причинами. Кровная месть, направленная на убийцу, не столь яростна, как месть колдуну. Все остальные виды смерти рассматриваются как имеющие магическое или же религиозное происхождение. Только на Новой Зеландии события морального и религиозного происхождения способны внушить индивиду навязчивую идею о том, что он скоро умрет; само колдовство обычно воспринимается главным образом как имеющее целью заставить совершить грех. Австралийские факты, напротив, дают обратное соотношение. Случаи, когда смерть вызвана мыслью, что она --фатальный результат греха, насколько нам известно, достаточно редки: мы обнаружили лишь незначительное число их, причем главным образом они относятся к преступлениям, касающимся тотема, в частности его поедания, или же пищи, запрещенной возрастным классам. Из последней категории приведу два достаточно типичных примера, которые не пришлось рассматривать Дюркгейму. «Если молодой вакельбура (девочка или мальчик) поест запретной дичи и пр., он заболевает и, по-видимому, сам себя поедает; он умирает, издавая крики съеденного животного». Это дух того животного вошел в согрешившего и его убивает. Другой пример относится к тем отдельным случаям, которые нас касаются более непосредственно. Мак Элпайн нанимал одного молодого курнаи в 1856--1857 гг. Это был сильный и здоровый негр. Однажды Мак Элпайн нашел его больным. Тот рассказал что совершил то, чего не следует делать: украл самку опоссума до того, как получил разрешение съесть ее. Старики обнаружили это. Он знал, что ему больше, не подняться, слег так сказать, под влиянием этой веры и уже не поправился--умер через три недели.

Таким образом, нравственные и религиозные причины у австралийцев также могут вызвать смерть посредством внушения. Последний факт является также переходной ступенью к случаям смерти чисто магического происхождения: ведь от стариков исходила угроза. Впрочем, поскольку значительное число смертей, вызванных магией, возникает в процессе кровной мести или наказания, индивид, чувствующий себя околдованным этим юридическим колдовством, поражается также и морально в точном смысле слова; так что в целом австралийские факты не так уж далеки от маорийских, как это можно было предположить. Однако обычно речь идет о магии. Человек, верящий, что он околдован, умирает; таков простой и весьма распространенный факт. Приведем несколько преимущественно давних случаев, непосредственно наблюдавшихся, главным образом, точно установленных или даже описанных натуралистами и медиками. Бэкхауз рассказывает, как около 1840 г. в Буэн Айленде один мужчина уверовал в то, что он околдован, сказал, что умрет на следующий день, и умер. В округе Кеннеди в 1865 г. у супругов Эден старая ирландская служанка обвиняет чернокожую служанку в эгоизме и говорит ей: «Ты скоро умрешь из-за своей жестокости». «Женщина с минуту смотрела на нее, уронив руки, она побледнела... и, в отчаянии, под влияние этих слов стала чахнуть и менее чем через месяц умерла».

Старые авторы рассказывают о подобных фактах в более общем виде. Остин, обследовавший округ Кимберли в 1843 г., отмечает удивительную жизнеспособность чернокожих и их поразительную смертельную слабость, возникающую при мысли, что они околдованы. Согласно натуралисту Фрогитту, когда чернокожий знает, что это (колдовство) совершено против него, он «чахнет от страха». Один автор, проводивший наблюдение около 1870 г., видел мужчину, заявившего, что он умрет в определенный день, и действительно умершего в этот день «от чисто воображаемой силы». Миссионер с севера Виктории, преподобный Балмер в целом весьма определенно высказывается относительно некоторых племен, где он видел подобные случаи: а именно в одном из племен Квинсленда, наименее затронутых внешним влиянием. Миссионер уточняет (то ли это англо-австралийский жаргон, то ли факт?), что, если не находят антиколдовского средства, «кровь портится и околдованный умирает».

Отмечались случаи, когда индивид умирал даже в установленное время. В других случаях, довольно редких и выходящих за рамки магии, но все же связанных с социальным и религиозным, также отмечают подобное навязчивое преследование со стороны умершего. Тот же Бэкхауз рассказывает, как за два дня умер чернокожий из Молонбаха: увидел «бледнолицего» мертвеца, который сказал ему, что тот умрет в это время. Убийца ботаника Стивенса в 1864 г. умер за один месяц от голода в тюрьме. Убитый следил за ним из-за плеча. В одной легенде диери (документ подобного рода достоин в наших глазах тщательного изучения), превосходно изложенной, рассказывается, как божественный предок, Мура Ванмондина, покинутый своими близкими, пожелал умереть и умер. Он околдовал сам себя обрядом сжигания кости. Чем больше он страдал, тем больше радовался и завершил жизнь так, как пожелал.

Исследование излечения от этих навязчивых состояний и болезней так же показательно, как и исследование их смертельных последствий. Индивид исцеляется, если магическая церемония заклинания, антиколдовство, действует столь же неотвратимо, как и в том случае, когда он умирает. Два современных исследователя, один из которых врач, рассказывают, как умирают от «кости мертвеца» у вонкангуру: причиной является сильный испуг. Если эта кость обнаруживается, околдованный чувствует себя лучше, если нет--хуже.

«Европейская медицина бессильна. Она ничего не может она не из той категории, что колдовство». Надо внимательно прочитать историю, рассказанную сэру Болдуину Спенсеру, крупному физиологу и антропологу, одним из стариков какаду, неким Мукалакки. В молодости он нечаянно съел змею, запретную для его возраста. Один старик заметил это. «Зачем ты ел ее? Ты еще молод для этого, ты серьезно заболеешь», -- сказал он ему. Сильно напуганный, он спросил: «Что, я умру?» На что старик воскликнул: «Да, мало-помалу помрешь!» Пятнадцать лет спустя Мукалакки почувствовал себя плохо. Старый лекарь спросил его: «Что ты съел?» Тот вспомнил и рассказал старую историю. «Значит, сегодня ты умрешь»,-- заключил туземный доктор. В течение дня больному становилось все хуже и хуже. Потребовалось трое мужчин, чтобы удерживать его. Дух змеи угнездился в его теле и время от времени с шипением исходил от его чела, через рот и т. д. Это наводило ужас. Послали довольно далеко за знаменитым перевоплощением одного прославленного врачевателя. Некто Морпун прибыл вовремя, так как конвульсии змеи и Мукалакки становились все более ужасающими. Он отослал окружающих, в тишине осмотрел Мукалакки, увидел мистическую змею, взял ее, положил ее в лекарскую сумку и унес обратно в родную местность, где поместил в наполненную водой яму и велел ей там оставаться. Мукалакки «почувствовал громадное облегчение, он сильно пропотел, уснул и утром проснулся здоровым... Если бы Морпун не оказался там и не извлек змею, он бы умер. Только Морпун обладал такой силой, чтобы сделать это и т. д.».

Уитнелл сообщает также относительно племен Севера (северо-запада на сей раз), что тотемные святилища и церемонии обладают лечебными достоинствами того же рода..., эффективными даже для сознания маленьких детей. В сущности, речь идет об обнаружении и восстановлении связи с важнейшим священным явлением. Так, диери, считающий себя околдованным, спасается священным песнопением своего клана, своего предка, муравима, а также песнопением некоего предка, ставшего непобедимым. В песнопении смешанного туземно-христианского происхождения, излагаемом Балмером и сочиненном в связи с похоронами одного обращенного чернокожего, говорилось, что он был защищен от смерти, «поддерживаемый твоим спасающим духом». Один из лучших этнографов в Центральной Австралии подтверждает интерпретации Районом и Хауиттом церемоний миндари (инициации и искупления) и обрядов контрмагии и интучиума (тотемический обряд размножения у автралийских аборигенов). Их смысл состоит в том, чтобы показать людям, что они находятся в согласии со всем миром.

Эти формы сознания целиком проникнуты верой в эффективность слов, в опасность зловещих магических актов. Они также бесконечно озабочены чем-то вроде мистики душевного покоя. Таким образом, слабая вера в жизнь рушится или же восстанавливает свое равновесие вспомогательными средствами, колдуном или духом-покровителем, коллективным по своей природе, как и само нарушение равновесия. (С. 229-233)

3. Новозеландские и полинезийские типы фактов

Ключ к фрагменту: факты из Новой Зеландии и Полинезии свидетельствуют о том, что ментальная установка о скорой смерти может иметь явно выраженный моральный окрас: человек нарушив табу (запрет), осознает себя виновным и тогда он сталкивается с коллективным убеждением о непринадлежности его самому себе: дух убитого тотемного животного «пожирает его изнутри».

Данные описания составляют также нечто вроде объединяющего начала этнографии маори и всей Полинезии. Тригир, один из лучших знатоков предмета, часто возвращается к этой теме. Огромная физическая выносливость маори широко известна, хотя возможно, что она не превосходит выносливости наших предков двухтысячелетней давности. Тем не менее заживление ран бывает поразительным. Тригир приводит замечательные случаи. Например, один человек прожил до глубокой старости без челюсти; она была снесена снарядом в 1843 г. С этой выносливостью сильно контрастирует слабость в случае болезни, вызванной грехом, магией или даже наивностью, из-за которой совершены эти поступки. Превосходный старый автор Джарвис Гавайи великолепно описывает вызванное таким образом состояние: будучи следствием колдовства, это смерть «от отсутствия аппетита к жизни», от «фатального упадка духа» от «полной апатии». Пословица, существовавшая на Маркизских островах еще до прихода европейцев, гласит: «Мы грешники, поэтому умрем». Одна альтернатива господствует над всем сознанием, не знающим середины. С одной стороны, физическая сила, веселость, основательность, грубость и умственная простота, с другой -- без переходной ступени -- безграничное и безостановочное возбуждение скорби, оскорблений или же депрессия, также безграничная, безостановочная и без перехода, жалобы на одиночество, отчаяние и, наконец, внушение смерти. Ньюмэн считает, что оно влияет даже на общий уровень смертности: «Несомненно, многие маори умирают от незначительных недомоганий, просто потому, что, будучи пораженными болезнью, они не борются с ней, не пытаются даже ей сопротивляться заворачиваются в одеяло и ложатся именно для того, чтобы умереть. Они имеют вид людей, у которых не осталось больше душевных сил, а их друзья смотрят на них, не слушая, ничего не делая, принимая их участь как решенную». Во всяком случае, сами маори таким образом классифицируют причины своих смертей: а) смерть от духов (нарушение табу, магия и т. д.); б) смерть на войне; в) смерть по естественным причинам (возраст); г) смерть от несчастного случая или самоубийства. И самое большое значение они приписывают первой из названных причин.

Система этих верований, следовательно, та же, что в Австралии, только результаты, а следовательно, и интенсивность верований распределяются иначе. Доминируют чисто моральные и религиозные понятия. Колдовство играет ту же самую роль, что в Австралии, но мораль полинезийца, богатая, гибкая и в то же время грубая и простая в своих изменениях или следствиях, является причиной большинства смертей. Вот некоторые факты, подтверждающие связь этих типов. Отметим вначале, что хотя полинезийский тотемизм, особенно на Новой Зеландии, довольно слабо выражен, он оставил следы, дающие представление о некоторых причинах смерти. В частности, Маринер сообщает, как на островах Тонга у мужчины, съевшего запретную черепаху, в результате увеличилась печень, и он умер. Но сильнее всего нарушенные табу (тотемические) мстят за себя на Самоа. Поглощенное животное говорит, действует внутри, разрушает человека, пожирает его, и он умирает. Случаи смерти от магии также очень многочисленны. Маринер сообщает, как одна женщина (дух) постоянно преследовала дух молодого вождя. Тохунга сказал ему, чтобы он умер в течение двух дней, и он умер. В другом случае в результате колдовства умирает бог-чудовище. Смерти вследствие предзнаменования встречаются также часто.

Но чаще всего смерть происходит в результате «смертного греха», причем это выражение принадлежит им самим. Бесчисленные описания обычно весьма подробны и имеют множество мифологических вариантов: душа становится тяжеловесной; она связывается веревками, сетями и узлами; она исчезает; она захватывается, она не единственное духовное начало, живущее в теле; у нее есть сосед, преследующий ее; она сталкивается с животными или вещью, которые захватывают тело или ее самое. Все эти выражения, понятные конечно, неврологу и психологу, находят здесь широкое употребление, безусловно традиционное и специфическое.

Но не следует слишком отделять следствие от его причин. Маори -- люди щепетильные и изощренные в области морали. Мы оставляем в стороне прекрасный анализ Герцем этих сложных типичных механизмов, извлечем из него лишь два замечания: смерть от магии очень часто воспринимается и часто возможна только как следствие предшествующего греха. И наоборот, смерть от греха часто есть лишь результат магии, заставившей согрешить. Божества, предзнаменования, духи (аиту, атуа) могут также вмешиваться в дела.

Это настоящие болезни сознания, вызывающие состояния фатальной депрессии и сами порождаемые этой греховной магией, которая заставляет индивида чувствовать свою вину, ввергает его в состояние вины. <…>

Отмечу... что приведенные факты относятся к той категории, которую, на мой взгляд, надо изучать немедленно: это те явления, в которых социальная природа непосредственно соприкасается, с биологической природой человека. Этот панический страх, дезорганизующий все в сознании, вплоть до того, что называют инстинктом самосохранения, дезорганизует главным образом самое жизнь. Психологическое звено зримо и твердо -- это сознание. Но оно уязвимо: индивид околдованный или в состоянии смертного греха теряет всякий контроль над своей жизнью, утрачивает всякий выбор, всякую независимость, всю свою личность.

Более того, отмеченные факты относятся также к тем «тотальным» фактам, которые, как я убежден, надо изучать. Рассмотрения психического или, точнее, психоорганического здесь недостаточно для описания всего комплекса. Здесь необходимо рассмотрение социального. И наоборот, недостаточно изолированного исследования того фрагмента нашей жизни, каковым является наша жизнь в обществе…

Наконец, я думаю, что эти факты интересны с двух точек зрения: как исследования целостности сознания и целостности поведения. Они позволяют увидеть противоположность «целостности» тех, кого неточно называют первобытными людьми, и «раздробленности» таких людей, как мы, ощущающих себя личностями и противостоящих коллективу. Неустойчивость всего характера и жизни австралийца или маори очевидна. Эти коллективные или индивидуальные «истерии», как называл их еще Голди, у нас уже связаны только с больницами или хамским поведением. Они составляют оболочку, от которой наше моральное устойчивое ядро постепенно освободилось. <…> (С. 234-241)

Источник: Мосс М. Фактическое воздействие на индивида коллективно внушенной мысли о смерти (Австралия, Новая Зеландия) // Мосс. М. Общества. Обмен. Личность: Труды по социальной антропологии. - М., 1996. - С. 223-233.

Ле Гофф Жак (Jacques Le Goff, р. 1924 г.) - французский историк-медиевист, культуролог. Со второй половины 1980-х - глава школы «новой исторической науки» («Анналы»). Профессор Школы высших исследований в области социальных наук (Париж), ее президент (1972-1977, третий после Л. Февра и Ф. Броделя). Член редакционной коллегии журнала «Анналы» (с 1969). В своем творчестве Ле Гофф уделил особое внимание изучению истории ментальностей. ( «Ментальность», согласно Ле Гоффу - это не четко сформулированные и не вполне (иногда совсем не) осознаваемые стереотипные процедуры мышления, а также лишенные логики умственные образы, которые присущи конкретной эпохе или определенной социальной группе). Основные сочинения Ле Гоффа: «Купцы и банкиры средневековья» (1956), «Средневековые интеллектуалы» (1957), «Цивилизация средневекового Запада» (1965), «За новое изучение средневековья» (1977), «Рождение чистилища» (1981), «Средневековый мир воображения» (1985), «История и память» (1986), «Кошелек и жизнь: экономика и религия в средневековье» (1986), «Аппетит к истории» (1987), «Человек Средневековья» (коллективный труд, под ред. Ле Гоффа, 1987) и др.

«Ментальность, мир эмоций, формы поведения (Х--ХIII вв.)»

Ключ к фрагменту: Ле Гофф отмечает, что ментальность средневекового человека - это ментальность человека неуверенного в своих силах, в своей судьбе и в мире, в котором люди эпохи средневековья не могли шагу ступить не сверив этот шаг с мнением какого-либо авторитета.

Чувство неуверенности -- вот что влияло на умы и души людей Средневековья и определяло их поведение. Неуверенность в материальной обеспеченности и неуверенность духовная; церковь видела спасение от этой неуверенности лишь в одном: в солидарности членов каждой общественной группы, в предотвращении разрыва связей внутри этих групп вследствие возвышения или падения того или иного из них. Эта лежавшая в основе всего неуверенность в конечном счете была неуверенностью в будущей жизни, блаженство в которой никому не было обещано наверняка и не гарантировалось в полной мере ни добрыми делами, ни благоразумным поведением. Творимые дьяволом опасности погибели казались столь многочисленными, шансы на спасение столь ничтожными, что страх неизбежно преобладал над надеждой. Францисканский проповедник Бертольд Регенсбургский в XIII в. возвещал, что шансы быть осужденными а вечные муки имеют 100 тыс. человек против одного спасенного, а соотношение этих избранных и проклятых обычно изображалось как маленький отряд Ноя и его спутников в сравнении со всем остальным человечеством, уничтоженным Потопом. Да, именно в природных бедствиях средневековый человек находил образы для выражения и оценки духовных реальностей, и историк имеет основания говорить, что продуктивность умственной деятельности казалась средневековому человечеству такой же низкой, что и продуктивность его сельскохозяйственной деятельности.

Итак, ментальность, эмоции, поведение формировались в первую очередь в связи с потребностью в самоуспокоении.

Прежде всего хотелось опереться на прошлое, на опыт предшественников. Подобно тому как Ветхий завет предшествует Новому и служит основанием для него, поведение древних должно было обосновывать поведение людей нынешних. Если и можно было предположить что-то определенное, так только то, что могло найти подтверждение в прошлом. Особенное значение придавалось тем, кого считали авторитетами. Конечно, именно в теологии, наивысшей из наук, практика ссылок на авторитеты нашла свое наивысшее воплощение, но и она, став основой всей духовной и интеллектуальной жизни, была строго регламентирована. Высшим авторитетом являлось Писание; к нему прибавлялся авторитет отцов Церкви.

На практике этот всеобщий авторитет воплощался в цитатах, которые как бы превращались в «достоверные» точки зрения и сами начинали в конце концов играть роль «авторитетов». Поскольку суждения авторитетов часто были темны и неясны, они прояснялись глоссами, толкованиями, которые в свою очередь должны были исходить от «достоверного автора». <…> (С. 302-303)

К авторитетам прибегали, по всей видимости, в той мере, в какой они не противоречили собственным воззрениям писавшего. Алену Лилльскому принадлежит ставшая крылатой фраза, что «у авторитета нос из воска, и форму его можно изменить в любую сторону». По всей вероятности, авторитетами для интеллектуалов Средневековья становились также такие неожиданные авторы, как языческие и арабские философы. Тот же Ален Лилльский утверждал, что нужно прибегнуть к авторитету «благородных» философов, чтобы пристыдить христиан. В Х в. арабские писатели были до такой степени в моде, что Аделард Батский не без лукавства признавался, что многие свои собственные мысли он приписывал арабам, чтобы они лучше воспринимались читателями, должно -- подчеркнем это -- побуждать нас к осмотрительности в оценке влияния арабов на средневековую христианскую мысль. Влияние это подчас преувеличивается. В действительности ссылки на арабов часто были лишь данью моде, маской, призванной привлечь внимание к оригинальной мысли. Как бы то ни было, ссылка на то, что то или иное высказывание заимствовано из прошлого, была в средние века почти обязательна. Новшество считалось грехом. Церковь спешила осудить novitates (нововведения). Это касалось и технического прогресса, и индивидуального прогресса. Изобретать считалось безнравственно. Самое важное, что почтенный «аргумент традиции», силу которого хорошо понимаешь, если говорят о «согласии явившихся из глубины веков свидетелей, чтобы давать единогласные показания», часто становился предметом спора <…> (С.303)

Гнет древних авторитетов ощущался не только в интеллектуальной сфере. Он чувствовался во всех областях жизни. Впрочем это печать традиционного крестьянского общества, где истина и тайна передаются из поколения в поколение, завещаются «мудрецом» тому, кого он считает достойным ее наследовать, и распространяются в большей мере не через посредство писаных текстов, но из уст в уста. Один монах в надписи на манускрипте Адемара Шабаннского раскрыл эту преемственность, определяющую ценность культуры, передаваемой через традицию: «Теодор Монах и аббат Адриен учили искусству грамматики Альдхельма, Альдхельм обучал Беду, Беда (через посредство Эгберта) обучал Алкуина, тот учил Храбана и Смарагда, а тот Теодульфа, после которого идут Хейрик, Хукбальд, Ремигий и его многочисленные последователи».

Итак, авторитеты управляли духовной жизнью. Средневековая этика преподавалась и проповедовалась при помощи стереотипных историй, иллюстрировавших урок и неустанно повторявшихся моралистами и проповедниками. Эти сборники примеров (ехempla) и составляют однообразный ряд средневековой нравоучительной литературы. При первом чтении назидательные истории могут развлечь; но когда сто раз обнаруживаешь их в разных местах, то становится ясной эта практика постоянного повторения, которая переводит в интеллектуальную сферу и духовную жизнь стремление остановить время, становится ясной сила инерции, как бы поглощавшая большую часть ментальной энергии средневековых людей. <…> (С.304)

Вот один из многих «примеров», формирование которого вскрыл А.-Л. Габриэль. Это история легкомысленного студента, «сына легкомыслия», который совершает тяжкий грех, вознамерившись изменить свое положение. Пример появляется в трактате английского клирика написанном между 1230 и 1240 гг., и, разумеется, автор начинает с того, что приписывает его одному из самых неоспоримых авторитетов, самому Боэцию. Затем, более или менее приукрашенная, с вариациями, история этого студента, который сначала учился, потом занимался торговлей и сельским хозяйством, побывал в рыцарях, углублялся в право, женился, стал астрономом--причем все это служит поводом для сатиры на разные «сословия», -- эта история обнаруживается повсюду. Мы встречаем ее, и это весьма забавно, в некоторых французских переводах «Утешения философией» Боэция; переводчики включили ее туда, доверившись автору Примера. Но она встречается также и в многочисленных фаблио, посвященных разным «сословиям». И то же самое в различных комментариях... Пальма первенства принадлежит в конечном счете английскому доминиканцу Николасу Трайвету (умер ок. 1328 г.), который повторил эту историю в двух комментариях -- и к тому, и к другому сочинениямт -- и который донес до нас, может быть, суть примера, приведя пословицу «катящийся камень не обрастает мхом». Обращаясь к поговоркам, ждущим еще своего фундаментального исследования, которое позволило бы нам добраться до самых глубин средневековой ментальности, мы спускаемся к основам фольклорной культуры. В этом традиционном крестьянском обществе поговорка играла важнейшую роль. Но в какой мере она являлась ученой обработкой расхожей земной мудрости, а в какой, наоборот, откликом народа на пропаганду, исходившую от верхушки общества? (С. 304-305)

Ключ к фрагменту: вера в силу традиции и авторитет очень часто служила оправданием социальной несправедливости в феодальном обществе.

Как и следовало ожидать, сила традиции обретала особую мощь в применении к общественному устройству, то есть по отношению к феодальным структурам. В самом деле, ведь в основе феодального права и практики лежала кутюма, то есть обычай. Юристы определяли ее как «юридическое правило, обычай, родившийся в результате мирного повторения общественных актов, которые в течение длительного времени не порождали никаких споров и противоречий». В этом классическом определении Франсуа-Оливье Мартена одно слово остается всего лишь желанием, не действительностью: «мирно». Ведь кутюма есть не что иное, как право, установленное силой, которой достаточно долго удавалось заставить молчать несогласных. Можно оценить революционное значение знаменитого высказывания Григория VII: «Господь не сказал: мое имя Обычай». Но и спустя долгое время после папы-реформатора в обществе продолжало господствовать обычное право. Корни его уходили в незапамятные времена. Это было то, что восходило к самым истокам коллективной памяти. Доказательством истины в феодальную эпоху было «извечное» существование. Вот, например, конфликт, в котором в 1252 г. выступали друг против друга сервы собора Парижской богоматери в Орли и каноники. Каким образом стороны доказывали свою правоту? Крестьяне утверждали, что они не должны платить капитулу подать, а каноники возражали, опираясь на опрос осведомленных людей, которых спрашивали, что говорит на этот счет традиция («молва»). Обратились к двум самым старым жителям данной местности. Один из них, некто Симон, мэр Корбрёза, которому было более семидесяти лет, заявил, что, согласно молве, капитул может облагать людей податью и что он поступал именно так «с незапамятных времен». Другой свидетель, архидиакон Жан, бывший каноник, заявил, что он видел в капитуле «старые свитки», где было записано, что каноники имеют право облагать податью жителей Орли, и слышал, что такой обычай существовал «со времен глубокой древности» и что капитул верил этим свиткам, «принимая во внимание древность записи».

Даже в том, что касается знати, гарантией почтенности была прежде всего древность рода. Именно это, скорее, чем отбор высшего духовенства по социальному признаку, в большой степени объясняет значительное количество знатных среди святых и тот факт, что благородное происхождение приписывалось многим святым, на самом деле его не имевшим. <…> (С. 305-306)

Ключ к фрагменту: кроме авторитета человек средневековья ориентировался в своем восприятии мира на еще один критерий - чудеса. Чудо снимало необходимость задумываться о физических законах управляющих миром и в то же время служило критерием истинности в самых разных сферах деятельности, в частности - в суде.

К доказательству авторитетом, то есть доказанной древностью, прибавлялось доказательство чудом. Средневековые умы привлекало совсем не то, что можно было наблюдать и подтвердить естественным законом, регулярно происходящим повторением, а как раз, наоборот, то, что было необычно, сверхъестественно или, уж во всяком случае, ненормально. Даже наука более охотно избирала своим предметом что-то исключительное, чудеса (mirabilia). Землетрясения, кометы, затмения--вот сюжеты, достойные удивления и исследования. Средневековые искусство и наука шли к человеку странным путем, изобиловавшим чудовищами.

По всей вероятности, доказательство чудом стало сначала употребляться для определения святости, которая сама по себе исключительна. Здесь встретились народная вера и доктрина церкви. Когда с конца XII в. папы стали претендовать на исключительное право канонизации святых, которых раньше причисляли к таковым «волей народа» то они провозгласили совершение чудес одним из обязательных условий для признания святости. Когда в начале XIV в. регламентировалась процедура канонизации, в нее включили обязательное требование наличия специальных записей о чудесах, совершенных кандидатом. Но Бог ведь творит чудеса не только через посредство святых.

Чудеса могли случиться в жизни каждого -- вернее, в критические моменты жизни всякого, кто в силу той или иной причины сподобился вмешательства сверхъестественных сил.

Конечно, тот, кто сподобился подобных явлений, -- это герой. Вот ангел прерывает дуэль между Роландом и Оливье в жесте (поэме о героических деяниях) Жирара де Вьена. В «Песни о Роланде» Бог останавливает солнце, в жесте «Паломничество Карла Великого» он наделяет храбрецов сверхчеловеческой силой, позволяющей им в действительности совершить подвиги, которыми они дерзко хвалились. Но и люди самые простые могли удостаиваться чуда, больше того, даже самые большие грешники, если только они были набожны. Верность Богу, Деве или святому--наподобие вассальной верности--в к спасению скорее, чем примерная жизнь. <…> (С. 306)

Однако главным доказательством истины посредством чуда служил так таз. Божий Суд. «Бог на стороне правого» -- эта прекрасная формула узаконивала один из самых варварских обычаев Средневековья. По-видимому, для того, чтобы шансы не были слишком уж неравными с земной точки зрения, слабым, в особенности женщинам, разрешалось находить себе замену. Борцы-профессионалы, которых моралисты осуждали как наихудших наемников, подвергались испытанию вместо них.

И здесь опять ордалии оправдывало совершенно формальное понимание добра. Так, в жесте «Ами и Амиль» рассказывается о двух друзьях, похожих друг на друга, как близнецы. Ами участвует в судебной дуэли вместо Амиля, который виноват в том, в чем его обвиняют. Ами же невиновен в проступке, вменяемом его товарищу, и, следовательно, он побеждает своего противника. <…>

И конечно же, каждый помнит испытание огнем Изольды. «Бледная, она шатаясь приблизилась к костру. Все молчали. Железо было раскалено докрасна. Она опустила обнаженные руки в жар костра, схватила железный прут, пронесла его девять шагов, а затем отбросила его и вытянула руки, скрестив их и открыв ладони. И все увидели, что плоть ее чище, чем слива на сливовом Дереве. И тогда каждый громко вознес хвалу Богу».

Ключ к фрагменту: нацеленность на то, чтобы везде видеть символы - характерная черта ментальности средневекового человека. В слове видели символическое присутствие смысла называемой им вещи.

Достаточно задуматься об этимологии слова «символ», чтобы понять, какое большое место занимало мышление символами не только в теологии, в литературе и в искусстве средневекового Запада, но и во всем его ментальном оснащении. У греков «цимболон» означало знак благодарности, представлявший собой две половинки предмета, разделенного между двумя людьми. Итак символ--это знак договора. Он был намеком на утраченное единство; он напоминал и взывал к высшей и скрытой реальности. Однако в средневековой мысли «каждый материальный предмет рассматривался как изображение чего-то ему соответствовавшего в сфере более высокого и, таким образом, становившегося его символом». Символизм был универсален, мыслить означало вечно открывать скрытые значения, непрерывно «священнодействовать». Ибо скрытый мир был священен, а мышление символами было лишь разработкой и прояснением учеными людьми мышления магическими образами, присущего ментальности людей непросвещенных. И можно, наверное, сказать, что приворотные зелья, амулеты, магические заклинания, столь широко распространенные и так хорошо продававшиеся, были не более чем грубым проявлением все тех же верований и обычаев. А мощи, таинства и молитвы были для массы их разрешенными эквивалентами.