Целерациональное и моральное в практическом дискурсе

Размещено на http://www.allbest.ru/

Казанский государственный энергетический университет

Целерациональное и моральное в практическом дискурсе

Э.Б. Миннуллина, канд. филос. наук, профессор, кафедра философии

Казань

Аннотация

В современном коммуникативном пространстве на фоне размежевания жизненного мира и системы, публичной и индивидуальной коммуникации происходит дифференциация когнитивной и морально-ценностной сфер. Кризис модерна, проявившийся как кризис рациональности, на уровне повседневных коммуникаций выражен в противоречии морального и целерационального в практическом дискурсе: ценности и цели распадаются на различные семантические дискурсивные области. Это связано прежде всего со спецификой самого морального дискурса. Сформулированный как запрет моральный принцип изначально противоположен цели, то есть соотношение нравственной нормы и цели в рассуждении закрепляется в виде императивов «не делай» и, соответственно, «делай». Кроме того, в работе показано, что сама по себе моральная интенция «мы» заключена в лингвистически опосредованном воспроизводстве жизненного мира, в интерсубъективности. Однако подавляемый системой жизненный мир и освещение коммуникативных самоценных межличностных связей оказывается сегодня в ситуации забвения изначальной, заключенной в самой сути коммуникации моральной установки на взаимопонимание. Разрешение этого противоречия, если следовать принципам универсальной прагматики, состоит в целенаправленном конструировании речевой ситуации, основной целью которой будет поиск консенсуса. Однако автор приходит к выводу, что прагматика при этом сталкивается с проблемой практического соответствия формального дискурса частному случаю (так, в политическом дискурсе формально выраженные согласие и установка на сотрудничество содержательно могут отсылать к действию отсутствующего субъекта). В статье выявлено, что достижение баланса между целерациональной и ценностной сферами зависит от возможностей свободного волеизъявления в пространстве публичных коммуникаций и условий для установления политического консенсуса в справедливом плюралистическом обществе.

Ключевые слова: коммуникативное пространство, консенсус, право, интерсубъективность, справедливое общество, социальное воспроизводство, коммуникативная рациональность, этика

Дифференциация сфер морали и науки, ставшая эксплицитной в контексте «Критик» Канта, является не только методологическим разделением, но и концептуальным расслоением дискурсивной практики коммуникативного пространства современности: так, моральный аргумент изымается из правового дискурса, и в целом социальная практика считается объективной, если она свободна от ценностей. Если Аристотель при различении благоразумия, мудрости и нравственных добродетелей обращается к изучению способности совершать поступки в соответствии со знанием, то в обозначенном нами контексте высвечивается социально-коммуникативный аспект данной проблемы. Можно утверждать, что постановка вопроса о свойстве знания и субъекта трансформируется в вопрос о качестве коммуникативного действия. В процессе секуляризации общества религию, которая в традиционном социуме выполняла функцию связи сфер жизни, вытеснил культ разума. Однако он не только не обладает интеграционной силой, скорее наоборот, сведенная к целерациональности разумность как обезличенная реализация власти господствующего дискурса, институциализированная в системе, подавляет частную сферу человека, углубляя пропасть между нормативным и поведенческим.

Цель статьи - показать, что этот разрыв целерациональной и моральной сфер как автономных областей является следствием искусственного растяжения коммуникативного пространства в результате овеществления взаимосвязей жизненного мира, роста формальных связей через системные механизмы. В контексте перехода современного общества к постиндустриальному проявляется эффект раздувания информационной сферы, причем это непомерное расширение связано не с увеличением «полезной», эффективной информации, необходимой для социальной интеграции, а с ростом заполняющего пространство «информационного шума». Количество контактов растет, количество дискурсов растет, однако это не означает роста пространства действительных социальных связей - происходит искусственное растяжение социального.

Системный дискурс овеществления образует особую контекстуально-семантическую структуру, вступающую в конфликт с самоценными коммуникативными связями. Происходящее на фоне секуляризации и модернизации общества освобождение человека от традиционных зависимостей, демонстрирующее его «отчуждение от тотальности нравственной связи жизни»1, - это переход в другую дискурсивную плоскость системной зависимости. Разрыв между целерациональными нормами системы и моральными принципами очевиден во всех социальных сферах - от политики до повседневного бытия. Наука, мораль и искусство плюралистического общества - это также автономные области со своими критериями самообоснования.

Проблема, тематизированная еще М. Вебером в рамках его теории социального действия, казалось бы, решается в русле новой парадигмы коммуникативной рациональности: коммуникативное (а не целерациональное) действие, ориентированное на взаимопонимание, позволяет в формальной процедуре решить конфликт содержательных (ценностных или когнитивных) разногласий. Преимущество «коммуникативного разума»2, по словам автора теории коммуникативного действия Ю. Хабермаса, в том, что он позволяет координировать действия. Столкновение «рассудочной» и моральной рациональности как одна из ключевых проблем коммуникативного пространства - это невозможность увязать коммуникативные действия и цели в сферах жизненного мира и социальной системы, которая обусловлена дискурсивным расхождением. «Теория коммуникативного действия» - способ эту дифференциацию преодолеть. В двухтомном труде Ю. Хабермаса изложена концепция публичной сферы как среды формирования коммуникативного действия, пространства разворачивания взаимопонимания. Первый вариант концепции представлен в более ранней работе Хабермаса «Структурное изменение публичной сферы»3.

Хабермас делит и саму социальную реальность, и дискурсы (и, как мы сможем увидеть, рациональность) на три вида. Схожую позицию он выразил еще в работе «Познание и интерес», указав на три вида интересов. По мнению отечественного исследователя А.О. Зиновьева, «выделение трех миров связано с влиянием Канта, а также с влиянием функций языка, выделенных Бюлером, и теории речевых актов Серля»4. Окружающий мир объективного (сфера науки), мир индивида и интерсубъективная сфера моральных действий и определяют деление дискурсов на когнитивно-инструментальный, эстетико-этический и морально-практический. Каждый дискурс характеризует сферу действия и целеполагания человека, однако только последний, морально-практический дискурс, в котором индивид в своих действиях исходит из общих интересов, а совместное решение принимается исходя из интенции «Мы», является основой коммуникативного разума. Эта формальная дифференциация, с точки зрения Н. Компридиса (ученика Хабермаса), приводит к неправомерному разделению практических и эстетических суждений, неоправданно жесткому различению правильного и хорошего. Однако именно этот процесс сегодня и характерен для повседневной коммуникации: формализация и овещнение отношений жизненного мира со стороны системы приводит к тому, что интенция «Мы» и ценностные компоненты отношений вытесняются вещными отношениями.

Центральное место в данной ситуации занимает конструирование идеально-речевой ситуации, которая дала бы возможность найти баланс между стратегической (инструментальной) и коммуникативной рациональностью. Это позволит сформулировать демократические принципы практического дискурса, способствующие открытой аргументации в современном обществе. Неслучайно кульминацией универсальной и трансцендентальной (К.-О. Апель) прагматики становится формулирование положений этики дискурса как единственного средства для жизненного мира - не дать ему погрузиться в пучину межличностного непонимания, избежать трагической судьбы атомизированного общества чуждых и обособленных индивидов. Вместе с тем подобная формализация, лишенная антропологического экзистенциального измерения, превращается в утопичную схему: «полученная теория не применима ни к одному частному случаю или, в этом же смысле, применима ко всем из них»5.

Вопрос о сформулированности в практическом дискурсе целеполагания и нравственной ценности конституирован самой возможностью морального рассуждения. Сложность заключается в том, что рационализация морали в классическом смысле затрудняет определение характера и мотива целеполагания: например, дифференциацию экономической целесообразности и цели как достижения блага. Кантовская фундированность морального в рациональности в принципе не допускает разрыва когнитивного и морального. (Хорошо известно, что в этике Аристотеля высшая цель и благо совпадают, то есть счастье самодостаточно, однако другие цели могут выступать средствами для его достижения. В метафизике же Канта ни одна цель не может стать средством по отношению к благу как высшей цели)6. Вместе с тем в коммуникативной практике он проявляется как противоречие не только между целями, средствами и ценностями, сформулированными в дискурсах жизненного мира и системы, но и тем, кто является коммуникатором в речевом акте и тем, кто является субъектом высказывания.

Общим пунктом и этики долга, и эвдемонизма является необходимость соответствия поступка норме (цели блага), выраженного в том, что индивид несет ответственность за действия и результат. То есть субъект морального дискурса должен соотносить в высказывании собственное действие с нормой. Вместе с тем в политическом дискурсе понятие «ответственность» редко сопровождается местоимением «Я» («я беру на себя ответственность»). Можно сказать, что в политическом дискурсе противоречие возникает на уровне несоответствия коммуникатора субъекту речи: так, во фразах «при безответственном отношении мы столкнемся с глобальными проблемами» или «этот вопрос требует ответственного решения и взаимного доверия» подлежащими являются местоимение «мы» и существительное «вопрос», то есть субъект действия «размывается» и непонятно, кто действительно должен взять в этих случаях ответственность на себя за свои поступки.

Применение стратегий скрытого дискурсивного воздействия отправителя (местоимения «мы», глаголы будущего времени и пр.) позволяет сместить акценты и использовать в качестве субъекта действия не самого представителя власти, а, например, народ, снять ответственность за действия, а также имплицитно свести необходимость действия к обещанию. Еще одна особенность дискурса власти - это синтаксическое сочинение, то есть соединение несинонимичных понятий посредством союза «и» в последовательность, которая позволят мыслить обозначаемые реалии в контексте их семантического родства. За пределами дискурса они синонимами не являются: партия - правительство - мы - ответственность - справедливость - демократия. Кроме того, особенностью русского политического дискурса является номинализация (использование отглагольных существительных), позволяющая передать нечто не как планируемое или желаемое, но как свершившийся во внеязыковой действительности факт: «необходимо вместе работать над строительством справедливого общества» (предполагается, что строительство уже началось).

Важно здесь отметить, что различие между знанием и моральной ценностью в том, что первое имеет предметом сущее, второе - человеческую деятельность, надприродные отношения, то есть векторы gnosis и mores имеют разное направление. Более того, несмотря на то, что мораль должна являться регулятором человеческих отношений, она никогда не дает рекомендаций, что нужно делать в конкретной ситуации, и тем самым теряет свою практическую значимость, «но всегда говорит только о том, чего ни при каких обстоятельствах делать нельзя»7. Ценности, демонстрируемые в каких-либо социальных группах и выступающие в качестве общественно значимых нравственных норм, являются по своим функциям негативными (отрицательный императив «не делай!» или предикатив «нельзя»), то есть ограничивающими возможность реализации цели. Таким образом, классическая идея морали - это идея достижения цели через запрет. В результате индивид оказывается перед выбором: либо достижение цели, либо соблюдение моральных норм. Иными словами, существует норма, которой не соответствует ни один случай социальной практики. Известный отечественный философ, специалист в области этики А.А. Гусейнов утверждает, что соединение этических парадигм Аристотеля (конкретного морального решения) и Канта (морального закона) возможно через понятие «негативного поступка», сознательного отказа от совершения какого-либо действия. Очевидно, что этот принцип в контексте целедостижения неприменим. Частичное снятие этой дихотомии наблюдается в прагматическом измерении морали (У. Джеймс, Дж. Дьюи, Р. Рорти): здесь основой оценки действия выступает сама ситуация. Действительно, идеал морального, норма нравственности закреплены в рассуждении (дискурсивном) как традиция, привычка и образец, которые становятся значимыми в контексте конкретной проблемы.

На пути к решению проблемы принципиальной возможности достижения консенсуса в практическом дискурсе и принятия наилучшего отрефлексированного решения, которое являлось бы благом для всех, встает вопрос: каким образом в интерсубъективности, которая заменила классического рефлексирующего субъекта, возможно достижение наилучшего рационального решения. Возможна ли вообще интерсубъективная рациональность в коммуникативном сообществе? (Так, М. Олсон в известной работе «Логика коллективных действий»8 говорит о невозможности перехода от индивидуальной рациональности к коллективной). Действительно, не движут ли индивидами в практике коллективных коммуникаций в бoльшей степени иррациональные мотивы?

Наличие абсолютного морального закона предполагает, как мы уже сказали, невозможность привести в соответствие требование поступать должным образом и сам поступок. Возможность обсуждения нормы и достижение консенсуса зависят от характера волеизъявления в публичной сфере и степени подавления дискурсов жизненного мира дискурсами доминирующей системы. Так, если в античной Греции сфера частного представляла собой закрытую экономику индивидуального хозяйства, а общая сфера дискуссий - действительную возможность и свободу обсуждения в экклесии, то сегодня публичная среда разрослась и стала вторгаться в область межличностных коммуникаций. В контексте распада традиционных связей локальных сообществ и заметной неоднородности процесса этого распада (в частности, в России в деревенском укладе жизни можно выделить черты традиционного общества), а также нарастающего массового потребления произошла заметная дифференциация системы общества и жизненного мира. Она выражена в том, что индивид - в бoльшей степени потребитель, чем гражданин, и в публичных коммуникациях его «вес» в принятии политических решений сводится к слепому голосованию. Таким образом, роль гражданина лишается своего содержания. В современных условиях системно ограниченной частной сферы индивид зачастую не способен идентифицировать дискурсы гражданина и «клиента» системы, потребителя властных отношений. Таким образом, ценности оказываются в подчиненном положении по отношению к системно распределенным ограничениям.

Один из основоположников социологического знания Э. Дюркгейм считал, что обязательный характер ограничений не может быть основан на добровольной природе соглашений между людьми, руководствующимися своими интересами. Дюркгейм при этом cледует извеcтной дистинкции Руссо: «общий интерес ни в коей мере не является суммой или компромиссом между индивидуальными интересами»9. Публичный дискурс поэтому распадается на дискурс жизненного мира с его направленностью на взаимопонимание и целерациональный дискурс политики и экономики - дискурс денег и власти: «из гражданского общества выделяется сфера целедостижения, связанная с инструментальным разумом и стратегическим действием, это сфера экономики, то есть экономическая система, интегрированная с помощью денег и аналогичная государству как политической системе, также направленной на целедостижение»10.

Дискурс публичных коммуникаций должен представлять прежде всего обсуждение общих интересов с очевидной направленностью на интерсубъективные интересы. Вместе с тем сегодня эта сфера представляет собой среду реализации частных интересов, опосредующую подавление жизненного мира. Объясняется это во многом тем, что несмотря на стремительное расширение виртуального пространства, характерная для общества потребления атомизация социума проявляется в первую очередь в овеществлении межличностных связей. Внутренний конфликт этой ситуации вскрывается, если отношение «система - публичные коммуникации» осмыслить опять же с позиции легитимности Дюркгейма. По его мнению, в дифференцированном обществе коллективное сознание воплощено в системе. Государство должно само обеспечивать легитимность силы, на применение которой оно имеет монополию. Можно сказать, что государство - это специальный орган, чьей обязанностью является разработка некоторых представлений, которые справедливы для коллектива. Эти представления отличает от других коллективных представлений их высокая степень осознания. Для развития современных государств характерно то, что они уходят от религиозной легитимации к установлению правовой системы на общей основе, коммуникативно и дискурсивно кристаллизуемой в политической общественной сфере. С этой точки зрения, как утверждает Дюркгейм, демократия может представлять политическую систему, с помощью которой общество может достичь осознания самого себя в чистом виде. «Роль государства заключается, в конечном счете, не в том, чтобы выразить неотрефлексированную мысль массы, но в том, чтобы наложить на эту мысль более взвешенную, а она не может быть той же самой мыслью»11.

Однако заставить думать правильно, внушить мысль о том, что есть благо, и целенаправленно вести диалог с нацеленностью на взаимную договоренность - это не одно и то же. Можно согласиться с Хабермасом, который во втором томе «Теории коммуникативного действия» в противовес Дюркгейму резюмирует: принципы рациональности могут быть объяснены с точки зрения условий достижения коммуникативного консенсуса. Языковое общение, которое направлено на взаимопонимание, а не на взаимовлияние, удовлетворяет предпосылкам коммуникативной рациональности. То есть если Дюркгейм исходит из необходимости преобладания рациональных решений системы, которая выступает в качестве свидетеля общей воли, то мы считаем, что рациональность присуща самой коммуникации и что она может стать практически эффективной в той мере, в какой выполняет в коммуникативных актах регулирующую функцию социального взаимодействия, воспроизводства и сохранения жизненных миров. Коммуникативная рациональность, потенциально ориентированная на взаимопонимание, может быть свободной и действовать как рационализация жизненного мира социальных групп, поскольку язык выполняет функции достижения консенсуса, координации действий и общения индивидов. Тем самым она становится средством, с помощью которого осуществляются культурное воспроизводство, социальная интеграция и социализация.

Способна ли коммуникативная рациональность разрешить проблему разрыва между целерациональным и моральным? В контексте означенной проблемы мы приходим к тому, что универсальный принцип баланса целерациональных действий системы и ценностно ориентированных действий может быть заключен в ответе на вопрос, как достичь рационального политического консенсуса в справедливом плюралистическом обществе.

Как известно, либеральная и коммунитарная интерпретация права различается в пункте субъекта правового дискурса: в первом случае - это индивидуальный дискурс, во втором - системный. Семантика либералистского дискурса - неполитические ценности жизненного мира как основа прав человека и основа ограничения власти. Семантика республиканцев - это семантика объективного (отрефлексированного, лучшего, взвешенного) правопорядка, который изначально должен обеспечивать гармоничную жизнь общества, и «ограничения господствующей политической воли»12. В результате республиканская и либеральная концепция семантически противопоставлены в единицах: солидарность - субъективное право; согласование - индивидуальность; обычаи народа - жизненный мир каждого; демократические права - неполитические индивидуальные ценности; политическая общность - автономные индивиды; конститутивная функция политики - опосредующая функция политики.

На уровне автономного индивида комплекс его личных интересов, или индивидуальных нужд, представляет собой его собственные «культурные интерпретации»13. Действительно, нет того, чем индивид мог бы обладать до установления (или независимо от) социальных отношений, что могло бы ему принадлежать, а общество могло бы принять на консенсусной основе. То есть под субъективным опытом можно понимать что-то аналогичное существующему положению дел, не сравнивая и не уподобляя один опыт другому. Субъект не может иметь желание или чувство в том же смысле, в котором мы говорим о протяженности, весе или цвете тела. В этой связи желания и чувства имеют парадигматический статус. Конечно, знания, верования и аксеологические интенции принадлежат экзистенции, но они находятся во внутренней связи с объективным миром.

Таким образом, политическая легитимация, на наш взгляд, конституируется благодаря тому, что все проявляют волю не как ноуменальные «Я», но как участники практического дискурса, в котором они принимают моральную точку зрения, позволяющую им совершать действия, исходя не столько из единоличной перспективы, сколько из ценностно ориентированной перспективы. Вопрос в том, каким образом мы можем использовать намерение укоренить идею справедливости и консенсуса в практическом дискурсе. В контексте разделения, во-первых, публичной и частной сферы и, во-вторых, сферы жизненного мира и системы существует риск искусственного наложения идеи практического дискурса без возможности реализовать ее в условиях дискурсивной многомерности и иерархичности. Вместе с тем мы можем заключить, что консенсус - это результат интерсубъективной рациональной мотивации, выражающий практический разум в сфере права, и он демонстрирует итог общего принятия нормы с целью легитимировать удовлетворение интересов.

Следовательно, в практическом дискурсе мы имеем доступ к нашим интересам и ценностям только в контексте всеобщих интерпретаций. Поскольку, как мы уже указали ранее, публичные коммуникации (а значит и интерпретации) системно ограничены, проблема целей и морали должна решаться в контексте лингвистически опосредованного социального воспроизводства. При соблюдении определенных структурных ограничений оно позволит обеспечить реконструктивно понятную логику структурного преобразования мировоззрения, универсализации права и морали и обусловить индивидуализацию субъектов в процессе социализации.

Литература

политический коммуникация плюралистический публичный

1. Хабермас Ю. Философский дискурс о модерне. М.: Весь Мир, 2003. С. 94.

2. Там же. C. 326.

3. Habermas J. Structural Transformation of the Public Sphere: An Inquiry into a Category of Bourgeois Society / Тr. T.Burger, F.Lawrence. Cambridge (Mass.), 1989 (1962).

4. Зиновьев А.О. Роль дискурса в организации политических позиций. [Электронный ресурс]. URL: http://www.old.jourssa.ru/2003/4/5aZinovev.pdf (дата обращения: 12.12.2013).

5. Рокмор Т. К критике этики дискурса // Вопросы философии, 1995. № 1. С. 106-117.

6. Гусейнов А.А. Цели и ценности: как возможен моральный поступок? / Этическая мысль, вып. 3. М.: ИФ РАН, 2002. С. 18.

7. Сартр Ж.-П. Проблема цели и средства в политике (из «Тетрадей по морали») / Этическая мысль: науч.-публицист. чтения. М.: Республика, 1992. С. 258.

8. Олсон М. Логика коллективных действий: Общественные блага и теория групп. М.: Фонд Экономической Инициативы, 1995.

9. Habermas J. The theory of Communicative action. V. 2. Boston: Beacon Press, 1985. P. 81.

10. Зиновьев А.О. Роль дискурса в организации политических позиций. [Электронный ресурс]. URL: http://www.old.jourssa.ru/2003/4/5aZinovev.pdf (дата обращения: 12.12.2013).

11. Habermas J. The theory of Communicative action. V. 2. Boston: Beacon Press, 1985. P. 81.

12. Марков Б.М. В поисках другого // Ю. Хабермас. Вовлечение другого. Очерки политической теории. М.: Наука, 2001. С. 12.

13. McCarthy T. Practical Discourse: On the relation of Morality to Politics // Habermas and the Public Sphere. - Massachusetts Institute of Technology, 1992. P. 53.

Размещено на Allbest.ru