Новые возможности и традиционные оппозиции культуры

Размещено на http://www.allbest.ru/

Новые возможности и традиционные оппозиции культуры

Е.Г. Захарченко (Москва)

Бурное развитие цифровых технологий и, в первую очередь, Интернета вызвало вполне понятное повышенное внимание гуманитарной науки и к новым возможностям средств коммуникации, и к небывалым прежде типам самой коммуникации. Применительно к языку речь идет о появлении нового функционального стиля - письменного разговорного языка, применительно к жанрам письменной речи - о появлении новых жанров (существующей только в пространстве сети «сетелитературы», общения в социальных сетях, блогосферы). Возникают вопросы, как «правильно» (или этично) вести себя в этих новых коммуникационных условиях и даже о невозможности развести сферы публичного и интимного. «Открытость» блога, который является как бы открытым публике интимным дневником, М Кронгауз сравнивает с домом, в котором не занавешены окна, и потому в него всегда может заглянуть кто-то чужой. Ситуация неприемлемая не только лично для него, по его мнению, и для многих россиян [Кронгауз, 2009].

И здесь в первую очередь возникает вопрос, как публичность (понимаемая в качестве открытости и общественной, и интимной сторон жизни в их нерасторжимости) или разделение сфер публичности и интимности в личной жизни человека сказывается на его социальном мирочувствии. публичность интимность субъективный культура

Для лирического героя пушкинского «Воспоминания» (1828) случившееся неотменимо, может быть подвергнуто постороннему суду, и он готов к тому, чтобы нести ответственность за свое прошлое.

Воспоминание безмолвно предо мной

Свой длинный развивает свиток;

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слезы лью,

Но строк печальных не смываю.

Это стихотворение, по свидетельству современников, любил Л. Толстой, но, цитируя, заменял одно слово: «Но строк постыдных не смываю». В такой редакции смысл высказывания менялся: событие, напротив, утаивается; внутренний диалог, «контроверзы самому себе» остаются недоступными постороннему суждению, вытесняются в область глубоко личного как нечто такое, о чем с посторонними говорить не следует, неприятно, даже обидно. Представляется, что в этой противопоставленности, кроме личных позиций двух великих литераторов, прослеживаются более общие модели отношения к частной и публичной сферам жизни российского человека начала и конца XIX века.

Интересно проследить формирование и развитие в национальной традиции соотношения публичного и частного - общественной деятельности человека и его повседневного существования (бытовых норм поведения, личных пристрастий и т.п.), тем более что мощная литературоцентричность нашей культуры дает обильную пищу для анализа. В то же время литература является связующей пограничной территорией между обществом (по определению, публичным характером ее существования) и личностью (ее адресатом и одновременно ее предметом по преимуществу). При этом литературный процесс сам собою представляет нам обе эти ипостаси: творчества как дела сугубо интимного, принципиально субъективного (частного) и характера адресования результата «urbi et orbi» - предстояния перед миром (публичного).

Очевидно, что частное и публичное дополнительны по отношению друг к другу уже потому, что располагаются в одном культурном поле. При этом пространство их взаимодействия - повседневность: обыденное течение жизни, с ее нерефлексируемой привычной заданностью, устойчивостью, укорененностью в быте. Рассматривая различие в организации и в условиях становления западного и российского характера повседневности, А.Ю. Шеманов показывает, что публичность в российской традиции имеет основанием укорененность в трансцендентном, находящимся «по ту сторону обыденных человеческих отношений», и потому в своем взаимодействии публичное и частное неравноправны - частное вытесняется в маргинальную область, притом в пространстве повседневности «диалог выступает не как со-в-местное говорение, а как разно-речие» [Шеманов, 2005: 200-202]. Можно добавить, что это разноречие нарастает по мере выделения частного из сферы публичного, его стремления к автономизации.

В петровскую эпоху для привилегированной части, в первую очередь дворянства, понятия понятия публичного и частного не были разделены - более того, приобретали дополнительную неразрывность, поскольку обязательство состоять на службе уже частично регламентировало и приватную жизнь. Дополнительное принудительное и обязательное введение новых норм поведения - посещение ассамблей и т.п. - превращало ее в род общественной повинности.

Тотальный характер нововведений наглядно проявлялся в отношении к внешнему виду. Известна борьба Петра с традиционной одеждой и бритье бород. Внешний облик человека традиционной культуры репрезентировал, в первую очередь, его социальный статус. Поголовное введение новой одежды делало этот статус малопонятным и даже нераспознаваемым, поскольку новая знаковая система еще окончательно не сформировалась. Дело усугублялось еще и тем, что дворянство при Петре в значительной степени нивелировалось, утратив внутрисословное разделение, и слилось в единое служилое сословие.

С другой стороны, гомогенизация сопровождалась жесткой регламентацией бытовой культуры, которая в последующие полтора века неуклонно возрастала. При Павле стало очевидно, что внешний облик получил дополнительную смысловую нагруженность и является ко всему прочему знаком идеологических пристрастий. Павел запретил носить фрак и панталоны и особенно круглые шляпы, которые он считал символами вольнодумства. По свидетельству очевидца, в первые несколько дней его правления служители преследовали обладателей французской одежды, срывали с них шляпы, а одежду рвали. Таким образом, частное демонстрировало свою публичность.

Как уже говорилось, приватная, частная жизнь светского человека не была отделена от его общественного поведения, являясь как бы оборотной стороной публичной, ее продолжением - в иных формах. Это проистекало из традиционного представления о дворянине как о служилом, государевом человеке, чей первый долг - служба и личная преданность царю. Однако и в случае отказа от службы светский человек продолжал, по сути, нести общественные обязанности: визиты, рауты, приемы, светские развлечения являлись сословной обязанностью; даже балы со времен Петра I являлись «формой нового обиходного общественного церемониала» [Дуков, 2000: 173], и уклонение от обязанностей было чревато изгнанием из «общества». Это одна из причин, почему литература - единственное в российской культурной жизни «изящное искусство», которым было прилично заниматься людям знатного происхождения, никогда не была только искусством, только светской игрой. Она изначально несла черты менталитета ее создателей и потому изначально родилась как политизированный и публичный жанр художественной культуры.

Светское поведение и общение, с одной стороны, жестко регламентировалось - вплоть до ритуала, но одновременно, с другой - сохраняло живую непринужденность. В частности, литературные салоны были и своеобразными законодателями художественных вкусов, и местом обнародования новых произведений, формирования и вынесения суждений о них. То же происходило в других областях жизни: светское общество в условиях феодально-бюрократического режима играло роль своеобразного носителя общественного мнения, с которым вынуждены были считаться власти предержащие

Усиливающаяся пестрота субкультур обогащает культуру в целом и становится предметом литературного анализа. К концу 1820-х годов в литературе мятежного романтического героя и интеллектуального аристократа сменяет станционный смотритель, небогатый провинциал Гринев или Дубровский, мелкий чиновник Самсон Вырин - но это была в большей мере гениально угаданная тенденция, нежели выраженная ситуация. Маленький человек и его мир находился почти за пределами художественного сознания современников.

Публичный характер, неразличенность общественной и бытовой стороны существования и у Гоголя все еще выступают нераздельными сторонами жизни любого человека, пусть и самого ничтожного, но мера ответственности здесь уже другая: не он хозяин своей судьбы - судьба властвует над ним. Башмачкин живет счастливой мирной жизнью, потому что его служба доставляет ему не только хлеб насущный, но и удовольствие. Убогий быт не тяготил его, был несуществен до поры, пока «враг всех, получающих четыреста рублей в год» - мороз - не заставил его обратить внимание на бытовую сферу, разделить свою жизнь на «присутственную» и бытовую. Гоголь показал именно насильственный характер разделения прежде по-своему цельного и гармоничного существования, что и составило трагедию Башмачкина. Удивительное превращение претерпевает здесь романтический принцип роковых обстоятельств: место надличных, космических по масштабу сил занимает столь же неодолимая для героя стихия быта.

В творчестве Гоголя с особенной отчетливостью обозначается сдвиг в семантической парадигме. Предметы и приметы быта раскрываются не только и не столько как обозначение какого-либо смысла в их соотнесенности с человеком, но сами олицетворяют смысл - приобретают собственную, неподвластную их хозяину жизнь. Выделившись, обретя самостоятельное значение, сфера быта становится отдельным персонажем (роль детали в «Мертвых душах»), а иногда и единственным героем повествования («Физиология Петербурга»). Однако именно потому, что повседневная маленькая жизнь маленького человека становится предметом исключительного внимания литературы, стремящееся к эмансипации частное все-таки оказывается публичным. По-прежнему только в сфере публичного частное остается аксиологически нагруженным, и эта черта сохранится в «романный» период, у «малых реалистов» конца XIX - начала XX вв. и приобретет доминирующее звучание в творчестве Чехова.

Лишенное права на реализацию своего понимания государственного управления, политических амбиций, принуждаемое к чиновничьей исполнительности, российское общество в лице «новых людей» к концу XIX в. вновь неуклонно набирает потенциал личной ответственности [Захарченко, 2005: 504-520]. Уже само намерение выработать новые общественные ценности говорит о высоком уровне личностных притязаний “новых людей”, их стремлении к переустройству мира и, следовательно, ответственности за его судьбы.

Поскольку быт теряет свою маркирующую идеологических роль, он уходит в сферу личных пристрастий и материальных возможностей. С другой стороны, быт осознавался как враждебный не только в случаях проявления его «бездуховности», буржуазности, но и из-за тяжести материального положения части мелкой служащей интеллигенции конца XIX - начала XX века (сельских учителей, медицинского персонала), отсутствием заинтересованного круга собеседников - всем тем, что звучало в расхожей формуле тех лет «среда заела».

«Безбытность» как достойный образ жизни, как знак принадлежности к передовой идеологии сформируется уже позже, в послереволюционные годы. Частная жизнь стала восприниматься государственной машиной как уклонение от гражданского долга, а сфера быта для граждан - как надежное укрытие от крепчающих сквозняков общественной жизни. Но в поисках новой знаковой системы была воспроизведена старая петровская иерахия - разрабатывалась новая система регламентации, в том числе и частной жизни.

…И так мы дожили до сегодняшнего дня. При этом монологический характер речи стал сменяться, вероятно, под влиянием общих процессов демократизации еще к концу XIX в. века другим типом - диалогическим, при котором участники речевого акта равноправны относительно друг друга.

Раньше всех это почувствовали поэты. Разрыв приходится примерно на серебряный век. Ахматова говорит еще о слове (Ржавеет золото и истлевает сталь,/ Крошится мрамор - к смерти все готово./ Всего прочнее на земле печаль / И долговечней - царственное слово); Мандельштам - уже о речи (Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма, / За смолу кругового терпенья, за совестный деготь труда…). Для Бродского «От всего человека вам остается часть / речи. Часть речи вообще. Часть речи». То есть монологическое слово сменяется требующей диалога речью.

В русском языке слово язык имеет много значений, однако специального значения для языка как системы, как в английском (language), не существует. Традиционное преподавание языка в школе предполагает изучение его именно как системы. Лишь в последние годы ситуация стала меняться под напором общих социальных изменений в нашей стране, но пока все же остается неудовлетворительной. Однако коммуникативная функция языка связана именно с речевой деятельностью.

Типы разговорного языка подразделяются в связи с поставленной коммуникативной задачей. По мысли Т.Г. Винокур, функциональные типы речевого поведения (РП) не совпадают ни с коммуникативным, ни с конструктивным уровнем функций языка как социально значимой семиотической системы. Это функции не языка, а говорящих и слушающих людей - участников речевого общения [Винокур, 2009: 159]. Отметим, что актуальные языковые процессы, расширяющие полномочия разговорной речи, хотя и были следствиями недавних социальных катаклизмов, однако вовсе не являются беспрецедентно революционными: вспомним период становления советского государства. Новый тип речи породили технологические новшества. Все началось с телефона: лежать на диване и «полурасслабленно вести разговор ни о чем». Фатическая речь получила беспрецедентное распространение и права гражданства. А с появлением Интернета и распространением письменной разновидности разговорного языка (не существовавшего ранее как самостоятельный письменный стиль) фатическая речь претендует на преобладание в таких сетевых жанрах, как чаты, специфические разделы форумов и т.д. Появилось даже специальное слово для обозначения такого рода речи - флуд, т.е. разговор ни о чем. Вспомним в связи с этим определение фатики, которое дала Т.Г.Винокур во времена еще только нарождающегося в нашей стране сетевого общения: «говорить, чтобы высказаться, и встретить понимание» [Винокур, 2009: 139].

Сегодня уже можно говорить не только о появлении нового функционального стиля - письменного варианта разговорной речи, но и о его графических особенностях. И тема эта, как представляется, связана с целым рядом смежных проблем - в частности, с репрезентацией в графике оппозиции сакральное/профанное.

В отличие от западноевропейской, кирилическая письменность в первую очередь изначально имела сакральную функцию, а двуязычие явилось решающим моментом формирования русского языка. Его отдаленное последствие - литературный язык: социальный конструкт, зависящий от культурно-исторических обстоятельств не в меньшей степени, чем от стихии внутренних языковых процессов. Здесь следует заметить, что истолкование современного литературного языка как сознательного созданного, в некотором смысле искусственного в отечественной научной мысли возникло сравнительно недавно, а становление литературного языка и теоретическая рефлексия этого процесса образуют две самостоятельные (хотя и тесно переплетающиеся) сюжетные линии. При этом особенности теоретизирования тесно связаны с обстоятельствами становления, поскольку протекали практически одновременно (в отличие от литературных языков, имеющих более длительную историю и не подвергавшихся такому жесткому, иногда волюнтаристскому давлению социальных обстоятельств). Петровская секуляризация культуры сопровождалась и секуляризацией языка, что подчеркнуто введением гражданского шрифта. Одновременно на почве разделения шрифтов происходит и процесс разделения: формируется новая сакральная зона церковнославянского письма. Духовная литература обособилась от светской, маркируя себя графически - идеология ушла в графику. Но культура всегда, при всех попытках истребить оппозицию сакральное - профанное воспроизводит ее просто иначе, в иных формах. Поэтому письменное, то есть начертанное слово до сих пор сохраняет ощутимо сильный фон сакрального. Упрощение правописания и реформа графики одновременно с революционными событиями начала XX в. явилось еще одной попыткой десакрализации письменности (особенно остро ощущавшейся образованными носителями литературной речи). Мы свидетели следующего этапа - «олбанский» язык Интернета (эта мода уже угасает), смайлики, разного рода параграфемы (что в целом не новость в типографских текстах), сочетание в пределах не только одного предложения, но даже слова кирилических и латинских букв, использование наряду с буквами рисунка (пиктографемика) и многое другое. Репертуар этих средств достаточно велик и еще не описан.

Представляется, что это новое поле исследований, связанное не только с особенностями современных языковых процессов, но и с новыми поворотами репрезентаций субъективного мира человека.

Литература

1. Винокур Т.Г. Говорящий и слушающий: Варианты речевого поведения М., 2009.

2. Дуков Е.В. Бал в культуре России XVII - первой половины XIX века. // Развлекательная культура России XVIII-XIX вв. С-Петербург, 2000.

3. Захарченко Е.Г. Публичность частного в жизни и литературе // В перспективе культурологии: повседневность, язык, общество. М., 2005.

4. Кронгауз М. Публичная интимность // «Знамя» 2009, №12. http://magazines.russ.ru/znamia/2009/12/kr10.html

5. Шеманов А.Ю. «Судьбы образов иного в современной культуре (к вопросу о концептах образа себя и иного)» //В перспективе культурологии: повседневность, язык, общество. М., 2005.

Размещено на Allbest.ru