Антропология орудийности и феномен искусства

Размещено на http://www.allbest.ru/

Антропология орудийности и феномен искусства

В.П. Визгин

доктор философских наук, ведущий научный сотрудник института философии РАН

В эссе ставится проблема творчества человека как homo instrumentalis, т. е. как субъекта орудийной деятельности. Анализ сфокусирован на феномене типологически персонифицированной стыковки не утилитарной художественно-медитативной установки с утилитарно значимой орудийной активностью. Орудие, специфическим образом связывая человека с миром, одновременно изолирует его в ситуации замкнутой утилитарной практики («орудийная капсула»). Функции художественного воображения и философского размышления состоят в «раскупоривании» подобной «капсулы» таким образом, что че ловек при этом вступает в целостный и творчески продуктивный контакт с бытием и самим собой.

Ключевые слова: орудие, орудийность, рациональность, медитация, искусство, воображение, бытие, культура.

This essay addresses the problem of creativity of man as homo instrumentalis, i.e. as the subject of tool mediated activity. The analysis focuses on the phenomenon of typologically personified joining of artistic and meditative attitude to practically significant toolmediated activity. Acting as a specific link between a person and the world, a tool at the same time isolates him/her in a situation of closed practice ('a tool capsule'). The function of the artistic imagination and philosophical reflection is actually in opening, 'uncorking' this 'capsule' in a way that would enable one to get involved in an integrated and creative contact with existence and him/herself as well.

Key words: tool, toolness, rationality, meditation, art, imagination, existence, culture.

Мы живем среди существ более древних, чем мы, существ далеких, причудливых, разнообразных, сильных и ловких. У быка и коня, коршуна, белки, ля гушки -- своя жизнь, в которую мы с такой самоуве ренностью вмешались. Как? Посредством орудия. Бы ка погнали на пастбище хворостиной. Коня впрягли в телегу с помощью оглоблей, дышла, ремней. Коршуна и белку достали дробью. В нашу, человеческую, рабо ту вовлекли мириады существ -- речных наяд, горных гномов, лесных троллей... Человек изготовился весь мир природы превратить в свое орудие, в мир изобре таемых и создаваемых им на основе той же природы орудий. Кажущийся необозримым ряд орудий начина ется с хворостины, а заканчивается философским трактатом, метафизической системой. И кнут, и идео логия -- орудия по утилизации природного бытия.

В мире существ и стихий природы человек с помо щью орудия создает пространство своего обитания -- ойкумену. Орудие охраняет ойкумену, поддерживая «капсюлу» человеческого мира. В ней обитает чело век -- всегда по поводу, вблизи, изза, ради -- в связи с орудием. Изобретение, поддержание, развертывание, модификация и т. д. такой «капсюлы» составляют предмет рациональной деятельности человека, сферу его заботы как Homo rationalis. Измерять, контролиро вать путь орудийной деятельности, быть начеку, сле дить за бесперебойным эффектом, обеспечиваемым орудием, -- все это возникающее на почве орудийной активности и есть рациональная активность, которая определяет феномен человека. В иерархии детерми нант и измерений человека она представляется нам ве дущей, и поэтому о человеке можно говорить как об орудийном существе (Homo instrumentalis). искусство творчество орудийный

Природа обходится без посредничества орудий: коршун выслеживает добычу глазомрадаром, а при канчивает ударом клюва. Природа молчит, ибо в ней нет места для среднего термина орудия, для его функ ции опосредования и отражения последней в логике -- для силлогизма. Человек говорит, ибо он орудиен по сути своей. Человек говорит человеку, дабы вместе совершать действия с орудием таким образом, чтобы в результате был желаемый эффект: сохранение челове ка, продолжение человеческого рода. Вместе с орудий ной деятельностью обнаруживается социальная, а с нею и лингвистическая природа человека. В этой пло скости возникает возможность переноса орудийного отношения «человек -- орудие -- природа» на самого человека, угрожающая превращением его в орудие. Го ворят прежде всего те, кто контролирует обществен ное целое. Говорят человеческим «частям», чтобы они поддерживали равновесие орудийных систем. Гово рить -- первый признак господина, мэтра. Господин речью «бережет» раба и, разумеется, себя вместе с ним. Речь как орудие передает нечто орудийное. Информа ция, содержащаяся в речи, -- орудие в лингвистичес кой форме. Поэзия в устах Homo rationalis в функции мэтра -- это только метафора информации. «Вы пяти тесь, как рак», -- говорит капитан, что означает: следует дать полный вперед. «Вы идете крабом» -- на до повернуть влево и т.д. Поэзия -- не более чем заву алированный приказ, если она звучит в устах капитана индустрии или просто баржи. Рациональность (ratio) -- набор схем, приемов, предназначенных ути лизировать мир с помощью орудийной деятельности.

Голос человека заботится о человеке, о его сохранно сти. Первые речи человека -- крики матери, разыскива ющей своего младенца -- «иди на голос». Голос -- сред ство, орудие ориентировки в мире. Вроде костра, флага, обыгранной приметы местности. Речью обуянна мать. Отец молчалив. Он твердо держит весло, плуг, кирку, лук. Мать -- голосит, зовет, причитает. Не отсюда ли болтливость деревенских баб, а с ними и женщин вооб ще? Они заговорили первыми. Им было кому говорить. Что их речей -- просто, нехитро, даже бедно. Главное в них -- несомненный адресат, кто. Речью они берегли детей своих, а вместе с ними -- «имущество», т. е. скоп ления средств, депо домашних орудий. Язык в своей простой изначальности ratio -- язык предупреждений. Это информация от впереди ищущего -- проводника, вождя, от впереди живущего -- старца. Поэтому первы ми говорили старики и матери. Порядок речей следует за порядком продвижения по жизни, по ее пространст вувремени. Лингвистическая мораль привилегию речи дает опытному старцу, старейшему племени, ибо он жи вет впереди других и поэтому ему есть что сказать им, есть о чем предупредить молодых. Он знает рифы жиз ни. Он должен сказать им об опасностях жизненного путешествия через Эрос к Танатосу. Мать и старец -- вот основные очаги генерации речей человека.

Homo rationalis -- распорядитель по преимущест ву. В горизонте своей цели -- выкармливание быка, перевозка грузов и т. д. -- рациональный человек ви дит мир, обрабатывает его в поле ее светящегося ко нуса. Цель -- состояние человека с миром, которое устраивает человека: сохраняет, размножает, дает желаемый эффект восстановления сил, обеспеченно го честолюбия, удовлетворенной привычки, реализо ванного предрассудка, искомого благополучия и т. п.

Судьба человека неотделима от процесса самораз растания орудий. Мир человека -- это прежде всего мир орудий, невероятно разнообразных (и гдето уто мительно однообразных), сплетенных в систему. Опасность, идущая от орудий, от их угрожающей из быточности, служит возбудителем антицивилизатор ских, контртехнологических настроений, звучащих голосами тревоги и предостережения. Перенасыщен ность жизни орудиями, их недоброкачественность вызывают эскейпистские тенденции, симплифика торские течения. Взяв в руки хворостину, дабы овла деть первозданной мощью быка, человек отдал свою судьбу «в руки» плохо или вообще не контролируе мой им самоэволюции популяции орудий: одежды, обуви, крыши над головой, телеги, рельс, парохода, карандаша и пр., накопление, сохранение и усовер шенствование которых поглощает почти все его силы.

Любопытство разума человека начинается с разга дывания загадки орудия: его назначения, принципа действия, сферы использования. Сквозь орудие чело век как рациональное существо видит и весь неору дийный мир. Любое орудие -- посредник между чело веком и природным бытием, «скафандр» для «переме щения» по пластам стихийного бытия. Орудие живет: движется, издает звуки, разносит запахи, отражает свет, воздействует формой, давит весомостью. От ору дия исходит призыв работать с ним, разгадать назна чение, овладеть его телом. Орудие озадачивает и оза бочивает, провоцирует мышление (усилия по компо зиции частей в разумное целое), инспирирует мысль о Труде, Цели, Пользе. Из ангаров, труб, всяческих де по орудий несется зов человеческой судьбы. Сиреной тревоги несется он из городского смога. Биологичес кая природа человека несовместима с грубой, мощ ной, неорганической «физиологией» орудий -- с их ритмическим шумом, «экскрементами», капризным характером, неотложной требовательностью. Зерно дробилка может отнять пальцы рук. Шахты взрыва ются. Отбойные молотки разрушают слух...

Эпистемологический шум

В степи, холмистых предгорьях, тайге человек имеет дело с орудием в бытийной насыщенности воз духа, воды, гор, трав. Здесь очевидно, что бытие само по себе доорудийно, неорудийно, а орудие -- онто" логически вторичное, слабое, малочисленное «сущест во», редкий, почти экзотический «зверь», сподручный человеку, спорадический, «узкий» и хрупкий. Изна чальный массив бытия досверхорудиен. Уже по до роге в город теряется эта правильная перспектива, трезвая оценка, взвешенная пропорция. Беспрестанно проносятся груженные орудиями орудия: вагоны, на чиненные орудиями и только ими. Разнообразны их вид, шум, запахи, причудливые формы. Толчея ору дий. Гипноз орудий. Орудийная озабоченность люд ских толп. Все это невольно приводит к подсознатель ному привыканию к феномену орудия: орудие реши тельно заслоняет неорудийное бытие. Этот эффект и есть эпистемологический шум, создаваемый техничес кой, или орудийной, цивилизацией.

На ярмарках орудий -- в современных городах и по селках -- поражает холод контактов с орудием, дефицит красоты, ледяное дыхание пользы -- эпистемологичес кий шум. Рельсы, паровозы, вагоны, семафоры, пакгау зы, водокачки, элеваторы, трубы, мосты, цистерны, ма шины всех родов, здания... Какой иной флюид, кроме флюида пользы и труда, исходит от них? Только, пожа луй, у Андрея Платонова находим не лишенное досто верности одухотворение машины -- нежнолирическое отношение машиниста к паровому котлу. Может быть, это возможно. Наверное, даже необходимо, дабы поче ловечески жить с этим стальным зверьем. Дабы холить, улучшать его строение и состав. Проще -- и чаще -- встречается бесовская анимация машины. Она идет от тех самых антицивилизаторских настроений, о которых сказано выше и которые лежат вне нашего анализас медитацией. Видимо, человек не может отречься от сво его орудийного зверинца. Несомненно, люди находят красоту и душу в близких им орудиях. Математик лю бит красоту теоремы, плотник нежно ласкает рубанок, любуясь сделанной вещью, машинисту по нраву котел или кривошип. А человек гуманитарной культуры? Или просто маленький служащий, живущий на обочи не больших орудийных депо? Тот, кто не созидает тако го рода орудий, не обогащает их предметного богатства? Не является ли всякий труд -- гуманитария тоже -- тру дом в этом большом ангаре орудий? Наладка, шлифов ка и приручение языка и общества -- тоже рядовое дело в орудийном депо. Грамматика, социология или логика тоже озабочены своими специфическими орудиями. Остается неясность только по отношению к неряшли вой фигуре рассеянного поэта, живущего в люфте и люфтом, т. е. в полости, локализующей красоту, поэзию и творческое воображение в монолите орудийности. Его, узника люфта, «держат» опятьтаки ради заботы о культуре люфта с его утилитарной функцией -- люфт нужен для креативной активности в том же самом депо.

Бездомный поэт

Эпистемологический шум приводит прежде всего к тому, что человек безнадежно привыкает к орудий ности. Она перестает быть для него загадкой, пред метом острого удивления, остранения, медитативно го изумления. Нужны башкирские степи, путешест вие на Памир, какаято перестройка психики, про сто, наконец, случай, дабы феномен орудия вдруг первобытно наивно озадачил человека.

Орудийный мир -- это преображенное неору дийное бытие. Поэт доставляет сущностные силы доорудийного, неорудийного бытия в мир челове ка, дабы обогатить его изобретательность, творчес кие функции в этом депо орудий. Поэт -- «щель», сквозь которую родник изначального неорудийного бытия просачивается в депо, где чумазые машинис ты, усталые инженерыконструкторы, включая гума нитариев, пьют воду живую, дабы снять шок изнуря ющего контакта с физиологически утомительным орудием -- паровозом или теорией в физике или фи лософии, все равно. Этот бьющий ключ есть живой язык, его формообразующие способности, его твор ческие потенции. Язык -- особое орудие, в котором неорудийное бытие в какойто мере воспроизводит себя. Благодаря поэту мы обретаем дождь, грозу, лес, море... «Пока есть еще куницы, -- говорит Герман Гессе, -- пока есть еще аромат первозданного мира, есть еще инстинкт и природа, до тех пор мир будет еще приемлем для поэта, еще прекрасен и обольсти телен». Поэт, передавая в эфир человечества им пульс красоты и тайны, делает мир приемлемым для всех людей.

Орудие -- каждое (!) -- может и должно стать предметом спокойного вдумчивого медитирования. Орудие особого рода -- дом. Он привилегированный ангар для других орудий, средство защиты и сохра нения всех орудийных средств и потенций. Это «точ ка» притяжения всяческих орудий -- пил, топоров, кос, вил, молотков, утвари, ножей, книг, рукописей, одежды, мебели и т. п., микродепо, микрогород, мик роцивилизация, т. е. микробытие человека как ору" дийного существа. Та самая орудийная «капсюла», которой обволакивает себя человек, дабы жить в бы тии стихийном, и есть в своем образце, в миниатюре дом. Вакуум или полость, отбитое в непосредствен ности бытия стихийной силой вооруженного* чело века пространство -- дом как орудие орудий. Зыбка или колыбель новорожденного, коляска младенца, кибитка или юрта кочевника, шалаш косаря, палатка геолога, изба земледельца, панельный корпус горо жанина -- все это разные виды домов. Шкатулка, ко робка, силовая крепость стен, ограда, сейф -- вот что приходит прежде всего на ум при виде дома. Дом -- «прибор» или приспособление, иногда доступное для перемещения, измеряемое кубическим метром защищенное пространство. Орудийная цивилизация есть домашняя цивилизация. Весь мир она стремит ся сделать домом человека. Дом противостоит рас пылению орудий, будучи местом их систематическо го накопления и учета, упорядоченной охраны. Здесь пастух оставляет свою хворостину, когда скотина за перта в хлеву, а он восстанавливает силы для буду щих выгонов. В доме человек не только на время ос вобождается от орудий, здесь он и занимается ими, ремонтом, обновлением, хранением. Весь сфокуси рованный человеком мир имеет дом: недалеко от па стуха на скотном дворе (крытый дом для скотины) ночуют бык и овцы. Все человеческое покоится здесь, в доме. Дом -- самая устойчивая «капсюла» че ловеческого бытия. Даже умирая, человек не лиша ется дома: из одного переходит в другой.

Феноменология дома начинается там, где его нет, но где он непременно должен быть: в степи, открытой всем ветрам, всем суховеям, всем метелям. Дом -- са мая решительная антитеза природному стихийному доорудийному миру, имитирование природного кос моса, но с обратным знаком. Крыша -- вывернутое на изнанку небо. Если небо абсолютно бездонно, прони цаемо для полетов и проникновений, то дом, напротив, непроницаем для внешнего, недомашнего бытия. Если с неба падают стихии -- льет дождь, сыплется снег, не сется град, ударяют молнии, -- то с потолка дома пада ет и льется только тихая музыка прирученных стихий: отклоненного дождя, задержанной бури, остановлен ной метели. По всем параметрам дом антисимметричен космосу. В степи в полдень -- зной, а в доме относи тельная прохлада. Вечером в степи -- темень, а в доме светло от свечи или от лампы. Когда в степи бушует ве тер, в доме тихо и т.д. Вся негативная по отношению к природному бытию мощь орудийной деятельности об наруживается, как в фокусе, в феномене дома.

Дом и поэт. «Щелевая», медиаторская и, хочется добавить, медитаторская природа поэта лучше всего обнаруживается в его без"домности. Без дождей, сне га, листопада и звездопада поэт немыслим. Бездом ность стихийного бытия делает мир приемлемым для поэта. Поэт должен «вываляться» в стихиях. Ве тер должен продуть его насквозь. Поэт должен без орудийно (беззащитно) срастись со стихиями: по средством воображения, идущего от телесности ми ра, от физиологии горячего камня, ледяного ключа, сыпучего морского песка. Поэт не накапливает ору дий, не размещает горшков и кастрюль на полках. Ему в отличие от ученого не нужны книжные стелла жи. Холщовая сумка с Вергилием или Данте, клок бумаги с обгрызанным карандашом -- этого доста точно. А ночевать он будет в горах, в случайных хи жинах, на сене. Ему даст приют меценат, друг, изда тель, случайная гостиница или просто палатка. А еще лучше -- ночевка под открытым небом. Ведь открытие неба -- единственная задача поэта. Поэто му поэзия любит средиземноморское тепло, страны Леванта, августовские звездопады, небо южных сте пей и морей...

Медитатор и рационалист

Развертку орудийной природы человека можно обозначить как культуру. Культура -- навыки реали зации разума, совокупность способов дать ему жизнь, сделать его действенным. Аргументы разума, идущие от схватывания «реалий» (принцип реаль ности) в практических рациональных схемах, на вре мя гипнотизируют своеволие неразумной воли, ко торая, однако, только ждет своего часа, часа реванша. Языком разума может говорить и неразумная воля. Конечно, разум отпарирует все ее аргументы, но это еще вовсе не означает, что победа будет за ним: воз можность выходки, фортеля, каприза и безрассудства остается, и нет никакой уверенности, что разум осуще ствится. Гарантии последнего надо искать в культуре как в дрессировке своеволия в цирке разума. Стыдом, оглядкой на других людей, аргументами, логикой т. п., а лучше всего просто привычкой, навыком как твердо стью в следовании разуму культура воздействует на неразумную волю, склоняя ее к подчинению.

Конфликт воли и разума раздражает медитатив ную активность: в ней их роковая необходимость по лучает компенсаторное квазиединство. Медитация -- разумная воля с ее принципом удовольствия и воле вой разум с его принципом реальности. В медитации сходятся все расходящиеся пучки человеческой лич ности, скажем проще, человека. Медитативный тип человека вырастает с особой легкостью на этих рас слоенных почвах души: его питают антагонизмы воли и разума, желания и рассудка, консервативной осто рожности и авантюризма. Склонность к саморазди ранию, садизм по отношению к самому себе также входят в комплекс медитативной личности. Без само надрыва, без задевания ран внутренних несходимос тей нет в медитации ее «бешенства», ее увлеченности, нет эйфории глубин, пароксизма открытий.

Охарактеризуем подробнее медитативный тип лич ности. Неуравновешенность психики, ее самопровока торский характер, проявляющийся в инициировании резких перепадов настроения, в смене эйфории депрес сией (и наоборот), неуправляемость, детская неспособ ность к уверенной практической жизни, болезненная алогичность, чрезвычайно легкая возбудимость, склон ность ко всяческому «опьянению» -- трансу, увлече нию, экстазу... Личность эта живет подсознательными токами. Их накопление приводит к вспышкам: эмоцио нальным коллапсам, моторным разрядкам, носящим порой характер истерии, быстро сменяющимся чуть ли не слезами раскаяния. Личность эпилептическая, нер возность которой легко уживается с апатией, быстро утомляемая, малоспособная к последовательности, до ведению дел и мыслей до конца. Крайняя замкнутость, отчужденность от людей сочетаются в ней с чрезмерной коммуникабельностью, «расхристанностью» души, лег костью завязывания контактов с людьми совершенно незнакомыми. Личность, полная грез, неминуемых сры вов, самоиронии, преувеличенной осторожности и без рассудства одновременно.

Любовьпривычка к медитации, к свободному трансу воображения составляет костяк такой лично сти. Восхитительное начало «Племянника Рамо» да ет классическое описание этой страсти к легкокры лым мыслям*. Медитативная личность конституи руется верой в медитацию, причем эту веру трудно проанализировать до конца. Видимо, она подкрепле на компенсаторной функцией медитации как актив ного состояния: отсутствие цельности состава души восполняется цельностью самого медитативного ак та. Действительно, в медитации разум и воля, «на слаждение и долг» (Кьеркегор) совершенно слива ются в одном состоянии. Я называю здесь медитаци ей то, что другие называют, быть может, мышлением, словесным творчеством и т. д. Если угодно, это всего лишь литературный стиль, даже, скажем, перезаост ряя мысль, прием письма... Медитация -- то, откуда мыслитпишет медитатор, и то, что он при этом пи шет. Нечто на перепутье человека и мира, склонное обрастать словамимыслями. Некое состояние че ловека с миром, чреватое словом и стремящееся к не му. Однако всеми этими сопоставлениями мы еще не поставили точку, исчерпав ее содержание.

Медитативный тип личности можно понять только на фоне дополнительного -- рационального -- типа. По следний анализируется нами не в качестве абстракта, од ной из возможных координат философской антрополо гии (Homo rationalis), а как экзистенциальный тип, некий реально живущий человек с особенным складом дейст вия, навыками мышления и т. п. Конечно, оба типа -- в известном смысле идеальные конструкции... «Желез ная» разумная воля рационалиста и «кисельное» безво лие (в смысле разумной воли) медитатора. С рационали стом куда проще: он знает, чего хочет. Знает, что разум но, что возможно, что нужно -- и в какой последователь ности все это должно располагаться. Это некий чемпион практической жизни, расчет у него совершенно сходится с действием. Он знает, что отпуск надо предельно ис пользовать, на сон вредно плотно ужинать, совокуплять ся надо в меру, зарядка поддерживает фигуру, в мясе есть трупные субстанции, летом надо больше находиться на воздухе, хотя бы один иностранный язык надо твердо знать, лучше жить активно, спортивно, чем пассивно, ле нясь и празднословя с приятелями, все наработанное на до непременно использовать и т. д. Рационалист налету схватывает мир в формулах полезной, нацеленной на бы струю реализацию информации: где что купить, продать, как избежать очередей, найти портниху, куда обратиться с жалобой, как подать объявление и обменять жилпло щадь... Это человек, твердо умеющий жить. Его желания сразу же выходят на свет в броне практического разума, и поэтому он их без затруднений осуществляет. Среди этой породы не найти гениев, но зато рационалист всегда не слишком глуп и может положиться на себя самого: се бе он подножек не поставит, это уж точно. Другое дело медитатор: чемпион по самораздиранию, дабы промеди тировать противоречия бытия. Боль и ощущение абсурд ности существования нужны медитатору для раздраже ния медитативной активности. Впрочем, не надо это понимать так, что медитатор сознательно вставляет себе палки в колеса. Как человек он не может не желать себе добра, спокойной жизни. Но такова уж его природа, что не ratio определяет его существование, а потребность в медитации.

Культура как опыт человека по приживлению ра зума -- матрица для размножения человеческих эк земпляров рационального типа. Одним из перлов, теоретизирующих этот тип, является теория разум ного эгоизма. Эти -- «новые» -- люди хорошо знако мы с расхожей практической этикой, дабы иметь воз можность быть эгоистами, конечно же, разумными. Хуже у них с красотой... Чтото вроде зависти гложет их ладно устроенные, адаптированные, упорядочен ные, хорошо вентилируемые души (вроде стеклян ных дворцов Веры Павловны), когда они встречают «гуляку праздного». Живописные лохмоться нарко тизированного художника (вспомним толстовского Альберта), пряная красота его разгульной взбаламу ченной души вызывают у комильфотного рациона листа одновременно брезгливость, чувство собствен ного превосходста -- и каплю едкой зависти.

Ампутация воображения ножом гипертрофиро ванной рациональной установки -- привычка, насаж даемая современным массовым воспитанием начиная с детсада. Конечно, детей нужно учить рационально сти, пониманию назначения вещей, что, впрочем, де лается само собой в играх, в практике общения со взрослыми и т. д. Ампутация воображения начинает ся тогда, когда полезная функция вещи объявляется ее единственным смыслом, когда ребенку внушается, что ничего другого данная вещь не несет. Стул -- средство для сидения -- и больше ничего. Стака ном -- не играют. «Если тронешь кошку, -- кричит своему напуганному ребенку рационалистгигие нист, -- убью!» Ребенку всеми средствами вдалблива ют однозначность назначения вещей, их плоский, од номерный характер. Возникает рациональная ложь, оболгание жизни и мира, кастрирование бытия в уго ду его грубой орудийной зафиксированности. Ре зультат такого воспитания -- бестворческий антиху дожественный рациоморфинист. Кто же научит ре бенка полителеологии, поли и сверхфункциональ ности вещей, их полисемии, многомерности и стран ности мира? Где этот Минковский от педагогики? Кто научит ребенка воображению, искусству люф та, способности изобретать и создавать -- источни ку всей орудийной цивилизации? Изнанка орудий ности, внутренняя коррозия феномена человека -- не это ли Фортуна, режущая ему крылья? В таком диагнозе -- потенциальный конец феномена челове ка, внутренняя угроза его упадка и гибели.

Свет в окошке

Теперь о другой наследственной болезни челове ка как орудийного существа. Первая описанная бо лезнь или, скажем мягче, симптом болезни -- маниа кальная зафиксированность узкоорудийной уста новкой, экзема плоского рационализма. Второй симптом -- потерянность в орудийности, в орудиях, превращение орудийсредств в самоцели. Какие при знаки характеризуют эту болезнь? Прежде всего усыхание креативной активности. Человек перестает созидать вещи, изобретать орудия, останавливает свой эпистемологический танец на границе с неизве стным. Бегает по черным и белым рынкам. Меняет, продает, покупает. Массмедиа, соседи, референтные группы на работе или среди знакомых инспирируют его цели. Он -- потребитель, коллекционер, собира тель, комильфотный неотехнократ, идущий в ногу со временем. На какомто витке этой гонки психофизи ологическая организация человека дает срыв. Изо ляция от неорудийного, стихийного бытия плюс пе ревозбуждение по пустякам изза фантомов куль турного (чаще паракультурного) потребительства при стабильном гипокинезе и нулевом уровне меди тации неизбежно приводит к засорению сознания, его потерянности, утрате им перспективы и правдо подобных пропорций бытия. В результате -- стертый неврастеник большого города.

Другой верный признак болезни феномена чело века -- атрофия радости бытия. За гиперактивнос тью скрывается апатия, унылая бесхудожествен ность существования, застойное -- и часто застоль ное -- переутомление, испитой, хмурый вид, фобии и раздражительность, глухота к стихиям, игре и твор честву. Сумеречное, безрадостное состояние плодит и множит только эрзацы орудий, имитации творче ства -- недоделки и переделки, монстров и выкиды шей, ляпсусы, туфту и черную халтуру вместо про стых экономных средств, ясных четких решений. Возникает порочный круг: больной -- потерянный в орудийности человек -- множит неполноценную квазиорудийность, а последняя, в свою очередь, мат рицирует больного человека. Так возникает роковой цикл псевдо: псевдокультура = псевдочеловек.

Рецепт лечения нехитр и прост: накапливайте только самих себя, только то, что питает и просвет ляет душу, возносит дух и совершенствует тело. Орудия создаются в работе с бытием. Откройте себя для бытия. Бытие -- вот воздух феномена человека.

Смех животворящ. Смешно, но культуру создают из глубины ее недостатка: культура цветет там, где ее... почти нет, где ее явно недостает. Посмотрите на этот тандем, на этот катабаран (пардон, катамаран!): рационалист в паре с медитатором! Вот хохмато! Они прекрасно дополняют друг друга: разумная во ля прирожденного руководителя сочетается с энер гией и одновременно расхлябанностью этого строп тивого раба -- медитатора. Медитатор вроде гейши или узорчатого бухарского ковра украшает тяжкий труд Разума, Ответственности, Строгости, Блюде ния Цели, который взвалил на свои плечи рациона лист. Медитатора, конечно, держат на привязи, он тоже исполняет тяжелую работу осуществления Совместной Цели, но любят его за его вольности, красноречие и всяческие люфты в сознании, крепко перешнурованном Пользой и Эффектом.

Медитатор, намаявшись сам с собой, готов сдать се бя внаем первому попавшемуся распорядителюрацио налисту: лишь бы не вязнуть в болоте практической жизни, где он только расшибает себе лоб и ничему при этом не может научиться. Светлая, честная мысль меди татора о себе -- мысль о своем полном практическом ни чтожестве. Он поступает практично, признаваясь в этом и учитывая это признание. Правда, беда в том, что он ни чего не может довести до конца, органически не умеет принимать чтолибо в учет, в расчет -- свои светлые мысли в особенности. Мечта горделивого медитатора -- овладеть стихией праксиса, наполнить свою жизнь со держанием и смыслом, реализовать свой медитаторский разум. Но медитатор тонет в самоанализе и редко оболь щается на свой счет: он знает свою природу и сам этот проект рассматривает с необходимой долей иронии.

Медитатор, не умеющий в житейских делах опи раться на себя самого, бессознательно, а точнее, всегда полусознательно (будучи человеком, «съевшим слона» в самоанализе, вносящим сознание во все, даже туда, где оно не нужно), ищет советчиков, консультантов -- архимедовских точек опоры, конечно же, среди рацио налистов -- корифеев и рекордсменов в искусстве де лать цель зримой. Медитаторские цели так непрочны, потому что медитатор непрерывно подвергает их мыс ленному рассмотрению, разложению в своем медити ровании: ему, честно говоря, ничего, кроме медитации, и не нужно. Если же она налицо, если есть пища для ме дитации и силы для сосредоточения, то медитатор по хоронит любой самый светлоразумный, полезный и да же приятный проект! И все же оставить мысль об овла дении жизнью, практической жизнью, медитатор как человек не может. Он говорит себе: «Да, я -- медитатор. Будем из этого исходить». Он хочет сознательно и бес поворотно загнать себя в дупло грез, обмороков прак тического разума, светлых утренних бдений, восторгов пера, радостей медленного чтения. Он любит изнемо" жение от медитации. Любит Ницше -- наперекор всем рациональноэтическим «трезвым» его оценкам. Лю бит непредвиденность слова, неожиданность поворо тов мысли. Любит создавать теоретические модели че ловека, сорить идеями, захлебываться и опьяняться ими. Мысль о практической пользе его «безумств» -- ему поперек дыхания. Но так жить он не может. Он должен идти на выучку к рационалисту: пусть все его тандемы с ним чреваты вспышками: медитатор строп тив и капризен.

Человека (феномен человека) мы определили как орудийное существо (Homo instrumentalis). Но выявлен ная орудийность предстала раздвоенной на утилитар норациональную и люфтовохудожественную. В свя зи с этим встает вопрос об оправдании неутилитарной орудийной деятельности, только что обрисованной в медитативном типе личности. Действительно, от каких грозных стихий экранирует нас язык поэзии? Какие выгоды сулит неторопливая пастьба философического размышления? Какие доорудийные пласты бытия ос ваиваем мы в живописи? Нехудожественное (условно) орудие, соединяя человека с бытием, созидает изоли рующую от бытия «капсюлу»: одежда, дом, любая, на конец, деятельность с любым полезным орудием. Че ловек в орудийной деятельности замкнут в «капсюлу» орудия. Работа зрения, мышление, конструктивные способности и т.п. подлежат строгой селекции, идущей от необходимости эффективного функционирования с орудием. Искусство же, созидая свои «орудия», наце лено противоположным образом: на расплавление ору дийных «капсюл». Орудийная деятельность так отно" сится к искусству, как дом к оконному проему. Картина, висящая на стене, антисимметрична ей. Стена огражда ет, создает заслон от неорудийного нечеловеческого мира. Картина же, напротив, служит гидомпроводни ком, выводящим человека из плохо освещенной -- ути литарно освещенной -- комнаты как лабиринта ору дийной деятельности на свет бытия. Без искусства «челнок» человеческого мира (человек = бытие) был бы невозможен. Искусство (как сверхratio) -- штопор, орудие (как осуществление ratio) -- пробка. «Штопор нопробочный челнок» -- вот вся жизнь человека в ее парадигме. Если на одном конце цивилизации накап ливается избыток «пробок», то на другом возникает ра бота по созданию «штопоров». Социальная функция художника (и медитатора) получает простое объясне ние. Формы люфтов и есть контуры «штопоров»: сти хотворение, картина, философическое размышление... «Гуляка праздный» вдруг оказывается позарез нуж ным специалистом.

Размещено на Allbest.ru