О сознательных и бессознательных психических явлениях. Сознание и самосознание (в связи с некоторыми методологическими вопросами психиатрии)

Размещено на http://www.allbest.ru/

О сознательных и бессознательных психических явлениях. Сознание и самосознание (в связи с некоторыми методологическими вопросами психиатрии)

Дубровский Давид Израилевич, доктор наук,

профессор, главный научный сотрудник

В марксистской философии и психологии сознание принято рассматривать как специфически человеческое качество. В отличие от многих западных естествоиспытателей и теоретиков, приписывающих явление сознания всем животным организмам (Е. W. Vinacke, 1952; М. Vertregt, 1965, и др.), с точки зрения диалектического материализма сознание представляет собой высшую форму психического отображения действительности, присущую только общественному индивиду. Возникновение сознания означало в историческом плане возникновение нового способа саморегуляции на базе психического, гигантское расширение диапазона активности поведения (в смысле увеличения его «степеней свободы»), возможность оперирования в чисто идеальном плане, предваряющего реальные действия. Этот способ саморегуляции обусловлен общественной жизнью и не может быть выведен из чисто биологической эволюции. Психическая деятельность животных ограничена весьма узким и сравнительно стабильным кругом потребностей. Животное не сознает себя и не выделяет, следовательно, себя из среды в том виде, как это свойственно человеку. Проявлением этого является неспособность животного узнавать свое отображение, о чем свидетельствуют специально проведенные эксперименты (см. Plessner, 1965). Животные являются «рабами своего сенсорного поля», по словам К. Р. Мегрелидзе, который хорошо оттенил качественные особенности человеческой психики: «Человеческое сознание,-- писал он,-- располагая свободно воспроизводимыми образами и представлениями, не ограничено только сенсорным полем настоящего момента. Оно может в своем воображении свободно двигаться вдоль вектора времени вперед и назад от пункта настоящего. Поведение человека определяется не столько наличной ситуацией, сколько ситуацией мыслимой и представляемой... Короче говоря, свободное идеаторное содержание сознания составляет в психологическом отношении ту существенную особенность, которая отличает сознание человека от животного сознания» (К. Р. Мегрелидзе, 1965, стр. 113).

Обсуждение проблемы сознания предполагает четкое разграничение общественного и индивидуального сознания, учитывая, разумеется, их взаимосвязь. В статье Ю. А. Левады делается убедительный вывод, что «структура индивидуального сознания воспроизводит некоторую структуру действия общественного сознания», а постольку «создается возможность для использования знаний относительно одного из этих уровней в качестве модели для объяснения другого уровня» (Ю. А. Левада, 1966, стр. 63). Этот вывод важен в том плане, что подчеркивает совместимость различных плоскостей исследования проблемы сознания, включая те плоскости, которые образуют в этом отношении психология, психиатрия, кибернетика и другие естественнонаучные дисциплины, имеющие те или иные доступы к изучению сознания индивида. Тем самым закрепляются условия для преодоления абстрактно-догматического подхода к проблеме сознания, третирующего участие естественнонаучных и математических дисциплин в разработке этой проблемы.

Сознание как идеальное отображение есть свойство общественного индивида и существует лишь в системе индивида. Как уже подчеркивалось, это свойство обусловлено общественной жизнью. Однако при этом чрезвычайно важно признание правомерности исследования сознания именно как свойства отдельного общественного индивида, личности. Попытаемся показать методологическую обоснованность и насущную необходимость такого рода исследований.

Отношение между отдельным человеком и обществом есть отношение между элементом и системой, вне которой элемент, естественно, не существует в своем специфическом качестве. Рассмотрим в самых общих чертах это отношение, используя понятие самоорганизующейся системы. Выделим простые и сложные самоорганизующиеся системы. В отличие от простых сложные самоорганизующиеся системы состоят из элементов, которые также являются самоорганизующимися системами, только низшего порядка. Такие элементы (для многоклеточного организма -- отдельная клетка, для общества -- отдельный индивид) обладают относительно автономной программой. Чем сложнее самоорганизующаяся система, тем выше степень автономии и разнообразия программ ее исходных самоорганизующихся элементов и тем сложнее формы координации и интеграции этих программ как в пределах ее разнообразных иерархически и конкурентно соотносящихся подсистем, так и в масштабах целостного поведения всей системы. Не вдаваясь в анализ структуры сложных самоорганизующихся систем, мы хотим подчеркнуть только то обстоятельство, что ее элемент представляет собой определенный уровень самоорганизации; следовательно, не только система обусловливает свойства элемента, но и элемент обусловливает свойства системы. Здесь обнаруживается существенная диалектическая связь, ибо «как само общество производит человека как человека, так и он производит общество» (К- Маркс и Ф. Э и г е л ь, с. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 589).

В силу всего этого допустимо рассматривать элемент в качестве самостоятельного объекта исследования, абстрагируясь соответствующим образом от системы, т. е. правомерно исследование необходимых и существенных свойств общественного индивида, выступающего в данном отношении в качестве самоорганизующейся системы, выявление специфических для человека способов саморегуляции (в отличие от способов саморегуляции, присущих высокоразвитым животным), что связано с насущными интересами социальных, медико-биологических и технических дисциплин.

Сознание есть свойство общественного индивида, обеспечивающее ему качественно высший тип саморегуляции в сравнении с психической деятельностью животных. Следует, однако, отметить, что четкое описание этого свойства наталкивается на значительные трудности. В последние годы проблеме сознания было посвящено большое число работ, в том числе ряд монографий (Н. П. Антонов, 1959; П. Ф. Протасеня, 1959; А. А. Меграбян, 1959; А. Г. Спиркип, 1960; Е. В, Шорохова, 1961; В. Ф. Кузьмин, 1964; Ф. В. Бассин, 1968, и др.), тем не менее указанные трудности все еще нельзя считать преодоленными. Это объясняется многогранностью проблемы сознания, сложным переплетением философских, психологических, психиатрических, кибернетических, нейрофизиологических ее аспектов.

Ниже мы попытаемся проанализировать сущность сознательных и бессознательных психических явлений главным образом в психологическом и психопатологическом аспектах.

Как уже говорилось, все множество психических явлений не может быть отождествлено со всем множеством идеальных явлений. Другими словами, категория сознания не охватывает всех психических явлений. Сознание представляет субъективные переживания индивида, протекающие на фоне интегрально оформленного психического опыта, т. е. весь класс явлений субъективной реальности, которая непосредственно дана личности. Однако помимо явлений субъективной реальности существует не менее обширный класс психических феноменов, которые не даны личности непосредственно, осуществляются, так сказать, вне сферы сознания, но в то же время выступают в роли существенного и неотъемлемого фактора наших сознательных переживаний и действий. Развитие современной психологии убедительно показывает необходимость теоретического выделения и анализа класса бессознательных психических явлений.

Попытки отрицания этого класса психических явлений равнозначны отождествлению понятий сознания и психического. Так поступает, например, М. О. Гуревич, утверждая, что «сознание охватывает всю совокупность психических процессов» (М. О. Гуревич, 1949, стр. 76). Особенно активную позицию отрицания бессознательных психических явлений занимает А. Т. Бочоришвили, настойчиво отстаивающий тезис: «психическое явление не может быть вне сознания» (А. Т. Бочоришвили, 1966, стр. 272) и убежденный в том, что иная позиция «не совместима с научно-материалистической точкой зрения» (там же, стр. 270).

Приведем один из центральных аргументов Л. Т. Бочоришвили: «сознание -- форма существования психики, приписать психике способность существования вне сознания, значит превратить ее (идеальное) в материальное» (А. Т. Бочоришвили, 1966, стр. 267). Собственно, А. Т. Бочоришвили доказывает то, что содержится в его исходных посылках: всякое психическое явление-- идеально, есть явление сознания; но если всякое психическое явление понимается только как сознательное переживание, то ясно, что говорить о бессознательных психических явлениях не имеет смысла. При этом автор не анализирует специально понятия о психическом на основе материала современной психологии и обходит молчанием общеизвестные факты, противоречащие его точке зрения. Достаточно привести в качестве примера данные о реализации гипнотического внушения после пробуждения. Подобные эксперименты показывают, что испытуемый совершенно не сознает данной ему инструкции, субъективно не переживает ее содержание и тем не менее выполняет после пробуждения то, что ему было предписано в гипнотическом состоянии. Спрашивается, можно ли расценить восприятие инструкции в гипнозе данным субъектом как психическое явление, присущее данному субъекту? Ведь само явление восприятия инструкции отрицать невозможно. Если это явление можно квалифицировать в качестве психического, то это противоречит взгляду А. Т. Бочоришвили. Если нет, то тогда это явление следует отнести к категории физиологических, что представляет собой заведомую натяжку, так как с равным успехом можно было бы отнести в том же отношении к категории физиологических явлений и сознательное восприятие инструкции (ибо всякое психическое явление есть функция головного мозга и, следовательно, имеет свой нейрофизиологический эквивалент). В этом отношении и сознательно воспринимаемая инструкция, и бессознательно воспринимаемая инструкция равноправны.

Бессознательно воспринимаемая инструкция, формирующая и запускающая целостный поведенческий акт (в такой же мере, как и сознательно воспринимаемая инструкция, вызывающая аналогичное следствие), есть психическое явление, ибо представляет собой восприятие содержания сообщения, информационный процесс, взятый в его безразличии к форме сигнала, т. е. целиком находится в сфере психологического объяснения, как известно, не требующего обязательной ссылки па действие нейронных механизмов головного мозга.

Если факт бессознательного восприятия инструкции налицо (что доказывается повторяемостью эксперимента), то это восприятие должно быть отнесено к категории личностных и, следовательно, психических явлений, хотя оно в то же время и не является идеальным, ибо не является для воспринимающей личности субъективной реальностью. Заметим, что А. Т. Бочоришвили совершенно необоснованно пытается исключить явление установки из категории бессознательно-психического, вопреки недвусмысленным утверждениям создателя теории установки Д. Н. Узнадзе. Несостоятельность этих попыток убедительно раскрыл И. Т. Бжалава (1967).

В этой связи следует критически отнестись и ко взглядам С. Л. Рубинштейна. «Навряд ли у человека,--пишет он,--какое-либо психическое явление может быть вовсе вне сознания. Однако возможно не осознанное, «бессознательное» переживание. Это, конечно, не переживание, которое мы не испытываем или о котором мы не знаем, что мы его испытываем; это переживание, в котором не осознан предмет, его вызывающий» (С. Л. Рубинштейн, 1946, стр. 9). Как видим, С. Л. Рубинштейн также фактически отрицает категорию бессознательно-психических явлений. То, что он именует неосознанным переживанием, в действительности выступает в качестве сознательного явления, сознаваемого переживания личности. Имея же в виду неосознанность источника переживания или неадекватное соотнесение его с источником, мы совершаем переход в принципиально иную плоскость и по существу затемняем вопрос о сущности бессознательного. Ибо бессознательно-психические явления как раз и представляют собой такие состояния, которые мы субъективно не испытываем и в данный момент не знаем о них, что справедливо подчеркивает в противовес С. Л. Рубинштейну Г. И. Косицкий (1966).

В обобщающей работе Ф. В. Бассина (1962а) систематизировано большое число экспериментальных материалов и наблюдений, свидетельствующих о реальности бессознательно-психических явлений и чрезвычайной актуальности дальнейших исследований в этой области, т. е. проблемы скрытых от сознания связей и состояний, оказывающих существенное, а иногда и решающее влияние на реализацию субъективных переживаний личности и ее поведенческих актов. Называя всю совокупность явлений, относящихся к категории бессознательно-психических, феноменом «отщепления», Ф. В. Бассин показывает широкую представленность этого феномена в психической деятельности человека: «в любом произвольном действии,-- пишет он,-- могут быть выделены фазы, реализующиеся в большей или меньшей степени в условиях «отщепления». А нередко, как это хорошо известно, и почти весь процесс выполнения произвольного действия, кроме его конца, составляющего цель действия, полностью из сознания выпадает» (Ф. В. Бассин, 1962 б, стр. 117). Единство сознательного и бессознательного во всяком личностном акте справедливо подчеркивается А. Н. Шогамом (1966), И. М. Фейгенбергом (1966), А. М. Халецким (1966а) и другими участниками Всесоюзного симпозиума, посвященного проблеме сознания (1966). сознание философия сознательный бессознательный

В новой монографии Ф. В. Бассина (1968) проблема бессознательного получила многоплановое освещение и тщательную разработку под углом зрения выявления роли бессознательного как фактора регуляции поведения личности. Ф. В. Бассин уделяет основное внимание анализу трех аспектов указанной проблемы: 1) исследованию специфической категории мозговых процессов и психологических реакций, которыми организм отвечает на сигналы, без того, чтобы все это реагирование или отдельные его фазы осознавались; 2) исследованию с точки зрения отношений, которые складываются при разных условиях между бессознательным и деятельностью сознания; 3) исследованию механизмов и пределов влияний, оказываемых несознаваемым регулированием на динамику отдельных психологических и физиологических функций и поведение в целом. При этом Ф. В. Бассин тесно увязывает проблему бессознательного с современными биокибернетическими направлениями изучения деятельности головного мозга.

Современный этап развития психологии и пограничных с ней дисциплин требует дальнейшего углубленного теоретического анализа сущности бессознательно-психических явлений. Это диктуется развертыванием многообещающих исследований воздействия невоспринимаемых раздражителей (Г. В. Гершуни, 1955; Y. W. Mac Connel, R. L. Culter, E. В. Mac Neil, 1958; Б. И. Хачапуридзе, 1963, и др.), проблемы антиципации (С. Г. Геллерштейн, 1966), плодотворной работой в области гипнопедии (А. М. Свядощ, 1959, 1962; D. Curtis, 1960; В. Н. Куликов, 1964; Н. Д. Завалова, В. П. Зухарь, Ю. А. Петров, 1964; Л. А. Близниченко, 1966, и др.), чрезвычайной актуальностью дальнейших исследований в области психологии творчества (см. М. С. Бернштейн, 1965, 1966), задачами изучения явлений сна, сновидений и гипноза, проблемой неврозов и психо-соматических корреляций в медицине, моделирования психических функций с помощью средств кибернетики и т. д. Трудно даже перечислить те области знания и проблемы, зачастую сильно переплетающиеся друг с другом, в которых понятие о бессознательно-психических явлениях играет сейчас незаменимую роль.

Понятие бессознательного охватывает весьма широкий и разнообразный по своему составу класс психических явлений. Однако трудно согласиться с Ф. В. Бассиным в том отношении, что по сравнению с сознательно-психическими явлениями «неосознаваемые формы психической деятельности являются нейродинамикой низшего типа» (Ф. В. Бассин, 1962 б, стр. 123), так как это противоречит многим фактам. Еще С. С. Корсаков отмечал возможность протекания ниже уровня сознания не только простейших психических процессов (например, элементарных побуждений и влечений), но и высших творческих актов, совершаемых, по его словам, «работой бессознательной идеации» (С. С. Корсаков, 1901, стр. 87). В психологической литературе описаны факты, когда математики находили во сне решение трудных задач; химик Кекуле, находясь в состоянии сна, составил структурную формулу бензола, Тартини сочинял во сне музыку, а Вольтер -- стихи (см. В. Зухарь и И. Пушкина, 1964); общеизвестна роль интуиции в творческом процессе. Поэтому вряд ли правомерно считать, что за эти и подобные формы психической деятельности ответственна нейродинамика низшего типа.

Но в такой же мере было бы неправильно отдавать предпочтение в этом плане подсознательным процессам вообще, как на этом настаивают современные представители психоаналитического направления (Р. Бернгард, 1964, и др.). Судя по имеющимся нейрофизиологическим данным, критерий сложности, являющийся к тому же весьма неопределенным, не может служить для разграничения сознательных и бессознательных психических явлений.

Следует признать, что понятие о бессознательно-психических явлениях употребляется в научной литературе в разных значениях. Во избежание недоразумений, попытаемся выделить те основные значения, которые позволяют с достаточной определенностью употреблять термин «бессознательно психическое явление». Можно выделить два таких значения. Первое: как то, что не находится в поле сознания, не осознается личностью в данный момент, но способно оказывать существенное влияние на текущие субъективные переживания и действия (сюда относится все, что не находится в поле сознания в данный момент, т. е. и то, что легко вовлекается в поле сознания в следующий момент, определяя динамику его содержания, и то, что с трудом и лишь частично способно войти в поле сознания, и то, что всегда в основном остается в подсознательной сфере, косвенно влияя на характер содержательных изменений в поле сознания). Второе значение: та сторона психической деятельности, которая вообще непосредственно не осознается личностью, выступает в сфере осознанного лишь в «снятом» виде и может быть выявлена лишь в результате специального психологического анализа.

Для ряда целей теоретического рассмотрения сознания, в частности при анализе структурно-динамического аспекта сознания как переживаемой личностью субъективной реальности, целесообразно употреблять термин «бессознательно-психическое» в первом, более широком значении.

Сознание как идеальный процесс есть такое психическое качество, которое несводимо к отдельным разновидностям субъективных явлений (т. е. к ощущению или к мышлению и т. д.), хотя и не существует помимо них; оно проявляется во всяком комплексе субъективных переживаний личности, независимо от составляющих его модальностей. Сознание как таковое инвариантно и по отношению ко всевозможному содержанию субъективных переживаний. К. Маркс писал: «Способ, каким существует сознание и каким нечто существует для него, это -- знание» (К. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, стр. 633). Но это может быть любое знание, которое присуще индивиду в данный момент и во всякий момент вообще.

Тем не менее знание всегда дано индивиду в форме определенных субъективных переживаний, локализованных во времени. Постольку сознание необходимо связано с субъективными переживаниями, протекающими в данный момент, «сейчас». Это «сейчас» непрестанно движется, создавая непрерывный психический континуум личности, который обрывается сном или другими, как правило патологически обусловленными, состояниями. Иначе говоря, сознание существует для личности только в настоящем, но это -- текущее настоящее. В дальнейшем мы будем использовать термин «текущее настоящее» для обозначения любого интервала непрерывного течения субъективных переживаний любого содержания. Каждая точка этого интервала есть для личности «настоящее», даже если содержанием субъективного переживания является прошлое или возможное будущее.

Указанный интервал допустимо измерять как весьма малым отрезком времени, так и всем периодом бодрствования в течение суток; он может включать большую или меньшую содержательную емкость в равные отрезки времени и различный темп изменения содержания субъективных переживаний (в том случае, когда я, например, фиксирую взгляд в течение минуты на каком-либо несложном предмете и стараюсь думать только о нем, темп изменения содержания будет медленным; но в течение той же минуты я могу неоднократно переключать внимание на разные объекты, пережить сложные и противоречивые чувства или лихорадочно перебрать множество вариантов в поисках выхода из трудного положения и т. п. Здесь можно говорить уже о более быстром темпе изменения содержания). Все, что остается за пределами «текущего настоящего», есть бессознательное в широком смысле.

Сознание индивида не существует вне «текущего настоящего». Однако последнее не дает полной характеристики сознания, хотя и содержит в неявном виде многие его существенные черты. Для того чтобы явно выразить эти существенные черты сознания, необходимо использовать другие понятия. «Текущее настоящее» несет в себе лишь незначительную часть психического опыта личности; оно не характеризует сознание в достаточно полной мере с его активной стороны. Между тем текущие субъективные переживания не являются просто потоком, детерминированным окружающей действительностью. Это течение субъективных переживаний контролируется индивидом и в принципе управляемо им. Поэтому, характеризуя сознательную психическую деятельность, необходимо четко выделить такое ее свойство, как направленность, или вектор активности. Это свойство выражает проекцию личности в будущее и обозначается посредством таких терминов, как: «потребность», «цель», «план» и т. д.

Проекция личности в будущее органически связана с проекцией личности в прошлое, так как последняя обусловливает выбор необходимой информации для построения и реализации текущих программ. Проекция личности в будущее субъективно переживается в виде спектра психических состояний, различные уровни которого описываются как побуждение, влечение, желание, стремление, намерение, план и т. д. По крайней мере некоторые из этих уровней всегда представлены в данном «текущем настоящем», которое содержит в себе движущийся эпицентр проекций в прошлое и будущее.

Существует, однако, еще одна чрезвычайно важная характеристика, без которой нельзя описать сознание как свойство личности. Сознание -- это контролируемое и управляемое личностью идеальное отображение действительности, неустранимой частью которой является сама личность. Поэтому сознание личности означает не только осознание внешних объектов, но и осознание себя и своей психической деятельности. Другими словами, сознание личности немыслимо без самосознания. Только на основе единства осознания себя и осознания иного может быть обеспечена высшая форма саморегуляции, присущая человеческой личности. Всякий акт сознания диалектически противоречив в том смысле, что содержит как сознание иного, так и сознание себя. Отсюда вовсе не следует, что «я» и «иное» даны личности недифференцированно; наоборот, это диалектическое единство как раз и является непременным условием вычленения иного как противопоставления себе и соотнесения с собой или вычленения себя как противопоставления иному и соотнесения с иным. На этой основе только и осуществимо познание, т. е. и познание объективной реальности, и познание субъективной реальности идеальных процессов, переживаемых индивидом.

Вопрос о соотношении категорий сознания и самосознания составляет узловой пункт теоретического исследования целого ряда проблем гносеологии, психологии, психиатрии и других смежных с ними дисциплин. Поэтому мы попытаемся подробнее рассмотреть указанный вопрос, начав с критического обсуждения концепции Е. В. Шороховой.

В своей монографии «Проблема сознания в философии и естествознании» Е. В. Шорохова справедливо выступает против идеалистической мистификации самосознания, обоснованно показывает недопустимость сведения сознания к самосознанию. В результате ею выдвигается следующее положение: «Самосознание-- это вид сознания» (Е. В. Шорохова, 1961, стр. 263).

Этот тезис концепции Е. В. Шороховой является, по меньшей мере спорным, и выводится он, как нам кажется, из не менее спорных оснований. Рассмотрим аргументацию этого тезиса: «Сознание как разумное отражение мира в его движении и развитии может осуществляться без осознания человеком самого процесса отражения. Человек может адекватно отразить явления, познать их, правильно реагировать на них, понимая их смысл, т. е. осознавать эти явления, но себя, как познающего субъекта, своей деятельности в ответ на воздействия не осмысливать, иначе говоря, не сознавать, не понимать. У человека могут существовать мысли, чувства, побуждения, которые он не понимает, хотя они вызывают его деятельность, хотя человек реагирует на отраженные в этих мыслях и чувствах явления» (Е. В. Шорохова, 1961, стр. 263).

Из отрицания тождества понятий сознания и самосознания еще не следует, что самосознание есть вид сознания и что существуют такие сознательные акты, которые начисто лишены качества самосознания. Заметим, что трактовка самосознания как вида сознания (преимущественно в генетическом плане) отчетливо выражена уже у В. М. Бехтерева (1888), а в наше время она отстаивалась С. Л. Рубинштейном (1946). Иная линия, трактующая самосознание как необходимую сторону всякого сознательного акта, восходит в отечественной психологии к А. Галичу (1834) и идет от него к А. А. Потебне (1922) и И.М. Сеченову. Это хорошо показано в содержательной работе П. Р. Чамата (1966), дающей убедительное обоснование генетического единства сознания и самосознания.

Рассмотрим, однако, аргументацию Е. В. Шороховой по существу. Действительно, есть такие сознательные переживания личности, в которых мысли и чувства сосредоточены на своем «я», имеют своим содержанием другие чувства, мысли, планы, желания и т. п. В процессе подобных сознательных актов совершаются самоанализ и самооценка своих действий и поступков, выясняется правомерность впечатлений и выводов, их корректировка, т. е. все те операции саморегулирования личности, без которых немыслимо ее адекватное поведение в общественной среде. Однако даже в условиях самой крайней поглощенности собой сознательное переживание не может быть абсолютно замкнуто на самой личности, оно так или иначе вовлекает в свое русло содержание, относящееся к другим личностям, различным внешним объектам и обстоятельствам.

Но ту же двойственность в едином мы обнаружим и тогда, когда сознательный акт личности нацелен на внешний объект, когда осуществляется пристальное наблюдение за поведением этого объекта или строгое логическое рассуждение о его свойствах. Речь идет о том, что и в случаях самозабвенной увлеченности изучением (наблюдением) внешнего объекта личность никогда не бывает абсолютно отрешенной -от себя, от своего «я»; она в той или иной мере обязательно сознает себя хотя бы посредством переживания эмоционально-интеллектуального фона движущейся мысли, связанного с такими чувствами, как удовлетворенность или неудовлетворенность, эстетическая сообразность, интуитивная оправданность и т. п. Индивид непрестанно контролирует, если не в деталях, то глобально, свои сознательные переживания, в том числе мысли любого содержания, их направленность и эффективность. Трудно представить такую ситуацию (за исключением, быть может, некоторых патологических случаев), когда бы индивид мог «адекватно отразить явления, познать их, правильно реагировать на них, понимая их смысл, т. е. осознавать эти явления» и в то же время совершенно не осознавать себя и своей деятельности. Конечно, степень осознания себя, т. е. своих действий, побуждений, мыслей, бывает различной, но она никогда не является нулевой.

Сознательные состояния личности всегда сопровождаются чувством «я» -- неотъемлемым базисом самосознания и его генетически наиболее примитивной формой. Даже при деперсонализации, несомненно свидетельствующей о нарушении сознания, наблюдается не потеря чувства «я», как тонко подметил французский психиатр Л. Дюга, а чувство потери «я». «Клиника показывает, что чувство собственного существования теряется только в коме, при обмороке, эпилептическом припадке, глубоком сне без сновидений и, быть может, в аментивном состоянии» (М. О. Герцберг, 1961, стр. 56).

Однако чувство «я», как правило, не существует для личности в чистом виде, т. е. в рафинированной сенсорной форме, включающей «схему тела», оно отягощено и слито с другими, генетически более поздними, в том числе и интеллектуально оформленными слоями «я». Можно сказать, что оно есть начало «видимой» части спектра «я», незаметно прорастающей из сферы бессознательного (в узком смысле!), с которым в своем нижнем пределе чувство «я» не имеет четкой демаркационной линии. И если мы говорим о наличии чувства «я» в указанном выше смысле, то это дает право свидетельствовать и наличие самосознания.

Весь спектр субъективных переживаний, присущих целостному «я», включает множество взаимосообщающихся уровней, среди которых наиболее значимые для зрелой личности связаны с этическим самоконтролем, стратегической перспективой, мироощущением и мировоззренческими убеждениями.

Выше мы попытались описать сознание посредством таких понятий, как «текущее настоящее», вектор активности и самосознание. Эти характеристики сознания не являются альтернативными, они скорее взаимодополняют друг друга, акцентируя разные аспекты единого. Явления самосознания выражаются постольку и «текущим настоящим» и вектором активности.

Здесь следует заметить, что термин «сознание» (как и «самосознание») употребляется нередко в двух слабо дифференцируемых смыслах, несомненно очень близких и естественно переливающихся друг в друга, а именно: 1) как текущее состояние личности и 2) как свойство личности вообще. Во втором случае мы имеем более абстрактное значение, образуемое в результате обобщения множества текущих состояний в их исторической упорядоченности. Реально сознание существует только как текущее состояние личности, т. е. как «текущее настоящее» (иначе оно носило бы явно мистический характер), но это состояние продолжается: всякое текущее состояние есть продолжение протекшего и постольку вполне правомерно рассматривать сознание как нечто гораздо большее, чем просто текущее (осуществляющееся сейчас) состояние личности. Самосознание, подобно сознанию, не существует помимо «текущего настоящего», но точно так же не исчерпывается им. Продолжая анализ самосознания, определяемого весьма абстрактно как «я» или знание себя, можно ввести два разных термина для обозначения указанных различий: «текущее я» и «личностное Я». Если первое означает конкретную форму и фазу осознания себя в «текущем настоящем», то второе обозначает некоторое ядро возрастающего интеграла «текущих я», хранимого в памяти и лишь частично проявляющегося в данном «текущем настоящем». Точнее говоря, «текущее я» непременно содержит в себе какой-то момент или отдельный структурный комплекс «личностного Я» и само способно включаться тем новым, что оно несет в «личностное Я». Последнее же представляет собой отнюдь не застывшую, адинамичную форму, безразличную к «текущему я». Структура «личностного Я» подвержена изменениям, что справедливо подчеркивает А. А. Меграбян (1966). Не исключено, однако, что в «текущем я» может быть преднамеренно отображено основное содержание «личностного Я».

Так как «личностное Я» проявляется только в «текущем я» и, следовательно, только в «текущем настоящем», всякое патологическое нарушение в области самосознания означает в то же время и патологию сознания в целом. Необходимо подчеркнуть, что мы имеем в виду патологические изменения, фиксируемые в любом слое, уровне структуры «личностного Я», поскольку они свидетельствуют о той или иной степени его деструкции.

Среди психиатров тезис о том, что всякое нарушение сознания означает и нарушение самосознания, в основном, по-видимому, не встречает возражений (см., например, А. В. Снежневский, 1955, стр. 236). Однако по поводу обратного утверждения, что всякое нарушение самосознания на любых его уровнях есть в то же время нарушение сознания, далеко не всегда существует достаточная ясность. Это видно, например, при внимательном чтении упоминавшейся уже монографии М. О. Герцберга, который помимо случаев помрачения сознания рассматривает в качестве особого класса патологических явлений так называемое парциальное нарушение сознания. Последнее описывается автором как «отсутствие сознания собственной болезни и отсутствие критики к своим высказываниям и поступкам при формальной сохранности ориентировки больного во внешней среде» (М. О. Герцберг, 1961, стр. 119; см. также стр. 156).

Здесь нарушение сознания четко связывается с нарушением самосознания; причем парциальному нарушению сознания соответствует парциальное же нарушение самосознания, поскольку в целом ряде отношений больной сознает себя, как это явствует из приводимых М. О. Герцбергом выписок из историй болезни.

Однако в дальнейшем автор допускает непоследовательность, считая, что некоторые формы нарушения самосознания совместимы с ненарушенным сознанием. «Несмотря на то,-- пишет он,-- что способность к абстрагированию своей личности (выделение «я») является, казалось бы, одной из существенных предпосылок развития сознания, клинические наблюдения (в том числе и наши) приводят к выводу, что даже при тяжелых нарушениях чувства «я» (например, при тотальной деперсонализации) сознание больного остается ненарушенным» (там же, с. 160)..

Что же является критерием ненарушенности сознания в данном случае? Опять-таки сохранность ориентировки во внешней среде. Но это обстоятельство почему-то не принималось во внимание, когда речь шла о парциальном нарушении сознания. Возникает логическая неопределенность, свидетельствующая о слабом теоретическом освоении эмпирического материала. По-видимому, указанный критерий является недостаточным, так как термин «сохранность ориентировки во внешней среде» слишком грубо описывает внутреннее психическое состояние и поведение больного, не говоря уже о многозначности этого термина. Если в некоторых отношениях (наиболее заметных в силу своей фундаментальности) можно говорить о сохранности ориентировки во внешней среде при тотальной деперсонализации, то в других отношениях, более сложных и тонких, подобное утверждение оказывается несостоятельным. Нам думается, что тщательный клинический анализ обязан обнаружить в случае нарушения сознательного отображения себя также и нарушение сознательного отображения иного, ибо это две неразрывно связанные стороны сознания. Многообразие вариантов нарушения самосознания в психопатологии влечет такое же многообразие нарушений сознания вообще. Это становится достаточно очевидным при использовании тонких психологических и психопатологических тестов (см., например, A. Rabassini, S. Bernardi, 1965).

В этой связи следует хотя, бы кратко остановиться на вопросе о специфике понятия сознания в психиатрии, так как с ним связаны острые дискуссии, что еще раз продемонстрировал весьма представительный московский симпозиум, посвященный проблеме сознания (1966).

Нельзя не согласиться с Л. Л. Рохлиным (1964, 1966) в том отношении, что прямой перенос философского понятия сознания в психиатрию мало продуктивен и что психиатрия имеет право на свое, специфическое понимание сознания, обусловленное клиническими целями. Можно добавить, что не только психиатрия, но и неврология должна формулировать свои специфические аспекты при описании сознания, на что указывают А. М. Вейн и Н. И. Гращенков (1966). Однако все эти специфические и прикладные определения сознания не должны противопоставляться гносеологической и общепсихологической трактовке сознания. Особенно важно подчеркнуть необходимость того, чтобы психиатрические определения сознания теоретически гармонировали с психологическими. Чрезмерная автономия психиатрических определений способна лишь усугубить эмпирический хаос и растерянность перед лицом подавляющего разнообразия психопатологических феноменов.

В советской психиатрии еще в тридцатых годах М. А. Джагаровым и М. И. Коршуновой (1934) был поднят вопрос о теоретической правомерности отнесения к категории расстройства сознания лишь нескольких психопатологических синдромов; авторы выдвинули тезис о том, что всякое душевное заболевание связано с расстройством сознания, положив тем самым начало идущей до сих пор дискуссии. Одни психиатры полностью или с незначительными оговорками поддерживают и обосновывают этот тезис (И. Ф. Случевский, 1952, 1966; А. А. Меграбян, 1959, 1966; Г. Б. Абрамович, 1966; Н. М. Васюков, 1966; А. С. Борзунова, 1966, и др.). Другие, составляющие, по-видимому, большинство, решительно оспаривают допустимость квалификации любого психического заболевания как нарушения сознания (О. В. Кербиков, 1955; А. Л. Абашев-Константиновский, 1958, 1966; Л. Л. Рохлин, 1964,1966; Е. С. Авербух 1966; М. О. Герцберг, 1961, 1966; И. И. Лукомский, 1966; Е. Н. Каменева, 1966, и другие); при этом они ссылаются па потребности клинической практики, которая несомненно подтверждает обоснованность выделения как в диагностическом, так и в терапевтическом отношении синдромов, объединяемых под рубрикой нарушения сознания.

Однако дело в том, что понятие нарушенного (расстроенного) сознания или помраченного сознания, а следовательно, и их антиподы -- понятия ненарушенного и ясного сознания -- настолько неопределенны, что при решении вопроса клиницист вынужден во многих случаях так или иначе отдаваться во власть интуиции. Чтобы убедиться в том, насколько прав Е. С. Авербух, признающий, что понятие «расстройство сознания» «еще достаточно расплывчато и нуждается в уточнении» (Е. С. Авербух,1966,стр. 461) (но, как это ни странно, считающий его «теоретически обоснованным»!), достаточно привести описание расстройства сознания, данное М. О. Герцбергом: «К общим признакам разных видов помрачения сознания (здесь термин «помраченное сознание» употребляется как эквивалентный термину «расстроенное сознание».-- Д. Д.) можно причислить: неотчетливое восприятие окружающего, затруднение или полная невозможность восприятия; беспорядочное, бессвязное, отрывочное, дробное отражение реального; дезориентировку во времени, месте, лицах, ситуации; разные степени бессвязности мышления, ослабление или невозможность суждений; затруднение запоминания происходящих событий и субъективных болезненных явлений» (М. О. Герцберг, 1961, стр. 49). К этому М. О. Герцберг добавляет, что критерием помраченного сознания является лишь совокупность перечисленных признаков, многие из которых, как нетрудно увидеть, настолько диффузны, что, руководствуясь ими, вряд ли возможно что-либо решить. Вводимое же автором понятие парциального нарушения сознания, будучи столь же неопределенным, может быть отнесено ко всякому психическому заболеванию и постольку явно выражает тенденцию к компромиссу с тезисом М. А. Джагарова и М. И. Коршуновой.

Противники указанного тезиса нередко ссылаются на то, что их оппоненты смешивают понятия сознания и психики. Но, как точно заметил Г. Б. Абрамович, «положение о неидентичности сознания и психики не подкрепляет точки зрения, согласно которой к расстройствам сознания следует относить лишь ограниченную группу психопатологических картин. Вряд ли можно считать синдромы, обычно относимые к рубрике расстройств сознания, результатом нарушения только сознательных процессов психики, и уж наверное никто не согласится относить прочие психические синдромы к расстройствам сферы неосознаваемых процессов» (Г. Б. Абрамович, 1966, стр. 548). К тому же «невозможно представить себе нарушение психической деятельности, при котором изолированно нарушались бы сфера сознательных или сфера неосознаваемых процессов» (там же, стр. 549).

Сторонники крайне узкой трактовки сознания в психиатрии не могут удовлетворительно справиться с целым рядом логических противоречий, в частности, совершенно необоснованно исключают бредовые синдромы из категории расстройств сознания: «мы не считаем правомерным,-- утверждает И. И. Лукомский,-- отнесение бредовых синдромов к расстройствам сознания, какими бы резкими ни были обусловленные бредовыми идеями изменения жизненных отношений больного с окружающей средой» (И. И. Лукомский, 1966, стр. 472). И. И. Лукомский считает, что в данном случае следует говорить о расстройстве мышления, а не о расстройстве сознания. Но такая трактовка бросает вызов фундаментальным психологическим представлениям, согласно которым мышление не может отделяться от сознания и противопоставляться ему. Одно из двух: либо психиатрическое понимание сознания (расстроенное, помраченное, ясное сознание и т. п.) претендует на полную автономию от психологического понимания сознания -- и тогда оно должно быть определено со всей логической отчетливостью и получить ясное самостоятельное значение, либо оно должно идти в русле общепсихологического понимания и представлять его частный случай. В принципе, конечно, нельзя отрицать и первой альтернативы, ибо история науки знает примеры, когда традиционные термины наполнялись принципиально новым содержанием, обретая логическую независимость и становясь исходным пунктом нарождающейся теории. Однако ничего подобного сейчас в психиатрии нет. Мы видим, насколько неопределенно специфическое понимание сознания, противопоставляемое общепсихологическому, насколько оно расплывчато и неотработанно даже в эмпирическим плане. В этих условиях, вне всякого сомнения, следует отдать предпочтение второй альтернативе, не говоря уже о том, что в методологическом отношении она является целиком обоснованной.

Что касается опасений сторонников критикуемой нами точки зрения в том, что широкая трактовка сознания приведет к утрате разграничений и клинических нюансов, действительно важных в диагностических, прогностических и терапевтических целях, к ликвидации специфики синдромов, обозначаемых обычно как расстройства сознания (в узком смысле), то эти опасения не имеют под собой серьезной почвы. Для указанных синдромов следует просто подобрать другое, более подходящее для них общее название. Это естественнее, чем порывать с общепсихологическим базисом или пытаться подобрать новое название для общепсихологического понимания сознания.

Возражая против использования в психиатрии общепсихологического понятия сознания, Л. Л. Рохлин пишет: «Разве целесообразно ставить в один ряд, покрывать «общей шапкой», именовать одним названием «нарушение сознания» и картину бреда, и картину аментивного состояния». Такой подход, продолжает он, «не оправдывает себя и практически, поскольку ведущим в клинике, как было уже указано, является дифференциация психопатологических явлений» (Л. Л. Рохлин, 1966, стр. 448). На это можно возразить, что «общая шапка» (если только она к лицу) выражает единство в различном, тождественное в многообразном и не подавляет специфики особенного и единичного, а лишь организует, упорядочивает многообразие единичного и особенного; в противном случае следовало бы признать никчемность любой «общей шапки», например, «нарушение сознания» (в смысле, признаваемом Л. Л. Рохлиным), поскольку под ней скрываются такие разные вещи, как делириозное, онейроидное, аментивное и сумеречное состояния.

Кроме того, трудно согласиться с тем, что ведущим в клинике является дифференциация психопатологических явлений. Не менее важную роль для клиники играет интеграция психопатологических явлений. Только тесное единство обеих этих тенденций клинического мышления способно обеспечить оптимальные условия для развития психиатрии. Чрезмерный акцент на дифференциации (в ущерб противоположной тенденции) нередко приводит к тому, что за деревьями теряют из виду лес, за частью -- целое, за единичным и особенным -- общее, а это уже никак не способствует развитию теоретических построений в психиатрии, ибо усиливает и закрепляет в ней эмпирическое столпотворение.

Приведем еще характерное высказывание Е. Н. Каменевой: «Бесплодность использования в клинико-диагностических целях теоретического понимания сознания, как функции, сущностью которой является отражение действительности и регулирование взаимоотношений личности с окружающим миром,-- вытекает из того, что при таком понимании, при всех психических заболеваниях следовало бы признать нарушение сознания и всякое дифференцирование их на основании данного критерия было бы невозможным» (Е. Н. Каменева, 1966, стр. 500. Курс. мой.-- Д. Д.). Во-первых, это неправильно по существу, так как «теоретическое понимание сознания» может быть использовано в качестве базиса клинического анализа в самых различных направлениях, например, в плане выявления последовательных уровней патологии сознания, как это предлагается Г. Б. Абрамовичем (1966). Во-вторых, утверждение о бесплодности «теоретического понимания сознания» явно освящает грубый эмпиризм в психиатрии, закрывает пути для возникновения новых теоретических концепций, толкает ее на изоляцию от психологии, нейрофизиологии и других смежных дисциплин. Все это вряд ли отвечает современным нуждам психиатрии.

Разумеется, не только общепсихологические понятия и концепции оказывают существенное и непременное влияние на развитие психиатрии, но и, наоборот, важное значение для развития общей психологии имеют фактические данные и обобщения психиатрии. И это касается, прежде всего, проблемы сознания.

Выше, рассматривая концепцию Е. В. Шороховой, мы попытались показать, что сознание есть неразрывное единство сознания себя и сознания иного, т. е. содержанием любого сознательного акта («текущего настоящего») является единство двух противоположных психических модальностей: «я» и «не-я». Это относится не только к отображающей стороне сознательного акта, но и к его действенной стороне, т. е. и к содержанию «текущего настоящего», и к его вектору активности. Так, В. Клагес (W. Klages, 1964), опираясь на психологические, нейрофизиологические и психопатологические исследования, приходит к выводу, что побуждение как важнейшая психическая функция (он пытается доказать, что это -- основная психическая функция) представляет собой органическое единство самопобуждения и инопобуждения.

Единство «я» и «не-я» выступает в форме динамического поля и характеризуется концентрацией и преимущественной актуализацией в данный момент одной из модальностей. Переменное соотнесение полюсов структуры «текущего настоящего», всегда несущего в себе противоположные модальности «я» и «не-я», не достигает степени абсолютного противопоставления, ибо одно всегда является не только базисом соотнесения для другого, но и необходимым фоном другого; таким образом, постоянно сохраняется информационное единство «я» и «не-я», без которого немыслимо самосознание как таковое. При этом модальности «я» и «не-я» не являются жестко фиксированными, способны в ряде случаев изменять свой знак на противоположный, благодаря чему значительно расширяются возможности контролирования индивидом своих субъективных переживаний и действий. Это обусловливает, например, феномен естественного «раздвоения личности», связанный с самонаблюдением и достаточно четко выступающий во многих видах деятельности человека, особенно же в сценической деятельности актера Анализируя работу оператора в биоэлектрической системе управления, П. В. Симонов и его соавторы пишут следующее: «Для успешного выполнения задания необходимо своеобразное «раздвоение личности» оператора, совпадающее с состоянием сценического переживания по К. С. Станиславскому. Речь идет о ярких образных представлениях, вызываемых по заранее намеченной программе, наряду с бесстрастным наблюдением за своими реакциями как бы со стороны» (П. В. Симонов, М Н Валуева, П. М. Ершов, 1964, стр. 49). Здесь проявляется специфическая черта человеческой саморегуляции, обусловленная интеграцией антиномичных модальностей всякого сознательного акта, которая позволяет личности делать для себя свои переживания, качества, действия -- «другим» (т. е. делать их объектом в такой же мере, как, например, соседний дом или лицо проходящего мимо человека) и, наоборот, делать для себя «другое» (например, мысли, манеры, чувства и опыт другого человека и т. п.) -- «своим».

Психопатология демонстрирует различные варианты расстройства, диссоциации как «текущего настоящего», так и личности в целом. При этом обнаруживается, что расстройство сознания (взятого в общепсихологическом смысле) затрагивает в той или иной степени каждую из противоположных модальностей («я» и «не-я»). Специфически человеческий способ саморегуляции -- сознательная деятельность -- определяет и специфические типы человеческой психопатологии. Характерно, что выраженные патологические изменения личности, необходимо затрагивающие сознательную сферу, имеют в качестве диффузного прообраза те или иные черты, отдельные фрагменты и динамические моменты нормального сознательного поведения, что создает впечатление их непомерной гипертрофии или дезинтеграции.

Это может быть прослежено на множестве примеров -- от знакомого каждому из нас чередования периодов приподнятости духа и его подавленности до маниакально-депрессивного психоза, от не выходящей за пределы нормы квазиамбивалентности (см. Н. U. Ziolko, 1966) до шизофренической амбивалентности, от феномена естественного «раздвоения личности» до феномена «расщепления», который выражает, по словам М. Блейера (М. Bleuler, 1964), основное расстройство при шизофрении. И естественно, что большинство психиатров склоняется к мнению об антропологической специфичности шизофрении (см. К. P. Kisker, 1964).

Данные психиатрии и пограничных с нею дисциплин свидетельствуют, что осознание предметного мира (иносознание) и осознание себя (самосознание) образуют единую психическую структуру. При нарушении иносознания всегда могут быть обнаружены определенные нарушения самосознания, если включать в класс нарушений самосознания те явления, которые С.Ф.Семенов характеризует как «вторичные симптомы нарушения самосознания» (С. Ф. Семенов, 1966, стр. 242), а не только те, которые традиционно формулируются большинством психиатров. Однако, если даже иметь в виду те нарушения самосознания, которые удовлетворяют наиболее распространенным клиническим критериям, то и в этом случае прослеживается довольно отчетливая их связь с нарушениями осознания внешнего мира. Так, например, Г. Б. Абрамовичем (1959) показано, что в основе некоторых симптомов деперсонализации лежит расстройство константности восприятия. С. Ф. Семенов подчеркивает «тесную зависимость явлений патологии самосознания от нарушенного предметного восприятия окружающего мира» (С. Ф. Семенов, 1966, стр. 246). Большой материал на этот счет приведен и проанализирован им в его монографии, где, в частности, описывается такое патологическое явление, как «снижение управляемости психическими процессами» (С. Ф. Семенов, 1965, стр. 216 и др.), несомненно указывающее на нарушение сферы самосознания, ибо последняя не может быть сведена только к гностическим функциям и включает в равной мере и волевые функции