Размещено на http://www.allbest.ru/

Мировоззренческая значимость концепции Конрада Лоренца об агрессивности

Пилецкий Сергей Григорьевич

Аннотация

Статья посвящена исследованию сложнейшей и актуальнейшей во все времена проблемы - проблемы человеческой агрессивности. Основная цель, которую ставит перед собой автор, заключается в анализе чрезвычайно интересной и глубокой концепции по данному вопросу выдающегося биолога, лауреата Нобелевской премии, Конрада Лоренца. Особо обращается внимание на ряд тезисов Лоренца, касающихся биологической "изнанки" агрессивности, представляющих наибольшую опасность и звучащих как предостережение. агрессивность опасность лоренц

Ключевые слова и фразы: эволюционная теория; этология; агрессивность; врождённые образцы; механизмы активации; сдерживатели агрессивности.

Познавательный и нравственный девиз "Познай самого себя!" вот уже две с половиной тысячи лет звучит исследовательским рефреном в истории мировой философии. Созданы десятки и сотни оригинальных теорий и систем, так или иначе, тем или иным аспектом затрагивающие фундаментальную проблему природы человека. Своё веское слово в данной глобальной эвристической программе сказала этология как наука, изучающая поведенческие механизмы взаимоотношений особи с окружающей средой.

Проблема агрессивности занимает особое место в исследовании природы человека. Наследственна ли агрессивность? Если да, то в чём её биологический смысл? Насколько мы родственны в этом с животными? Это не только популярные темы философствования и беллетристических сценариев с взрывоопасной политической подоплёкой, но, к сожалению, "головная боль" и траур нашей повседневной жизни. В этой связи огромное как мировоззренческое, так и методологическое значение имеют принципиальные положения концепции К. Лоренца об истоках, моторных механизмах и сущности человеческой агрессивности.

Наперво Конрад Лоренц приглашает нас задаться непростым вопросом: а в чём, собственно, польза агрессивности? Дарвинское выражение "борьба за существование" иногда ошибочно интерпретируется как борьба между различными видами. В действительности же, что имел в виду Ч. Дарвин и что действительно движет эволюцию - это конкуренция между близкими биологическими родственниками. На самом деле, вид приводит к исчезновению либо его трансформации в иной вид дающая преимущества "новация", которая волею случая выпадает на одного или нескольких его членов в ходе извечной игры наследственных изменений. Потомки этих "баловней судьбы", превосходя всех остальных в выживании и воспроизводстве, постепенно доводят своё господство до такого уровня, что данный вид будет состоять исключительно из особей, наделённых этой "новацией".

Ценность межвидовой борьбы для выживания и развития гораздо более очевидна, нежели в случае внутривидовой конкуренции. Влияние хищника и его жертвы на их обоюдную эволюцию - классический пример того, как селективное давление определённой функции вызывает соответствующую адаптацию. Скорость убегающего копытного заставляет его кошачьих преследователей эволюционировать в сторону огромной силы прыжка и вооружения острыми когтями. Палеонтологические исследования вскрыли впечатляющие примеры подобного эволюционного состязания между оружием нападения и оружием защиты. Но эта борьба между едоком и съедобным никогда не заходит настолько далеко, чтобы хищник вызвал вымирание жертвы: постоянно сохраняется устойчивое равновесие между ними, терпимое для обоих видов. Последние львы вымрут от голода куда раньше, нежели забьют последнюю антилопу или зебру. Что действительно угрожает существованию вида - это не враг, который может съесть, а конкурент. Лоренц приводит следующий пример. В доисторические времена человек завёз динго, примитивную одомашненную собаку, в Австралию. Она распространилась на воле и при этом отнюдь не уничтожила ни одного вида своей дичи, а, совсем наоборот, стала причиной истребления крупных сумчатых млекопитающих, питавшихся теми же животными, что и она. Крупные сумчатые хищники - "тасманский дьявол" и сумчатый волк - намного превосходили динго по силе, но методы охоты этих относительно бестолковых и медлительных созданий значительно уступали новоявленным пришельцам. В результате ныне сумчатые хищники существуют только на Тасмании, куда динго не проникла [2, р. 22-23].

Ещё в одном аспекте борьба между хищником и жертвой не является борьбой в точном смысле слова: удар лапой льва, убивающий жертву, напоминает те удары, которыми он осыпает своего соперника, как внешне охотничье ружьё смахивает на боевую винтовку, но внутренние импульсы и мотивы охотника фундаментально отличны от тех, что у воина. Буйвол, которого заваливает лев, так же мало провоцирует его агрессию, как аппетитная ветчина нашу. Разница в этих внутренних импульсах ясно различима по выразительным движениям животного: пёс, стремящийся догнать и схватить на охоте зайца, демонстрирует тот же тип радостного возбуждения, что и при приветствии хозяина, и при ожидании желанного угощения. Итак, первое, что мы должны отметить для себя, что существенно для понимания феномена агрессивности и на что почему-то не очень обращают внимание, - это то, что подлинной агрессией можно считать отношения, складывающиеся между представителями одного и того же вида.

Второе, достойное нашей фиксации, кстати, упоминаемое исследователями куда чаще первого, не становящееся при этом менее значимым, заключается в территориальности агрессии. Кроме интересов социальной организации, требующей единения своих членов, существует явная целесообразность распространить особей данного вида по наличествующей зоне обитания столь равномерно, насколько это возможно. Опасности же перенаселения популяции, обосновавшейся на части данного биотопа, истощения всех его ресурсов, а следовательно, и голода можно избежать лишь взаимным неприятием и отталкивающим действием в отношении животных одного вида, производя регулярные пространственные расстановки наподобие того, как электрические заряды равномерно распределяются по сферической поверхности проводника. В этом, собственно, и есть наибольшая ценность для выживания от внутривидовой агрессивности.

Кстати, видотипические песни птиц играют, как бы это ни претило поэтически-тонким, возвышенным натурам, именно ту же роль. Из напева определённой птицы другие, ещё не имеющие своей территории, узнают, что на это место самец изъявляет и предъявляет свои права. Примечательно, что у многих видов песня показывает, насколько силён и, возможно, насколько стар певец, другими словами, насколько слушателю следует его опасаться.

Конрад Лоренц высвечивает прелюбопытный аспект территориальности. Даже у тех животных, отмечает он, чья территория обусловлена только пространством, их охотничьи угодья не должно представлять как собственность, определяемую лишь географическими рубежами. Она также детерминируется тем фактом, что у каждой особи готовность к схватке наивысшая в наиболее знакомом месте, т.е. в центре своей территории. По мере того как дистанция от "штабов" возрастает, пропорционально этому снижается и готовность к бою, т.е. по мере того как окружение становится всё более незнакомым и пугающим.

Территория, которой животное неоспоримо владеет, представляет собой, таким образом, по сути, вариацию готовности к схватке, зависящую от места и различных локальных факторов, сдерживающих боевой порыв. Во внутренней территориальной зоне агрессивный побудительный импульс усиливается с геометрической прогрессией по мере приближения к центру. И этот рост агрессивности настолько велик, что компенсирует все различия, которые могут быть обнаружены у взрослых особей вида. Так что если нам известны территориальные центры двух конфликтующих животных, то при всех остальных равных условиях мы можем с большой долей уверенности предсказать, исходя из места их столкновения, кто из них победит, а именно - тот, кто ближе к дому.

Третье, что существенно важно для понимания агрессивности, - её спонтанность. Знание того факта, замечает Лоренц, что импульс агрессивности - значимый видосохранительный инстинкт, позволяет нам уяснить в полной мере и его опасность: спонтанность инстинкта - вот что делает его столь опасным. Будь он просто реакцией на определённые внешние факторы, то положение человечества не было бы столь угрожающим, чем оно есть на самом деле, поскольку вызывающие реакцию стимулы с приличной долей успеха можно было бы элиминировать. Тот факт, что центральная нервная система не нуждается в ожидании стимула в том же смысле, как электрический звонок требует нажатия кнопки и что она сама способна продуцировать стимулы, которые и дают естественное, физиологическое объяснение спонтанности агрессивности, стало известно не так давно, а Уоллис Крейг был одним из первых, кто возвёл спонтанность в предмет научного изучения. Он провёл ряд исследований по тщательному замеру пороговых оценок возбуждающих стимулов.

В серии экспериментов с голубями с белой каймой на шее Крейг убирал самку от самца на постепенно увеличивающиеся периоды времени. После каждого из таких периодов одиночества он наблюдал, какие из объектов на данное время достаточны для возбуждения брачного танца самца. После нескольких дней отсутствия самки своего вида самец был готов к ухаживанию за белой голубицей, до этого им игнорируемой. Ещё несколькими днями спустя он кивал и ворковал в сторону матерчатого голубя, далее - на свёрток ткани, а в итоге, после недель одиночного заключения он направлял ухаживания на пустой угол клетки. Говоря физиологическим языком, эти наблюдения означают, что после долгой пассивности инстинктивного поведенческого образца (в данном случае - ухаживания) пороговая оценка возбуждающего стимула падает. Это широко распространённое и, в общем, нормальное явление. Гёте, кстати, выразил данную закономерность словами Мефистофеля: "Du siehst mitdiesen Trank im Leibe bald Helena in Jeden Weibe" ("Вкусив этого зелья, ты вскоре будешь видеть Елену в каждой женщине"). А если ты голубь, то будешь видеть возлюбленную в старой тряпке или пустом углу своей клетки.

В исключительных случаях понижение порога возбуждающих стимулов практически падает до нуля, а при определённых обстоятельствах специфическое инстинктивное действие может даже "взрываться" без какой-либо явной внешней стимуляции. Лоренц описывает такой случай из своей жизни. "Ручной скворец, который был у меня много лет тому назад, никогда в своей жизни не ловил летающих насекомых и даже не видел ни одну птицу, этим занимающуюся. Всю свою жизнь он получал пищу с блюдца, ежедневно наполняемого. Однажды я увидел его сидящим на голове бронзовой статуи в венской квартире моих родителей и ведущим себя в высшей степени занимательно. Поначалу поворотом своей головы он казался изучающим белую гладь потолка, но движения его глаз недвусмысленно давали понять, что он следил за перемещениями каких-то объектов. В конце концов, он вспорхнул со статуи к потолку, схватил что-то невидимое для меня, вернулся на свой пост, продемонстрировав тем самым охотничьи действия, специфичные для всех насекомоядных птиц. Затем он проглотил добычу, чуть распушил перья, как делают многие птицы в момент внутреннего расслабления, и преспокойно уселся вновь. Множество раз он взбирался на стул, я даже специально принёс в комнату стремянку, - венские дома тогда имели очень высокие потолки - чтобы рассмотреть, что за жертву мог мой скворец схватить, но не было даже ни малейшего намёка на насекомых" [Ibidem, p. 50].

Однако это повышение способности к реагированию далеко от того, чтобы быть простым эффектом инстинктивной активности. Если стимул долго отсутствует, организм начинает приходить в состояние общего волнения и беспокойства и приступает к активному поиску недостающего стимула. Уоллис Крейг назвал этот тип целенаправленного поиска "аппетитным поведением". Он подчёркивал, что буквально каждый инстинктивный моторный образец, даже простейшая координация движения, даёт начало своему собственному, автономному "аппетиту", как только в адекватной стимуляции ему отказано.

Существует не так уж много таких поведенческих образцов, где бы порог понижения был столь наглядно и мощно выражен, как это, к сожалению, проявляется во внутривидовой агрессивности. Лоренц приводит любопытные примеры из жизни рыб (скептикам от антропологии раньше времени не стоит морщиться, ибо они не только занимательны, но, как будет показано ниже, даже очень и очень символико-симптоматичны). Пороговое понижение у рыбы-бабочки заставляет её в отсутствие членов своего собственного вида находить себе "заменителя", "заместителя" среди членов ближайшего родственного ей вида, а голубых триггеровых рыб - лишь по одному с ними общему признаку - по голубой окраске. У аквариумных циклид запал агрессивности, который в естественных условиях был бы излит на враждебных территориальных соседей, с лёгкостью может привести к убийству партнёра. Практически все содержатели аквариумов, имеющие этих рыб, замечает Лоренц, допускают следующую общую грубейшую ошибку: молодняк этого вида взращивают в большом аквариуме, чтобы дать им возможность к спариванию более естественным образом. Но когда это происходит, аквариум вдруг становится слишком мал для большинства его обитателей. Он начинает содержать одну единственную восхитительно окрашенную пару в их счастливом союзе, вытеснившую при этом всех остальных. А поскольку эти "бедолаги" не имеют возможности никуда скрыться, они вынуждены нервно кружить по углам ближе к поверхности. Хвосты и плавники их превращаются в лохмотья, и вообще всё это представляет собой весьма жалкое зрелище. Содержатель аквариума, сострадая не только преследуемым "горемыкам", но беспокоясь также и о той великолепной чете победителей, успевшей к тому времени уже отметать икру, благоразумно изымает беглецов и оставляет игривую супружескую пару в их одиночном владении резервуаром. Полагая, что на этом его долг выполнен, он, в общем-то, прекращает серьёзно волноваться об аквариуме и его содержимом. Однако через несколько дней он, к своему ужасу, обнаруживает мёртвую самку, разорванную в клочья, и никаких следов от икры и молодняка.

Этого печального события, повторяющегося с предсказуемым, удручающим финалом, в особенности у восточно-индийских жёлтых циклид и бразильской перламутровой рыбы, можно избежать либо за счёт внедрения в аквариум некоего "козлика отпущения", т.е. рыбёшки того же вида, либо при помощи более милосердного метода - использования резервуара, достаточного по объёму для двух пар и разделённого надвое перегородкой, в каждого из отделений которого и нужно поместить по паре. Теперь каждая рыбка может изливать свой здоровый гнев на соседа одного с ним пола (почти всегда самец против самца, самка против самки) и не помышлять о нападении на своего супруга. Как ни странно, но становящаяся всё более замутнённой, всё менее прозрачной от роста водорослей перегородка оказывается непосредственной причиной того, что самец вдруг становится груб к своей "жене". Но как только перегородка, отделяющая апартаменты, очищается, немедленно начинается неистовая, но безвредная для соседа обоюдная стычка, после чего атмосфера внутри каждого из отсеков заметно проясняется.

Не требуется большой смекалки, чтобы догадаться, что подобного рода поведение не редкость и у людей.

Вот ещё из воспоминаний Конрада Лоренца по тому же поводу. "В старые добрые времена, когда была ещё Габсбургская монархия и была ещё домашняя прислуга, мне довелось быть свидетелем следующего, с постоянством предсказуемого поведения моей вдовой тётушки. Она никогда не держала у себя горничную дольше 8-10 месяцев. Поначалу она восторгалась новой служанкой, чуть ли не возносила её до небес и клялась, что наконец-то нашла ту, которую искала. По прошествии нескольких месяцев оценки становились прохладнее. Она уже находила в ней небольшие изъяны и провинности, затем - всё более значительные, а ближе к концу указанного срока она обнаруживала уже совершенно отвратительные качества у бедняжки, которая в итоге после очередной яростной ссоры увольнялась без какой-либо рекомендации. После этого взрыва эмоций старая леди вновь была готова найти "совершеннейшего ангела" в своей следующей служанке" [Ibidem, p. 55].

Лоренц, правда, тут же дважды оговаривается. Во-первых, по поводу того, что у него вовсе не было намерения насмешничать над своей давно почившей и высоко им чтимой тётушкой, а во-вторых, у него была возможность, скорее, даже вынужденная возможность наблюдать точно такой же феномен у серьёзных, уравновешенных, вполне владеющих собой мужчин, куда он, кстати, причислял и себя, когда был в лагере для военнопленных. Так называемая "полярная болезнь", также известная как "экспедиционная желчь", проявляется у людей, волею обстоятельств собранных вместе в замкнутом пространстве, отчего вынужденных как-то сосуществовать друг с другом, совершенно лишённых возможности каких-либо ссор и выплеска эмоций на людей вне их собственного круга. Ясно, что из-за этого накопление агрессивности будет тем сильней и опасней, чем ближе члены группы друг к другу, чем теснее они друг с другом знакомы. В подобной ситуации агрессивность протекает с предельным понижением оценочного порога. Внешне это выражается в том, что человек начинает чрезвычайно обострённо, нервно, болезненно реагировать на всякие мелочи в манерах своих лучших друзей, - например, на их чих или кашель - причём в такой форме, будто этим нанесено ему страшной силы личное оскорбление. Понимание законов этого явления предотвращает убийство, но не облегчает мук. Сообразительный человек найдёт ему выход тем, что покинет барак (кубрик, палатку, землянку), пнёт со всего маху пустую консервную банку или разобьёт вдребезги какой-нибудь не очень дорогой предмет, причём с такой силой удара, с какой заслуживает его состояние духа. Данная процедура способствует высвобождению некоторого количества негативной энергии. Психологи называют это сублимацией. Человек же без осознания сего "предательского" аффекта вполне способен убить друга.

И эта опасность отнюдь не призрачная, а действительная и весьма осязаемая, если учесть и посерьёзней отнестись к следующему замечанию Конрада Лоренца. В главе о поведенческих механизмах, функционально аналогичных морали, он говорит о сдерживателях, контролирующих агрессивность у различных животных, уберегающих их от увечья либо убийства своих сородичей. Эти эволюционные сдерживатели не просто важны, а архиважны и, следовательно, наиболее строго фиксированы и явно выделены именно у тех животных, которые в состоянии убивать живых существ примерно одного с ними размера. Ворон одним ударом клюва способен выклевать глаз другому, а волк - разорвать яремную вену одной хваткой. Так что не было бы ни одного ворона, ни одного волка, если бы надёжные сдерживатели не препятствовали подобным действиям. Ни голубь, ни заяц, ни шимпанзе не способны убивать представителя своего рода одним клевком или укусом, а поскольку в естественных условиях возможность нанесения серьёзного ущерба одному из своих сородичей минимальна, то и не было никакого эволюционного селекционного давления для выработки и установления сдерживателей убийства.

Между прочим, отсутствие подобных сдерживателей может стать совершенно очевидным для содержателей, казалось бы, абсолютно безвредных питомцев, серьёзно не воспринимающих их внутривидовые схватки. В неестественных условиях неволи, когда поверженное животное никуда не может скрыться от своего победителя, оно может быть убито медленно и жестоко. В своей книге "Кольцо царя Соломона" Лоренц в главе "Нравы и вооружения" красочно описал, как наш символ мира - голубь - может до смерти, "садистски", истязать одного из своих сородичей без пробуждения какого-либо сдерживателя медленно и жестоко [1, р. 184-185].

В антропогенезе не было необходимым возникновение никаких запретительных механизмов, препятствующих внезапной человеческой бойне, поскольку быстрое убийство было маловероятным. Во-первых, изза отсутствия естественных вооружений, и, во-вторых, у потенциальной жертвы имелась масса уловок и приёмов вызвать жалость у агрессора жестами покорности и умиротворения. Так в итоге и не возникло никакого эволюционного селективного давления в предыстории человечества, уберегающего от убийства своих сородичей, но всё же существовало некое установившееся равновесие потенциального убийства и если уж не биологических, так социальных запретителей. Но этот баланс был разрушен изобретением и прогрессом искусственных вооружений. Когда это произошло, положение человека стало схожим с положением голубя, внезапно обретшего благодаря чудному капризу природы клюв ворона. Можно содрогнуться, представив, что такое вспыльчивое, неуравновешенное создание, каким являются все дочеловеческие приматы, размахивает остро заточенным топором. Человечество, действительно, уничтожило бы самое себя, не будь, к счастью, инженерные изобретения и нравственная ответственность одновременными достижениями единой специфически-человеческой способности концептуального мышления.

Тут мы вплотную подходим ещё к одному чрезвычайно важному замечанию Конрада Лоренца, касающемуся триумфа и потенциальной угрозы концептуального мышления и вербальной речи. Согласно его взгляду, курьёзный парадокс в том, что величайшие, уникальнейшие дарования человека - способности концептуального мышления и вербальной речи, поднявшие его на недосягаемый уровень, возвышающий над всеми остальными живыми созданиями, и давшие ему власть над миром, - это такое благо, за которое приходится платить слишком дорогой ценой. Как ни прискорбно, но факт остаётся фактом: все самые страшные, жуткие опасности, угрожающие человечеству "концом света", являются прямым следствием концептуального мышления и вербальной речи. "Есть много истинного, - пишет Лоренц, - в притче о древе познания и его плоде, но тут хотелось бы дополнить картину: яблоко-то оказалось неспелым!" [2, р. 258]. Знания, вытекающие из концептуального мышления, лишили человека безопасности, дарованной ему хорошо адаптированными инстинктами намного раньше того, как оно стало достаточным для обеспечения его равно безопасной социальной адаптацией.

Со временем положение человечества усугублялось тем, что по мере бесспорного роста нравственной ответственности более быстрыми и всё ускоряющимися темпами возрастали лёгкость и безнаказанность убийства. Дистанция применения любого огнестрельного оружия укрывает убийцу от той стимульной ситуации, которая могла бы активировать его чувственные сдерживатели убийства. Глубинные эмоциональные пласты нашей индивидуальности просто не в состоянии регистрировать, реагировать на тот факт, что нажатие указательным пальцем на спусковой крючок вызывает разрыв внутренностей другого человека.

Схожий "уберегающий" принцип, только ещё на более высоком уровне, используется при применении современных дистанционно-управляемых вооружений. Человек, нажимающий на кнопку запуска, настолько полно, плотно укрыт от созерцания, слышимости либо иного эмоционального восприятия последствий своего деяния, что толькоразве этим и можно объяснить, что, в общем-то, вполне добродушные люди, не способные даже отшлёпать непослушного ребёнка, оказываются способными к запуску ракет и ковровому напалмовому бомбометанию по спящим городам, обрекая на жуткую, чудовищную смерть сотни и тысячи детей.

А значит, мы непременно должны углублять наши знания тех моторных механизмов и мотивационных импульсов, управляющих нашим поведением. Линии, вдоль которых прикладная наука о человеческом поведении, по всей видимости, будет развиваться, в общем, уже высветились. Что до нашей темы, то одна из них, по мнению Лоренца, - это объективное этологическое изучение всех возможностей выхода агрессивности на те или иные "эрзацы", то бишь "сменные объекты" (ясно, что среди этих предприятий могут быть и более веские, нежели пинок пустой консервной банки). Вторая - это психоаналитическое изучение так называемой сублимации. Можно ожидать, что более глубокое исследование этой специфически-человеческой формы катарсиса позволит далее продвинуться в деле "оцивиливания", смягчения не нашедших выхода агрессивных импульсов. Третий путь "канализации", сторонения агрессивности, при всей своей очевидности всё же заслуживающий упоминания, - это содействие личным контактам, личному знакомству и, по возможности, дружбе между представителями разных культур, религий, идеологий и наций. Не последнее в этом деле - разумное, ответственное и чрезвычайно осторожное отношение к феномену боевого энтузиазма, этой "гремучей смеси" нашего социального бытия.

Список литературы

1. Lorenz K. King Solomon's Ring. New Light on Animal Ways. N. Y., 1971.

2. Lorenz K. On Aggression. N. Y., 1967.

Размещено на Allbest.ru