Проблема объективности и достоверности исторического познания: конструктивистские гипотезы и философия постмодерна

Размещено на http://www.allbest.ru/

ПРОБЛЕМА ОБЪЕКТИВНОСТИ И ДОСТОВЕРНОСТИ ИСТОРИЧЕСКОГО ПОЗНАНИЯ: КОНСТРУКТИВИСТСКИЕ ГИПОТЕЗЫ И ФИЛОСОФИЯ ПОСТМОДЕРНА

Наталия Сергеевна Гусева

XX в. внес кардинальные коррективы в развитие исторической мысли: появляются абсолютно отличные от господствовавших ранее взгляды на историческую науку и роль главного ее субъекта - историка в процессе исторического познания. Какая из историософских идей преобладает в современной историографии: позитивизм с его «ранкеанскими» идеями писать историю «так как это было» или конструктивизм со своей теорией, «согласно которой объекты научного познания являются конструктами сознания исследователей» [2, с. 8]? Поиск ответов на данные вопросы является, безусловно, ключевым как для развития современной исторической науки, так и для понимания смысла истории как науки вообще.

Достаточное внимание этим процессам в своих работах уделил Н. Е. Копосов, в свою очередь рассматривающий историю как процесс, «существующий лишь в нашем воображении» [Там же]. Придерживаясь мнения о том, что история пишется историками, он уже во введении к своей книге «Как думают историки» отмечал, что «историк не есть вместилище абсолютного разума, и он не настолько возвышен над человеческим несовершенством, чтобы судить о пребывающем во времени с точки зрения вечности» [Там же]. Немаловажной для исторической науки считает эту проблему и Б. Г. Могильницкий, посвящая в труде «Введение в методологию истории» [4] отдельную главу рассмотрению и анализу вопросов объективности исторического познания и роли историка в этом процессе.

По словам А. Я. Гуревича, «наиболее смелые и продуктивные прорывы к углубленной исторической эпистемологии были совершены на базе неокантианства» [1, с. 15]. Поэтому нельзя не отметить, что в современной историографии популярна зародившаяся в рамках неокантианской философии истории конструктивистская гипотеза, основными версиями которой (в рамках исследований Н. Е. Копосова) являются герменевтическая, позитивистская и постмодернистская. Четкой грани между ними исследователь не выделяет, ограничиваясь лишь условными примерами, реализованными в свое время в исторической науке. «Границы между этими версиями, - далее читаем у Н. Е. Копосова, - оставались размытыми, и элементы разных версий нередко сочетались в рассуждениях одного и того же автора» [2, с. 218]. В частности, «для немецкой критической философии была характерна герменевтическая версия конструктивистской гипотезы, во французской традиции (будь то социология Э. Дюркгейма или школа «Анналов») преобладала позитивистская версия… а лингвистический поворот основывается на постмодернистской версии конструктивизма» [Там же]. Особенностями каждой из них была подчеркнутая роль историка, его сознания и разума как своеобразного конструкта исторического процесса: «происходившее в действительности становится историей лишь в той мере, в какой попадает в область разума и преобразуется в ней. Разум определенным образом полагает эмпирическую действительность, превращая ее в собственное произведение - в историю» [Там же, с. 8]. В свою очередь, Б. Г. Могильницкий еще десятью годами ранее отмечал, что «историк пишет не так, как это было в действительности, а как он думает, что так было, исходя из своих идейно-теоретических и общеисторических представлений» [4, с. 67].

Таким образом, роль личности историка в историческом познании - одна из наиболее актуальных проблем в специфике получения объективного знания в исторической науке. Значит ли описанное выше, что понятие «объективность» не применимо к исторической науке, а сама история, исходя из этого, и вовсе не является наукой как таковой? Обозначенная проблема для исторической науки поистине глобальна, поэтому прежде чем делать какие бы то ни было выводы, рассмотрим процесс развития историографии на протяжении прошлого - начала нынешнего столетий.

В прошлом веке историческая наука переживала глубокие кризисные явления, результатом которых стала своеобразная методологическая революция, в частности развитие идеи методологического синтеза. «Старые теории, - отмечал в 30-е гг. XX в. французский историк-исследователь и один из основателей школы «Анналов» Л. Февр, - необходимо было заменить новыми. Следовало пересмотреть все научные понятия, на которых покоилось до сих пор наше мировоззрение» [11, с. 34]. Под «старыми теориями», безусловно, понималась позитивистская историография с ее устаревшим к тому времени набором принципов и методов исследования. Что же представлял собой позитивизм и почему он не смог удовлетворить историков своей методологией исторического исследования? Дело в том, что господствовавшая в XIX в. позитивистская историография «отождествляла объективность исследователя с его беспристрастностью и тем самым снимала проблему объективности исторического познания» [4, с. 65]. Тем самым «она выработала идеальный образ объективного исследователя, беспристрастно излагающего события прошлого» [Там же]. «Ранкеанский» историк, основываясь на фактах, почерпнутых в первую очередь из исторических источников, «должен смотреть на вещи так, как их видели люди того времени, которое он изучает, не пытаясь давать им оценку, и его читатели никогда не должны знать, республиканец он или монархист, либерал или революционер» [Там же]. «Очевидная утопичность такого образа историка, - отмечал Б. Г. Могильницкий, - противоречившего всей историографической практике, породила закономерную реакцию против подобных представлений» [Там же].

Ведущую роль в преодолении подобного кризиса исторической науки сыграла французская историография в лице нескольких поколений историков, первыми из которых были Л. Февр и М. Блок, «подлинные новаторы, осуществившие знаменательный переворот, который возвратил историческому знанию утраченное им гуманистическое содержание, вернувшие интерес публики, широкую читательскую аудиторию» [8, с. 226]. «Изгоним наивный реализм в стиле Ранке», - призывал Л. Февр [2, с. 9]. Его призыв был многократно повторен и - по крайней мере, на уровне риторики - усвоен большинством исторической профессии.

Таким образом, известные «анналисты» М. Блок, Л. Февр, Ф. Бродель и другие сторонники их методологических взглядов порвали с традициями позитивистской историографии. «Они вели битвы за научную историю против традиционной, повествовательной и эрудитской историографии, решительно отвергнув историю-рассказ, разработав концепцию истории-проблемы» [8, с. 228]. С этого момента «был взят курс на междисциплинарную историю и привлечение к совместной исследовательской работе представителей общественных наук - экономики, социологии, социальной психологии. Это была история людей и отдельных человеческих обществ, ставившая целью восстановить все аспекты их жизни и деятельности в переплетении разных обстоятельств и побудительных причин» [Там же, с. 226-227].

Таким образом, именно французская историография, возглавляемая представителями школы «Анналов», впервые заявила о необходимости смены научных парадигм и провозгласила становление «новой исторической науки».

С 60-х гг. XX в. начинается так называемый «золотой век» междисциплинарного взаимодействия, когда происходит массовое утверждение принципов и методов «новой исторической науки» в западной историографии по примеру французской школы «Анналов», но со своеобразными их проявлениями в национальных вариантах (ФРГ, Англия, США). В то же время возникают и новые проблемы: «наряду с полемикой о старых и новых путях истории, об избавлении от приоритета политической и событийной истории и преодолении методологического кризиса в традиционной историографии развернулась широкая дискуссия об отношениях между историей и социологией» [Там же, с. 230]. В кругах профессиональных историков прозвучал горький вопрос: «Нужна ли вообще историческая наука, неужели истории суждена лишь роль служанки социальных наук?».

В ходе подобных дискуссий 70-х - начала 80-х гг. XX в., носивших, как правило, международный характер, выявились различные тенденции в понимании предмета и содержания социальной истории. «Одни исследователи, - отмечает Л. П. Репина, - рассматривая социальную историю как промежуточную область между экономической и политической историей, ограничивали ее задачу изучением социальной структуры в узком смысле слова, т.е. исследованием истории социальных ячеек, групп, институтов, движений (так называемая социально-структурная история). Другие стремились постичь человеческое общество в его целостности, исследуя социальные связи между индивидами» [7, с. 173]. В свою очередь, новое направление этому поиску придало введение в социальную историю подходов, заимствованных из антропологии и социальной психологии. А решающую роль в обогащении социальной истории и изменении ее природы сыграло движение за «историю снизу», или «народную историю» [Там же, с. 174].

Вышеизложенное позволяет сделать вывод о том, что в 70-е гг. XX в. происходит явный сдвиг интересов социальных историков от исследования структурных изменений к ментальным представлениям, ценностям, обычаям, моделям поведения и т.п., т.е. от социологически ориентированной, социально-структурной истории к антропологически ориентированной, социально-культурной истории, или исторической антропологии, претендующей на главенство в исторической науке. «Так, - отмечает Л. П. Репина, - вслед за социологическим в современной историографии произошел антропологический поворот» [8, с. 233-234], который в свою очередь выступил с претензией на последнюю истину и безраздельное господство в новейшей историографии [Там же, с. 234]. Этот поворот определялся, прежде всего, объективными методологическими трудностями: социально-научные теории, облегчающие анализ структур и процессов, оказались недостаточными, чтобы связать его с изучением деятельности индивидуальных и коллективных субъектов истории. Так в рамках «новой исторической науки» возникли два противоборствующих между собой направления: социальная (так называемая социально-структурная) и культурная антропология.

Данные противоречивые вопросы привели к ощутимым трудностям в развитии научного знания. Наиболее приемлемым виделся такой выход из сложившейся проблемы, как интеграция и синтез различных исследований и их объяснений. «Все громче, - отмечает историк Л. П. Репина и ее коллеги, - звучит призыв к преодолению антитезы сциентистской и гуманистической тенденций, структурного и антропологического подходов, системного и динамического видения исторического процесса» [Там же, с. 235-236]. Одновременно росло осознание взаимодополнительности новых междисциплинарных и традиционных исторических методов, сохранивших свое центральное место в исследовательской практике [7, с. 170]. Немаловажно и то, что среди социальных историков все больше росло осознание того, что историческая антропология, несмотря на специфические интегративные характеристики своего предмета, не может сама по себе обеспечить целостное рассмотрение исторической действительности и не способна представить целостную реконструкцию исторического прошлого человечества.

Таким образом, отметим, что с середины 1980-х гг. поиск новых объяснительных моделей расширил круг интерпретаций, базирующихся на представлении о диалектическом характере взаимодействия социальной структуры, культуры и человеческой активности. С одной стороны, шли процессы поиска новой интегральной парадигмы, но в то же время, с другой стороны, наблюдалось такое явление, как смещение исследовательского интереса от общностей и социальных групп к историческим индивидам, их составляющим. Последнее привело к тому, что в 1990-е гг. замелькали фразы «постмодернистский вызов», «лингвистический поворот» и «семиотический вызов».

В связи с этим, характеризуя современное состояние историографии, стоит отметить, что довольно прочные позиции занимают субъективистские (в частности, постмодернистские) взгляды на природу исторического познания. В наиболее развернутом виде они представлены в получивших широкую известность на Западе трудах американского историка-постмодерниста Х. Уайта [10] (одного из отцов-основателей «лингвистического поворота» в исторической науке), «обосновывающих поэтическую природу истории, не имеющей вследствие этого ничего общего с подлинной научностью» [4, с. 64]. Так называемый «постмодернистский вызов» истории, в первую очередь, «был направлен против концепций исторической реальности и объекта исторического познания» [8, с. 245]. «Постмодернистская версия конструктивистской гипотезы, - отмечал Н. Е. Копосов, - исходит из представлений о том, что мир дан нам только в языке и благодаря языку и что, следовательно, наши представления об истории являются лишь результатом действия “лингвистических протоколов”, которыми порождены исторические тексты» [2, с. 219].

М. Фуко, Х. Уайт и ряд других историков-постмодернистов в полном соответствии с постмодернистской парадигмой считали, что изучение истории не дает нам возможности видеть ее как постоянный или закономерный процесс: он не имеет ни начала, ни конца, ни направления, ни определенного смысла. Таким образом, согласно представлениям историков-постмодернистов в корне изменяются взгляды на историю: «она теряет телеологичность, присущую практически всем концепциям, претендовавшим ранее на универсальное объяснение исторического процесса» [9, с. 81]. Современные постмодернисты утверждают, что смысл истории теперь приобретается инновационно, что история «не является эволюционным процессом» и «не обусловлена социально-экономическими трансформациями общественного организма» [Там же, с. 82]. История по М. Фуко - это «сфера действия сил бессознательного, хаотичного, скачкообразное накопление знаний и изменений дискурса (текст, речь)» [Там же, с. 81].

Таким образом, по-новому ставится вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объективности и способах контроля исследователем своей творческой деятельности. Перед историком встает вопрос: кем является он сам в данном процессе? «В связи с формированием в историографии постмодернистской парадигмы, - отмечает Л. П. Репина, - происходят серьезные изменения в сфере профессионального сознания и самосознания историков, связанные с пересмотром традиционных представлений о собственной профессии, месте истории в системе гуманитарно-научного знания» [8, с. 246].

В приведенных рассуждениях есть доля здравого смысла. Вполне естественно, что, как и любая другая наука, история стремится к объективности и достоверности. Но возможно ли достижение подобных устремлений, возможна ли беспристрастность исследователя (историка) в исторической науке?

И здесь мы подходим к одному из центральных вопросов современного состояния исторической мысли - вопросу о специфике исторической науки, учитывая которую «можно рассчитывать на научное решение проблемы объективности исторического познания» [4, с. 66-67]. Это понимали многие ученые-историки. В частности, Б. Г. Могильницкий видел в этих процессах «рациональное зерно, которое заключается в понимании взаимозависимости понятий “объективность” и “научность”». Нельзя не согласиться с ученым и в том, что «история может претендовать на ранг науки лишь в том случае, если в состоянии доказать свою способность получать объективно истинное знание» [Там же, с. 64].

Общеизвестно, что главная отличительная особенность и специфика исторической науки заключается в том, что историческое познание характеризуется единством объекта и субъекта познания, что в конечном итоге превращает историю в самопознание общества. Кроме того, историческое познание не является прямым, т.е. изучаемые объекты уже не существуют в реальной действительности. «История, - отмечает Б. Г. Могильницкий, - едва ли не единственная наука, которая изучает то, чего нет… предметом ее изучения является прошедшее, недоступное прямому наблюдению исследователя» [Там же, с. 69].

Именно поэтому перед современными историками-исследователями возникает вопрос об обосновании объективности исторического познания. В частности, «как и немецкие истористы, основатели “Анналов” были убеждены в ограниченности историка, замкнутого в горизонте своего времени» [2, с. 275]. «В самом деле, - отмечает Н. Е. Копосов, - уже знакомые нам идеи о том, что реальность социальной жизни опосредована сознанием и что исторические факты не даны историку в источниках в готовом виде, определяют методологические размышления Блока и Февра» [Там же, с. 274]. Таким образом, общее умозаключение представителей так называемой «буржуазной» историографии XX в. (по определению Б. Г. Могильницкого, который тем самым отличал ее от марксистcкой науки, представителем которой являлся сам) сводится к тому, что «не существует исторической реальности, которая была бы дана науке в готовом виде и которую ей надлежало бы просто с точностью воспроизвести… историческая реальность, будучи реальностью человеческой, полисемантична и неисчерпаема» [Там же, с. 273].

Но подтверждает ли все вышеперечисленное историческую субъективность? Нельзя не отметить справедливое умозаключение Б. Г. Могильницкого о том, что «проблема объективности исторического познания сводится к проблеме объективности исторического факта» [4, с. 98]. Поэтому данный вопрос, перефразировав, можно обозначить следующим образом: насколько объективную информацию дают исследователям исторические источники, на анализе и интерпретации которых строятся исторические исследования? Фактологическая тема постоянно звучала у одного из первых представителей «новой исторической науки» - Л. Февра: «Что вы называете фактами?.. Именно историк вызывает к жизни даже самые незначительные исторические факты… Наблюдение никогда не берет готовых фактов. Наблюдение - это конструирование… Историческую реальность, как и реальность физическую, мы воспринимаем через посредство форм нашего разума…» [2, с. 277]. «Освободимся от иллюзий. Человек не помнит прошлого. Он всегда реконструирует его… Он не хранит прошлое в памяти… Он исходит из настоящего - и только через него истолковывает прошлое» [Там же, с. 276]. «С тех пор, - отмечает Н. Е. Копосов, - любой мало-мальски образованный историк знает, что “чистых” фактов не существует и что изображать прошлое таким, “каким оно было на самом деле”, - не более чем иллюзия “наивного реализма”» [Там же, с. 9].

В противоположность разного рода «субъективистским трактовкам» (в т.ч. и вышеизложенной трактовке Л. Февра), Б. Г. Могильницкий, в свою очередь, отмечал, что «марксистская наука исходит из признания объективной природы исторического факта, доступной научному познанию» [4, с. 99]. По его мнению, исторические факты не являются «произвольными конструкциями, представляющими собой простой продукт субъективного творчества историка». В то же время признание объективной природы исторических фактов марксистской историографией ни в коем случае нельзя рассматривать как «возвращение историков-марксистов на позитивистские позиции в истолковании их места в процессе научного познания» [Там же]. Здесь действуют совершенно иные тенденции и установки: хотя факты и являются объективными, но нельзя прикреплять к ним ярлык неизменности, раз и навсегда данных и существующих, «они могут включаться в научный оборот по мере успехов исторического познания, но могут и исчезать из него, оказываясь “нефактами”» [Там же].

Следовательно, отечественная историография не исключала роли личности историка в историческом познании, но в то же время не отводила ему и подавляющего первенства, как это можно было наблюдать в некоторых вариантах зарубежной исторической мысли, в частности вышеупомянутой французской, где идеи конструктивизма прочно прижились на исторической почве и в конечном итоге окончательно заняли лидирующие позиции.

Таким образом, разум историка, как бы многим исследователям этого ни хотелось, не является абсолютно рациональным. Этот постулат, выдвинутый западной исторической мыслью, уже прочно «осел» в отечественной (а ранее этого - советской) историографии. «Историк, - отмечает Н. Е. Копосов, - не может обойтись без проецирования на историю форм своего разума, ибо мир, включая историю, дан ему только как проекция форм его собственного сознания… а история все равно остается конструктом разума историка, который полагает ее как объект познания» [2, с. 220]. Но в то же время стоит согласиться с томским исследователем Б. Г. Могильницким, утверждающим в своих работах, что историческое познание не субъективно, как это предполагает постмодернистская парадигма, и тем самым «разум историка не сводится к лингвистическому модулю» [Там же].

Критике постмодернизма уделено значительное внимание, и она во многом правомерна. Л. И. Кузеванов, оценивая влияние постмодернизма на современную историческую науку, подчеркивает, что в результате происходит «идеалистическая подмена понятия “исторический источник” понятием “текст”», кроме того, происходит «размывание границ между фактом и вымыслом, между реальным и нереальным, что проявляется в конструировании никогда не существовавших исторических фактов»; обвиняет «в неоправданном объединении реальных исторических событий в единый класс с символическими обозначениями; в абсолютизации единичного, локального… в вульгаризации процедуры сбора и интерпретации исторической информации, что затрудняет саму возможность осуществления верификационных процедур» [3, с. 49].

В свою очередь, критика крайностей постмодернизма не означает отрицания его позитивного влияния на историческую науку, которое, несомненно, существует [5, с. 13-15]. Наиболее взвешенной, по мнению Б. Г. Могильницкого, является оценка постмодерна выдающимся представителем «новой исторической науки» Л. Стоуном. Отвергая «крайности» постмодернизма (отрицание существования объективности исторической реальности, неразличимость истории и литературы, факта и вымысла и т.п.), он вместе с тем подчеркивает в целом благотворное влияние «лингвистического поворота» на историческую науку (среди них: раскованность мысли и воображения, обращение к любым исследовательским стратегиям, выработанным современной наукой, принципиальное многоязычие постмодернистской культуры и, в частности, исторической методологии, развитие диалогических форм исторического познания, его эстетизация, обоснование понятия исторического дискурса как особой формы изображения прошлого, распространение микроисторических исследований и многое другое) [Там же, с. 10]. По образному выражению Б. Г. Могильницкого, из всего этого образуется «тот питательный бульон, из которого может вырасти новая парадигма истории, отвечающая современным научным и социальным реалиям, но никак не являющаяся по своей природе постмодернистской, а напротив, отвергающая его основную интенцию» [Там же, с. 17].

В связи с данными обстоятельствами отметим, что во второй половине 1990-х гг., по мере постепенного усвоения поначалу казавшихся сумасбродными идей, «все громче стали звучать голоса “умеренных”, призывающие к взаимопониманию и примирению» [8, с. 246]. «В условиях “постмодернистского вызова”, - отмечает Л. П. Репина, - сторонники этой позиции, отличной от объективистской и от сугубо лингвистической, нашли точку опоры в том, что невозможность прямого восприятия реальности не означает полного произвола историка в ее “конструировании”» [Там же, с. 247].

В заключение, характеризуя изменения в исторической мысли на протяжении XX - начала XXI в., подчеркнем, что ведущая часть мирового научного сообщества оказалась способной взглянуть на свою практику со стороны и, используя теоретический арсенал микроанализа, смогла разработать новые модели и выйти в новое исследовательское пространство, связанное с дальнейшими исследованиями в рамках принципов междисциплинарного синтеза, идеи альтернативности в исторической науке и применением новейших методов научного исследования.

Список литературы

конструктивизм философия постмодерн исторический

1.Гуревич А. Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М.: Индрик, 1993. 321 с.

2.Копосов Н. Е. Как думают историки. М.: Новое литературное обозрение, 2001. 326 с.

3.Кузеванов Л. И. Академизм исторического познания: монография. Изд-е 9-е, доп. М.: НЭИ «Академическая жизнь», 2010. 212 с.

4.Могильницкий Б. Г. Введение в методологию истории. М.: Высшая школа, 1989. 174 с.

5.Могильницкий Б. Г. История на переломе: некоторые тенденции развития современной исторической мысли // Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований / под ред. Л. П. Репиной, Б. Г. Могильницкого, И. Ю. Николаевой. М.: ИВИ РАН, 2004. С. 5-22.

6.Оболенская С. В. «История повседневности» в современной историографии ФРГ // Одиссей. Человек в истории. 1990. М.: Наука, 1990. С. 182-198.

7.Репина Л. П. Социальная история и историческая антропология: новейшие тенденции в современной британской и американской медиевистике // Одиссей. Человек в истории. 1990. М.: Наука, 1990. С. 167-181.

8.Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания: пособие для вузов. М.: Дрофа, 2004. 288 с.

9.Сидорцов В. Н. Методологические проблемы истории: учеб. пособие. Мн.: ТеатраСистемс, 2006. 352 с.

10.Уайт Х. Метаистория: историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. 528 с.

11.Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. 298 с.

Размещено на Allbest.ru