Размещено на http://www.allbest.ru/

Новокузнецкий институт (филиал) Кемеровского государственного университета

В статье ставится задача выявить отношение между наукой и повседневностью. Основой исследования выступает концепция «социальной экзистенции» П. Штомпки. Доказывается, что повседневность является необходимым условием и объективной предпосылкой научной практики. В качестве аргумента автор ссылается на современные лабораторные исследования науки, которые показывают, что повседневность науки проявляется в контекстном, ритуализированном, телесно-материальном, пространственновременном характере научного производства.

Ключевые слова и фразы: наука; повседневность; контекст; ритуал; тело; темпоральность; пространство.

повседневность наука штомпка практика

Современные социальные и гуманитарные науки апеллируют к ряду понятий, использование которых с целью рефлексивного анализа науки требует специального прояснения. Речь идет о таких понятияхпроблемах, как «повседневность» и «жизненный мир». Стоит отметить, что понятие «жизненного мира» в большей степени связано с гуманитарной традицией, а использование понятия «повседневность» характерно для наук социальных. В настоящем исследовании не ставится задача выявить специфику данных концептов в их отношении друг к другу, так как в настоящее время общепризнано, что эти понятия не являются строгими и носят междисциплинарный характер. Общим же между ними является, во-первых, указание на субъективный характер, с одной стороны, и связь с историко-культурными формами - с другой. Во-вторых, современные подходы к анализу науки характеризуются отказом от традиции рассматривать «повседневность» и «жизненный мир» как альтернативу научному теоретизированию, а вслед за феноменологией в лице Э. Гуссерля и его последователя А. Шюца стремятся трактовать «жизненный мир» как условие возможности, а «повседневность» - как фон научной практики. При этом вопрос о «точках возврата» науки к «жизненному миру» и «повседневности» представляет собой важнейшую и труднейшую задачу, направленную на выявление скрытых оснований научных истин, восстановление генетических источников связи науки, жизненного мира и повседневности, а также описание механизмов конституирования науки [15, с. 135].

Что касается различий, то трактовки понятий «повседневность» и «жизненный мир» имеют национальную специфику. Так, например, в работах А. Шюца понятие «жизненный мир», «повседневность», «обыденный мир» используются как взаимозаменяемые. Шведский социолог П. Монсон полагает, что в то время как обыденный мир выступает частью науки, жизненный мир обладает автономией [14, с. 85]. Отечественные исследователи ставят задачу прояснить различие между повседневностью, обыденным знанием и здравым смыслом, указывая на разнообразие подходов в анализе повседневности.

Среди выделяемых И.Т. Касавиным и С. П. Шевелевым подходов особое внимание заслуживают два ракурса анализа повседневности: социальноантропологический и когнитивно-социологический.

Первый трактует повседневность как «кумулятивный опыт группы, в котором осуществляется постепенный прирост содержания в ходе решения стандартных проблем в контексте проживания повторяющихся структурно-подобных ситуаций» [9, с. 15]. Трансляция опыта при этом осуществляется посредством лидеров, отвечающих за процесс социализации новых членов. Данный подход позволяет рассматривать ученых как группу, связанную с корпусом умений и навыков, так как научная подготовка в значительной мере представлена овладением решения проблем общепринятым способом - путем подражания. Второй подход рассматривает повседневность как ресурс и фон культурного творчества, когда индивидуальное авторское творчество инициируют «разрывы» и революции, которые в процессе воспроизводства приобретают интерсубъективную форму и выступают в роли традиций. Этот ракурс анализа науки позволяет пересмотреть представление о науке как сфере безличностного знания, так как подчеркивает значение роли научных лидеров, результаты деятельности которых приобретают дисциплинарный характер.

В отношении позитивных коннотаций повседневности используется подход, предложенный польским исследователем П. Штомпкой в рамках разрабатываемой им идеи «социальной экзистенции» [19]. Он указывает на следующие аспекты повседневности.

Во-первых, повседневность всегда предполагает контекст, который варьируется от ситуации «лицом-клицу» и лингвистических форм до структурной детерминации. Это означает, что даже в случае отсутствия ситуации непосредственного присутствия другого повседневность всегда предполагает отсылку к интерсубъективному, которое может выступать в семантической, нормативной, эмпирической, логической и операциональной формах, выявленных К. Хюбнером [18]. На роль контекста (социального заказа, культурно-исторических детерминант, экономических условий) в производстве научного знания, как известно, указал экстернализм, и, казалось бы, что в постулировании связи между научным производством и внешним социальным контекстом нет ничего нового. Однако современные исследования не ограничиваются простой констатацией, а направлены на выявление механизмов предполагаемой взаимосвязи. Одной из наиболее удачных в этом отношении попыток следует признать концепцию финализации, представители которой как раз и ставят задачу выявить пределы и условия «внешней» детерминации науки. Выделяя три уровня институционализации науки политическим путем, представители Штарнбергской группы исследуют взаимосвязь трех уровней (институционального, политического и когнитивного) [4]. В частности, они указывают, что политическое определение науки проявляется в выполнении наукой функций оценки и описания, управления и конструирования систем, а также их построения. Когнитивный уровень представлен тремя измерениями: методологическим или техническим, теоретическим, и отношениями между научными специальностями. Институциональный уровень включает процессы дифференциации, интеграции и воспроизводства. Политическая институционализация науки не носит линейного характера, так как все указанные процессы находятся в сложной взаимосвязи, которая включает в себя относительную автономию уровней, существование зазоров и необходимость перевода, а главное - выступает естественным и самоочевидным условием научной практики. Контекстуальный характер повседневности научной практики означает требования ее изучения не только в аспекте взаимосвязи «внешнего» и «внутреннего», но и в ситуационной целостности (с учетом пространственно-временного измерения, материальной и технической оснащенности, коммуникативных связей).

Характерное для лабораторных исследований изучение научной практики в ситуационной целостности бросает вызов идее социальнопознавательного различия, предлагая трактовать ее как результат рефлексивной интерпретации научного производства.

Разнообразие же контекстов, присущих современной науке, казалось бы, делает невозможным какие-либо обобщения. Однако практически никто сегодня не отрицает той важной роли, которую играют в науке тексты, представленные как в виде формальной литературы, так и устной риторики. Большое значение в экспертных культурах, каковой является наука, имеет также опыт отношения с объектами, выполняющими интегрирующую роль. И такой опыт образует особый аспект повседневности науки. В целом вскрыть научную практику в современный условиях означает поставить под сомнение ее интеллектуалистскую интерпретацию, признав, что контекст также важен, как и содержание.

Во-вторых, событиям повседневности присуща повторяемость и цикличность (рутинизация). Как показали П. Бергер и Т. Лукман, любая социальная практика, являясь продуктом непрерывного человеческого производства, подвергается процессу хабитуализации, рутинизации и типизации [1, с. 89-112]. Именно «типизация опривыченных действий» образует основу любой институализации, которая, в свою очередь, типизирует как действия, так и деятелей. В этом отношении повседневность имеет ряд характеристик. Во-первых, временное измерение, так как складывается в ходе истории. О научной практике можно говорить, используя понятие «локальный порядок»,который принимает форму последовательности наблюдений, экспериментов и испытаний, реализуемых учеными. Во-вторых, хабитуализация выполняет контролирующую функцию, обеспечивая одновременно чувство онтологической безопасности. Механизмы дополнительного контроля требуются лишь тогда, когда данный процесс оказывается не достаточно успешным. В-третьих, обеспечивая стабильное протекание, повторяющийся характер повседневности в качестве заднего плана позволяет высвободить энергию для инноваций. В отличие от традиционного подхода, рассматривающего как нечто отдельное научные открытия (экстраординарные события) и рутинную лабораторную практику, повседневность позволяет выявить их диалектическое единство. Научное открытие как передний план становиться возможным благодаря наличию заднего плана в форме повседневных действий ученых. Повседневность выступает условием возможности нового, т.к. появление необычного и инноваций прокладывает себе путь благодаря отклонениям от правил, когда новое не «улавливается» общими принципами. В-четвертых, зачатки типизации имеют место уже при взаимодействии двух субъектов, а не только в многочисленных сообществах, что делает возможным изучение «малой» науки. Другими словами, хабитуализация проявляется в любой ситуации взаимодействия, имеющей темпоральное измерение, и может создаваться как в ходе наблюдения, так и посредством дискурса. Наиболее важным последствием привычных и воспринимаемых как данность стилей и форм поведения является возможность предвидеть действие другого, то есть предсказуемость. Условием возможности типизации является релевантность ситуаций, которая может быть представлена интересами, общими для участников взаимодействия. В итоге практики, образованные в процессе хабитуализации, начинают восприниматься как внешняя объективная реальность. Данный аспект повседневности в философии науки описывается понятием «научные традиции», на роль которых обратил внимание Т. Кун. Являясь механизмом воспроизводства культурных практик, традиция обеспечивает преемственность и консенсус и одновременно выступает фоном научных открытий. Введение в философию науки понятия традиции было вызвано требованием расширить перечень оснований научной деятельности, включив в него не только символические обобщения, образцы решения задач, концептуальные модели, но и ценностные установки философского, социального и общемировоззренческого характера. Это подтверждает идею Вебера о том, что группы объединяются не только благодаря следованию определенному кодексу чести, но и потому что практикуют общий стиль жизни, и что любой специализированной деятельности присущи рутинность и привычность (труд), наряду с творчеством и вдохновением [5, с. 707-735].

В-третьих, повседневность предполагает установленный порядок действий (ритуал, церемониал). Современные дискуссии о субъекте способствуют пересмотру классического понимания его как существа мыслящего, признавая, что человек существует в целостности мышления, чувства и деятельности [13]. Об этом свидетельствует и трактовка субъекта как «церемониального животного» в работах Л. Витгенштейна, указывающего на включенность субъекта, обладающего плотью, в социальные практики [6]. Подтверждением также может служить теория «сетей ритуалов взаимодействия» Р. Коллинза, который, критикуя положение К. Маркса о том, что культурные различия обусловлены степенью политической власти, и развивая идеи антрополога М. Дугласа, полагает, что в современном обществе именно ритуалы выступают основой стратификации [12, с. 235]. Ритуализированные практики сосуществуют наряду с индивидуализмом и партикуляризмом, образуя тем самым онтологическое единство социальных феноменов микро- и макроуровней. Так как социальный мир включает в себя как людей, так и объекты, то его стабильность зависит от индивидов, которые в ситуациях повседневности поддерживают (многократно воспроизводят в определенном пространстве, используя определенные вещи) определенные виды практик. Одновременно ситуации интеракций встроены в структуры, представленные сетями или цепочками взаимодействий, располагающимися в пространственно-временном континууме и образующими общий контекст. При таком подходе субъект - это продукт актуальных и предшествующих ситуаций интерактивных ритуалов, образующих горизонт личности. В фокусе внимания участников могут быть как символические, так и физические объекты. Общая сосредоточенность на объекте внимания придает им особый характер, порождая общее настроение и эмоциональное состояние (симпатии, уважения, недоумение, раздражение). На чувство единства и общности, имеющее моральный и эмоциональный аспекты, указывает в своих исследованиях лабораторных практик К. Кнорр-Цетина, приводя в качестве примера исследования Мак-Клинок в области цитогенетики [10]. Об эвристической роли страстности в науке писали М. Вебер и М. Полани [5; 16]. А интерпретацию научной экспертизы как обряда перехода или институализации в форме защиты кандидатской диссертации предлагает Н. В. Демина, рассматривая научный мир как совокупность «племен» со своими обрядами, ритуалами и церемониями [8].

В-четвертых, повседневность имеет телесно-поведенческую и предметно-вещную природу. На то, что научная практика, усвоенная в процессе обучения и основанная на опыте, имеет не только интеллектуальный, но и телесный характер, обращает внимание Г. Б. Гутнер [7]. Обращение современной философии науки к телесному как основанию интерсубъективности соответствует предложенной А. Шопенгауэром трактовке субъекта как двуликого Януса, так как человек является, с одной стороны, представляющим, с другой - волящим, и обе эти стороны медали неотделимы друг от друга. При этом субъект является волящим не в силу обладания представлениями и познанием, а благодаря обладанию телом, которое есть проявление и объективация воли. На различие телесных практик и их зависимость от группы (например, на то как члены группы следят за собой или одеваются) указывает Р. Коллинз. С одной стороны, существуют аскетические и моралистические группы, контролирующие свои эмоции и каноны телесности. В другой группе ценятся самовыражение и следование тому, что нравится (длинные волосы или короткая стрижка, свободная или застегнутая на все пуговицы одежда). Позиционировать себя неравным другим позволяют формы приветствия и вежливости, которые объединяют людей. Различными также являются способы обращения с вещами. Применительно к науке хрестоматийными являются рассуждения М. Полани об использовании молотка или трости слепым, которые, включаясь в сферу нашего бытия, становятся частью личности. Материальная сторона научной практики сегодня активно обсуждается в рамках акторно-сетевого подхода, подчеркивающего, что лабораторные исследования помимо записей включают в себя материальные ресурсы. Однако следует отметить, что материальный и телесный характер повседневности не являются тождественными. Особенно важно это в связи с теми дискуссиями, которые ведутся сегодня в отношении «онтологии артефактов». Так, Г. Коллинз исходит из того, что человеческое тело и материальный мир не являются симметричными: несмотря на то, что «подручные средства» расширяют человека вовне подобно частям тела, они не обладают интенциональностью, а также возможностью участвовать в социальном мире [11]. При этом представители «поворота к материальному» правы в том, что вещи не обладают лишь символическим измерением, а вносят вклад в процесс глобализации мира.

В-пятых, повседневность развертывается в пространстве. На особое значение места научной практики наряду с другими аспектами повседневности науки также указывают этнометодологические исследования, выявляющие разнообразие лабораторной жизни. Например, разные конфигурации пространства демонстрируют физические и биологические лаборатории. Так, современные передовые астрофизические исследования ведутся с использованием ноутбуков и компьютерных программ, т.е. ученые не наблюдают за звездами напрямую, а анализируют их траектории и записи. Биологические же лаборатории предполагают белые халаты, лабораторных животных, сложное оборудование, очищенные вещества, нестабильные объекты манипуляций [20]. Научные исследования развертываются как в пространстве конференций, так и в курительных и чайных комнатах, изучение которых показывает, что наиболее важные высокоспециализированные навыки часто носят устный характер. Пространственный аспект наиболее наглядно демонстрирует себя при различении «большой» и «малой» науки. Малую науку отличает традиционный стиль, ограниченные местные ресурсы, индивидуальная инициатива, быстрая отдача. Большая наука, рожденная в 50-е гг. XX века в военных лабораториях, предполагает организованную иерархию, федеральное и транснациональное финансирование, бюрократизацию, то есть крупные сети или ассоциации. Регионализация пространства может принимать форму сегрегации, когда физики-теоретики занимают самые престижные офисы, а экспериментаторам достаются «подвальные» помещения.

В-шестых, повседневность имеет темпоральное измерение. Введение фактора времени в анализ научного производства означает, во-первых, признание неопределенности и импровизации, присущих любой практике, включая научную. Во-вторых, замену представлений о науке анализом реальных научных стратегий, возможность обнаружить за видимой нормативностью и закономерностью разнообразие необратимых рядов выборов и решений. Говоря словами П. Бурдье, увидеть особую логику практик, в которой осуществляются нестандартные решения, нарушающие общие правила. Когда задача лидера не просто принять решение, а убедить других, внушив свое решение как законное. Изучение науки в режиме реального времени - основное требование акторно-сетевого подхода. На необходимость исследовать темпоральное измерение научной практики вместо традиционного подхода, в фокусе внимания которого оказывались причинные объяснения, настаивает Э. Пикеринг. Используя его идею можно сказать, что научные исследования имеют темпорально-эмерджентный характер, то есть их результаты никогда полностью заранее не известны, так как научные проблемы постоянно возникают и разрешаются [20]. Изучение науки в ее темпоральном измерении наиболее явно демонстрирует проблематичный характер повседневности науки, который перестает быть таковым лишь на стадии демонстрации конечного результата (научного факта). Темпоральная и пространственная дифференциации позволяют рассмотреть научную практику не как гомогенную, унифицированную систему, а, говоря словами Э. Гидденса, ее регионализацию. Это дает возможность говорить о научных центрах и периферии, где первые имеют ресурсы для установления контроля над вторыми.

Наконец, в повседневности часто отсутствуетрефлексивный момент. В отличие от подхода, рассматривающего науку как деятельность, которая характеризуется точной и полной экспликацией, обращение к повседневности подчеркивает роль «неявного знания», носящего как коллективный, так и личностный характер. Возможно, что даже термин «знание» в данном контексте не совсем верен, так как нерефлексивный характер повседневности науки скорее указывает на значение практического участия в научной деятельности, а не на усвоение правил, которые ее регулируют. И на то, что этот процесс не носит однозначно рационального характера, не сопровождается полным пониманием происходящего, каковым он предстает post factum. Данный аспект позволяет избежать превращения повседневности в универсальную категорию, так как повседневность науки не является единственным основанием производства научных истин, однако по причине своей неавтономности она выступает необходимой предпосылкой и формой существования научной практики, о чем свидетельствуют современные лабораторные исследования науки. Исследовательская позиция автора статьи состоит в том, что научная практика с необходимостью носит повседневный характер, что противоречит традиционному противопоставлению научного и повседневного, предостерегает от абсолютизации когнитивного и нормализующего аспектов научной деятельности, способствует «демистификации» науки. И это позволяет, вслед за Б. Вальденфельс, настаивать на восстановлении повседневности в правах в тройной форме «как просачивающейся, поднимающейся и сплавляющейся» [3].

Список литературы

1. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М.: Медиум, 1995. 323 с.

2. Бурдье П. Практический смысл / пер. с фр. А. Т. Бикбов, К. Д. Вознесенская, С. Н. Зенкин, Н. А. Шматко; отв. ред. пер. и послесл. Н. А. Шматко. СПб.: Алетейя, 2001. 562 с.

3. Вальденфельс Б. Повседневность как плавильный тигль рациональности // СОЦИО-ЛОГОС. М.: Прогресс, 1991. Вып. 1. Общество и сферы смысла. С. 17-23.

4. Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990.

5. Галанина К. Э. Трансформация концепта субъекта в философии Людвига Витгенштейна // Вопросы философии. 2011. № 7. С. 138-148.

6. Гутнер Г. Б. Неявное знание и новизна в математике // Эпистемология & философия науки. 2007. Т. XV. № 1. С. 117-123.

7. Демина Н. В. Институционализация в сообществе ученых: защита кандидатской диссертации как обряд перехода // Журнал социологии и социальной антропологии. 2005. № 1. С. 97-112.

8. Касавин И. Т., Шевелев С. П. Анализ повседневности. М.: Канон+, 2004. 432 с.

9. Кнорр-Цетина К. Социальность и объекты. Социальные отношения в постсоциальных обществах знания // Социология вещей: сб. ст. / под. ред. В. Вахштайна. М.: Издательский дом «Территория будущего», 2006. С. 267-306.

10. Коллинз Г. Социальное картезианство и онтологическая асимметрия // Эпистемология & философия науки. 2011. Т. XXIX. № 3. С. 17-34.

11. Коллинз Р. Четыре социологических традиции / пер. В. Россмана. М.: Издательский том «Территория будущего», 2009. 320 с.

12. Микешина Л. А. Философия познания. М.: Прогресс-Традиция, 2002. 624 с.

13. Монсон П. Современная западная социология: теория, традиции, перспективы / пер. со шв. СПб.: Нотабене, 1992. 445 с.

14. Мотрошилова Н. В. Понятие и концепция жизненного мира в поздней философии Эдмунда Гуссерля // Вопросы философии. 2007. № 9. С. 134-144.

15. Полани М. Личностное знание. На пути к посткритической философии. М.: Прогресс, 1985. 344 с.

16. Хюбнер К. Истина Мифа. М.: Республика, 1996. 386 с.

17. Штомпка П. В фокусе внимания повседневная жизнь. Новый поворот в социологии // Социологические исследования. 2009. № 9. С. 3-13.

18. Pinch T. The Culture of Scientists and Disciplinary Rhetoric // European Journal of Education. 1990. Vol. 25. № 3. Р. 295-304.

Размещено на Allbest.ru