Что означают метафоры памяти

Размещено на http://www.allbest.ru/

Что означают метафоры памяти

Шевцов Константин Павлович

к. филос. н., Санкт-Петербургский государственный университет

В статье раскрывается значение метафоры для анализа памяти. Соединение в метафоре логического и чувственного компонентов позволяет создать эффект отраженного взгляда и, тем самым, представить деятельность памяти посредством структурно близких ей объектов и процессов, прежде всего, записи, свитка, книги, библиотеки. В метафоре письма существенными являются два различных момента, позволяющих выделить, с одной стороны, субстрат записи, а, с другой, деятельность по расшифровке и истолкованию записанных знаков.

Ключевые слова и фразы: метафора; модель; память; картина; письмо; хранилище; ассоциации; данность прошлого; воспоминание.

WHAT METAPHORS OF MEMORY MEAN

Shevtsov Konstantin Pavlovich

The article reveals the significance of metaphor for memory analysis. The combination of logical and sensory components in metaphor creates the effect of represented opinions and thus introduces the activity of memory by structurally related objects and processes, especially recording, scroll, books and library. Two different moments are essential in the metaphor of writing; they allow distinguishing, on the one hand, recording substrate, and, on the other hand, activity on the decoding and interpretation of written symbols.

Key words and phrases: metaphor; model; memory; picture; letter; storage; associations; given of the past; recollection.

В статье «Что означают метафоры» Д. Дэвидсон показывает, что бессмысленно пытаться говорить о содержании метафоры, о значении, которым она наделяет предмет благодаря сближению и переносу привычных значений, которые мыслятся нами как различные. Если бы мы говорили о значении метафоры, то были бы вынуждены большинство из них считать простой ложью или даже абсурдом в силу того, что их игра построена на ясно осознанном различии, а то и полной несопоставимости, сближаемых значений. Однако же помимо простых утверждений о фактах есть возможность и иного употребления знаков. Если посредством перформативных высказываний мы совершаем то самое действие, которое проговариваем в них, то метафора, «делая некоторое буквальное утверждение, заставляет нас увидеть один объект как бы в свете другого, что и влечет за собой прозрение» [5, с. 190]. В какой-то мере и простое утвердительное предложение может быть установлением особой оптики, описанием картины мира, но в этом случае мы всего лишь включены в некоторую иллюзию, создаваемую языком; можно сказать, что как раз эту иллюзию и разрушает метафора, позволяя всмотреться в картину, которая более не является картиной языка: «картина не нуждается ни в тысяче слов, ни в любом другом их количестве. Между картиной и словами невозможен эквивалентный обмен» [Там же].

В отличие от чистой непосредственности интуиции, вдохновлявшей философов на поиски несомненной истины, простое видение всегда опосредовано, оно позволяет себе приблизиться к одному предмету лишь посредством другого, видит нечто всегда через некую среду, на каком-то фоне, и именно поэтому никогда не ограничивается простой данностью предмета, поскольку всегда включено в видимое, проникает вовнутрь, располагается в окружении того, что видит. Метафора как раз и возвращает нас к этому взгляду изнутри, как бы с позиции самих вещей, их различия и взаимного притяжения, с той стороны, которая не обращена к наблюдателю, но угадывается с помощью отраженного взгляда, через преломление в свойствах других вещей. Вот почему метафора никогда не утрачивает ценность там, где прямой взгляд затруднен или невозможен, где неизвестен способ приблизиться к вещи или развернуть ее к себе лицом. Причем так обстоит дело не только с объектами внешнего мира, но даже и с теми процессами и состояниями, которые мы считаем своей собственностью, непосредственной данностью своего опыта. О роли метафоры в динамике бессознательного хорошо известно психоаналитикам со времени Фрейда; гораздо более древняя традиция, восходящая к Платону, обращается к метафоре при анализе памяти. Возможно сравнение памяти с письмом, книгой, библиотекой - всего лишь упрощение, призванное свести сложную, скрытую от прямого взгляда, главным образом внутреннюю деятельность к известной практике, к операции с внешними объектами, однако тем самым проблема метафоры еще не снята, ведь остается вопрос, как иначе может быть описана работа памяти.

Кажется, что феноменологически не сложно описать эту работу через определенный набор данностей протекания и смены чувственных впечатлений, их угасания и потери, удержания ушедшего в следе, возвращения в образе и пр. Достаточно полно это описание дано в анализе сознания времени у Гуссерля [4], хотя выделенные им моменты по большей мере были известны задолго до появления феноменологии. Стоит, однако, заметить, что речь идет о весьма своеобразных «данностях» прошлого, в отношении которых язык описания неизбежно оказывается двусмысленным: он указывает на то, что исключает возможность указания, что проступает на границе своего отсутствия, мерцая и уклоняясь от света настоящего. Язык такого описания существенно метафоричен, поскольку лишь метафора и позволяет «указать» на переход границы настоящего и перенос смысла, призванный соотнести описание с отсутствующим прошлым. Собственно, слова о «переносе», «переходе», «границе», «мерцании», «угасании», «стирании» или «возвращении» и «восстановлении» - не более, чем метафоры, которые лучше или хуже пытаются описать процессы, определяемые как процессы памяти.

Очевидно, что граница языка, определяющая саму возможность рассуждения о памяти, и есть, собственно, граница непосредственности и опосредования, разрыва между первичной данностью и повторным появлением в образе. И, несомненно, метафора соответствует этой границе тем больше, что сама ее структура определяется подобной двойственностью, внутренним разрывом и собиранием существенно разнородных компонентов. На эту особенность метафоры обращает внимание Ю. М. Лотман, указывая, что если один из элементов метафоры имеет словесную природу, то другой - отсылает, как правило, к зрительному опыту, причем даже «в логических моделях метафор, создаваемых в целях учебных демонстраций недискретный образ (зрительный или акустический) составляет имплицированное посредствующее звено между двумя дискретными словесными компонентами» [7, с. 179]. По-видимому, это замечание можно считать уточнением (или, по крайней мере, определенной вариацией) мысли Дэвидсона, поскольку столкновение логического и чувственного компонентов метафоры заставляют нас отступиться как от строгого определения значения метафоры, так и от превращения ее в обустроенную языком картину мира, чтобы открыть для себя возможность видения, возникающего одновременно и внутри и вне языка, на самой границе явления и проговаривания чего бы то ни было, утраты и возможности удержания и возвращения утраченного.

Впрочем, метафоры памяти, как мы понимаем, составляются не только из тех языковых элементов, что отсылают к чувственному опыту, поскольку и задача их не сводится к одной лишь возможности увидеть скрытую от глаза работу памяти, но еще и к тому, чтобы понять объединяющий эту работу принцип, способ связи действий и эффектов памяти, ее причин, средств и целей, действительных или хотя бы возможных. На протяжении веков наиболее популярными остаются метафоры памяти, взятые из области искусства и техники коммуникации, сохранения, каталогизации, поиска и воспроизведения информации. Память, несомненно, столь важна и столь востребована социумом, столь повсеместно ее присутствие в каждом действии и каждом человеческом свершении, что и метафорами наилучшими для ее выражения признаются те, что позволяют всмотреться в нее с вершины самых новых и совершенных достижений техники, объединивших общество единой сетью коммуникации, единой культурной программой действия, производства и сохранения смыслов. Такого рода метафоры не опровергают рассуждения в духе Дэвидсона и Лотмана, однако они, по-видимому, подводят к необходимости дополнить или, по крайней мере, расширить подобный подход, не ограничивая конкретный компонент метафоры одной лишь «чувственной» природой, а видеть в нем, прежде всего, инструментальный элемент, наделяющий абстрактную заданность предмета конкретностью не только чувственности, но и определенной практики (часто достаточно сложной в техническом и технологическом отношении).

Подобное понимание метафоры можно встретить в исследовании метафор памяти Д. Драаизма [12, р. 14]. По сути, речь идет не просто о соединении двух значений, но о взаимодействии ряда ассоциаций, вызываемых каждым из терминов, в результате которого две исходные идеи порождают принципиально новую, третью, в которой собственно и осуществляется связь абстрактного с конкретным, теоретического с инструментальным, действительным. Ссылаясь на исследования функциональной асимметрии мозга, Драаизма подчеркивает естественность понимаемой таким образом метафоры в качестве способа познания. К этому стоит добавить, что материал, представленный с помощью метафор, гораздо быстрее усваивается и лучше сохраняется в памяти, что можно было бы счесть своего рода свидетельством внутреннего родства памяти и метафоры. Однако в этом сближении метафоры с самим процессом познания кроется и определенная опасность. В случае с техническими метафорами памяти она состоит в том, что процессы записи, передачи, воспроизведения информации восприниматься уже не как метафора, а как вполне однозначное уподобление, точная модель процессов и «механизмов» памяти. В метафоре забывается именно то, что делает ее столь близкой самой памяти, а именно отраженный взгляд, связанный с переносом значения, с пониманием границы, разделяющей видимое и невидимое, присутствующее в прямом видении настоящего и ускользающее от него. Беспамятство метафоры наделяет ее элементы и ее структуру в целом буквальным значением, что, в точном соответствии с предупреждением Дэвидсона, превращает ее в ложное, если не сказать бессмысленное, суждение. Замечательный пример такого обессмысливания метафоры можно найти у историка психологии К. Данцигера, показавшего, как метафора письма, ставшая на короткий момент господствующей психологической моделью в форме компьютерной аналогии, постепенно приводит к осознанию как раз «того, что компьютерная память есть своего рода контрпример, показывающий, чем человеческая память в действительности не является» [11, р. 151].

Стирание метафоры до простой модели, претендующей на точное соответствие мысли действительности, само по себе является продуктом письменной культуры с ее требованием однозначного соответствия записи факту, документальности воспоминания. В этом смысле дар памяти, о котором Сократ рассказывает в «Теэтете» (191 с-е), сравнивая его с восковой дощечкой для записи, уже далеко отстоит от дара Мнемосины рапсодов до-платоновской эпохи, как дара обращенных к певцу голосов Муз [Ibidem, р. 29]. И, наоборот, осознание того, что мы говорим о памяти именно с помощью метафоры, позволяет не потерять из виду саму память, не забыть о ней в обманчивой простоте теоретических моделей. Этим во многом определяется интерес к истории метафор памяти, о богатстве которой можно судить по книге голландского исследователя Д. Драаизма “Metaphors of Memory: a History of Ideas about the Mind”.

Показателен пример, с которого начинается само исследование, а именно размышления З. Фрейда о магической записной книжке. Трудность, с которой сталкивается Фрейд при анализе психического аппарата, состоит в необходимости соединения двух абсолютно разных процессов: записи, которую производит восприятие, и удержания записи, осуществляемого уже не восприятием, а памятью. Решение подсказывает игрушка Wunderblock - приспособление, в котором запись, произведенная на целлулоиде, не сохраняющем следов, одновременно воздействует на прилегающий слой воска, в котором она отпечатывается и сохраняется даже после того, когда, отделенная от пленки, она уже не проступает сквозь ее прозрачную поверхность. Магический блокнот показывает в действии принцип, на котором строилась до сих пор гипотеза Фрейда. Очевидно, что подхваченная теперь метафора блокнота может всего лишь уточнить и пояснить фрейдовскую модель, но и этого оказывается не так уж мало для психологического исследования [12, р. 8].

Как нам известно, в истории памяти одной из важнейших и древнейших метафор является метафора письма, поскольку предложенный Платоном образ восковой дощечки получает дальнейшее развитие в теории памяти Аристотеля и в мнемоническом искусстве мест и образов античной риторики, в представлении о свитке, а затем уже и о книге памяти, о книге книг, то есть каталоге, в котором упорядочены знания всех других книг, о библиотеке, вмещающей в равной мере и все книги, и каталоги всех книг. Такое представление о памяти настолько естественно для средневековой культуры, что латинское слово memoria одинаково означает как память, так и письменный текст, мемуар. Впрочем, как показывает Драаизма, в этой метафоре письма можно выделить два различных слоя, каждый из которых равно значим и позволяет объединяться этой метафоре с другими метафорами, поддерживать их, укрепляться ими и, в конечном итоге, возрождаться на каждом новом этапе обращения к исследованиям памяти.

Первый слой связан с образом вмещающего и сохраняющего субстрата. Уже Платон («Теэтет», 191 е), а за ним и Аристотель [2, с. 141] будут рассуждать о мягком или жестком, о тонком или слишком толстом слое воска, переходя от этих различений к рассуждениям о физиологии памяти, о влиянии на забывание и припоминание различий в устройстве тела или особенностей возраста. Поиск подходящего вещества с необходимой для запоминания текстурой или свойствами фосфоресценции подобными внутреннему свечению образов припоминания будет продолжаться вплоть до Р. Декарта [10, с. 215] или Р. Гука [12, р. 53], а, по сути, и вплоть до современных концепций нейрофизиологии. Но помимо субстрата, в образе восковой дощечки важна идея принимающей поверхности, то есть места, подходящего для размещения знаков. Метафора вместилища, склада, то есть некого собственного пространства памяти уходит своими корнями в легендарную историю об изобретении искусства памяти Симонидом Кеосским [6, с. 44] и получает свое развитие в размышлениях Августина о дворцах и пещерах памяти [1, с. 243], в театре памяти Фладда [6, с. 393], в средневековых и нововременных версиях картографии мозга.

При всей внутренней близости метафоры места и метафоры письма, последняя содержит еще один слой, который связан с искусством чтения, разгадыванием знаков, то есть с самим переходом от конкретности инструментального термина метафоры к ее более абстрактному компоненту. Вот почему метафора письма - это по-настоящему исследовательская, эвристическая идея, ориентирующая наше внимание на все узелки конкретного и абстрактного, в которых могут проявить себя живые структуры и механизмы памяти. Отправляясь от метафоры письма, которая предполагала помимо универсальных правил записи и чтения, также и индивидуальную искусность чтеца и даже демиурга («Филеб», 39 b), разгадывающего символы, Драаизма по существу описывает процесс постепенного выхолащивания этого субъективного стержня метафоры, на котором покоилась сама ее конкретность, ее открытость внутренней жизни памяти.

Очевидно, что метафора не может быть ни единственным, ни определяющим инструментом познания, даже в том случае, когда мы говорим о неуловимой действительности памяти, пронизывающей каждый акт сознания, и при этом всегда ускользающей за границей его актуальности, непосредственной данности его феноменов. Однако есть та особенность в употреблении метафоры, которая связана с самим различием, несовпадением чувственного и вербального, конкретности переживания и логической абстракции значений, и именно внимание к этой ее существенной особенности позволяет расширить опыт сознания, по крайней мере, настолько, чтобы всмотреться в своеобразие памяти, хранящей прошедшее в некоем утопическом месте подобно магическому письму с его абсолютно лишенной глубины поверхностью и бесконечной глубиной его проникновения в прошлое. В известной мере, забвение метафоры, стирание метафоры в теоретических моделях современных наук граничит с забвением самой памяти, внутренним измерением субъекта, не подлежащим простому исчислению, простой унификации личной истории по мерке настоящего.

метафора память логический чувственный

Список литературы

1. Августин А. Исповедь (памятники религиозной мысли) / пер. с лат. М. Е. Сергеенко; вступ. статья А. А. Столярова. М.: Ренессанс; СП ИВО-СиД, 1991. 488 с.

2. Аристотель. Протрептик. О чувственном восприятии. О памяти / пер. на рус. Е. В. Алымовой. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2004. 183 с.

3. Витгенштейн Л. Философские работы: в 2-х ч. / пер. с нем. М. С. Козловой и Ю. А. Асеева; сост., вступит. ст., примеч. М. С. Козловой. М.: Гнозис, 1994. Ч. I. 612 с.

4. Гуссерль Э. Собрание сочинений. М.: Гнозис, 1994. Т. 1. Феноменология внутреннего сознания времени.

5. Дэвидсон Д. Что означают метафоры // Теория метафоры. М.: Прогресс, 1990. С. 172-193.

6. Йейтс Ф. Искусство памяти. СПб.: Фонд поддержки науки и образования «Университетская книга», 1997. 480 с.

7. Лотман Ю. М. Семиосфера. СПб.: Искусство-СПб, 2000. 704 с.

8. Платон. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Мысль, 1993. Т 2. 528 с.

9. Платон. Собрание сочинений: в 4-х т. М.: Мысль, 1994. Т. 3. 654 с.

10. Шевцов К. П. Память телесных автоматов в механической вселенной Декарта // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. Тамбов: Грамота, 2012. № 7 (21): в 3-х ч. Ч. 2. С. 214-218.

11. Danziger K. Marking the Mind: a History of Memory. Cambridge: Cambridge University Press, 2008.

12. Draaisma D. Metaphors of Memory: a History of Ideas about the Mind. Cambridge: Cambridge University Press, 2000.

Размещено на Allbest.ru