Русский и американский строй сознания: от быта к мышлению

В.И. Красиков

76

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Русский и американский строй сознания: от быта к мышлению

В.И. Красиков

Аннотация

Обсуждаются культурные различия двух крупнейших стран Нового и Старого Света. Материалами предлагаемых рассуждений послужили как свидетельства эмигрантов россиян, так и собственные авторские впечатления от пребываний в США. Задача статьи - корреляция «этоса» и «логоса», бытовых ментальных различий, обусловленных предшествующей историей, - с последующими мыслительнокатегориальными отличениями, реализующими себя в национальных философских традициях.

Ключевые слова: этос, ментальность, коллективизм, индивидуализм, культурные различия.

Трудно найти людей, столь различных, как россияне и американцы. Обычно само сопоставление идет по оси коренных русских и WASP (белые англосаксы-протестанты), несмотря на полиэтнический, поликонфессиональный состав людей, населяющих и Россию, и Америку. И это верно, ибо невзирая на плюралистичность обычаев и верований, в российском и американском культурно-плавильных котлах общий «бульон» (или «этос»), в котором плавятся различные этноконфессиональные ингредиенты, составляют все же русские (по духу, не «по крови») и WASP. Даже нерусские в России - от этнических территорий внутри ее до мигрантов, равно как и многочисленные общины черных американцев, латинос, азиатов и пр. в Америке - пожив некоторое время в метрополиях, начинают, волей-неволей, хотя бы отчасти, вести себя по общей культурной матрице, вполне добровольно стремясь идентифицироваться с гражданской идентичностью России или Америки. Только в указанном контексте и можно рассуждать о наличии некого общего строя сознания «русских» и «американцев», постоянно помня об его относительности.

Материалами предлагаемых рассуждений послужили как свидетельства эмигрантов россиян, так и собственные авторские впечатления от пребываний в США. Их задача - установить корреляции «этоса» и «логоса», бытовых ментальных различий, обусловленных, по-видимому, предшествующей историей - с уже последующими мыслительно-категориальными отличениями, реализующими себя в национальных философских традициях.

Изначальные, стартовые исторические различия в ментальной эволюции России и Америки довольно существенны. Россия сформировалась на базе этноса, имеющего здесь «от века» «землю и кровь», посредством его территориальной экспансии на восток и юг. Россию создала территория и душа ее - в тенетах ее просторов. Природно-органическое коллективистическое начало всего массива этноса, симбиоз с номадами, восточное ортодоксальное христианство - базовые исторические реалии складывания российского этоса и логоса.

Америка формировалась благодаря усилиям эмигрантов - отцов-основателей, порвавших природно-органические связи с «землей и кровью», предпринявших беспримерный подвиг нового основания, экспансии в поисках земли обетованной. Америку создало «дело», идеалистический проект и душа ее - в узилище ее практики. Беспочвенные индивидуалисты-маргиналы, симбиоз со всеми людьми «длиной воли» разных стран и весей, религиозные диссиденты всевозможных мастей - исходные основополагающие факты, определяющие американский менталитет и философию.

Подобные разные исходные основания, наряду с, несомненно, общим: обширностью территорий, духом экспансии и первооткрывательства, верой в собственную избранность и открытостью - породили разительно отличные строи психики и сознания, стили мышления и философские оценки мира.

Культурные оппозиции, разделяющие наши отношения к миру, порождены, по-видимому, разностью самих культурных «текстур», их составляющих. Сами текстуры культурных сред сложились в течение последних веков: пяти - на Западе после Реформации и трёх веков в России после Петра. Причем итоги не столь одноплоскостные, как о том зачастую вещает культурологическо-социологическо-политологическая братия. С одной стороны, действительно, вначале мы видим формирующийся под влиянием протестантизма матерый индивидуализм. Однако затем идет тотальное «замирение» первоначально «дикой» конкурентной «Исследования показывают, что протестанты составляют 40% американского населения». Рокмор Т. Социальные противоречия, глобализация и события 9/11 // Век глобализации. Исследования современных глобальных процессов: Научно-теоретический журнал. 2010. № 1(5). С. 54. среды - законом и правом, уздой «меры» (Аристотель). Индивидуалистическая активность получает строго регламентируемые рамки своего проявления - и деловая активность, и бытовое поведение обставлены многочисленными регуляторами.

Что, начиная со стоиков, признавалось основной причиной срывов и проблем в отношениях между людьми? Правильно, неконтролируемая эмоциональность и вмешательство в дела других. Идеал полной индивидуальной свободы требует максимальной автономии и сдерживания желания влезть туда, куда вас не просят. На том-то и строятся и деловая практика, и быт американцев. Все эмоционально-экзистенциальное, т.е. по сути «персональное», держи внутри себя (или же, если повезет, в отношениях с партнером), а в бизнесе и в бытовом общении с окружающими - соблюдай предписания отстраненной ровности, (полит)корректности, причем такой интенсивности нивелирования, которая превосходит любые ранговые коллективистические порядки. Культурно изначальный индивидуализм «протестантской цивилизации», будучи проведенным полно и последовательно - в условиях, близких к идеально-экспериментальным (с чистого листа и без возможных коллективистических контрреволюций), - порождает безликость, нейтрализм, господство прагматизма, мелкотемье, бескрылость и пр. И подобные культуры называют «низкоконтекстными», «поленезависимыми», где должны присутствовать большая прямота и детальность, логичность и целенаправленность в использовании коммуникативных средств? Но мы видим обратное - контекст и поле представляют здесь четко регламентируемую среду, жестко управляемую законами и местными обычаями, манипулирующую людьмимарионетками.

Последние не имеют возможностей выразить, реализовать свой индивидуалистический потенциал яркости, необычности, поскольку находимы под угрозой отторжения средой тотально-правового нивелирования: веди себя как все - возможно более ровно и бесстрастно Антиутопии сверхрационализированных обществ, искореняющих эмоциональность, - довольно популярной сюжет голливудских блокбастеров, представляя собой проецирование-гиперболу настоящего обстояния дел. . И получается, что именно в тотально-правовых средах индивидуалистических обществ «протестантского разлива», а не в коммунистических тоталитарных практиках Здесь сохраняется господство неписаного (телефонного) права, договоренностей и византийских интриг, а личность, соответственно, гибкая, многомерная и иезуитски-подвижная. , происходит появление автоматизированных функциональных единиц, регулируемых и управляемых средой: Man экзистенциалистов, одномерного общества Маркузе и пр. Если в античности «средний класс» Аристотеля формировал себя сам, руководствуясь воспитательным воздействием «меры» (и не в последнюю очередь под влиянием аристотеликов), то в обществе экономической целесообразности сама среда «умерила», обкорнала человека. Разумеется, отдушины для неординарной индивидуальности все же есть и здесь: в виде шоу-бизнеса, маргинальных культур, практик политического радикализма.

С другой стороны, как бы сохраняющееся в России «засилье» коллективистических начал. Однако и тут происходит не то, чего требует культурологическая схема. Высококонтекстная, полезависимая культура, держащаяся на постоянно поддерживаемом неформальном консенсусе, доминировании непрямого взаимодействия, намеках и предположениях, выводных знаниях, к которой во многом относят российскую, напротив, породила в XIX-XX вв. индивидуализм даже более мощный, чем в alma mater Западной Европы.

Разумеется, общая среда в России оставалась долгое время крестьянскоколлективистичной, однако индивидуальность все же появилась - и не только в своей социально-естественной нише аристократии, - но и в итоге вестернизационных усилий послепетровских властей как проект «интеллигенции». Суровое внешнее давление на личность, жестко ранговое общество, пресс традиций дают неожиданный для Азии эффект - формируют индивидуальные микрокосмы великой литературы XIX в., анархизм и экзистенциализм русской философии (Розанов, Шестов, Бердяев). Причем именно «высоконтекстная» среда и эзопов язык коммуникаций этих столетий создают развитую сложность и мыслительную изощренность индивидуальности, а не нивелируют ее. Все потому, что индивид в России не держит все это в себе, как в культуре американской, обрушивая периодически свое нереализованное ego на психоаналитика, а выплескивает «все свое персональное» на окружающих ближних своих, пребывая, взаимообразно, в потоках таких же излияний других. Среда нервная, взрывная, но она только и рождает нашу экзисте-нацию (термин М. Эпштейна) О первородном экзистенциализме русского духа впервые сказал Николай Бердяев. См.: Бердяев Н.А. Самопознание. (Опыт философской автобиографии). М.: Книга, 1991. С. 255. . Отсюда инвариант «русских» качеств - отсутствие ограничителей или сдерживающих тенденций - «меры» Аристотеля: щедрость и расхлябанность, хлебосольство и удаль, свинство и задушевность, полюсная картина мира.

Таким образом, именно среды и определяют характер культурных оппозиций. Рассмотрим некоторые из них.

Оппозиция «деловитость - созерцательность» характеризует общий настрой основных, т.е. значимо-самодеятельных, массивов людей в Америке и России, вполне понятно, что есть свои Обломовы не только у нас Живущие вот уже поколениями на государственные пособия, в отличие от нашего Обломова, жившего за счет оброка. , и Форды - не только у них.

Волю к труду, к преуспеянию и дух свободной конкуренции Дж. Сантаяна называл тремя основными чертами американизма [3]. «Деловитость» означает исходную жизнеобразующую ориентацию на деятельность, делание, проявляющуюся даже в некоторой машинообразности, упрощенности жизненного спектра - монохронизме, выполнении действий по очереди, концентрируясь только на одном, не отвлекаясь в данный момент на второстепенное либо другое. Вряд ли это способствует воображению, столь свойственному созерцательности или же универсализму a la Цезарь, способному, как известно, заниматься одновременно несколькими разными делами, но вот практичности и эффективности - вне всякого сомнения. Американский писатель Йелл Ричмонд, который был культурным атташе в России, так характеризует эту разность культурных качеств: «Русские могут целый день дискутировать по поводу некоей проблемы, но так и не предпринять никаких действий по ее разрешению, в то время как американцы, прежде всего, проанализируют проблему с практической точки зрения: детально рассмотрят, что конкретно мешает ее решить и как эти препятствия преодолеть... Русские могут сидеть всю ночь, попивая чаек, дискутируя и рефлексируя, в то время как американцы потратят это время на то, чтобы подготовиться к тому, что они должны делать завтра... Русские больше расположены к созерцанию, американцы - к деловитости» [2].

Однако хотя у нас и существует такое ласкательное выражение, как «лень-матушка», оно не столь сильно отличимо от отмечаемых европейцами аналогичных качеств людей «Востока»: сидеть весь день и попивать вино (Кавказ), чай (Средняя Азия) или же кумыс (степняки). Здесь это не только не зазорно, но и вполне рационально для этих обществ, имеющих вполне отработанные веками рациональные практики, коррелированные с местными климатическо-хозяйственными особенностями. То же и в России. Суровость климатических условий имеет прямое каузальное воздействие на эффективность единственного возможного для поддержания в таких широтах вида хозяйственной деятельности в рамках традиционного общества - земледелия. Последнее в природных реалиях собственно Центральной России (Нечерноземье) исконно было возможно как рискованное скудное земледелие. Здесь же, на исконно русских землях, сложился и этнос с соответствующим менталитетом. Здесь по объективным причинам «силы плодородия» почв нерационально вкладывать много труда - отдачи больше, чем исторически известная мера, все равно не будет. Интенсификация усилий сверх некой, эмпирически найденной опытом поколений нормы вложения сил, отложившейся в виде «традиции», здесь именно нерациональна. Здесь рациональны не методически размеренная организация, а «ударный труд» лишь в строго соответствующе благоприятные (и необходимые) периоды и безделье в остальное время, время непролазной грязи и лютой стужи. Систематичность и обилие трудовых затрат (как, к примеру, у немцев или китайцев) не дают результатов, соразмерных вкладываемому. Либо стабильно непредсказуемый климат, либо лихие люди из Великой степи делали нерациональными любые трудовые затраты сверх необходимых. Так сложилась своеобразная наша рациональность: «рационально то, что минимизирует усилия и ведет к тем же результатам при сохранении сил в данном контексте выживания». Знаменитые русские расхлябанность и «авось» - это не есть выражение «природной лености русского мужика».

Это, если хотите, выражение некоего русского культурноисторического «априори» или своего рода «опережающего отражения» (суперрациональность). Нежелание «пожизненно горбатиться» проистекает из особо развитой рефлексивности - умения перед процессом деятельности прикинуть его затраты, риски и результаты, их возможную последующую судьбу. И это скорее «коллективная рефлексивность»: знание, сценарии, «философия русской жизни», представленные в культурно-образовательном комплексе сказок, притч, песен, анекдотов, пословиц, составляющих среду инкультурации. По обдумыванию, пониманию, интуитивному прикидыванию затрат и результатов, процессов добывания благ и жизненного финиша как такового русский человек, сызмальства впитывающий национальную «философию жизни» и воспроизводящий потому древние адаптации, древние решения-ответы на тотальную непредсказуемость и рискованность существования, делает важное для себя экзистенциальное вопрошание: «И зачем все это надо?» Это ценностно-рациональное отношение к повседневному труду (работа не волк, она дураков любит, от нее кони дохнут) и алкание целей высоких, которые в свое время дали большевики, вызвавшие тем самым настоящий пассионарный имперский толчок.

Оппозиция «эмоциональная холодность - сердечность, самообнажение». Вполне очевидно, что они - следствия предельной рационализированности, индивидуализирования в протестантской среде и социабельности, коммюнотарности - в евразийской. Эмоциональная холодность кажется таковой лишь людям, воспитанным практикой постоянного соучастия и ограниченного приватного пространства. На деле - это лишь социально-естественные защитные средства сохранения своей автономии, органичного стремления к независимости, когда излишняя опека и услуги переживаются как навязывание чужой воли и насильственное вовлечение человека в круг чужих интересов. Настаивание, навязчивость вообще считаются весьма невежливым и трудно переносятся американцами, в отличие от нас, где так же естественно и ожидаемо упрашивание, лицемерно-вежливые отказы и финальное, ублажающее обе стороны согласие. Игнорирование для американцев есть повод быстро выйти из конфликтной ситуации, нас же это приводит в еще большее ожесточение: «Ах, я для тебя ничто? Ну, вот сейчас я тебе покажу!»

Русские сильно отличаются в отношении открытости, гостеприимства, надежности в общении. Однако, с другой стороны, это порождает и тягостные последствия отсутствия дистанции. Русский человек способен выворачивать свою душу первому встречному, равно как и вторгаться в чужую, не признавая условностей. Часто смешивается мысль и личность другого человека (переход на личности). Русские считают себя вправе нравственно судить других, но и себя легко чувствуют грешниками, из многих народов они более всех склонны к покаянию, мазохизму и охаиванию (очернению своего прошлого).

Оппозиция «борьба за приоритет, ориентация на успех - стремление смягчить конкуренцию, ориентация на "отношения"». В любой разновидности человеческого общества идет борьба между отдельными людьми и группами за приоритет и блага, равно как заключаются союзы и коалиции - органичное продолжение внутривидовой конкуренции за ресурсы, территорию и репродукцию, равно как и альтруизма-социальности. Разные культурные среды создают, однако, разные условия и формы для осуществления этой борьбы. И тут ситуации складываются, опять-таки, часто парадоксальным образом, не укладывающимся в принятые культурные стереотипы. Внешне - одно, по сути - другое.

Так из индивидуализма западного образа жизни должен бы следовать «дикий капитализм с хищным оскалом эгоизма и жестокой конкуренции», однако мы видим тотально «замиренную» законами и полицией среду улыбок, политеса и политкорректности. Есть, конечно, и здесь преступность и хамство, но в отношении первого - надо знать, где нельзя бывать (этнические гетто, определенное время суток и пр.), второго - относимо, снова, к маргиналам, париям, вновь прибывшим. В остальном Америка - комфортная и спокойная страна, о чем на все лады говорят наши соотечественники, и что я могу также и самолично засвидетельствовать.

Правда, эти спокойствие и комфорт имеют изнанку в виде абсолютной предсказуемости, пресности и скуки, что ж, за все надобно платить свою цену. И тем не менее здесь действительно наличествует высокая конкуренция, и ты отвечаешь полностью сам за себя, никто тебе не поможет, кроме близких родственников, да и те, если ты американец и WASP, дают тебе такую автономию, которая нами принимаема скорее за небольшой интерес к своей персоне. Соревновательность и прямо-таки культивируемая вера в самого себя (self-estimation) сидят внутри каждого, комплименты, поощрения и награды не разбрасываемы просто так, а добываемы «агрессивностью», т.е. напором, активностью и трудолюбием, высоко ценимы, являются предметом гордости одних и зависти других. Внешне же царят спокойствие, корректность и благолепие, прерываемые, правда, все более частыми спонтанными вспышками жестокости массовых убийств-расстрелов в студенческих кампусах или же на городских улицах.

Наши коллективистичность и стремление смягчения конкуренции также не видны невооруженным глазом. Напротив, и посторонний наблюдатель, и человек нашей культуры не раз сталкиваются с противоположным на улицах и в «учреждениях»: никто не обращает ни на кого внимания, неулыбчивые озлобленные лица, повсеместное хамство и хулиганство. Для аборигенов ситуация вполне по обыкновению ординарная, поскольку все они одеты в невидимую «легкую броню» привычности жизни в подобной среде, а вот впечатления для туристов и впервые приехавших из-за рубежа не очень приятные и прямо-таки разочаровывают. Но это продолжается для вторых недолго. После того как они обзаводятся русскими друзьями и знакомыми по месту жительства, начинается обратное - любовь к России как вторая фаза знакомства с ней. Внешне неблагоприятная среда внутренне оказывается не только комфортной, но и эмоционально-теплой, с мощными поддерживающими структурами. Она щадит чувства людей, смягчает конфликты, дает уют и уверенность в будущем всем ее участникам. Однако это среда, требующая знания своих неписаных неформальных правил и чувств большинства.

Она не однородна и санирована, как среда WASP, являя собой некое множество друзей, родственников, знакомых, связанных с вами отношениями взаимных обязанностей разной степени эмоциональной интенсивности, постоянно воспроизводящееся в общении и услугах, взаимоподдерживаемое символическими дарообменами. Вы реально зависите от них, их оценка вам не безразлична. Это среда личных контактов, людей, которых вы знаете, и чем меньше поселение, тем она устойчивее и компактнее. Понятно, что в современных российских мегаполисах эти микросреды - островки эмоционального уюта и предсказуемости в морях анонимности и отчуждения, но благодаря их конгруэнтности отдельный индивид может с успехом перемещаться между ними, оказываясь комфортно и на «чужих» островках. Разумеется, есть подобные множества и в Америке, но они не играют там такой выдающейся роли источника и носителя действительного, фактического права и морали, как у нас.

Поступать «по-человечески», «по совести», «по понятиям», «разруливать» конфликтные ситуации - таковы основные функции личностно-значимой среды у нас, в отличие от американцев, у которых среда формально-законническая. Личностно-значимая среда - всегда некий взаимонастроенный живой организм, существующий за счет взаимооткрытости, взаимоуступок, некой обоюдной жалостливости друг к другу. Она требует недопущения конкуренции, зависти, пресечения их на корню. Это проявляется в нашей реакции на комплимент, когда мы в ответ стремимся как-то преуменьшить возникающий вследствие комплимента эффект неравенства: «хороший у вас костюм, прекрасно выглядите, блестящая работа - да он не совсем хорош, да что вы, я сегодня не выспался, работа могла бы быть и лучше и т.п.». Значение подобных реакций ретуширования - не дать почувствовать себя обделенным человеку, которому у вас что-то понравилось, т.е. он как бы вас приподнял, а вы опять опускаетесь рядом с ним, приуменьшив комплимент, и все рады. Это глубоко укорененная боязнь возникновения зависти к успеху равного в коллективистичной культуре, боязнь «сглаза».

Таким образом, и у нас мы видим также обратное: внеправовая, «диконеокультуренная» среда оказывается внутри на редкость тихой и благостной, цепеняще-болотистой - сковывающей конкуренцию и выставление оригинальности. Но она, принадлежа к коллективистскому типу среды (архетипом которой является мифосознание) и ориентируясь на собственное сохранение, трансляцию и поэтизацию, легализует вместе с тем и «право на неординарность» («паровой клапан», трикстеры) в его варварских формах пьянства, хамства, разнузданности-удали - отсюда особая роль у нас имманентного хулиганско-блатного слоя культуры.

Оппозиция «оптимистической иллюзии свободы - отрешенности фатализма» проистекает, похоже, опять-таки из различия религиозно-культурных корней русских и американцев (WASP). В религиозной эволюции обеих культур случились эксклюзивные метаморфозы в понимании отношений Бога и человека, приведшие к появлению разных метафизических оценок положения человека в сущем и его перспектив. Эксклюзивность в том, что они наиболее явственно и обнаженно представлены именно в протестантской и православной культурах. Общность эксклюзива - в схожести характера метаморфоз - как очеловечивания идеи трансцендентного в этих культурах или, выражаясь метафорически, присвоении человеком абсолютного, разность - в характере присвоения и его результатах.

В протестантизме, после веков скомпрометировавшего себя католического посредничества в сношениях с Всевышним, вновь родилось прямое личностное, обостренно-интимное отношение человека к Богу, свойственное ранним христианам (Павел, Аврелий Августин). Религиозные диссиденты, оказавшиеся в Америке в труднейших условиях пионерского освоения и борьбы за новые формы общежития, в поисках прочного метафизического тыла для себя, еще более упрочили привилегированность своего общения с трансцендентным. Бог всегда в нас и с нами, утверждали Павел и Августин, у американских же протестантов это максимализировалось в индивидуалистическом присвоении абсолютного, трансцендентного, во включении его в человеческую повседневность.

Причем эта ситуация отлична от европейского человекобожия a la Ницше, у которого новое трансцендирование вызревает в старом человечестве, дабы превзойти его - как с приходом Христа должен был бы исчезнуть «ветхий Адам» (чего, увы, как известно, все-таки не случилось). Европейцы, таким образом, всей своей историей «крови и почвы» не могут пересечь священную границу трансцендентного, и у них «сверхчеловек» или будущий человекобог - более дерзновенный порыв в будущее, идеал самопревозмогания. Американцы, будучи оторваны от традиций и мифов своей земли, опьяненные, особенно со второго поколения, свободой, бескрайностью новой земли и возможностями самореализации, стали ощущать присутствие божества в себе, поощряемое визионерскими пристрастиями своих радикальных конфессий. Но божество это как-то сжалось, десакрализовалось, опривычнилось, стало элементом быта, обстановки. Дистанция между мирским и священным, богом и человеком стерлась - к тому мифологическому состоянию, когда их отделяла только количественная грань и отношения стали свойскими и чуть ли панибратскими: ты - мне, я - тебе Ведущему к возвращению в сугубо естественный мир, лишенный высших инстанций и метафизических перспектив. Так, у северных народов: если деревянный истукан хорошо «помогает» в охоте и быту, губы его мажут салом. Если нормальный ход событий начинает давать сбой - его могут высечь, совсем плохой оборот событий приводит к радикальному пересмотру отношений с таким плохим богом - его могут сжечь и выстругать нового. . Отсюда примелькавшийся образ разных сделок с богом в американской литературе и кинематографе.

Низ, подвал десакрализации: выражения типа «срань Господня» и рок-нролл, рэп как элементы церковной проповеди. «Вершины» подобного американского человекобожия - нарциссический наив мормонов, не ограничивающихся банальным обещанием личного бессмертия. Сверхнаграда - место локального божества на какой-либо из многочисленных планет вселенной.

Подобное упрощенное человекобожие и является метафизической «подкладкой» известного американского оптимизма и ощущения перманентного счастья: мы - образ и подобие Создателя, потому и жизнь должна быть счастливой - это норма. А если что-то не заладилось, это вовсе не норма, об этом стыдно говорить и это нужно как можно быстрее преодолеть, спрятать. Непременна установка на то, что все вокруг хорошо, за исключением того, что скоро будет еще лучше. Самое ценное, что у тебя есть, - ты сам. Лейтмотивы-заклинания: уважай себя, люби себя, цени себя. Нация человекобогов, к коей относима системообразующая часть американского суперэтноса (те же WASP), - избранна по определению, а ветхозаветно-пророческие мотивы о новых «детях Сиона» - общий паттерн американского мышления и риторики.

Их «легкость бытия» оказывается полной поглощенностью мирскими делами или деловитостью (бизнесом), жизнью в ближнем прицеле, в окрест лежащей перспективе. Главное - не останавливаться, не зацикливаться на неприятных вещах и самой неприятной из них - смерти. Как можно меньше парализующих волю к действию сомнений. И это на самом деле облегчает существование. Оно у них, в отличие от нас, приобретает смысл не тогда, когда сталкивается со смертью, а когда реализуется в целеполаганиях и ожиданиях лучшего будущего. Это, соответственно, предполагает самореализацию в смысловом пространстве, очищенном от деструктивного воздействия смерти: «смысл жизни в ней самой». «Проклятые» вопросы, как и метафизические предложения, лишены смысла, они всего лишь человеческие жалобы. Таким образом, когда трансцендентное стало элементом повседневного, смерть, как и бог, утрачивают свои смыслогенерирующие интенции.

Хороши ли оптимизм и самоуважение? Да, весьма привлекательны, особенно для несчастных, разорванных, постоянно рефлексирующих русских. Однако, при некоторой зависти, мало кто из них захочет обменять свои садомазохистские ценности на жизненную легкость наших американских визави. К тому же известно и продолжение сих достоинств - «легкомыслие» американцев, их самодовольство и самовлюбленность и пр.

Метаморфоза «коллективистического» присвоения абсолюта, идеи трансцендентного - эксклюзивно в России - также произошла в рамках религиозной мутации - традиции активного, деятельностного восточного христианства, которая, в отличие от протестантизма в западном христианстве, не вступала в открытую конфронтацию с мейнстримом. Стороны терпели друг друга: цезаристская, стяжающая официальная Православная церковь и нонконформистское бессребренническое духовное направление, представленное так называемыми «старцами». Начало нонконформистской традиции - в меньшинстве «евангельских безумцев», которые не захотели плыть по течению и сообразоваться с веком сим. Считая источным началом всех соблазнов и грехов самолюбие и самоутверждение человека вне его сыновней связи с Богом, древние монахи оставляли мир.

Они брали на себя три главных обета: нестяжательства, целомудрия и послушания. Византийский тип монастыря основывался на совершенной обособленности от мира, внутри которого утвердился особый тип подвижнического руководства старца и двух-трех его учеников. Причем авторитетность старческого суждения не была определена никакими соборами, но утверждалась на большом общецерковном уважении. Заметим, что здесь главными целями были индивидуальные практики спасения по модели «учитель-ученик», весьма сходные с подобными же восточными: брахманистскими и буддистскими.

Новое старчество - не с индивидуальным, а «широким», т.е. общественным, коллективистичным уклоном, появляется в России. Наши старцы имели гораздо больший кругозор, говорили и писали о духовной жизни в условиях обыкновенного русского мирского быта, даже определяя свою долю в служении всему человечеству. В Оптиной пустыни целые корпуса построили для приезжающих к старцам мирян, и старцы от зари до зари принимали их, отдавая лишь вечера своей братии [4]. Где-то с половины XIX в. к старчеству обратилось внимание и образованных слоев общества. Неожиданные и яркие имена из созвездия интеллектуалов замелькали в пустынях и скитах, у келий духовных вождей монашества: Гоголь, Хомяков, Киреевский, Достоевский, Толстой, Вл. Соловьев, потом лидеры классики «русской религиозной философии» (Бердяев, Булгаков, Флоренский и многие другие). Вот тогда-то и произошло соединение нонконформных православных, почти народных, начал с ментальностью интеллектуалов, конструировавших тогда основы русской литературы, языка, контуры российского миропонимания, «русской идеи». Пришедшая чуть позже «новоиудейская» мессианская идеология марксистского коммунизма хорошо резонировала с соборностью русской идеи и лишь поменяла внешние символы уже сформировавшегося содержания.

Приватизация трансцендентного была осуществлена в концептуализациях «соборности» и «богочеловечества»: Бог наш и с нами. Однако дистанция между ними сохраняется, ибо трансцендентное остается в коллективистском ведении некой общей духовной общности, не локализованной не религиозноинституционально (церковь, соборы) и не в сакральных пространствах (Палестина, Греция, Византия, Россия). Этот род магической общности характерен для Передней Азии (пророческие религии, гностики, зороастризм, митраизм, ислам и др.), где «человек со своим духовным бытием является лишь составной частью пневматического Мы, которое, спускаясь с небес на каждого, остается всегда одним и тем же. Телом и душой он принадлежит только самому себе, но в нем живет еще нечто другое, чуждое и более высокое, и поэтому он ощущает себя со всеми своими воззрениями и убеждениями только членом консенсуса, который благодаря Божьему духу исключает любую ошибку, но в то же время и не дает ему возможности проявить свое Я, утверждающее ценности» [5. С. 301].

Таким образом, русская вариация «восточной субстанциальности» в большей степени «исчервлена» недозрелым индивидуализмом, так и не ставшим социально-органичным: представленным либо в подавленнорецессивном состоянии страдания и вечного недовольства собой, либо в атеистическом бунте радикального нигилизма. Славянофилы и их последователи создали новые, в терминологии немецкой философской романтики, воплощения этого народно-религиозного духа в мифологемах: «Россия - большой монастырь, здесь духовно становятся чище. Русский - страдалец, скиталец, скиталец духа; но страдание здесь не самоцель, через него входят в мир Добра и Правды, обретают высшую Радость. И смерть здесь не помеха, а помощница (смертушка). Основные принципы жизни - соборность и жертвенность: человек живет не для-себя и в-себя, а из-себя и для-других. И несмотря на внешнюю замкнутость и угрюмость, душа русского человека всегда открыта, да так открыта, что способна объять весь мир в глубинном акте любви и сострадания» [6].

Счастье у нас состояние особое, не повседневное, но временно доступное лишь на жизненных вершинах. Отрешенность фатализма - не пессимизм, как то часто склонны называть, а особое темпоральное переживание того «я», что заключено в пещеру «пневматического Мы». Это противоречивое ощущение мощи и бессилия: с одной стороны, ты - часть общей силы, массысоборности, но с другой - никчемность и тщета индивидуальности. Отсюда тайная исподняя любовь русских к империи, Целому, гармонии и одновременно мучительство от невозможности самому стать этим Всем - идеалом я-самореализации в нашем типе сознания. Причем все это обозревается в величественных перспективах горизонта смертности-трансцендентности, который и объемлет собой наше замкнутое духовное пространство, делая его величественно-трагическим, щемяще-ностальгическим и метафизически-самодостаточным. Все эти имманентно-екклизианские мотивы (мазохизм и тотальное сомнение, сумеречный мессианизм и радостный фатализм) воплощены у национального пророка «русской души» Ф.М. Достоевского. Понятно, что неуютно и страшно представителям другого строя сознания в столь замкнутой и угрюмой системе координат духа, несмотря на наши пылкие заверения в своей особой душевной глубине и невероятной любви.

Вот из этих культурных разностей и вырастает разная логика миропонимания, ибо философия есть не что иное, как концептуальная рефлексия над основами своей же культуры. Разность строя сознания американцев и русских порождает и разность стилей философствования. Вместе с тем имеются и некие общие моменты, как и назидательные для нас сюжеты в развитии американской философии, преуспевшей в экспансии на мировые философские рынки во второй половине XX в.

Итак, об общем. Начинали и американская, и русская философия одинаково: как насквозь провинциальные, но с универсалистскими притязаниями, как ориентированные на интеллектуальный импорт, но и с завышенными амбициями. Восприимчивость к иному, открытость к приходящим извне идеям роднят их. Америка, как и Россия, в отношении заимствований из философской Мекки - Европы всеядна. Здесь быстро и охотно прививаются, подхватываются и развиваются самые разнообразные положения европейских мыслителей. Отсюда те терпимость и плюрализм в философии, которые царят и в Америке, и в России, зачастую одинаково переходящие в откровенный эклектицизм, ничуть, однако, не смущающий ни тех ни других. Однако духовная несамостоятельность и американцев, и русских продолжалась до определенного рубежа, времени «основания» или «золотого века», которые были практически синхронны в обеих странах: вторая половина XIX - первая треть XX в., когда в Америке появляется плеяда «отцов-основателей»: Пирс, Ройс, Джемс, Дьюи, Сантаяна, Уайтхед; в России же мы видим титанизм форматирования отечественной души и мысли Достоевским, Толстым и Вл. Соловьевым, закрепленный традицией «русской религиозной философии». Общим можно признать и мощные идеологические вторжения извне во вновь сложившиеся «философские королевства» во втором - третьем десятилетии XX в.: марксизма в России и неопозитивизма в США. Диаметрально разным, однако, был их итог: смена правящей династии в первом случае и некий союз-компромисс - во втором. Вот со времени «оснований» и началось преобладание различий над схожестью.

Все более давало себя знать фундаментальное различие наших ментальных систем: «аналитической тонкости, практичности американского ума и синтетических наклонностей, мистической одаренности русской души» [7], возникших вследствие разных степеней рационализации и индивидуализации.

Американский дискурс западноевропейского происхождения с его «логоцентризмом» и «древообразностью»: «Для американцев важно линейное движение мысли, сухое, обильное фактами, логическими переходами, но лишенное экспрессивного богатства, стилистических разработок, музыкальных тем... По-русски мы привыкли одно и то же вдалбливать, повторять по нескольку раз, у нас такое спиральное движение мысли, занос на повторах, вариации» [8]. Недостаточный по временным-цивилизационным меркам культурного опыта работы со словом, с понятиями привел к преобладанию образа, картины над словом. «Эта «картинность» русского дискурса делает его близким литературе и одновременно далеким от терминологической философии. Русская философия возникает и существует как вид литературы. И в этом смысле она отдает предпочтение не языку исследования, а языку повествования» [9].

Для объяснения этого придется опять применить метафору разницы цивилизационного возраста Запада (в данном случае его филиала - Америки) и России, на которую указывают многие (Н. Бердяев, Б. Вышеславцев и др.). Подверглись ли Галлия и Британия интенсивной латинизации в течение несколько веков? Факт. Возникли варварские христианские королевства практически на полтысячелетия ранее государственности на Руси и инициации ее «осевой религией»? Очевидно. Была Россия в изоляции три столетия ордынского ига и затем два века до Петра? Также бесспорно. В итоге Запад имеет почти на тысячелетие более длительный опыт развития в контексте городской жизни, политическо-правовой истории, христианства и метафизики. Америка в цивилизационном отношении амбивалентна: по складу людей, ее основавших и постоянно обновляющих ее состав, она - «западная» индивидуалистическая и рационалистическая страна, но по жизненному стилю «экспериментирования» - она романтична и иррациональна. Россия, стартовав лишь в X в., претерпевая постоянные разрывы в последовательности своей суверенности и отвлечение ресурсов на «брань и распри», имеет в итоге индивидуализированное в малой степени, слабо рационализированное сознание. Зато романтизма и иррационализма - хоть отбавляй.

Основные признаки американской мысли сложились под определяющим влиянием автохтонной классики - прагматизма: экспериментирование как особое мироотношение; изменение или «принятие всерьез времени» - идей развития; релевантность или селекция тех или иных идей в соответствии с принципом активизма, насколько они стоящи для практического разрешения проблемных ситуаций [10].

Отечественная мысль по этим параметрам - антипод американской. Она озабочена не практическим решением конкретных проблемных ситуаций, а своего рода философским максимализмом, выражающимся в требованиях, поисках последних и окончательных решений. Также не знал того конкретного времени, которое имеют в виду феноменологи и прагматисты, и наш отечественный философский мейнстрим - с его склонностью к метаисторицизму, метафизике и диалектике абсолюта.

От Джемса и Дьюи американская мысль усвоила идиосинкразию к монистичному и «абсолютистскому» толкованию бытия и предпочтение образа мира как открытой системы, не поддающейся жесткой схематизации [11. С. 125]. Напротив, господствовавшая у нас в течение XX в. философская традиция - будь то в виде «русской религиозной философии» или же «советского марксизма» - основывалась именно на монизме (идеалистическом либо материалистическом) и воинственном утверждении правоты своих догмсхем.

Все же одними различиями в менталитете невозможно объяснить разность путей развития американской и русской философии. Властно вмешалась в их эволюцию и история. В Америке XIX в., одной из наиболее развитых демократий того времени (несмотря на рабство на Юге), философия с самого своего старта не была ничем иным, как одним из видов профессиональной интеллектуальной деятельности, не связанным с идеологией и политикой. Мессианистские притязания романтичной и иррациональной составляющей американского духа всегда выражали (и выражают) политики и идеологи. Иное дело в абсолютистской и крепостнической России, где философия вкупе с литературой стала единственно возможной освободительной идеологией, насыщенной к тому же высоким этическим пафосом. Революционный дискурс принял форму метафизического радикализма «русской идеи»: «всемирно-исторической миссии» одухотворения природы, учреждения совершенного общества и сотворчества с Богом.

До недавнего времени философия, как и литература, оказывала реальное ощутимое воздействие на нас. Достаточно вспомнить 60-е или же 80-е годы XX столетия. Нация имела вкус к метафизическим вещам, а русские споры до зари и хрипоты были неотъемлемым элементом нашей повседневности. В Америке же, в силу указанных выше причин, непосредственного влияния американской философии на американское общество не было и нет. Здесь она - достаточно тонкая академическая прослойка, не продукт массового спроса. Ею интересуется, прежде всего, американская элита, публика же приучена довольствоваться популярным фрейдизмом [12].

Современное состояние американской философии сложилось после очередной мощной волны интеллектуального импорта из Европы. И если ранее американцы сами привозили новые идеи из Европы, что ослабляло их воздействие вследствие неизбежной доместикации идей самими американцами, то в 30-40-е годы в Америку пожаловали сами европейские философы, творцы-харизматики, и их приезд ознаменовал важные изменения. Прежде всего, следует сказать, что приехали, спасаясь от коричневой чумы и военных катаклизмов, не только неопозитивисты, но и европейские левые, франкфуртцы (Хоркхаймер и Маркузе). Однако именно первые привезли новую «благую весть» для американских философов.

Почему последние оказались столь восприимчивы к неопозитивизму? Существовали важные точки взаимного резонанса: верификация, анализ конкретных проблем знака и значения, активизм и практицизм. То же обстоятельство, что прибывшие были в авангарде формализации и математизации современного научного знания, сразу сделало их кумирами академической молодежи. Это вынудило автохтонного классика Дьюи пойти на сближение со вновь прибывшими звездами, осуществить серию интеллектуальных маневров по сближению и согласованию позиций [13]. И уже к началу 60-х позитивистская революция в Америке победоносно завершена. «Куайн в Гарварде, Рейхенбах в университете Лос-Анджелеса, Карнап в Чикаго, Фейгль в Миннесоте, Гемпель в Принстоне… А самые влиятельные преподаватели в Беркли находились под влиянием Мориса Шлика, читавшего здесь в 1930-е лекции в течение одного семестра» [14]. Союз прагматизма и европейского логического позитивизма и породил непохожее на родителей дитя - аналитическую философию. Наиболее влиятельные факультеты в университетах США те, в которых каждый год защищается большая часть диссертаций: Гарвард, Принстон, Питтсбург, Лос-Анджелесский, НьюЙоркский, Чикагский университеты, Беркли, Колумбия, Стэнфорд, Дюк, Корнелл, университеты Мичигана и Северной Каролины - в подавляющем большинстве обучение ведется в аналитическом ключе. В последнее время, правда, была предпринята попытка атаки местных постмодернистов и новых романтиков на мейнстрим, однако ощутимых результатов или поворота интеллектуального внимания в их сторону пока не наблюдается.

Россия пережила также новое интеллектуальное вторжение в 90-х годах XX в., связанное с крахом советской системы и его легитимации - идеологического марксизма. На профессиональных философов, в львиной своей части преподавателей философии в российских вузах, обрушился «девятый вал» новых публикаций: русской эмигрантской философии и западной философии последних семидесяти лет. Никто с Запада, однако, так и не приехал - потому наша философская братия с трудом, но все же переварила все это - на свой лад, частично изменившись, правда, под влиянием усвоенных ингредиентов. Ярко выраженный мейнстрим отсутствует, однако установился «нормальный» плюрализм, включающий в себя: марксизм (ортодоксальный и «критический»), «философию науки» («новый когнитивизм»), русский постмодернизм (философия языка), религиозную философию («неославянофильство») и ряд более мелких фракций.

Итак, «этос» и «логос» имеют явные корреляции, а «определенный образ философии одновременен... с определенным образом народов, среди которых она выступает, с их государственным устройством и формой правления, с их нравственностью, с их общественной жизнью, с их сноровками, привычками и удобствами жизни, с их попытками и работами в области искусства и науки, с их религиями, с их военными судьбами и внешними отношениями...» [15. С. 110-111].

американский этос логос ментальный

Литература

1. Жолковский А. Автор - персонаж, и из самых уязвимых // Еврейское слово. 2005. № 32 (255).

2. Никонов А. Культурный шок. Интервью.

3. Супоницкая И.М. Успех и удача: отношение к труду в американском и российском обществе // Вопросы философии. 2003. № 5.

4. Экземплярский В.И. Старчество.

5. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т. 2. Всемирноисторические перспективы. Мн.: ООО «Попурри», 1999.

6. Варава В. Россия и Америка - два пути преодоления смерти.

7. Эпштейн М. Амероссия. Двукультурие и свобода. Речь при получении премии «Liberty» // Звезда. 2001. № 7.

8. Интервью Семенкова В.Е. с Михаилом Наумовичем Эпштейном, 23 июня 2005 года.

9. Гиренок Ф.И. Советский дискурс.

10. Two Centuries of Philosophy in America / Ed. by Caws P. L. Oxford, 1980.

11. Юлина Н.С. Очерки по философии в США. ХХ век. М.: Эдиториал УРСС, 1999.

12. Крылов К. Песнь победителя. К десятилетию выхода в свет книги Ричарда Маккея Рорти «Обретая нашу страну».

13. Веретенников А. Университетская философия в США: история нейтрализации // Россия мыслящая. История и теория интеллигенции и интеллектуалов. М.: Некоммерческий фонд «Наследие Евразии», 2009.

14. Интервью с С. Кэвеллом // Вопросы философии. 2001. № 12.

15. Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн. 1. М., 1994.

Размещено на Allbest.ru