Черных Сергей Сергеевич, к. филос. н., доцент Южно-российский государственный политехнический университет (НПИ) имени М. И. Платова, г. Новочеркасск

В статье рассматриваются язык и речь в качестве орудий власти, позволяющих концентрировать и передавать ресурсы господства от поколения к поколению. Особое место автор уделяет инструментальной трактовке власти с опорой на анализ дискурсивных практик, функционирующих в режиме борьбы за классификацию. Подчеркивается, что между человеком и языком обнаруживается взаимная детерминация, то есть личность обладает властью над языком, но и язык, в свою очередь, властвует над личностью.

Ключевые слова и фразы: язык власти; дискурсивные практики власти; инструменты власти; господство и речь; борьба за классификацию; послушание.

язык речь власть борьба

Возникновение и развитие языка принципиально выделяет вид homo sapiensна фоне всех живых существ, одновременно создавая предпосылки для символического применения власти. Ведь люди подчиняются далеко не только грубой силе, но зачастую особенно чутко прислушиваются к «магическим» словам, при помощи которых на них транслируются сакральные, морально-нравственные и другие повеления, связанные с воздействием символов воображения. В данной связи уже Аристотель отмечал, что «один только человек из всех живых существ одарён речью» [1, с. 25]. Причём человеческая речь способ на выражать и конструировать сложные понятийные конструкции, преодолевающие границы и далеко выходящие за пределы чувственности.«Голос выражает печаль и радость, - писал Аристотель, - поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятий, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т.п.» [Там же]. Вследствие этого язык выступает в качестве архетипичной культурной надстройки, то есть он опосредует и отчуждает человека от природы, в том числе и его собственной, а также превращается в орудие господства над животностью.

Более того, человек, в отличие от бессловесных тварей, может утаивать от себя отдельные грани своей природы, то есть вводить себя и окружающих в заблуждение, попутно порождая многочисленные культурные запреты. Но вместе с тем язык освобождает от пустоты животной жизни, отвлекая от скуки и обреченности существования. «Течение жизни животного, не прерываемое освободительной мыслью, сумрачно и депрессивно. Чтобы избавиться от сверлящей пустоты существования, необходимо сопротивление, хребтом которого является язык» [8, с. 299]. И не случайно в Библии говорится о том, как Бог разрешает Адаму давать имена животным, тем самым подчеркивая и его власть над ними. Поэтому язык, как основной инструмент власти человека над природным окружением, не только закрепощает его, но и способен выступать мощным источником освободительных преобразований, прекрасно выражая сострадание ко всему живому.

Конечно, язык может быть использован человеком как своего рода оружие, не случайно есть выражения, говорящие о том, что словами можно поранить, поразить противника, словно острыми стрелами, причем иногда ими можно даже в буквальном смысле убить человека, оскорбив его словом (insult). Наконец, при помощи слов возможно одержать вполне реальную победу в агональной битве (словесной баталии) или оправдаться на суде. Поэтому язык - это не только орудие (оружие) мысли, но в большей степени орудие власти, а также средство её распространения и глубинного культурального проникновения в личную жизнь человека. Значит, посредством языка и речи власть человека над собой и другими приобретает довольно изощренные и утончённые формы, которые зачастую формируются в тесной связи с дисциплинарными практиками общественного воспитания, где ключевую роль играет послушание. Следовательно, чтобы подчиняться и соответственно быть чутким к требованиям власти, личность человека необходимо не только научить понимать язык, но и подчиняться(слушаться) директивным речениям.

Итак, большинство человеческих орудий (инструментов) от лопаты и каменного топора до спутника и крылатой ракеты можно рассматривать в качестве орудий антропогенной власти над природой и другими людьми. Очевидно, что и сам язык также является орудием власти. Однако язык обладает преимуществом над другими инструментами в том смысле, что позволяет сохранять и накапливать любой опыт, в том числе опыт владения и господства, и в принципе «бесконечно» транслировать его через многие поколения. В данной связи З. М. Оруджев справедливо отмечает, что если «человек утеряет орудие труда, то слово останется. На заре человечества было утеряно много орудий труда, пока не появилось Слово. При наличии последнего утеря орудия труда уже принципиально не меняет ситуацию» [5, с. 84]. Ведь теперь, с появлением языка, можно восстанавливать утерянные и создавать новые инструменты и вместе с накоплением производительных сил совершенствовать также дискурсы власти, которые зачастую неотделимы от открытий в сферах этического и эстетического порядка.

Очевидно, что само мышление человека коррелятивно языку, но при этом, когда индивид отчётливо слышит и понимает направленную на него команду (исходящую от внешней или внутренней властной инстанции), ему нужно подчиняться, а не думать. Поэтому существуют такие дискурсивные системы, основная цель которых - не обучать людей мыслить ясно, а прежде всего воспитывать в них послушание и покорность. «Язык служит не только для выражения мыслей, но и делает возможным мысли, которые без него немоглибы существовать. Иногда думают, что не может быть мысли без языка, но я не могу с этим согласиться: я считаю, - писал Б. Рассел, - что может быть мысль и даже истинное и ложное верование и без языка. Но, хотя это и может быть, все-таки нельзя отрицать, что все хорошо отработанные мысли требуют слов» [6, с. 71].Как бы продолжая мысль британского философа, можно отметить, что в особенности хорошо отработанные приказы и команды также требуют отточенных слов.

Следовательно, изощренные формы подчинения, существующие в мире людей, в отличие от животного мира, можно обнаружить только по причине того, что люди обладают языком, притом что здесь проявляется взаимная детерминация, а значит, речь идёт о том, что язык также владеет людьми. Вместе с тем необходимо отличать мысли записанные от мыслей, высказанных в устной форме, а, следовательно, дифференцировать и типы дискурсивной власти, соответственно связанные с устной и письменной речью. Несомненно, что с появлением письменности одновременно по всей земле происходит качественный рост власти, которая расширяет свои границы, включая разнообразные народы и этнические культуры в орбиту своего (книжного) влияния, созидая целые империи на основе упорядоченных (священных) текстов.

Очевидно, что сознание как отдельного индивида, так и различных социальных сообществ формируется в процессе коммуникации между людьми, которая на протяжении тысячелетий способствовала развитию трудовой деятельности человека и дифференциации статусных позиций. Язык позволяет человеку преобразовывать внутренний опыт личности в опыт внешний и общественный, а также переносить его итоги и достижения на других. Вместе с тем, анализируя первую главу «Феноменологии духа» Гегеля [3], А. Кожев обратил внимание на то, что прежде всего письменная речь может также способствовать закреплению в антропологической реальности заблуждений и ошибочных мнений. «Только ошибки, совершенные человеком, - отмечал А. Кожев, - длятся безгранично и благодаря языку передаются вдаль. Человека можно было бы определить как ошибку, удерживающуюся в существовании и длящуюся в реальности» [4, с. 31] (курсив автора статьи. - С. Ч.). Соответственно, и ошибочные мнения и убеждения в отношении справедливости того или иного господства также могут существовать неопределенно долго, например, пока не будет изменен сам дискурс власти.

Таким образом, получается, что истины, закрепленные в текстах, и, например, выступающие источником легитимации действующей власти, могут со временем, выражаясь словами Гегеля, выдыхаться(«опять взглянем на записанную истину теперь, в этот полдень, мы должны будем сказать, что она выдохлась» [3, с. 64]). Конечно, Гегель писал, прежде всего, о чувственной достоверности, которая подвержена темпоральной изменчивости. Однако истины справедливости, традиционно приписываемые не чувствам, а именно разуму, также историчны и связаны с порядком и властью, которые трансформируются не сами собой, а в соответствии с изменениями, происходящими в лоне дискурса. Ведь и сама власть людей над вещами исторична, изменчива, особенно в смысле перманентной борьбы за собственность, истинную принадлежность и наследство.

Поэтому и борьба за власть предполагает изменение самого языка, претендующего на обновленное господство. Напротив, для охранителей прежнего порядка, то есть представителей консервативной власти, характерно обращение к «древним» текстам в качестве наиболее истинных и верных, где сама их архаичность конституирует и поддерживает присущую им сакральность. Например, перед тем как свершилась Великая французская революция, деятелями Просвещения был сформирован особый просветительский дискурс, претендовавший на десакрализацию власти короля, аристократии и католического духовенства. Затем уже марксистская философия прямо формировала дискурс революционной власти, внедряя собственную изначально идеальную классификацию, предвосхищавшую правила и цели ведения реальной войны между классами. Не случайно можно говорить о достаточно замкнутых языках власти, функционирующих в определенных культурных средах. Интересно, например, что носители консервативного дискурса власти тяготеют к метафизике, потустороннему бытию и понятию «вечности», а вот революционеры, понимаемые в качестве сторонников радикальных и быстрых преобразований, ориентированные на будущее и прогресс, склонны осуществлятьсвой выбор в пользу дискурсов диалектики и психоанализа. Значит, для того, чтобы закрепить права нового владельца (господина и собственника), необходимо производить изменения в самом языке (или создавать новый порядок дискурса) таким образом, чтобы, превращаясь в более эффективный инструмент (порой «скрытого») господства, он поддерживал и выражал интересы победителей. Даже не обязательно сознательное следование установкам определенного дискурса предполагает согласие индивида на подчинение структурам власти, имплицитно уже содержащимся в самой дискурсивной системе, и будет выражать его признание их господства над собой.

В данной связи справедливыми выглядят рассуждения П. Бурдье о специфике символической власти, реализующейся посредством дискурсивных практик, в которых борьба за власть протекает как борьба, прежде всего, за классификацию. «Символическая власть, - отмечал П. Бурдье, - есть власть творить вещи при помощи слов» [2, с. 204]. Значит, язык представляет собой инструмент классифицирования. Таким образом, уже именование (называние) вещи, выступающее в качестве первичного акта классификации, устанавливает определенный порядок (ordo) владения и обращения с ней. Ведь в наименовании, как правило, реализуется властное стремление ухватить сущность вещи, зафиксировав некий постоянный смысл вещи в языке, который может быть использован и употреблен на благо субъекта власти. В архаических и магических культурах речь шла напрямую о владении-знании божественных имен (определенных магических формул), то есть власти-знании, действующей магическим образом. Напротив, в обществах модерна, подвергшихся тотальной рационализации и расколдовыванию (разочаровыванию) мира, на передний план выходят о наученные и секуляризированные практики политического классифицирования.

Поэтому очевидно, что практическую деятельность, формирующую человеческое сознание, невозможно представить вне сознательного общения между людьми, посредником которого выступает речь. Таким образом, речь представляет собой язык в действии, проявляющаяся на уровне интеракции индивидуальных сознаний, она не только обогащает личность результатами общественного опыта, но и подвергает сам опыт рецензированию, тем самым подчиняя личность требованиям властных инстанций. «Речь вместе с тем своеобразно размыкает для меня сознание другого человека, - отмечал С. Л. Рубинштейн, - делая его доступным для многогранных и тончайшим образом нюансированных воздействий» [7, с. 382]. Теперь становится возможным завладеть вниманием другого индивида не при помощи грубой силы или громких и пронзительных звуков, срывающихся на крик, а утонченными речами, способными обуздать аффекты, порождать удовольствие или нагнетать страх. При помощи слов можно манипулировать объектом власти, вводить его в заблуждение, вселять несбыточные надежды и неосуществимые мечты, навязывая видение порядка вещей, в той или иной степени выгодное для господствующей инстанции. Очевидно, что речь - инструмент, посредством которого можно активно проникать в сознание человека, формируя его в соответствии с основными установками, характерными для того или иного дискурса. Вместе с тем первичным требованием, содержащимся в речи, обращенной к объекту речевого воздействия, будет выступать требование слышать, внимать направленной речи. Таким образом, в этом первичном требовании уже содержится призыв к послушанию, которое является условием подчинения власти. Соответственно, и дисциплина находит в языке надёжного союзника в плане воспитания послушного индивида, способного воспринимать власть в целом позитивно, даже в случае репрессивного воздействия.

В целом именно язык конституирует антропогенное поле власти и его идеологическое ядро, образуя его символическую субстанцию. Собственно язык и открывает перед человеком возможность мыслить в терминах субстанции, закрепляя и удостоверяя посредством имён собственных статус постоянства за определенным порядком владения. Это существенно расширяет возможности власти в человеческом мире, которая в принципе может осуществляться, преодолевая даже изменения и ограничения во времени и пространстве. Соответственно, и ресурсы власти при посредстве языка могут сохраняться и даже накапливаться. Так, например, действует именно власть государства, которая мыслится как единая субстанция (обозначаемая, как правило, одним именем). В языке власть одного и того же государства может отождествляться (идентифицироваться) с властью, непрерывно действующей на протяжении тысячелетий, особенно если имеются древние (зачастую священные) тексты, свидетельствующие в пользу прав её наследников.

Список источников

1. Аристотель. Политика. М.: АСТ; АСТ МОСКВА, 2010. 393 с.

2. Бурдье П. Начала. М.: Socio-Logos, 1994. 288 с.

3. Гегель Г. В. Ф.Феноменология духа. Философия истории. М.: Эксмо, 2007. 880 с.

4. Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. М.: Логос; Прогресс-Традиция, 1998. 208 с.

5. Оруджев З. М. Способ мышления эпохи. Философия прошлого. М.: Едиториал УРСС, 2004. 400 с.

6. Рассел Б. Человеческое познание, его сфера и границы. К.: Ника-Центр, 2001. 560 с.

7. Рубинштейн С. Л. Основы общей психологии.СПб.: Питер, 2017. 713 с.

8. Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика просвещения. Философские фрагменты. М. - СПб.: Медиум; Ювента, 1997. 312 с.

Размещено на Allbest.ru