Философское направление в культуре постмодерна

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

Постмодерн -- широкое культурное течение, в чью орбиту последние несколько десятилетий попадают философия, эстетика, искусство, гуманитарные науки. Одни считают его условием прорыва в новую культуру и мировоззрение (Р. Тарнас), другие называют «натужной игрой на пустотах», перспективы которой «безжизненны» (А. Солженицын).

Во Франции -- родине постмодернизма -- ряд писателей и философов характеризуют его, по свидетельству Р. Барта, как «пустое в интеллектуальном отношении», «софистичное в вербальном», «опасное в моральном», обязанное своим успехом «одному только снобизму» «маньяков расшифровки, воображающих, будто и прочие люди рассуждают о литературе с точки зрения Каббалы, Пятикнижная или Нострадамуса». Столь противоречивые мнения лишний раз подчеркивают, во-первых, неординарность этого направления современной культуры философии и, во-вторых, его привлекательность для критики и полемики.

В Европе новая культура всегда формировалась на базе обновленного отношения к античности. Так, античное искусство, например, всегда считалось нормативным образцом, с которым сверяли свои произведения художники «модерна» во все времена. Культура «модерна» любой эпохи всегда оглядывалась на античность, и даже критикуя ее, все же никогда полностью от нее не отказывалась, все это и определяет актуальность выбранной темы.

Цель настоящей курсовой работы показать философское направление в культуре постмодерна.

В связи с поставленной целью просматриваются следующие задачи: отслежено становление постмодерна, как явление современной культуры; раскрыта проблема постмодерна в 20 веке; указана специфика постмодернисткого дискурса; дана характеристика постмодерна в России.

1. Становление постмодерна как явления современной культуры

1.1 Социально-психологический портрет человека и проблема постмодерна в культуре XX века

Постмодерн - сложное, достаточно эклектичное и неоднородное явление, возникшее в западноевропейской культуре последней четверти XXв. Первые идеи постмодернистского толка актуализировались в конце 60-х гг. и были связаны с критической рефлексией социокультурных и философских контекстов современной цивилизации. В буквальном смысле слова «постмодернизм» -- это то, что следует за современной эпохой, за модернизмом, и связано с осмыслением стилевых изменений в европейской художественной культуре. Но только в 80-х гг. термин «постмодернизм» укореняется и приобретает статус общеупотребимого понятия. В настоящее время он используется для обозначения как специфики культуры второй половины XX в., так и философской мысли, представленной такими именами, как Жак Лакан (1901--1981), Жак Деррида (р. 1930), Жорж Батай (1887--1962), Жиль Делез (1925--1995), Мишель Фуко (1926--1984), Ролан Барт (1915--1980), Ричард Рорти (р. 1931) и др. Для становления постмодернистской проблематики большое значение имело глубокое и разностороннее осмысление ницшеанства, марксизма, фрейдизма.

XX в., продолжив критику проектов Возрождения и Просвещения, востребовал идеи постмодернистских мыслителей XIX в. и переместил их в центр интеллектуального пространства. Къеркегор, Ницше, Паскаль и др. были реабилитированы и стали почитаемы. Возникла некая хронологическая аберрация: Гегеля стали воспринимать как далекое прошлое, а Къеркегора -как современника. Постмодернистские настроения привлекли внимание 3. Фрейда, М. Хайдегтера, Гадамера, Ж. Деррида, которых общество еще при жизни объявило выдающимися мыслителями и тем самым продемонстрировало свою готовность принять их идеи. В XX в. закончился процесс трансформации опыта сознания, фундаментальных сдвигов в формах человеческого мышления, начавшийся еще в XIX столетии.

Приведем примеры таких «сдвигов». Известно, что до конца XIX в. высокая классическая мысль не впускала в сферу своей деятельности проблемы секса, безумия и тюрьмы, а государство репрессивно относилось к этому миру. Но с конца этого периода эти темы стали легализоваться и постепенно расширяться, становясь не только предметом внимания со стороны ученых, но и заполонив практически все искусство. Самое загадочное заключается в том, что люди оказались как бы уме готовыми отнестись к этой стороне жизни с серьезным почтением, столь серьезным, что к концу XX в. проблемами, например, сексменьшинств стали заниматься парламенты, дебатируя о возможности юридического узаконивания браков между лицами одного пола, а ученые и общественность занялись поиском средств и способов сексуального обучения детей с пятилетнего возраста. Эти процессы зафиксировал язык, самый чуткий индикатор изменений в мироощущении людей: слово «любовь» начало постепенно вытесняться словом «секс».

Налицо факт: в XX в. изменились люди, вернее, их мировосприятие, мироощущение, их душевно-духовно-умапвенные установки. Но эти изменения, начавшиеся задолго до XX в., явными стали лишь к концу XIX в., что позволило многим мыслителям, прибегнув к методу экстраполяции, нарисовать социально-психологический портрет индивида XX столетия. Так, в конце XIX в. русский мыслитель К. Леонтьев предсказывал, что начавшиеся в Европе процессы эгалитаризации (фр. egalite - равенство) и либерализации (лат. liberalis - свободный), приведшие к усилению тенденции требования всякого равенства - экономического, политического, умственного, полового и. т.д., а также нарастанию вольнодумства в обществе, снисходительности и попустительства в отношении всякого рода индивидуальных волеизъявлений, типа «я так хочу», сформируют в итоге особый тип: самоуверенных и заносчивых граждан. Демократизация жизни и умов неизбежно закончится господством среднего класса, т.е. скромных, однородного ума людей, не слишком много работающих и счастливых в своей одинаковости. «Выработается», считал мыслитель, средний человек, ориентированный на сиюминутные потребности, на бесконечное отстаивание своих прав и свобод, природы и сути которых он не знает. Средний человек сформирует этику, свободную от всяких мистических, религиозных начал, и будет уверен, что раскрытию чувства его собственного достоинства будет способствовать стремление к роскоши и богатству. Кстати, именно такое существование людей признавал достойным французский мелкобуржуазный социалист Прудон (середина XIX в.). Процессы «смесительного упрощения наций, сословий, людей» происходят, по мнению К. Леонтьева, в космических масштабах, имеют естественно-исторический характер, а потому- Россия не сможет их избежать. Все дело только во времени: она запоздает с этим процессом, и это запаздывание надо продлить, надо замедлить, «подморозить» темпы вступления России в эгалитарно-либеральную жизнь с тем, чтобы спасти ее культурное своеобразие.

Другой русский мыслитель XIX в. Н. Федоров называл Европу «цивилизацией молодых». Ее главную особенность он видел в том, что сыны человеческие сняли с себя обязанности перед отцами, предками, т.е. перед традицией, отделились от них в своей гордыне, перестали считаться с прошлым, забыли свой сыновний долг. «Притча о блудном сыне стала символом европейского образа жизни» (Н.Федоров). К старшим стали относиться как к помехе для юношеских дерзаний и вседозволенности. Характеристика «цивилизации молодых» в своей полноте проявилась в XX столетии, когда медицина и психиатрия ввели понятие старости, старческого склероза. Следует отметить, что легализацию секса Н.Федоров связывал со спецификой «цивилизации молодых», которая, по его словам, возродила культ языческой «народной Афродиты».

К аналогичным выводам пришел испанский философ XX в. Ортега-и-Гассет: либеральная демократия и техника создали в Европе особый тип человека, не пропитанного духом традиций, спесивого в своей вере в прогресс. Современный европеец, утверждал мыслитель в начале века, притязает на неограниченные права (не задумываясь при этом о своем праве на это) и совсем не думает о долге, обязанностях, не считается в достижении своих целей ни с кем и ни с чем. Европеец XX в. имеет мораль без ее сердцевины - сознания служения и долга. «Безнравственность ныне стала ширпотребом», а отвращение к долгу укоренилось онтологически, породив «полусмешной-полустыдный феномен нашего времени - культ молодежи как таковой». «Средний» европеец напоминает избалованного ребенка, которому присуши две черты: «беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспансия собственной натуры и, второе, врожденная неблагодарность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь». В Европе XX в., пророчествовал испанский мыслитель, восторжествует мужское начало, потеснив женщину и старца, а потому бытие человека потеряет свою степенность.

1.2 Постмодернистские претензии к разуму

Итак, три названных философа независимо друг от друга единодушны в том, что в Европе сформировалась новая популяция людей, уверенных в возможности строить свои культуры без опоры на традицию, отказ от которой начался задолго до нашего века; а в нем завершился. Эпоха нового времени породила людей, отказавшихся от Бога, что и зафиксировал Ф.Ницше в своем знаменитом афоризме «Бог умер». М.Хайдеггер в последствии не согласится с таким утверждением: Бог не умер. Он скрылся от людей, и они сами не смогут теперь найти к Нему дорогу. Пустынность и неуютность мира без Бога-опоры была на время закамуфлирована верой в могущество разума. XX в. объявил ему крестовый поход. Так, постепенно, европейское человечество вначале отказалось следовать античной традиции, берущей начало от Парменида, согласно которой человек имел опору в объективном Абсолюте, тождественном Логосу, космическому Разуму, а затем, поставив на место Бога человеческий разум и веру в него, отказался и от него.

Рассмотрим вопрос, связанный с изменением отношения к разуму. В культуре нового времени можно выделить два способа его рассмотрения: первый исходит из признания его в качестве основы человеческой жизнедеятельности: разуму приписываются законодательные функции, что и определяет специфику культуры модерна в новое время. Второй способ отношения к нему прямо противоположен: законодательному разуму перестают доверять, его критикуют. Пространство культуры, в котором развернулась критика разума, и есть пространство постмодерна.

Постмодернистские претензии к разуму проявились прежде всего в философии постмодерна, которая отказалась от услуг законодательного разума в пользу разума интерпретативного. Законодательный разум обрел свои права в Европе еще в XVII в. (Декарт, Бэкон и др.). Свое победоносное шествие он начал с поисков оснований познавательной деятельности гарантирующих открытие истины, независимой от социальных и культурных влияний. Законодательный разум базировался на предположении о существовании некоего устойчивого всеобщего содержания, не выводимого из эмпирического, конечного бытия мира вещей, и разработал метод его постижения, названный научным, а после Гегеля и Маркса «научный» стало синонимом «диалектический». Диктуя условия поиска истины, законодательный разум требовал признавать истинным только то, что отвечало критериям научного метода. Разум судил (одобрял или отвергал) все, происходящее в культуре, обосновывая это свое право наличием вечных, неизменных законов мышления. Отмежевавшись от повседневного мышления, он взял на себя его критику и исправление, объявил, что он призван предотвращать ошибки в мыслях и поступках людей. Очевидно, что подняться на уровень разумного мышления могли лишь немногие люди и среди них прежде всего философы, которые и были признаны в культуре модерна законодателями человеческого разума. Общество признало такой статус философов как нечто само собой разумеющееся. Авторитет разума стал столь велите, что ему доверили разрабатывать проекты будущего счастливого устройства общественного бытия. Законодательный разум формально воспроизвел патерналистские отношения, свойственные традиционным обществам: только теперь люди признавали авторитет не отцов-старейшин, а властителей разума, допуская опеку над собой с их стороны. постмодернистский философский эклектичный

Интеллектуалы XX в. вынесли законодательному разуму приговор: он поддался искушению «унифицировать истину насилием» (Риккерт) и по сути, воспроизвел приемы Церкви и Государства. Ж. Деррида утверждает, что европейский идеал полного овладения истиной носит агрессивный и сексуально окрашенный характер. Так, еще на заре возникновения науки, главного детища законодательного разума, Г. Галилей называя эксперимент «пыткой естества» и сравнивал его с «испанским сапогом», который исследователи надевают на «тело» природы.

Отказ от услуг законодательного разума и есть главная характеристика культуры постмодерна. Законодательная парадигма разума была заменена интерпретативной. Произошли глубокие изменения в стиле и методах интеллектуальной деятельности. Прежде всего по-новому стали ставиться и решаться вопросы истины и обоснования знания. Интерпретативный разум перенаправил поиск оснований знания с трансцендентальной субъективности, которой была увлечена немецкая классическая философия, на повседневно-обыденную жизненную практику. Основания знания новый разум искал не в метафизике, а в коммуникации, общении, диалоге «здесь» и «сейчас» действующих эмпирических индивидов. Всеобщим же фоном коммуникации, диалога является, считали представители интерпретативного разума, не поиск научной истины, который вводит диалог в искусственные, специально предусмотренные рамки, а катарсис непринужденного общения, когда люди в процессе диалога перебрасываются версиями, продуцируют часто «пустые», бессодержательные речевые потоки. Люди общаются в диалоге не для получения истины, а для чего-то другого: они удовлетворяют свой интерес к другому, завязывают узелки взаимопонимания на дорефлексивном уровне.

Сомнение в универсальности понятия «истина», выработанного законодательным разумом, началось еще в герменевтике, которая мучительно искала ответы на вопросы: существует ли истинный смысл текстов, можно ли адекватно понять его? Проделав огромную исследовательскую работу, герменевтика в лице, например, Гадамера заявила, что процесс раскрытия. истинного смысла бесконечен. Следовательно, или его вообще не существует, или не существует человека, который мог бы его открыть. В том и другом случае классическое понимание истины разрушается. Один и тот же текст может быть по-разному истолкован, и нет критерия выделения более предпочтительного, более истинного, толкования. Ж.Деррида в своей философии «деконструкции» обосновывает мысль о том, что любое толкование текста ведет не к раскрытию смысла, а к расширению текста, что делает процедуру толкования бесконечной. Перед лицом этой бесконечности теряет смысл сама идея «истинного» толкования с его правом отрицать все альтернативы, как не имеющие силы.

Интерпретативный разум отказывается работать в системе категорий научного мышления: истина, сущность, закономерность, основание, причина, объективность и т.д., восстанавливая суверенитет обыденного мышления, которое якобы меньше ошибается, чем понятийно-категориальное. И если законодательный разум требовал, чтобы перед входом в храм философии и науки мыслитель «очищался» от повседневного опыта, то Интерпретативный относится к нему с почтением, признавая его права на ведущую роль в жизни общества. Тема повседневности становится центральной в феноменологической социологии. Повседневность - это донаучная естественная установка, актуальное «здесь» и «сейчас» бытие субъекта, включающее весь спектр его личностных предпочтений. Субъект, со всем многообразием его потребностей и интересов, оказывается исходным пунктом философского осмысления социальных проблем, а феноменологическая философия отвергает методологию объективизма и логицизма, т.е. научную методологию. Допускается гетерогенность принимаемой онтологии, различные ракурсы видения проблемы, утверждается неустранимая множественность взглядов на одну и ту же реальность. Неопределенность становится главным понятием онтологии и гносеологии; в ситуации же неопределенности в силу вступает вероятность, как мера превращения возможности в действительность, которая исключает возможность однозначного и точного линейного прогнозирования событий и явлений.

1.3 Новые правила интеллектуальной деятельности

Объявив поиск истины ложной задачей, интерпретативный разум стал искать свои правила интеллектуальной деятельности, свои стили выражения мышления в слове. Отказываясь от построения философских систем и не признавая необходимости подчинения мышления законам диалектической логики, он утверждает, что словесно-языковое выражение мысли всегда случайно. Более того, его начинает интересовать то время бытия мышления, когда последнее еще не оформлено, хаотично, пульсирует, нагромождает мысль на мысль, перебивая их образами; мысль здесь течет, еще не подчиняясь строгим логическим правилам и требованиям категориальной упорядоченности, ее форма находится в становлении. Начинаются поиски словесной и категориальной формы для выражения мышления до его логико-категориальной аранжировки, которая, по мнению философов интерпретативного разума, искажает содержание первозданного мышления, вносит изменения в его содержание, лишает его первоначальной полноты. Отсюда резкое различие философских текстов модерна и постмодерна. Наиболее адекватной формой выражения становящегося мышления постмодерн признает внерациональную словесную текучесть.

В постмодернистском философском тексте отсутствует все объясняющий концепт: за описываемыми явлениями нельзя обнаружить никакой глубины, сущности, будь то Бог, Абсолют, Логос, Истина, Смысл жизни и т.д.; это влечет за собой потерю смыслового центра, создающего пространство диалога автора с читателем и наоборот.

Не претендуя на истинность своих рассуждений, философы-авторы начинают рассматривать себя в качестве участников бесконечной коммуникации, в пространстве которой сообщения бродят по ее каналам, искажаясь, меняя адресата. Источник первоначального сообщения теряется в неопределенном прошлом, постичь, которое принципиально невозможно.

Авторы текстов получают информацию-послание неизвестно откуда, передают ее дальше наугад, не зная своего адресата и не имея уверенности в том, что они адекватно воспроизвели содержание информации. Именно так, считает Ж. Деррида, писалось даже Откровение Св. Иоанна, или Апокалиптическое послание. Проанализировав текст Апокалипсиса, он пришел к выводу: Иоанн пишет не о том, что ему самому непосредственно открывается, а лишь передает содержание ему диктуемого. Он слышит голос, цитирующий Иисуса, голос Самого Иисуса, а также голоса ангелов и т.д. Все эти послания постоянно пересекаются и не ясно, кто и кому говорит. Нет никакой гарантии, что именно Иоанн был главным и единственным адресатом этих посланий. Ситуация напоминает бесконечный компьютер, в котором заложено бесконечное число коммуницирующих, что делает невозможным выделение «начального сигнала» (речь идет о Боге) и указание точного адресата.

Философия включается в бесконечное рече- и текстопроизводство, лишенное первоисточника, а также адресата. Неважно кто и кому пишет, говорит философ, важно - как он это делает. В тексте больше нет соотнесенности с объектом, с внутрисубъективным опытом. Философия теряет свои границы, очертания философского текста размываются и начинают существовать в каком-то «рассеянном» виде - внутри стихов, фильмов, литературной прозы и т.д. Философствование практически уже не требует специальной подготовки, оно становится непрофессиональной деятельностью, и к числу философов постмодерн причисляет, например, А. Белого, Е. Хлебникова, М. Пруста, Б. Шварца, кинорежиссеров С. Эйзенштейна, Феллини и др.

«Ничего не гарантировано» - главный пафос сознания постмодерна, практикующего интерпретативный разум. Бог умер, разуму законодательному отказано в доверии, все «священное» и «высокое» воспринимается как самообман людей, иерархия «тело-душа-дух» разрушена, человек больше ни во что не верит и ему уже «нечем» верить.

2. Специфика постмодернистского дискурса

2.1 Постмодерн и неоязычество

Итак, философия постмодерна отказалась от классики, открыв новые способы и правила интеллектуальной деятельности, что явилось своеобразным ответом на рефлексивное осмысление происшедших в XX в. глобальных сдвигов в мировоззрении. Она прояснила те базовые понятия и те установки и ориентации, которые стали основополагающими в интеллектуальной деятельности, характерными для стиля мышления эпохи. Это: во-первых, отказ от истины, а следовательно, от таких понятий, как «исток», «причина». Взамен вводится термин «след», как то единственное, что нам остается вместо прежней претензии знать точную причину.

Во-вторых, неприятие категории «сущность», ориентирующей исследователя на поиск глубин, корней явлений приводит к появлению понятия «поверхность» (резома). В такой ситуации остаются невостребованными термины «цель», «замысел»: предпочтительными становятся «игра», «случай».

В-третьих, отказ от категорий истина, сущность, цель, замысел есть по сути отказ от категориально-понятийной иерархии, характеризующий и исследовательский, и даже литературный текст в модерне. Это понятие не работает в постмодерне, сделавшем ставку на «анархию». В-четвертых, в дискурсе модерна имели большое значение понятия «метафизика» и «трансцендентичное». Постмодерн противопоставляет «метафизике» «иронию», а «трансцендентному» - «имманентное».

В-пятых, если модерн стремился к «определенности», то постмодерн тяготел к «неопределенности», делая это понятие одним из центральных в своей интеллектуальной практике.

В-шестых, на смену терминам «жанр», «граница» текста приходят «текст» или «интертскст», что дает мыслителю свободу творить, пренебрегая требованиями традиции.

И наконец, постмодерн нацелен не на созидание, синтез, творчество, а на «деконструкцию» и «деструкцию», т.е. перестройку и разрушение прежней структуры интеллектуальной практики и культуры вообще.

Бинарная оппозиция основных понятий модерна и постмодерна, представленная выше, свидетельствует о том, что постмодернистский дискурс невыводим из модернистского, не есть результат критической рефлексии, которая всегда нацелена на преемственность содержания. Он просто другой, в нем все плюсы поменяны на минусы, его содержание абсолютно противоположно модерну.

Открытые философией правила и нормы интеллектуальной деятельности (дискурс) являются всеобщими для культуры XX в. Достаточно сказать, что когда Ортега-и-Гассет попытался выделить основные параметры искусства XX в., то пришел к выводу, что таковыми являются дегуманизация, отказ от изображения «живых форм», превращение творчества в игру, тяготение к иронии, вместо метафизики, отказ от трансцендентности, т.е. отказ признать существование чего-то, лежащего за пределами нашего опыта.

Негативное и даже агрессивное отношение к прошлому, к классике, к традищш - норма для культуры постмодерна. Поэтому не случайно создаваемая столетиями гуманистическая и рационалистическая культура оказалась вдруг ненужной, не востребованной: она стала восприниматься как «завал» малоинтересных текстов, надуманных и зачастую нерешенных проблем, вникать в глубинные смыслы которых «молодые» XX в. не захотели. «Отвязавшись» от всякой традиции, постмодерн в своем свободолюбии пошел на крайности: стер имена и даты, смешал стыли и времена, превратил текст в шизофреническое приключение, в коллаж анонимных цитат, начал играть с языком вне всяких правил грамматики и стилистики, смешал и уравнял святое и греховное, высокое и низкое.

Постмодернистский интеллектуальный настрой на отказ от истины, от сущности, от признания закономерности исторического процесса и т.д. породил скептическое отношение к возможности теоретического обоснования путей развития общества, составления всякого рода долгосрочных прогнозов, проектов быстрого изменения общества. Другими словами, культура постмодерна не дает санкций на революционное переустройство общества: она ориентирована на такие изменения в обществе, величина которых была бы соизмерима с «голубиными шажками». В этом смысле перестройка, начатая в нашей стране, не имеет культурной санкции, а ее идеологи, не осознавая этого факта, применяют большевистские методы, которые, кстати, на рубеже XIX-XX века были культурно санкционированы, ибо вписывались в парадигму законодательного разума.

Обратим внимание на одно из противоречий культуры постмодерна. С одной стороны, она сформировала установку на неприятие резких социальных изменений, но, с другой стороны, находясь в пространстве и времени «цивилизации молодых», она жаждет ускорения, изменения жизни, ее темпов. Учтем и тот факт, что постмодерн есть реализация желания прорваться к новому, просто новому как таковому. Как же разрешается это реальное противоречие? Заложенная в «цивилизации молодых» тяга к быстрому и резкому изменению жизненных событий и процессов нашла к концу XX века выход в тех сферах бытия, которые не имеют прямого отношения к социальному устройству. Это, например, индустрия моды, темпы изменения которой часто превосходят разумные возможности производства и вообще здравого смысла; спорт, где результаты давно уже перестали быть «человекоразмерными»; музыкальные ритмы, темпоральная частота которых, помноженная на невероятно высокий уровень децибел, делает их несоизмеримыми с ритмами не только человеческого тела; но и Космоса в целом. Быстроту и натиск, установку на радикальные изменения постмодернистская цивилизация молодых сконцентрировала в культурном пространстве связанном с телом и его потребностями. Появилась даже технология «body building»: культуристика, пластическая хирургия, с помощью которой изменяют фигуру, цвет глаз, кожу и даже пол. Бодицентризм свидетельствует о появлении в Европе человека нового, по сравнению даже с началом века, типа. Бодицентризм - это симптом оязмчивания культуры, кризиса христианского мировоззрения. Культ тела, его желаний, потребностей и инстинктов коррелируется с характеристикой человека нового типа, как сильного и свирепого неокочевника, нацеленного лишь на выгоду и добычу, свергающего все храмы и религии в своей душе.

Язычество (или неоязычество) конца XX в. воспроизвело весь набор соответствующих ритуальных действий, придав им современную форм}7: кровавые жертвоприношения, физическое насилие, освящение эротики и секса (их ритуализация) и т.д. Вульгаризируя проблему, можно сказать, что язычество «знает» человека только в той его части, что «ниже сердца». Сердце, дух, душа, интеллект - эти атрибуты христианской культуры -воспринимаются как «рудименты» чего-то далекого и несколько странного. Ночные эротические, порнографические телепрограммы взяли на себя своеобразную функцию организаторов массовых оргий на манер дионисийских, но с несравненно большим числом участников. Назначение секса сегодня слишком явно и примитивно - воздействовать на животную чувственность человека. Нынешнее неодионисийство - это резома (поверхность), не имеющая никаких глубинных смыслов и символического предназначения. Бессмысленность секса выражает в полной мере суть постмодернистского сознания, которое отказывается не только искать смыслы, но и брать на себя функции гаранта их существования. И если за сознанием всегда признавалась способность «высветить», обнаружить то, что скрыто «за» явлениями - Бог, Разум, Истина и т.д., а его интеллектуальная энергия направлялась на поиск глубинного, связующего все смыслового единства, то к концу XX в. сознание видит свое предназначение в деструкции всякого смысла вообще.

Неоязыческий, нехристианский характер культуры XX в. проявился во всех практически видах искусства. Например, авангардисты пытались выявить скрытые под слоем современной христианской культуры докультурные символы, искали сакральные знаки абсолютного начала, известные архаике, пытались вернуть мир в какое-то архаически-магическое единство.

А.Н. Скрябин дерзнул выразить в своей музыке языческое обожествление мира со всеми его несовершенствами и злобой. Язычество не ощущает, в отличие о христианства, зла в демонизме. «Язычник любит свои демонов, молится им; ему немыслимо уничтожить и или лишить силы. Наоборот, демонизм в язычестве - начало религии и красоты, и верующие - в интимном союзе с ним. Таков и Скрябин, любящий все демоническое, сам себя называющий злом, но видящий в нем лишь свою силу и красоту. Тогда зло уже не зло, тогда оно - стихия божественная. Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растерзанным... Христианину грешно слушать Скрябина, ... молиться за него -тоже грешно. За сатанистов не молятся. Их анафемствуют» (А.Ф.Лосев). Так же воспринимал музыку Скрябина и Г.Флоровский, который считал, что мистический опыт композитора безрелигиозен, а в его музыке чувствуется «люциферовская воля властвовать, магически и заклинательно овладевать».

Современную рок-культуру многие рассматривают как превращенную форму самоинициации с соответствующими элементами ритуальности, архаики в коммуникации, оформления внешнего вида участвующих в «рок-обряде».

Итак, культура постмодерна явилась отражением глубочайших сдвигов, происшедших в мировоззрении европейцев, которые М.Хайдеггер называл «онтологическим нигилизмом». Смысл его - в отказе от признания существования объективного Абсолюта, Бога, в потере оифщения того, что есть подлинное бытие, которое является основанием жизни и деятельности людей. Причем, по мысли Хайдеггера, этот «нигилизм» принял всемирно-исторические масштабы и в процесс «онтологического ничтожествования» вовлечены многие народы нового времени. Это - судьба Европы. «Зловещ и неприютен» «онтологический нигилизм», утверждал философ, но он «зловещ и неприютен» еще и тем, что не может назвать свой исток. С середины XIX в. Европа впадает в новый нигилизм - на этот раз рационалистический. Отвергнуты Бог и разум, приветствуется интеллектуальный разгул, не просветленный ни светом горнего, ни светом человеческого разума. Здесь и сосредоточился центр кристаллизации постмодерна.

2.2 Постмодерн в России

Ну а что же в России? Интеллигенция уверяла себя и всех, что гласность, бесцензурность печати породят «колосьбу идей» (А. Солженицын), высокая правда даст небывалый взлет духовности, родится настоящее искусство, причем немедленно, ибо «андеграунд» накопил огромное актуальное и потенциальное культурное богатство. Итог «плодоносной свободы» у всех перед глазами: бесцензурно выставлено напоказ бесстыдство - общественное и индивидуальное, визуализированы сексуальные тонкости, смакуются тайные пороки людей. А где же взлет духовности, где воспевание новых идеалов? Почему интеллигенция не пошла по пути развития ценностей русской культуры, даже если она отрицает культуру советского периода? «Андеграунд», оказалось, ничего не имел, кроме «лагерной» тематики и антисоветских пасквилей. Перестройка ускорила процесс вхождения России в постмодерн: она открыла шлюзы для западной культуры, поток которой легко захлестнул нехристианскую Россию. «Неоязычество» Запада не встретило отпора, ибо Россия давно перестала быть христианско-православной, а раскрепощенное от религии сознание, оказавшееся не способным справиться с язычеством, не видит и не чувствует в нем опасности. Но самое страшное заключается в том, что многие деятели культуры, не утруждая себя проработкой смысловых наполнений символов язычества, спутали его с похабщиной.

Массовая постмодернистская культура, сошедшая с экранов телевидения, со страниц журналов, несмотря на свою примитивность, все лее жестко реализует присущий постмодерну в целом дискурс, который, базируется на агрессивном и негативном отношении к прошлому. Симптоматичен тот факт, что перестройка началась с крестового похода против советской истории, которая была не просто переосмыслена, что всегда сопровождало смену поколений, а дискредитирована, отождествлена с «черной дырой». Произошел какой-то внезапный разрыв с прошлым, поколение молодых утратило полностью историческою чувство, вызвало на суд своих отцов, как живущих еще, так и умерших, обвинив их в том, что они, жертвуя собой, построили великую державу, одержали «слишком большой ценой» победу над фашизмом. Феномен «новых русских» - это сублимация отрицательного отношения к прошлому России, это федоровская «цивилизация молодых» в «истом» виде.

Характерен и другой факт: игра, случай становятся мировоззренческими доминантами в нашей современной жизни и культуре; все превращается в игру, иногда смертельно опасную: бизнес, коммерция, политика, отношения между людьми вообще, мужчиной и женщиной, в частности. Игровые автоматы, развлекательные шоу «счастливый случай» стали символом нашей культуры, «серьезное» отношение к жизни, предполагающее рефлексию и самосознание глубинных смыслов человеческого существования, воспринимается как разновидность шизофрении. Культура становится «резомной». И только иногда раздаются робкие голоса, предупреждающие, что игровой аппарат схож с галлюцинаторными психотропными средствами, что своими компьютерными, непрезентативными картинками, своими фантастическими образами он замещает реальность, шизофренируя деятельность человека.

Итак, мы стали «современными», если иметь в виду постмодерн, в масс-культуре. «Современна» ли наша «высокая» художественная культура? В какой мере реализуется в ней дискурс постмодерна? Еще в 20-30-е гг. рядом с реализмом, параллельно ему возник постмодернистский соблазн, реализованный на очень высоком профессионально-культурном уровне в творчестве IO, Тынянова, А.Белого, М.Бахтина, Д.Хармса, Дз.Вертова и др.

Что означал в контексте постмодерна, например, «диалог», который М.Бахтин рассматривал в качестве главнейшей ценности культуры? Прежде всего - признание авторской «беспослашюсти» (И.Дедков), ненацеленности на трансцендентное. Диалог не совместим с какими бы то ни было смыслами «до»: все смыслы рождаются в самом диалоге и предсказать их содержание заранее невозможно, как невозможно построить диалог по матрице логико-диалектических, иерархических упорядоченных категорий. Структура диалога, его смысловое наполнение всегда вариативны, в какой-то степени неопределенны, в нем всегда присутствует игровой момент и незавершенность. Он не может оцениваться в гносеологических категориях истины, субъекта, объекта, объективности, ибо диалог -- это встреча субъективности с субъективностью, каждая из которых самодостаточна и самоценна. Не случайно М.Бахтин определил диалектику как «выжимку» из диалога, имея в виду тот факт, что она с помощью понятий раскрывает предметное содержание, стараясь при этом избавиться от партикулярное™ субъекта. Совершенно очевидно, что проблема диалога есть проблема интерпретативного разума, который и определил специфику дискурса постмодерна.

Наша «современность» постмодерну в те годы прошла незамеченной: общественное мировоззрение, идеология оставили творчество указанных авторов за пределами «официоза». Начиная с 80-х гг. постмодерн в художественной культуре становится нормой; эпистемологическая революция, совершенная интерпретативным разумом, выработанный им новый способ интеллектуальной деятельности находят непосредственное отражение в современном искусстве. Приведем несколько примеров.

Общеизвестен прием, с помощью которого литераторы создают целостный образ героя - обращение к его воспоминаниям. Но отношение к материалу воспоминаний в культуре модерна и постмодерна разное. Писатели модерна опирались на санкционированное законодательным разумом предположение, что можно выстроить прошлое достаточно полно из материала воспоминаний. Достаточно прибегнуть к помощи логических рассуждений, анализу фактов, наблюдений над настоящим и т.д. При этом интерес сосредоточивался на вещах и событиях, которые вспоминались. И это не случайно: с точки зрения законодательного разума, вещь или событие, вытащенные из «забытия», имеют определенное содержание, которое восстанавливается мыслью, даже в том случае, если в памяти не все сохранилось. Гарантом такой возможности является определенная и устойчивая предметная целостность.

Постмодерн назвал подлогом процедуру выстраивания на материале воспоминаний целостной и определенно оформленной картины. Такой подлог, считают представители постмодерна, есть следствие господства законодательного разума, который в своем стремлении к законченной целостности предмета, к воссозданию его структурной и смысловой определенности прибегает к домысливаниям и достраиваниям пробелов памяти. Получаемые картины прошлого не идентичны самому7 прошлому. Интерпретативный разум отказывается от претензий адекватно восстановить содержание «утраченного времени» (М.Пруст). Описывая воспоминания, следует удерживать себя и своих героев от желания логически реконструировать его содержание, следует просто отдаться потоку памяти и попытаться овеществить его в слове или образе, - такова установка художников постмодерна. Попытки описать нечеткое, зыбкое, расплывчатое, неполное, «чистое», не отягощенное интеллектуальной реконструкцией воспоминание предприняты в литературе, в кино. Например, фильм режиссера А.Тарковского «Зеркало» -- своеобразная развертка памяти героя: образы и события спонтанно возникают и исчезают, не имея ни определенного ценностно-смыслового содержания, ни временной последовательности. Пространство воспоминаний разрастается безо всякой упорядоченности; обрывки звуков и смутных чувств, обломки и осколки вещей, запахи и голоса, лица и связанные с ними эмоциональные ассоциации -все это всплывает из глубин памяти героя, наслаивается, часто соединяется в какие-то фантасмагории. Нет ни сюжета, ни завязки, ни развязки, ни целенаправленных действий и поступков героя; есть только поток воспоминаний, неизбежно сопряженных с грустью,

Так же работает с воспоминанием и художник М. Ромадин, для которого особенность рисования с натуры состоит в воскрешении памяти.

Работая над образом своего любимого писателя А. Платонова. он использовал прием «раскрепощения» подсознания, т.е. пустил свою память в путешествие, не обремененное ничем заранее. Итог: на картине изображен писатель, а рядом петух и сетки для рыбной ловли. Сам художник признается, что все это появилось на картине неожиданно для него самого и не имеет никакого символического смысла.

С изменением правили норм интеллектуальной деятельности связан и отказ в искусстве от реализма, от натуралистического изображения мира. Известно, что еще Канта интересовал не сам мир, а интеллектуальные предпосылки естественнонаучного познания. Гуссерль описал условия возможности восприятия, представления, внимания, памяти, воображения и других актов сознания вообще, безотносительно к научному познанию. Поэтому в его категориальном арсенале нет пространственно-временных форм чувственности, воплощающих геометрическую оптику, форм рассудка, представленных категориями логики: «закон», «причина», «следствие», «объект» и т.п. Феноменолог, Гуссерль работал с «полями», «горизонтами», «позициями», «интенциями» и т.п. Это сопровождалось отходом от наивно-объективистской установки не только в науке, но и в искусстве.

Художники стали философами: они пытались изображать на своих . полотнах не сами предметы, а условия возможности их восприятия. Они стали писать не пейзажи, портреты, натюрморты и т.п., соблюдая правила перспективы, сохраняя пропорции и масштабы, диктуемые законами геометрической оптики, а нечто совсем иное - «строительные леса» художественного творчества и выступали против диктата натуры, гнета со стороны реальности. Они стремились найти способы изобразить все эти «горизонты», «позиции», «интенции», «установки» и т.д.

Изменилось и понимание «эстетического наслаждения». Главной темой реалистического (в каждую эпоху по-своему «модерного») искусства был мир людей, их отношений к природе, друг другу, себе. Ценилось умение художника правдоподобно изобразить (на холсте, в тексте) или выразить (в музыке, поэзии) этот мир. При этом художник всегда привносил в изображаемое свое видение, свое переживание. Но ему как бы запрещалось ломать при этом «живые формы», выходить за пределы возможности человеческих чувств и сопровождающих их эмоций.

Постмодерн в искусстве - это отвращение к исповедальности, осуждение психического «заражения», убеждение, что смех и слезы эстетически суть обман, надувательство. Эзра Паунд - лидер новой поэтической школы «имажистов» в своем «Символе веры» писал, что хотел бы видеть поэзию «свободной от всякой слезоточивой чувствительности», потому что она (поэзия) не должна форсировать эмоциональность и чувствительность. Появилась своеобразная установка постмодерна: изгнать из произведений искусства личные переживания, не провоцировать наплыв разного рода эмоций и чувств у зрителя, слушателя. Началось «бегство от человека», которое Ортега назвал «дегуманизацией искусства». Теперь «поэт начинается там, где кончается человек» (Ортега-и-Гассет) с его страстями и чувствами. Поэты постмодерна пишут для элиты, которая претендует на обладание иной психикой, чем обычная, человеческая. Такого рода претензии не безосновательны, ибо действительно требуются какие-то особые формы восприятия, когда погружаешься в мир поэтических метафор, где нет смысла, нет привычных и понятных описаний человеческих переживаний, где все неузнаваемо, все есть интеллектуальная игра.

Своеобразно проявилась в искусстве переориентация постмодернистского дискурса с «сущности» на «резому». Отказ от «сущности» сопровождался, например, в поэзии потерей смысла и сюжетности. Поэтическое творчество постепенно становилось процессом творчества «формы», которая создается магическим сцеплением звуков и слов, бессмысленным в своей основе. Клюев, Гумилев, Заболоцкий, Мандельштам, Бродский часто демонстрировали блестяще исполненную, синтаксически увязанную словесно-звуковую ткань, но рисунок ее столь замысловат и непрозрачен, что понять логику его построения невозможно. Б.Пастернак, увлекшись в 20-е гг. максимами литературного манифеста «Черный бокал», признавался, что стал понимать поэзию только как «блестящее исполнение», базирующееся на особой, отличной от традиционной, организации стихотворных строк, их прихотливой аранжировке, не поддающейся никакому истолкованию. Известно, что в дальнейшем поэт отказался от такого понимания поэзии, стал стремиться к тому, чтобы «словесные выкрутасы» не затмевали внутренний целостный смысл; «обезумевшая форма» с ее абсолютизацией индивидуального стиля, ориентированного на оригинальность и отказ от всяких традиций, перестали интересовать Пастернака: для него обрела ценность простота и естественность поэзии.

Можно продолжить анализ и показать, что постмодернистский «сдвиг» в мировоззрении обусловил и другие характерные черты искусства постмодерна: так, в литературе это - комментаторство, цитатничество, отказ от основного жанра (эпоса и романа), тяга к иронии, выражающееся в пристальном внимании к человеку «ниже сердца» и т.д.

Заключение

В заключение рассмотренной темы, следует подчеркнуть, что постмодерн, как и любая другая эпоха в культуре, немыслим вне идейных, философских, эстетических и политических течений своего времени. И стилистика постмодерна, разумеется, диктуется определенным мировидением, тем более, что его теоретики никогда не ограничивались чисто формальным анализом внешних сторон явления, стремясь прежде всего выявить его мировоззренчески-эстетическую основу, или, как они предпочитают выражаться, «эпис-темологические предпосылки».

Таким образом, культура постмодерна не даёт санкций на революционное переустройство общества: она ориентирована на такие изменения в обществе, величина которых была бы соизмерима с «Голубкиными шажками».

В отличие от иррационалистов XIX -- начала XX в., которые отмечали недостатки рационализма и предлагали свои проекты, свою переоценку ценностей, постмодерн до конца и полностью рвет с установками классической философии, абсолютно отрицает ценности прошлого. Полностью отвергаются идея гуманизма, любые формы познания истории, все концепции исторического прогресса и стремления построить научную теорию строения идеального общества или рационально обоснованную теорию самосовершенствования человека. Объявляются бессмысленными попытки создать систему общечеловеческих ценностей и приоритетов. Философы постмодерна считают, что задача философии -- это интерпретация различных культур, а не поиск истины, не учение о человеке.

Литература

1. Большой словарь иностранных слов - М.: Юнвес, 2007.

2. Борзова Е.П. История мировой культуры. - СПб.: Лань, 2005.

3. Введение в культурологию. // Под редакцией Е. В. Попова. - М.: ВЛАДОС, 2005.

4. Ильин И.П. Культурология. - Ростов н/Д: Феникс, 2001.

5. История культуры стран Западной Европы. / Под ред. Н.В. Шимова. - М.: Высшая шк., 2001

6. Козловски П. Культура постмодерна. - М.: Наука, 2007.

7. Кондаков И.В. Культура России. - М.: Гардарики, 2006.

8. Культурология. История мировой культуры. // Под ред. А.Н. Марковой. - М.: ЮНИТИ, 2006.

9. Оганов А.А., Хангельдиева И.Г. Теория культуры: Учебное пособие - М.: Фаир-Пресс, 2004.

10. Ортега-и-Гассет. Эстетика. Философия культуры. - М.: Гардарики. - 2006.

11. Постмодернизм и культура // Вопросы философии, 2006.

12. Современная западная философия. Словарь. 2-е изд. - М., 2006.

Размещено на Allbest.ru