Технология мышления

Крайне любопытна еще одна особенность нашей зрительной памяти: если “мгновенные фото” двухмерны и в лучшем случае - стереоскопичны, то “портрет” должен иметь не менее трех измерений. Проще говоря, это объемное изображение, которое наше сознание способно повернуть, наклонить, изменить масштаб... для того, чтобы получить плоскую проекцию в нужном ракурсе (для сравнения характерных параметров или черт лица “портрета” с визуальной информацией, поступающей от органов зрения). Такая работа сознания чисто технически связана с решением огромного количества задач по пересчету пространственных координат всех точек лица, и даже быстродействующие компьютеры справляются с аналогичной задачей с весьма заметными затратами времени. Но в случае с нашим сознанием “портрет” (хотя правильнее было бы - “скульптурное изображение”) подвергается пересчету еще по одному измерению - по времени. В определенных пределах сознание человека способно интерполировать объемное изображение вперед или назад по “оси времени”. То есть, наше сознание способно по сегодняшнему “портрету” опознать человека спустя 5, 10 и даже более лет, а ведь сам оригинал за это время может значительно измениться: могут появиться новые морщины, складки, одутловатость и т. п. Под силу ему и обратная задача: опознать юношеские и даже детские фотографии, которых мы никогда не видели, так же как не видели в том возрасте и самого человека. Кроме того наше сознание может без особого труда добавить или, наоборот, убрать из “портрета” какие-то отдельные признаки или детали: например, шрам, седые волосы, лысину, очки... Другими словами, сознание может легко корректировать объемный “портрет” и вносить в него необходимые изменения.

Можно предположить, что “рефераты” и “портреты” создаются с одной и той же целью: во-первых, для опознания оригинала, а во-вторых, для удобства пользования. А может быть - и для экономии места: сверхсжатый вариант книги легче держать в памяти, легче им и пользоваться. Но если мы на практике не пользуемся и этой краткой информацией, то она постепенно исчезает из нашей памяти и перемещается в какой-то “темный чулан”, ключей от которого у нас нет. Образно говоря, наше сознание регулярно и постоянно проводит своеобразную чистку, перестановку и уборку в своих гигантских хранилищах информации: чем реже мы пользуемся какими-то “файлами”, тем дальше они отодвигаются от “окошка выдачи” и тем более скудной становится информация в “папках-файлах”. Сравните: много ли вы сможете вспомнить деталей или персонажей из когда-то хорошо знакомой и даже изучаемой в школе книги, скажем, сочинения А. С. Пушкина “Дубровский”, если с тех пор вы не брали эту книгу в руки и не смотрели одноименный фильм?

Справедливо и обратное: постоянно используемые массивы информации не убывают и не исчезают из нашей памяти, а нередко и пополняются новыми данными. Хотя более правильно было бы сказать, что процесс “энтропии” не делает исключений для таких массивов информации, равно как и для всех остальных, просто постоянное обращение к таким массивам вовремя восстанавливает отдельные пробелы и неточности, когда они еще не приняли угрожающих размеров и носят локальный характер. Сравните: “Повторенье - мать ученья”. Поэтому можно сказать, что “энтропия” памяти и повторение, изучение чего-либо это процессы одного порядка, но имеющие противоположные направления или знаки и поэтому исключающие друг друга. Другими словами, это “улица с двухсторонним движением”: если преобладает процесс изучения, запоминания или повторения, то объем хранящейся и доступной для пользования информации в нашей памяти возрастает и стремится к единице, то есть к стопроцентному запоминанию, а если преобладает процесс “энтропии” - то уменьшается и в предельном случае стремится к нулю.

Многие встречались в своей жизни с такими примерами: люди, по роду своей работы постоянно использующие одни и те же массивы информации (учителя в школах, преподаватели в институтах или университетах, проповедники и др.), очень хорошо не только знают свой предмет, но и отлично его помнят. Очень часто они могут цитировать наизусть большие фрагменты текстов, а иногда знают наизусть весь текст книги, курса лекций, Священного Писания. Обязаны они этим не только своей, безусловно, хорошей памяти, но и постоянной ее тренировке, постоянному обращению к ней.

Этим можно объяснить и так называемую “профессиональную память”. Например, опытные вахтеры в общежитиях или на проходных предприятий помнят в лицо и по фамилиям всех (!) жильцов или работников, а ведь количество людей может доходить до тысячи и даже более. Примечательно, но такие вахтеры практически никогда не ошибаются - у них потрясающая память на лица и имена. В связи с этим остается открытым вопрос: обладали ли Юлий Цезарь, Суворов или Наполеон Бонапарт именно профессиональной памятью на лица и имена - и тот, и другой, и третий постоянно имели дело с огромным числом людей - или эта их феноменальная способность является всего лишь одной из граней их многочисленных и уникальных способностей и талантов? Ведь все они были чрезвычайно талантливыми, яркими и великими личностями, оставившие глубокий след не только в истории своих стран, но и в мировой истории...

...Несколько часов или даже дней спустя после встречи с человеком, имени которого вы не смогли вспомнить сразу, вы вдруг совершенно неожиданно вспоминаете его имя, хотя в этот момент о нем даже не думали. Просто вспомнилось имя - и всё... Как объяснить такой феномен? Скорее всего, это результат работы эмоционального уровня сознания: не справившись со своей задачей в первый раз, этот уровень сознания продолжает, по-видимому вполне самостоятельно, “прочесывать” свои “картотеки и файлы”. Ведь потеря “бирки” означает сбой в работе системы поиска информации Косвенным образом это указывает на то, что по крайней мере какая-то часть приобретенных знаний является общей и доступной не только для интеллектуального уровня сознания, но и для эмоционального. . Возможно, что существует какая-то вспомогательная внутренняя “подпрограмма”, направленная на устранения таких сбоев в работе памяти. В любом случае такая ситуация некомфортна: она раздражает человека, хотя никакой видимой угрозы в себе не несет. Поэтому, когда вам все же удается вспомнить забытое имя, вы вздыхаете с облегчением, словно решили какую-то трудную, но необходимую задачу.

Здесь также видна аналогия с ситуацией “утро вечера мудренее”: и в том, и в другом случае наше сознание (скорее всего на эмоциональном уровне) продолжает свою работу в тайне от нашего интеллекта, на свой страх и риск. Цель такой “самодеятельности” достаточно понятна - это помощь нашему интеллекту.

Следует также подчеркнуть, что именно эмоциональное сознание играет очень важную и заметную роль в процессах запоминания и идентификации зрительных образов: хорошо отработанные и закрепленные на этом уровне сознания навыки и стереотипы весьма существенно облегчают работу нашего интеллекта. Например, китайцы для всех европейцев (постоянно живущих в Европе) кажутся все “на одно лицо” - настолько плохо мы улавливаем характерные особенности строения их лиц. Но то же самое можно сказать и о китайцах (живущих в Китае) в отношении европейцев! В чем причина такого феномена? Ведь китайцы ни сколько не хуже разбираются в характерных особенностях лиц своих соотечественников, чем мы - в европейских типах лиц. Ни нам, ни им ведь не кажутся лица соотечественников “на одно лицо”? Ответ достаточно прост: китайцы всю свою жизнь имеют дело с типами лиц, которые для них естественны и обычны, и именно зрительные стереотипы восприятия позволяют им хорошо и быстро различать характерные особенности восточных типов лиц. Европейцы, прожившие в Китае несколько лет, также убеждаются на собственном опыте, что китайцы вовсе не “на одно лицо”, как им казалось раньше, и различаются между собой не менее, чем европейцы.

Видимо, с этим феноменом связано появление в русском языке такого несуразного выражения, как “лица кавказской национальности”, хотя никакой “кавказской национальности” в действительности не существует. На Кавказе живет очень много национальностей, в том числе и славянских, и что интересно, представители неславянских национальностей легко отличают своих соотечественников или земляков от десятков (если не сотен) национальностей или народностей, живущих с ними по соседству. Славяне же, не жившие в национальных республиках, как правило, не могут даже отличить грузина от армянина или азербайджанца, не говоря уж о чеченцах, осетинах, лезгинах и прочих. Тот же самый “китайский синдром”: все не славяне кажутся на одно лицо... “кавказской национальности”.

Память, ввиду разнотипности информации, на которой она основана, весьма разнообразна и многолика: есть память на движения, на чувства, на вкус или запах... Но в целом, на основе примеров со зрительной памятью - а это, несомненно, один из самых сложных типов или видов памяти - можно предположить, что и любые другие типы нашей памяти имеют дело с теми же двумя составляющими: необработанной, “сырой” или исходной информацией и с ее логически обработанными смысловыми образами, например - со слуховыми или осязательными образами. В этой связи становятся совершенно понятными такие устойчивые выражения как “забыл вкус хорошего коньяка” или “забыл, как пахнет настоящий голландский сыр”. При длительных перерывах с дегустацией таких или любых других продуктов смысловые образы вкуса и запаха так же разрушаются, как и любые другие образы, которые является нашим личным опытом. Это означает, что, не смотря на существенную, а может быть, даже и принципиальную разницу в типах исходной информации от органов чувств, сама эта информация подвергается одному и тому же способу ее обработки. Целью же такой обработки является создание логических, усредненных смысловых образов, с которыми наше сознание и предпочитает иметь дело.

Этот тезис можно более строго обосновать и даже доказать “методом от противного”: точно такая же связь существует между конкретным предметом или явлением и словом, которым этот предмет или явление обозначают См. главы “Мысль и слово”, “Образы и их смысловые понятия”..

У нашей памяти вообще очень много странностей и особенностей, и это относится не только к зрительной памяти. Например, рифмованные тексты (стихи) мы запоминаем значительно легче, чем прозу, а слова песен - еще легче, чем стихи. Хотя с точки зрения информатики, стихи несут “лишнюю” или избыточную информацию - мы вынуждены запоминать не только смысловой эквивалент фраз, но и порядок слов в таких предложениях, размер стиха, рифмы, обязательные грамматические ударения и другое, чего нет в прозе.

Плохо мы запоминаем рутинную информацию, но хорошо - что-либо необычное, яркое, неординарное. Например, если у вашего нового знакомого оказалось редкое или даже заковыристое имя, скажем, Каллистрат Варфоломеевич, то забыть это имя окажется труднее, чем тривиальное - Николай Васильевич или Сергей Петрович. Или: если вам “посчастливится” встретиться во дворе своего дома с дикой рысью, то вы вряд ли вообще когда забудете столь “приятную встречу”. И не случайно такие встречи или события называют “незабываемыми” - их действительно очень трудно забыть. В отличие от заурядных и привычных встреч с ее близкими родственниками - обычными домашними кошками.

15. Мысль и слово

Обычно рассматривают три варианта:

а) сначала - мысли, потом - слова;

б) сначала - слова, потом - мысли;

в) мысли и слова появились одновременно.

Но всего таких вариантов может быть шесть - это зависит от нюансов в постановке вопросов - вот три недостающих:

г) мысли появились, а слова - нет;

д) слова появились, а мысли - нет;

е) ни то, ни другое не появилось.

Что касается варианта “д”, то это, может быть, подходит к случаю с говорящим попугаем, но вряд ли есть смысл рассматривать это: слова попугай повторяет механически, тем более, что слова эти не его, а человека. Под вариант “е” попали все (!) животные кроме человека, даже приматы и дельфины, из-за того, что у них нет развитой, в нашем понимании, речи. О том, что у кошек или собак нет речи (опять-таки в нашем, человеческом понимании) - спорить не приходится, однако в таком категорическом выводе есть скрытые и неразрешимые логические противоречия. Ведь речь это не только способность говорить какие-то слова или фразы, но и “...использование средств языка для общения с другими членами языкового коллектива”, “...один из видов коммуникативной деятельности человека” (Энциклопедический словарь).

Нелишне напомнить, что, например, глухонемые от рождения люди не используют в своей повседневной жизни слова, а обходятся довольно ограниченным языком жестов, они могут уметь читать или писать либо нет - однако в любом случае они остаются разумными людьми и в нашем, и в их собственном понимании. Здесь возникает прямая аналогия с известным софистским парадоксом под названием “Куча”. (Если из кучи песка убрать одну песчинку, будет ли оставшееся количество песчинок является “кучей”? Ответ, казалось бы, очевиден: - “Будет”. Но тогда следуют другие вопросы с явным подвохом: “А если убрать 10, 100, 1000... песчинок?”. Другими словами, что бы правильно ответить на вопрос, нужно с самого начала четко обусловить, какое именно количество песчинок мы считаем “кучей”. Совершенно очевидно, что это количество мы можем назначать произвольно. Например, 50.000 песчинок или более мы считаем кучей, а 49.999 - уже нет.) Если в языке жестов будет не сотни, а всего 50 жестов - останется ли такой способ общения языком? А если таких жестов останется всего 10 или даже 5?

Проще говоря, речь - это только одно из возможных средств общения. Сравните: речь, как способ общения, может быть устной, письменной или даже состоять из каких-то кодированных фраз, отдельных слов, символов, знаков, истинное значение которых заранее согласовано и, следовательно, понятно участникам такого общения, но непонятно остальным. Именно с этим моментом связаны специфические формы общения, активно используемые, например, разведывательными службами: всевозможные шифрованные или кодированные донесения, заранее обусловленная система знаков (“цветы на подоконнике - условный знак проваленной конспиративной квартиры”) и т. п. Однако очень многие животные активно общаются между собой, издавая очень устойчивые по форме и содержанию звуки, есть у них и своя система понятных им жестов. Например, все кошачьи звуки люди, “не мудрствуя лукаво”, “переводят” на свой язык как “мяу” или “мур-мур”, практически не делая никаких смысловых различий в этих звуках. Тем не менее, такие различия (а они носят именно смысловой характер - при общении животные преследуют всегда какие-то конкретные цели) существуют. В крике “мяу!” нетрудно заметить многочисленные различия и оттенки: вот кошка подзывает своих котят, вот кричит от боли, вот вызывает на свидание “мартовских котов”, вот просится погулять, а вот выражает свою радость или неудовольствие при встрече со своей хозяйкой... Точно так же неоднозначны кошачьи “мур-мур” (удовольствие, удовлетворение, комфортность положения, “подхалимство” с целью выпросить что-то вкусное с вашего стола...) или “шипения” (угроза, страх). Вероятно, люди, которые много общаются с животными и хорошо знают их повадки, могут различать до нескольких десятков смысловых оттенков и значений в звуках, издаваемых животными.

Язык же дельфинов не идет ни в какое сравнение с “языком” кошек или собак - настолько он сложен и разнообразен, однако и они угодили в разряд “бессловесных тварей”, а значит - и неразумных. Есть и еще одно противоречие в таком подходе: первый человек, которого мы сами считаем первым человеком, и который жил один или два миллиона лет назад, уж наверное не отличался красноречием Цицерона и первоначально весь его “язык” состоял из десятка-другого почти нечленораздельных звуков, которые мало чем отличались от “языка” его соседей по среде обитания - других человекообразных обезьян, которые так и остались обезьянами.

Вариант “г” никто всерьез не рассматривал - и напрасно. Слова или речь это всего лишь внешняя и чисто условная форма выражения мысли. По этой причине одну и ту же мысль можно выразить несколькими способами на родном языке или перевести на любой иностранный язык. Обратите внимание, что такой перевод всегда носит именно смысловой характер, за очень редкими исключениями, когда нужно сохранить игру слов, рифму, аббревиатуру или другие особенности языка-оригинала. По этой же причине пословицы и поговорки обычно не переводят дословно и буквально - ибо очень часто это фразеологизмы, которые нельзя перевести таким способом - а стараются подобрать их смысловой эквивалент в другом языке. Сравните: какой буквальный смысл будут иметь русские пословицы “Горбатого могила исправит” или “С лица воды не пить”, если их перевести дословно на иностранный язык? Во всяком случае - совсем не тот смысл, который в действительности стоит за этими пословицами. Иногда случаются и забавные казусы - такова, например, история появления в русском языке, ставшего очень устойчивым выражением “Чувствовать себя не в своей тарелке” - в действительности, это ошибочный перевод и в оригинале о тарелке не шло речи. Или: многие люди своеобразно (неправильно) приводят поговорку “Попал, как кур во щи”. На самом деле, кур попал не “во щи”, а “в ощип” - ошибка связана с близким звучанием слов.

Можно дать и более жесткое определение: мысль - это содержание, а слово - это форма. Но чтобы это не выглядело голословно, нужны убедительные доказательства такого подхода. Это будет сделано несколько позже. Но еще ранее следует дать хотя бы самые краткие разъяснения по поводу материальности сознания и, следовательно, всех его аспектов.

Настоящая теория целиком и полностью основана на материалистическом мировоззрении и в принципе не согласна с любыми идеалистическими подходами к мысли, сознанию или природе человека. Все многочисленные попытки в прошлом и настоящем рассматривать сознание человека как нечто нематериальное, эфемерное, иррациональное, не поддающееся ни описанию, ни пониманию - являлись и являются попытками объяснения с позиций идеализма. В конечном итоге, такие попытки объяснить один непонятный феномен с помощью другого, еще более непонятного и непостижимого, приводят к идее “космического разума”, “божественной воли”, недоступного для понимания “провидения” или Бога. Что, естественно, не объясняет ни феномен сознания, ни тем более ? феномен Бога.

Мир материален и причинен, и эта его причинность проявляется в бесконечном многообразии причинно-следственных связей, которые видимы и понятны нам лишь в очень небольшой, ничтожной его части. Именно поэтому, с одной стороны, мир познаваем, а с другой - нам никогда не понять его полностью, до конца, не исчерпать его заветных глубин и не раскрыть всех его сокровенных тайн. Такова диалектика познания мира: так было, так есть и так будет.

Основное биологическое назначение мозга человека, так же как и мозга других животных, в обработке поступающей информации и принятии на основе анализа этой информации соответствующих решений, направленных на достижение основных биологических целей: выживания (самообеспечения), размножения, самосохранения. И как бы ни были реальные процессы, протекающие в мозге, неимоверно сложны, многообразны и запутанны, каким бы непостижимо сложным и таинственным не представлялось бы нам наше сознание - тем не менее, функции сознания, так же как и любые другие функции организма, материальны. Да, наше сознание нельзя “потрогать руками” или рассмотреть в микроскоп, но оно материально и реально, также как, например, материальны и реальны электромагнитное поле, электрон, потенциальная или кинетическая энергия и многие другие вещи, которые мы не можем видеть непосредственно, но которые реально существуют в нашем реальном мире. Сознание человека не ограничено только чисто биологическими функциями, однако это не меняет сути проблемы и в основе любых других функций сознания, например, способности к интеллектуальному типу или способу мышления, также будут лежать вполне материальные причины и процессы. В большом и малом, в простом и сложном, мир причинен ? и нет пока никаких оснований сомневаться в этом и искать исключений из самого общего, фундаментального закона Природы...

“Слово - одна из основных единиц языка, служащая для наименования предметов, лиц, процессов, свойств” - такое определение дает Энциклопедический словарь. Аналогичное разъяснение дает и Толковый словарь: “...Единица языка, служащая для называния отдельного понятия”. В обоих вариантах толкования есть слово “служащая” - одно это уже указывает на зависимость или подчиненность: служащая “для чего?”, “чему?”, “зачем?”.

Что является самым важным в любом слове? Чередование звуков? Высота этих звуков? Тембр голоса? Сочетание гласных и согласных звуков? Здесь и далее рассматривается устная речь, но то же самое можно сказать и о письменной. Нет! Главным в любом слове является не его форма, а его смысл, то есть то понятие, которое стоит за этим словом. Слово является символом соответствующего ему смыслового понятия, так же как, например, государственный флаг является официальным символом этого государства или математические значки являются символами соответствующих математических действий или понятий.

Строго говоря, слова в нашей речи являются не первичной, а уже вторичной заменой конкретных предметов или явлений, то есть слова являются символами не самих предметов (вещей, явлений, процессов...), а смысловых понятий этих предметов или явлений. Первичной же заменой являются именно смысловые, обычно обобщенные или абстрактные значения этих предметов или явлений. В этом отношении слово является самым кратким символом уже не самого предмета или явления, а его смыслового образа (смыслового значения), поэтому обычно имеет два значения: общее смысловое значение для всей совокупности однородных или подобных предметов (явлений) и для выделения его из ряда себе подобных, то есть для отличия его от всех других подобных или однородных предметов (явлений). Эти тонкости в употреблении слов в одном из двух главных его значениях очень хорошо видны, например, в английском языке: для обозначения конкретного предмета употребляется определенный артикль “the”, а если имеется ввиду любой из однотипной или подобной группы предметов, то неопределенный артикль “a”. Определенные и неопределенные артикли в английском и многих других языках являются служебными частями речи, указывающие на значение, в котором употреблено слово, собственного смысла они не имеют и обычно не переводятся. В русском языке таких служебных частей речи нет, но их роль при необходимости выполняют указательные местоимения: “этот”, “тот”, “эти” и др. Сравните: “Дайте мне эту газету!” (речь идет о конкретной газете.) и “Дайте мне газету!” (всё равно - какую.)

Проще говоря, слова несут в себе не один, а два символа: во-первых, как общее смысловое понятие, а во-вторых, как конкретный символ единичного предмета, явления, процесса для выделения его из ряда себе подобных. В этом отношении выделяются имена собственные - основное их назначение именно для обозначения (называния) конкретных предметов или лиц: Елена, Петр, Волгоград, Новороссийск, река Дон, озеро Байкал... Но могут они употребляться и для обозначения всего ряда аналогичных понятий, как имена нарицательные. Сравните: “Ивановы, Петровы, Сидоровы...” В таком контексте имеются ввиду либо все обладатели этих фамилий, либо вообще русские люди. Или: “галопом по европам!” - имеется ввиду быстрое и поверхностное знакомство с чем-либо (учебными предметами, странами и т. п.).

Смысловые значения слов собраны и систематизированы в толковых и энциклопедических словарях. Именно в таких словарях дается толкование различных слов, и именно к таким словарям обращаются люди, когда не знают, не понимают, не помнят или не уверены в правильности понимания каких-либо слов (в отличие от орфографических словарей, где дается только правильная форма написания или произношения слов).

В мире тысячи языков и диалектов, но во всех них будет слово совершенно аналогичное русскому слову “вода”, то есть имеющее точно такой же основной смысл. Как бы это слово не произносилось и не писалось: слева направо, справа налево, сверху вниз, буквами, иероглифами или азбукой Брайля Азбука для слепых., главное качество любого слова - это его смысл. По этой простой причине во всем нашем языке найдется всего два-три слова, не имеющих смысла. (Например, слово “абракадабра”. Собственного смысла оно не имеет, но тем не менее имеет практическое назначение - этим словом обозначают полную бессмыслицу, набор букв или звуков.) За всеми остальными словами, а их сотни тысяч, стоят конкретные или абстрактные, но смысловые понятия.

Кому нужны слова без смысла? Даже дети в своих играх, изобретая и придумывая новые слова, придают им какое-то значение, то есть смысл. Точно так же они “заменяют” обычные слова, которые слишком длинны или трудны для их произношения, на слова-суррогаты собственного изобретения, но основной смысл за этими детскими словами сохраняется тот же самый и по мере освоения устной речи они легко производят обратную замену.

Или такой интересный момент. Во всех языках существуют слова-омонимы, то есть слова, которые одинаково пишутся или произносятся, но при этом имеют совершенно разные смысловые значения. Например, слово “коса” имеет в русском языке три совершенно отличных друг от друга значения. Каким же образом мы различаем, в каком значении употреблены такие слова? Мы различаем их именно по смыслу, так как по форме их различить нельзя.

Смысловые значения слов могут меняться с течением времени и нередко - весьма значительно. Однако и в этом случае мы подразумеваем под такими словами их современное или общепринятое значение. В противном случае мы вынуждены делать соответствующие пояснения - что именно мы имеем ввиду. Например, такие слова как “вор” и “прелестный” имели в XVIII веке другие значения, а именно: “государственный изменник, преступник, бунтовщик” и “подметный, крамольный, подстрекающий к бунту, беспорядкам или неповиновению”, соответственно. В первом случае произошел существенный сдвиг смыслового значения, а во втором - значение стало едва не противоположным.

Понимание под одним и тем же словом разных значений могут привести к существенным разногласиям. Например, американцы не делают никакой разницы между словами “русский” и “российский” - и то, и другое, они переводят словом “russian”, тем самым смешивая два разных понятия. Это приводит к недоразумениям: бандитские и прочие преступные группировки на Брайтон Бич (окраина Нью-Йорка), а вслед за этим и другие подобные группировки по всей территории США получили наименование в печати и обиходе как “русская мафия” (в обратном переводе это звучит именно как “русская”, а не “российская” мафия), хотя в действительности такие группировки состоят преимущественно из евреев или армян. Тот факт, что этнических русских среди эмигрантов из бывшего СССР в лучшем случае несколько процентов - американцев не интересует: все эмигранты для них русские, по аналогии с тем, что все граждане США - американцы.

Другой момент: слов в развитом языке сотни тысяч, однако только конкретных предметов вокруг нас может быть в 10, 100 или 1.000 раз больше - их вообще бесконечное число. В повседневной жизни вокруг нас всегда есть предметы, которые мы затрудняемся назвать одним словом, если не считать таких универсальных словечек, как “штучка”, “вещь”, “фиговина”... В первую очередь, это относится к предметам, не имеющим для нас конкретного назначения либо не интересующие нас вовсе. Как называются грани у обыкновенного кирпича? Если ваша работа не связана со строительством, то вы не ответите на этот вопрос - просто грани, одни побольше, а другие поменьше... Однако любой каменщик назовет их точно: постель, ложок, тычок. Потому что для каменщика это важно - с этими понятиями связаны типы каменных кладок. А для вас, если вы дантист или повар - это “китайская грамота”, вам это просто не нужно. Или: как называется кусок снега? Если это не снежок, то никак и не называется, нет такого слова в языке. То же самое можно сказать о кусочке сахара, половине ножниц, личинке муравья или обрывке нити: предмет есть, а слова, его обозначающего - нет. Этих слов потому и нет в языке, что в них нет особой необходимости, а сами эти предметы нас очень мало интересуют. Видимо, именно этим моментом можно объяснить существование огромного числа профессиональных жаргонов или сленгов, в которых существует много слов или терминов совершенно непонятных для остальных людей, даже если по форме они совпадают с общепринятыми и общеупотребительными словами - они имеют какие-то другие смысловые значения или оттенки. Поэтому, возможно, и существует в науке отдельные слова или термины, обозначающие личинку или ногу муравья, но людям далеким от таких узких интересов, они не ведомы.

Но когда появляются даже совершенно новые, ранее неизвестные предметы и явления, но которые важны для многих людей - то сразу появляются и слова, которыми их обозначают. Больше всего таких новых наименований дает наука и техника, часто подбирая подходящие по смыслу слова из мертвых языков, давая новое толкование уже существующим словам в родном языке, или придумывая совершенно новые: гидроплан, пневмония, телевизор, протектор (часть резиновой шины), бридж (игра), пейджер, аспирин, радий и т. п. Иногда “отличаются” писатели-фантасты, таково происхождение слов “робот”, “космолет”, “киборг”, “антиматерия” и многих других.

Следующий важный момент: чтобы дать какому-либо новому явлению или предмету конкретное наименование, надо сначала понять, что представляет из себя это новое, его назначение или принадлежность к какой-либо уже известной категории вещей. Но как бы это новое не назвали, главным будет не внешняя форма, то есть слово, а его смысловое содержание. По этой причине понятие “кинематограф”, например, благополучно существует в разных странах под разными словами: “кино”, “синема” и др.

Первые люди, которые начали давать названия предметам, их окружавшим, называли каким-либо словом в первую очередь те предметы, которые были важны для них. Поэтому словом, аналогичным нашему слову “волк”, они называли не медведей или львов, а только волков: матерых, молодых, сильных или слабых - но волков. За таким словом, как и за любым другим, закреплялось его смысловое понятие, и это понятие отличалось от понятий “медведь” или “лев” и не смешивалось с ними - для наших древних предков это было жизненно важным. Судя по всему, слово “волк” очень древнего происхождения, но даже сегодня, спустя сотни тысяч лет, нетрудно понять или “угадать” его происхождение: это слово должно быть в тесном родстве с такими словами, как “выть”, “вой” и, вероятно, свое наименование волки получили из-за их скверной манеры выть на луну или от голода. Видимо, слова, которые давали наши древние предки животным, носили в первую очередь звукоподражательный характер. Что с точки зрения древнего человек, не умевшего еще говорить, могли означать характерные завывания, которые старательно имитировал его соплеменник? Только одно: его соплеменник имел ввиду реального обладателя такого неблагозвучного голоса, то есть волка, и предупреждал о близкой опасности. Жестами выразить ту же мысль гораздо сложнее, волчий же вой, даже в исполнении человека, ни с чем не спутать.

В некоторых словах и сегодня можно “угадать” их очень древнее происхождение. Например, глаголы “рычать”, “мычать”, “храпеть”, ”свистеть” - это явные подражания звукам рычания, мычания, храпа, свиста. Поэтому можно вполне обоснованно предполагать, что звучание первых слов в той или иной мере имитировало характерные признаки этих предметов, и, скорее всего - именно звуковые. Следуя этому предположению, собака могла получить наименование типа “гав” или “лай”, а кошка “мяу” или “мур”. Сравните: самая популярная кошачья кличка - Мурка, лайками называют породу собак, а слово “гавка” и сейчас существует в блатном жаргоне, в значении - “собака”.

Можно найти и другие примеры, проливающие свет на взаимоотношения слова и его смыслового содержания, но и приведенных вполне достаточно, чтобы признать полную несостоятельность варианта “б” (сначала - слово, потом - мысль). Что касается компромиссного варианта “в” (мысль и слово появились одновременно), то и он не выдерживает критики. Во-первых, потому что оба этих понятия неравноценны - слово является всего лишь внешней и чисто условной формой выражения мысли. Во-вторых, слово вторично по отношению к мысли. В-третьих, не всем мыслям или эмоциям соответствуют слова, их оттенков и нюансов значительно больше, чем слов их выражающих, хотя бы потому, что количество реальных предметов в окружающем нас мире бесконечно, количество же слов - ограничено, так же как ограниченны и возможности языка.

Сравните: даже из очень большого, но ограниченного набора, например, строительных деталей и конструкций можно построить большое количество нужных, рациональных или удобных зданий и сооружений, но нельзя, пользуясь тем же набором “построить” березовую рощу, горное озеро с водопадом или теплый летний вечер. То есть наибольшие трудности мы будем испытывать не с описанием стандартных, обычных и хорошо видимых ситуаций или предметов, а как раз с ситуациями, которые не видны всем, не очевидны или, например, связаны с нашими эмоциями (чувствами, желаниями, стремлениями, симпатиями, антипатиями и т. п.).

Образно говоря, язык человека и есть такой “набор-конструктор” и приспособлен такой “конструктор” именно к сегодняшним и повседневным, а не к вчерашним и тем более завтрашним нуждам и чаяниям. Плохо приспособлен наш язык и к выражению всевозможных оттенков сложных или тонких, мыслей или чувств. В этом легко убедиться, взяв в руки книгу любого поэта или писателя, считающегося мастером слова: за внешней простотой и гармонией слов угадывается титаническая работа авторов по поиску чрезвычайно точных слов или образов. В этом, видимо, и состоит один из секретов мастерства писателя: чтобы добиться предельно возможной точности, достоверности, выразительности или глубины образов, даже самым великим поэтам и писателям приходится перебирать десятки близких по смыслу слов. Иногда они в своих черновиках приводят очень много предварительных вариантов всего лишь одного четверостишия или абзаца. Лучше и ярче всех об этом, несомненно, сказал В. Маяковский:

Поэзия - та же добыча радия.

В грамм добыча, в год труды.

Изводишь единого слова ради

тысячи тонн словесной руды.

Сравните: даже такой всемирно признанный писатель, как Лев Толстой, переписывал свой бессмертный роман “Война и мир” семь (!) раз.

Мысль всегда будет играть роль локомотива по отношению к слову, и в этом одна из причин постоянного увеличения количества слов, составляющих основу любого живого языка. Вполне типична ситуация, когда человек говорит, что у него нет слов, чтобы выразить... (какие-то мысли или чувства). В большинстве случаев это соответствует действительности: мысли или чувства есть и они, может быть, переполняют человека, однако выразить их словами - дело непростое. Дело осложняется не только тем, что у человек нет достаточных навыков выражать свои мысли ясно, эмоционально или образно, но и дефицитом самих слов, и это несмотря на огромное их количество. Особый дар находить нужные, точные слова или выражения всегда высоко ценился среди людей, а риторика, как искусство ясно и убедительно выражать собственные мысли и чувства, входило в обязательное число предметов обучения еще в Древней Греции.

В споре, что появилось раньше, мысль или слово, правильным следует признать вариант “а” (сначала - мысль, а потом - слово). А уж если быть еще более точным, то этому варианту очень длительное время предшествовал другой: мысли уже появились, а слов, их выражавших, еще не было, и их роль выполняли жесты (вариант “г”). Первые люди, которых мы считаем людьми, уже кое-что понимали, но речи в нашем понимании у них еще долгое время не было, и на том этапе зарождения устной речи они обходились жестами, рычаниями, визжаниями, мычаниями и прочими подобными звуками. Но именно на этом этапе среди всех тех, вполне естественных для них звуков начинают появляться явные звукоподражания, имитирующие в первую очередь звуковые характеристики других животных или предметов их окружавших. Так же как использование орудий труда изменило строение кисти руки древнего человека (строение кисти стало больше соответствовать собственным нуждам человека), так и упражнения в звукоподражаниях дали мощный толчок к развитию речевого аппарата человека, и первоначально почти нечленораздельные звуки стали проявляться более отчетливо и различимо. Со временем произошло разделение звуков на гласные, полугласные, согласные, которые впоследствии и стали фонетической основой языка.

Такой подход к возникновению речи позволяет сохранить преемственность в развитии средств внутривидового общения, и точно так же, как мыслям предшествовали эмоции, а еще ранее - рефлексы, то и речи предшествовали звукоподражания, а еще ранее ? жесты, корни которых, несомненно, следует искать в очень далеком прошлом не только древнего человека, но и предшествующего ему биологического вида, то есть ? человекообразных обезьян. В основе языка жестов лежат все те же эмоции и рефлексы.

Млекопитающим животным отказывают даже в ничтожной толике их разумности в первую очередь именно из-за отсутствия у них речи. Такой подход как минимум парадоксален: почему способ общения с использованием каких-либо звуков тех же приматов должен быть именно речью в нашем, то есть человеческом понимании? Они ведь не люди и наш сложный язык общения им не к чему - их вполне устраивает их собственный способ общения вне зависимости от того, считаем мы их способ общения языком или нет. Такое людское высокомерие, если не сказать откровенное чванство, порождает и другие, неразрешимые с таких позиций противоречия: язык жестов очень хорошо знаком не только приматам, но и, по-видимому, всем млекопитающим.

Уровень сознания биологического вида определяется образом жизни этого вида, уровень развитости речи или других способов общения внутри того же вида определяется объективной необходимостью в таком общении и находится в прямой зависимости от уровня развития сознания. В свою очередь, объективная потребность во внутривидовом общении (при прочих равных условиях) будет значительно выше у общественных животных - это необходимое условие для совместного решения общих жизненных задач, например, при охоте, добывании пропитания, объединении усилий при обороне от хищников или врагов, защите своего потомства и мест своего обитания (лежбищ, нор, гнездовий и т. п.). Заметьте, что подавляющее количество млекопитающих видов является, так же как и человек, животными общественными, которые живут семьями, стаями, стадами, колониями и другими довольно устойчивыми группами. Аналогичные примеры легко найти и среди других классов животных - среди птиц, земноводных, рыб, насекомых...

Поэтому, если, например, собаки достаточно легко обходятся в своей жизни сильно ограниченным (с нашей точки зрения) набором звуков и жестов, то это означает, что такой набор, как средство общения, в целом их устраивает и соответствует их образу жизни. Сравните: при более сложном образе жизни, например, у служебных собак, они включают в свой язык или способ общения с человеком большое количество дополнительных знаков или сигналов (команд), которые они хорошо понимают и исполняют. И хотя такое общение носит в основном односторонний характер - человек отдает команды, а собака выполняет их - однако это не меняет сути дела: в данном случае образуется устойчивая, хотя и чисто условная, коммуникативная связь, где элементы этой связи в виде команд или сигналов хорошо понятны обеим сторонам.

Любопытно, но существенные различия в образе жизни собак и волков порождает не только различия в их сознании, но и в средствах общения: волки не лают, собаки же достигли в этих “вокальных упражнениях” заметных успехов. Примечательно и то, что собачий лай далеко не однозначен и несет в себе много смысловых оттенков, в зависимости от того, на кого или что собака лает: на знакомого или незнакомого человека, на кошку, на других собак, с которыми могут быть дружеские или явно враждебные отношения, на заводную игрушку и т. п. Язык жестов собак также не однозначен и имеет не только различные смысловые значения, но и множество оттенков таких значений. Например, помахивание хвостом означает и дружелюбие (отсутствие враждебных намерений), и выражение удовлетворения, и выражение радости. Причем “амплитуда” такого помахивания четко указывает на уровень собачьих чувств: от едва заметного шевеления до предельно возможного размаха. Поджатый хвост означает признание своего подчиненного положения, страх, испуг и даже признание своей вины. Сравните известное и устойчивое выражение: “У него вид (о человеке) как у виноватой (или побитой) собаки”.

Отголоски древнейшего языка жестов и сегодня играют заметную роль в общении людей. Такие понятия, как “я”, “он”, “да”, “нет”, “пить”, “есть”, “спать” - на языке жестов очень легко выразить, легко этот язык и понять. Любопытно, но когда ребенка учат говорить, то кроме сообщения ему названий тех или иных предметов всегда используют и язык жестов: такое обучение дублируется указательными жестами рукой либо дают конкретный предмет в руки ребенку - такой способ значительно облегчает понимание. С указательных по их смыслу фраз: “Это кукла, конфета, малыш, дядя, мяч, котенок...” начинается не только изучение родного языка, но и иностранного.

К языку жестов человек прибегает и в ситуациях, когда он оказывается в окружении людей, не понимающих ни единого его слова: с помощь простых жестов всегда можно выразить свои элементарные потребности или желания - такой язык понимают все люди, к какой бы языковой семье они не относились. Универсальность языка жестов подтверждает ранее высказанное предположение, что именно этот способ общения долгое время предшествовал устной речи человека на самых ранних этапах становления человека как биологического вида. Необычайно высокую устойчивость языка жестов (по сравнению с устной речью) можно объяснить двумя причинами. Во-первых, очень глубокими корнями, которые уходят не только в область эмоционального, но, вероятно, и в область глубинного сознания: нередко характерные особенности в поведении людей, например, особенности походки, манера поворота головы или подъема бровей при удивлении, передаются от родителей к детям на уровне наследственной информации. Во-вторых, - сильно ограниченным набором таких жестов. В свое время язык жестов был хорошо приспособлен для выражения элементарных потребностей и желаний, но до нас он дошел в сильно упрощенном виде из-за вытеснения его устной речью. Однако потенциальные возможности языка жестов довольно велики, и лишнее тому подтверждение - язык глухонемых: если из него даже исключить жесты, передающие любые наши слова по буквам, то и в этом случае в таком языке останутся сотни жестов, которыми можно довольно успешно выражать чувства и мысли.

16. Образы и их смысловые понятия

Образы и их смысловые понятия занимают в сознании человека центральное место. С одной стороны образы каких-либо предметов или явлений нам очень хорошо знакомы - мы имеем с ними дело каждый день и каждую минуту, но с другой - они чрезвычайно сложны, неоднозначны и трудны для понимания. Воспринимаем мы окружающий нас мир как мир, состоящий из реальных вещей, однако все эти реальные вещи представлены в нашем сознании не самими вещами, а их образами, которые в той или иной степени отражают их реальные свойства. Это один из ключевых и наиболее сложных моментов в работе нашего сознания, без понимания которого невозможно объяснить ни сознания, ни мышления человека.

Какие процессы происходят в сознании человека, когда он видит какой-нибудь предмет, например, коробку по размерам и форме аналогичную пачке сигарет? Во-первых, органы зрения позволяют видеть эту коробку как реальный, конкретный объект - в данном случае, предмет продолговатой прямоугольной формы, яркой расцветки и надписью на иностранном языке... Это зрительный образ объекта, причем образ этот необработанный, «сырой». Во-вторых, этот образ сразу начинает подвергаться сложному логическому анализу на уровне эмоционального и интеллектуального сознания. Обычно, цель такого анализа - идентификация предмета, то есть ответ на вопрос “что это?”. Если человек видит такую коробку не первый раз, то в подробном анализе нет нужды: эмоциональное сознание легко идентифицирует такой предмет и, следовательно, его назначение, просто сверяя (сравнивая) конкретный зрительный образ с уже имеющимися логически обработанными образами таких предметов, которые хранятся в долговременной памяти. Если же предмет не знаком, то для ответа на вопрос “что это?” придется проделать сложный и, возможно, полномасштабный анализ по всем параметрам, доступным для органов чувств. К такому анализу человек прибегает и в случае, если что-либо в знакомом предмете непонятно или вызывает сомнения. Но и том, и в другом случае возникает весьма сложная и серьезная проблема: нужно сравнить реально существующий объект с его абстрактно-логическими образами (или образом) либо с такими же образами похожей или подобной категории вещей. (Суть этой проблемы состоит в том, что логически обработанный образ - это продукт нашего сознания, образ этот не конкретный, а обобщенный или абстрактный. Человек же видит перед собой вполне конкретный предмет...)

Проблема может быть решена несколькими способами, но наиболее простым представляется следующий: объект в виде его конкретного, необработанного образа (то, что мы видим) сравнивается с логически обработанным, обобщенным образом (или образами) такого типа предметов, при условии, что этот логически обработанный, обобщенный образ наше сознание может несколько видоизменять (по размеру, ракурсу, цвету и т. п. параметрам) с целью найти такой угол зрения, соразмерность, при которых оба образа смогут совместиться в плоской или, может быть, объемной проекции полностью или частично. Если по большинству параметров зрительные образы совпадут, то объект идентифицируется как известный, знакомый или похожий, если нет - то вопрос “что это?” остается открытым. Аналогичное сравнение может быть произведено и по любым другим, незрительным образам.

Нашему сознанию не требуется полная, 100-процентная идентификация, мы вполне удовлетворяемся близким и даже не очень близким сходством объекта с его логически обобщенным (абстрактным) образом. Корни этой характерной особенности нашего сознания уходят в наше очень далекое биологическое прошлое: такой способ приблизительной и не очень точной идентификации свойственен всем животным. В естественных условиях своего обитания все необходимые сравнения (измерения) для животных прямо связаны с размерами их тела: именно в соответствии со своими собственными размерами лисицы оценивают предельный размер (силу) своих потенциальных объектов охоты, суслики роют норы, а птицы вьют гнезда.

Такой же подход типичен и для человека - именно тело человека или каких-либо его частей является для нас исходной, отправной точкой в наших сравнениях или измерениях. По этой причине мы обычно довольствуемся такими весьма приблизительными оценками как “близкий - далекий”, “высокий - низкий”, “тяжелый - легкий”, “сильный - слабый”, “горячий - холодный” и т. п. Обратите внимание, что такие оценки или сравнения были бы вообще лишены смысла, если бы они не давались в сравнении с какими-либо параметрами человеческого тела. Поэтому, когда человек говорит о другом человеке, что тот “высокий, сильный или тяжелый”, то он в первую очередь сравнивает его с самим собой. Эту особенность нашего сознания (и не только нашего!) очень хорошо отражает известный афоризм Протагора: “Человек - мера всех вещей”. Сравните! Старые и древние меры, например, длин были прямо связаны с телом человека: фут (длина стопы), локоть (длина от сгиба локтя до кончиков пальцев), миля (тысяча двойных шагов)... В армии, например, и сейчас сохраняется традиционное измерение небольших расстояний в шагах, а не в метрах. Типичные армейские команды: “Сделать два шага назад! Выйти из строя на пять шагов!” Эти древние традиции характерны, по-видимому, для всех национальных армий и обычно закреплены, то есть узаконены в строевых уставах.

Причина такого приблизительного подхода в измерениях или сравнениях очевидна: если в Природе не существуют двух абсолютно одинаковых вещей (предметов, животных), то и метод сравнения, направленный на абсолютно точное измерение, на установление абсолютной идентичности, лишен смысла: таких ситуаций в нашем макромире не существует в принципе. По этой же причине любые, даже самые сверхточные измерения человека с помощью специальных измерительных приборов носят не абсолютный, а относительный характер и всегда имеют предел точности. Есть и вторая причина: в естественных условиях существования приблизительная, но быстрая оценка размера или силы объекта охоты гораздо важнее более точной оценки, требующей значительно больших затрат времени. Как говорится, “дорога ложка к обеду”, и если слишком долго примерятся к своему потенциальному “обеду”, то вполне можно остаться и голодным - у большинства животных инстинкт самосохранения развит достаточно хорошо.

Отсюда следует важный вывод: процесс сравнения образов (как конкретных, так и абстрактных) носит не абсолютный, а относительный, часто - весьма приблизительный характер. В противном случае такие сравнения не имели бы практического смысла и всегда бы заканчивались отрицательным результатом: если не существует двух абсолютно одинаковых объектов, то не существует и двух абсолютно одинаковых образов этих объектов. Сравните: человек видит перед собой большую кучу обыкновенного красного кирпича. Если он не первый раз в своей жизни видит этот строительный материал, то и воспринимает он реальную кучу в виде довольно абстрактного образа “кучи кирпичей”, то есть какого-то количества одинаковых по размерам и свойствам глиняных кирпичей. Но именно в этом и заключается парадокс: в действительности в этой куче не найдется даже двух (!) совершенно идентичных кирпичей - они неизбежно будут различаться по весу, размерам или другим свойствам. Но для человека эти отличия не столь важны, и мы предпочитаем считать, что все кирпичи - за исключением битых - одинаковы. Это и есть результат “идеального отражения действительности в нашем сознании”.