Инобытие и время (контуры эстетики трансцендентного)

В этой констатации - итог построений Гегеля, та «истина», которая в развертывании лишь реализует телеологическую структуру бытия (в частности, реализуясь в несамотождественности всякого данного, в диалектике его самоотрицания, в А есть и не есть А).

Время, т.о., суть процесс, связующий субъекта и объект (и связующий преимущественно процессом познания; и Кант отталкивается от «Критики чистого разума», и у Гегеля панлогизм явственно превалирует; «В «Феноменологии духа» история еще так или иначе присутствует, однако она - «идеальна», создана «образами» Духа; когда мы переходим к «Логике» Гегеля, «образов» уже нет, а есть «категории»; история же вообще отсутствует. Пределом исторического понимания является растворение истории в системе»). [14, С. 95] И для Гегеля, и для Канта время - внешняя форма, техническое выражение процесса познания. Этот априорный по отношению ко времени техницизм, вмененная ему роль протоколиста и секретаря, механизма, в котором воплощены (неизменные) формы, и не позволяет ощутить внутреннюю связь времени с содержанием, также подвергнутым принуждению к законосообразности, и все же сохраняющим облик не до конца умерщвленного государства (монарха).

Время по прежнему безмерно, так или иначе «соприкасается» с бытием (Единым, Целым, Духом etc.), но в такой склонности неотличимо от своего двойника-бытия. Время представляет квинтэссенцию меры и ее существо. Но в этом измерении время сближается с пространством до их полной неразличимости, выступая его «четвертым измерением».

ХХ столетие продолжает обе традиции (Гуссерль следует за Кантом и видит в восприятии настройку, изменяющуюся по мере явления каждого нового элемента: «...каждая последующая ретенция есть не просто непрерывная модификация, исходящая из первичного впечатления, но непрерывная модификация всех предыдущих беспрерывных модификаций той же самой начальной точки»). [6, С. 33] Вместе с тем механистическое восприятие времени и социальная его трактовка выдвигаются на передний план; время-бытие остается достаточно не проясненным в ходе философских реконструкций и безусловно утратившим актуальность, вытесненным новым временем процессов, мер и согласований, воплощенным мерным щелканьем часов.

Время Ареса и Афины

Но не присуще ли времени и в самом деле естественные свойства, не связанные с «мерою движения», социальностью или универсализмом утверждаемой упорядоченности? Треск сучка, возможно, издревле связал направление с удаленностью (в интуиции-инстинкте, заключившем очаговые опасности в динамический ряд их локализации). Возможно, и свежесть оставленного следа, и пятна подсыхающей крови связали место, действие, время в картину происходящего. Близь и даль определяют его исход и судьбу субъекта, дистанция - «набросок будущего», в нем «движение опасности» и «движение времени» совпадают. Не «структура восприятия» удаляет предмет в прошлое; в прошлое удаляется хищник, либо он приближается, наступая как будущее. Позиции архаичного континуума, связь будущего с приближением угрозы, прошлого - с ее удалением, возможно, выступают естественными основаниями восприятия времени. Последнее присуще не только человеку, но и животному, а само время в естественности обретает опору. Рубрики прошлого, настоящего, будущего предстают индикаторами (не)актуальности, исходно снабженными управляющими глаголами приближения и удаления (топонимики).

Это действительно так, если время изначально представлено грубой, интуитивной мерой движения, родственной пространству. Но, весьма вероятно, пространство и время и возникли в спиритизме восприятия-места, запечатлены в излучинах рек и отрогах предгорий, знакомых тропках и иных ориентирах, связанных, разумеется, направлениями, количеством переходов и пр. Позднее подобные ощущения были вписаны в природные циклы (чья регулярность была актуализируема земледелием), преобразовавшие разовость через повторы в стерео-типичность, а «наступающее» лето в «это», сопоставимое с прошлыми и будущими. Позднее и эта местечково-аграрная идиллия была подчинена времени городов, в котором безличная осевая хронология подмяла местные циклы и юбилеи, а точность фиксации деталей позволила придать каждому событию и эпохе неповторимое лицо, выстроив изрядно фетишизируемую хронологию общих для всего человечества событий.

Памятуя о господстве инструментальных трактовок времени, такого рода интуиции все же следует воспринимать с настороженностью. Логических выкладок в этом случае недостаточно. Необходима реконструкция условий, в которых возникает время, и обстоятельств, его рождение обусловивших (хотя некоторая безусловность в сказанном присутствует: время и место вполне органично связаны категорией своей и единственной местности (центра), в отношении которой приближающееся наступает из будущего и как будущее, соответственно, удаляется в прошлое; в разрастании местности в повсеместность эта тесная связка естественно разваливается, порождая первую потребность в безличном счете, отвлеченном от всякого содержания; не менее значимо то, что центральная категория времени - настоящее - сохраняет связь с актуальностью как своей естественной предтечей).

Механический континуум предстает чистым условием согласования разрозненных, вместе с тем совместно-разделенных (совместимых) действий. Время преодолевает пространственную разобщенность, преобразуя призрачную дистанцию в полупрозрачную даль эксплицированного телесного нахождения-содействия. Отнесенные к первобытности, античности, средневековью или более свежему времени, эти признаки характеризуют действие сознательное, опираемое на (общий) план и его тактические модификации. Время машин лишь эксплицирует эти свойства реалистичного, рационального, разумного, снабдив вдобавок многообразными приставками сей механики согласований (и, прежде всего, идеологией знания и инструментом сознания).

Но временам, в которых сознание чувствует себя столь вольготно, предшествуют иные, в которых разум ощущает себя откровенно неуютно, не узнавая в них привычных черт убежища. В них авантюры, приключения, опоэтизированные события, пророчества, предвестия, чудеса и подвиги, знаки судьбы и избранности играют ключевые роли. Это времена Ареса. Итак.

Привычная мерность, как преимущественная черта времени, не возникает на пустом месте. Она наследует тысячелетиям труда, целиком вписанного в природные циклы.

Аграрный труд подчинен Афине. Но у его очага ни Афина, ни Деметра не хлопотали. Уже привычные ритмы годовых циклов накладываются на существующие обрядовые ритмы, прежде всякого внешнего упорядочивания аграрным трудом утвердившиеся в диком хаосе выживания, в стохастических актах охоты, стычек и схваток за территорию и женщин, первобытной борьбе за существование.

М. Элиади делит время на священное и мирское; последнее привычно и в общем совпадает со временем Афины. Но цикличность предстает «временем вечного возвращения». До деления жизненного уклада на циклы, связанные с аграрными хлопотами, уже существовали интервалы, разделявшие вспышки проникновения в ткань бытия чего-то иного, силы, сакральной энергии, и периоды «остывания», погруженные в обыденность. Сила, в инобытии аккумулируемая, мерно растрачивалась в периоды рутинного безвременья. Симптоматично, что время не обзавелось ещё привычной трехчленной структурой: в нем наличествовали состояние инобытия, чаемого и романтизируемого, воспроизводящего первозданное, и иное, не освященное присутствием силы (в термин (инобытие) не вкладывается никакой мистической подоплеки; это прежде всего некое предшествование бытию (битве), со-настраивание на таковое; в рамках ранее обозначенных по отношению ко временным регламентам терминов инобытие суть предстоящее [16, С. 111-135] (пред-стоящее), в котором актуальное как центральная категория бытия удваивается, обретая двойника-дублера; и инобытие поставлено перед бытием (событием) как ему предстоящее; и событие пред стоит, или стоит впереди инобытия; в этой диалектике время впервые отрицает связь с пространством, тем самым размечая в актуальном (настоящем) рубрики не- настоящего, прошлого-будущего).

Реконструкция «первичного цикла времени (времени цикла)» позволяет, т.о., угадать в нем два значимых предела. Первый представлен инобытием (потусторонним, иным, горним, правью и пр.). Второй - обыденностью (посюсторонним, дольним, явью).

Реконструкция такого кванта времени прослеживает его вплоть до седой первобытности, первых ритуалов (жертвоприношения), в рамках которых человек впервые обретал свободу (от господства доминирующих инстинктов: пищевого, полового, самосохранения), отдавая себя во власть иного (инстинкта же, инициирующего в нем, прежде всего чувства самоотверженности, сопричастности общей судьбе, как основанию содействия, лишенного опоры рефлексов).

Характерно, что архаичные общности не позволяют состоянию обыденной озабоченности длиться сколь-нибудь продолжительно. Ощущая нехватку силы, они прибегают к суровым, и, очевидно, необходимым мерам, производя кровопускания, регулярно вводящие их в состояние чрезвычайной экзальтации. Состояние исступления (пафоса) с интересующей нас точки зрения характеризуется вовсе не подчинением внешним (природным, в т. ч. физиологическим) ритмам, но освобождением от навязчивой власти плоти (прежде всего - страха смерти). Вместе с тем в рамках трансцендентальной эстетики предстоящее (инобытие) заключает бытие в событийные рамки, придавая ему глубину настоящего (актуализируемого спонтанного сочувствия, мотива, подготовившего почву импровизаций). Трансцендентальность подобной эстетики уступает место эстетики трансцендентного, не владеющего знанием предстоящего и согласного вступить в него как в неведомое согласованно. [15, С. 100-135]

Намеченный выше цикл перехода от состояния исступления к «норме» выглядит с такой точки зрения конструкцией внешней и достаточно искусственной. Рассматриваемый с позиций меры, он исходит из двух фундаментально различных источников: внешнего ритма организмов, объединяющих обособленные существования, и внутреннего ритма коллективно-интуитивного содействия, в гармонизации мотивов, ритмов и их аранжировок обретающего реальность. Если речь идет не о природе времени, но о его реальной судьбе, последнюю стоит реконструировать на основании изучения отношений внутреннего ритма духа и внешнего метра плоти.

Понимание предела времени-инобытия, т.о., связано с интерпретацией состояния пафоса, экстаза, самоисступления и самоотверженности, одухотворения, священного безумия и пр.

Его необходимо интерпретировать, не впав в метафизический раж приписывания человеку извечных сущностей, дарованных высшей инстанцией, но, напротив, помня о том, что данное состояние инициировали в себе наши животные предки, ведомые по жизни преимущественно инстинктами (характерно, что подобное состояние выступает некогда безусловно-центральной категорией пространства (абсолютный центр мира и обжитого пространства рода, ритуальный и священный центр, номос), противостоящей (реальному) окружению; аналогичной темпоральной диспозицией выступает предстоящее, соотнесенное с актуальным (настоящим)).

И время, и пространство в истории десакрализуются; пространство несколько опережает в этом время: «Объективный мир стал для языка понятным и проницаемым в той мере, в какой ему удалось представить его пространством, перевести его на язык пространства». [10, С. 101] Пространство - передний рубеж времени, актуальное, распространяемое от священного центра и постепенно поглощающее весь мир, трансформирующее последний в тот порядок тел и исчислимых движений, который характеризуется вытесненным инобытием.

Необходимо удержать время в обозначившейся вилке его пределов (предварительным, в соответствии с данным критерием определением времени выступает возвращение из инобытия к реализму, (разумной) осторожности, или обособленности естественного состояния; кажущиеся экзотическими, подобные структуры благополучно дожили до настоящего времени в фигурах исторических событий, устанавливающих рамки эпох; ими выступали преимущественно войны, как творцы «мировых порядков». В XVII веке такой войной была Тридцатилетняя, в XIX веке - наполеоновские. Несостоявшаяся попытка закрепить систему мировых отношений по итогам Первой мировой войны привела ко Второй, результаты которой и сформировали современные государственные отношения).

Над первым состоянием господствует страсть, очистительный огонь исхода, возрождения и перерождения; фигуры его исступления, инициируемые некогда жертвоприношениями, имеют чрезвычайно мало общего с углубленными медитациями и трансформациями сознания, и более адекватно переданы диким разгулом дионисийства. Но буйство стихии (духа) не должно увести изложение в сторону, не дав увидеть в себе адаптационного предела: инобытия-безвременности (прообраза вечности), апофатически определяемого как состояние свободы от (эгоистической само- тождественности, ущербности обособленного существования, страха смерти). В свободе-для-инобытие определяется фундаментальным доверием к спонтанности собственных реакций, обретающих мощь в резонансе, к кумулятивному эффекту порыва, отрекающегося от шаблонов (рефлексов, аффектов), положившегося на невидимые и прочные нити гармонии, и эстетическое чувство слуха.

В первозданно-действенной трансфигурации духа, вступающего в авантюру и в качестве залога сохранности себя-от-(злосчастного) случая полагающего себя же как случай, генератор спонтанно-событийного (в мотивах гармонизации и в гармонизации мотивов), означается время- намерение, со-настройка чувств на предстоящее (стоящее пред-как актуально-состоявшееся единство, вечное-прошлое, и стоящее пред-как наступающая актуальность реального, которое и подвергнет коллективный дух испытанию на его состоятельность при встрече наступающего).

Время суть прежде всего инобытие, предстоящее.

Вместе с тем эта абстракция времени временем ещё не выступает, являя чистую игру-со-смертью, трансцендентную фигуру преобразования-возрождения-перерождения (инициации).

Предстоящее (вечность) обретает временную наполненность в актуализации, в отношении с иным (бытием), в событии испытания реальным (реального испытания), раздвигая границы в здесь и сейчас зажатости присутствием силы (инобытия, духа игры-импровизации).

Разумеется, подобный набросок «чистой структуры времени» предварителен.

Полная реконструкция времени, история его отношения с более привычным и вышедшим на центральные позиции временем- повтора, история разделения и нового соединения времени и пространства требуют более детального проникновения к истокам времени и к обстоятельствам его преобразования в историю.

Библиография

1. Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 1. М., 1971.

2. Гегель Г. Наука логики. Т.

3. М., 1972. 3. Гегель Г. Феноменология духа. СПб., 2002.

4. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 1. М., 1975.

5. Гегель Г. Энциклопедия философских наук. Т. 3. М., 1977.

6. Гуссерль Э. Феноменология внутреннего сознания времени. М., 1994.

7. Декарт Р. Избранные произведения. М., 1950.

8. Кант И. Критика чистого разума. Т. 3. М.: Чоро, 1996.

9. Кассирер Э. Философия символических форм. Т. 1. СПб., 2001.

10. Кассирер Э. Философия символических форм. Мифологическое мышление. Т. 2. М., 2001.

11. Коллингвуд Р.Д. Идея истории. М.: Наука, 1980.

12. Лейбниц Г. Сочинения в четырех томах. Т. 1. М., 1982.

13. Марков Б. Храм и рынок. Человек в пространстве культуры. СПб., 1999.

14. Рикёр П. История и истина. СПб., 2002.

15. Спектор Д.М. Исторические корни драматической поэтики // NB: Филологические исследования. 2013. №4. С. 100-135.

16. Спектор Д.М. Обреченность предстоящим. // Философские исследования. 1995. №3.

17. Спиноза Б. Избранные произведения в двух томах. Т. 1. М., 1957.

18. Уитроу Дж. Естественная философия времени. М., 2003.

19. Фуко М. Надзирать и наказывать. М., 1999.

20. Apel K.-O. Das Problem einer philosophischen Theorie der Rationalitдtstypen / Rationalitдt.

21. Schelsky H. Der Mensch der Wissenschaftlichen Zeitalter. Kцln, 1961.

22. Tarnas R. Das Wissen des Abendlandes. Das europдische Weltbild von der Antike bis zur Moderne. Dьsseldorf, 2006.

Размещено на allbest.ru