Концепция Л.Н. Толстого "непротивление злу силою"

Размещено на http://www.allbest.ru//

МИНИСТЕРСТВО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ РОССИЙСКОЙ ФЕДЕРАЦИИ

ФЕДЕРАЛЬНОЕ ГОСУДАРСТВЕННОЕ БЮДЖЕТНОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ

ВЫСШЕГО ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«ТЮМЕНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ НЕФТЕГАЗОВЫЙ УНИВЕРСИТЕТ»

Контрольная работа

по дисциплине: «Философия»

ТЕМА:

«Концепция Л.Н. Толстого “непротивление злу силою”»

Выполнил: студент гр. ЭДГб(до)з-18-1(ИДДО)

Голивко Сергей Викторович

Проверил: К.Ф.Н.,Доц.

Исаченко Н.Н.

2019

Введение

С точки зрения русского писателя и мыслителя Л.Н.Толстого (1828-1910) драматизм человеческого бытия состоит в противоречии между неотвратимостью смерти и присущей человеку жаждой бессмертия. Воплощением этого противоречия является вопрос о смысле жизни - вопрос, к которому разум подводит самой суетностью, ничтожностью жизни и который можно еще выразить так: "Есть ли в моей жизни такой смысл, который не уничтожался бы неизбежно предстоящей мне смертью" (23,17)_. Толстой считает, что жизнь человека наполняется смыслом в той мере, в какой он подчиняет ее исполнению воли бога, а воля бога дана нам как закон любви, противостоящий закону насилия. Закон любви запечатлен в человеческом сердце, осмыслен основателями религий, выдающимися философами, полней и точней всего он развернут в заповедях Христа. Чтобы спасти себя, свою душу от тлена, чтобы придать жизни смысл, который не обессмысливается смертью, человек должен перестать делать зло, совершать насилие, перестать раз и навсегда, в том числе и прежде всего тогда, когда он сам становится объектом зла и насилия. Не отвечать злом на зло, не противиться злу насилием - такова основа жизнеучения Льва Николаевича Толстого.

Творчество Л.Н.Толстого

Религии и этике непротивления в той или иной форме посвящено все творчество Толстого после 1878 года.

Важнейшие произведения можно подразделить на четыре цикла: исповедальный - "Исповедь" (1879-1881), "В чем моя вера?"(1884); теоретический - "Что такое религия и в чем сущность ее?"(1884), "Царство божие внутри нас"(1890-1893), "Закон насилия и закон любви"(1908); публицистический - "Не убий"(1900), "Не могу молчать"(1908); художественный - "Смерть Ивана Ильича"(1886), "Крейцерова соната"(1887-1879), "Воскресение"(1889-1899), "Отец Сергий"(1898).

Второе рождение Толстого. Сознательная жизнь Толстого, если считать, что она началась с 18 лет, когда юный Толстой ушел со второго курса университета и когда он, по его же собственному признанию в "Исповеди", "не верил уже ни во что", из того, чему его учили (23,1), подразделяется на две равные половины по 32 года, из которых вторая отличается от первой как день от ночи. Речь идет об изменении, которое является одновременно духовным просветлением - о радикальной смене нравственных основ жизни. В сочинении "В чем моя вера?" Толстой пишет: "То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, - и повернул домой. И все, что было справа - стало слева, и все, что было слева, - стало справа"(23,304).

Жизнь, взросление Л.Н.Толстого. Параллель с произведениями

Первая половина жизни Льва Толстого по всем общепринятым критериям сложилась очень удачно, счастливо. Граф по рождению, он получил хорошее воспитание и богатое наследство. Природа, работая над ним, обнаружила расточительную щедрость: крепкая физическая натура сочеталась в нем с художественным гением и редкой философской одаренностью. Жизненный путь графа Толстого отмечен сильными страстями, великой славой, умножающимся богатством, гражданским служением, семейными радостями - всеми теми внутренними переживаниями и внешними успехами, которые обычно считаются самыми важными мотивами и достойным оправданием человеческой деятельности.

В жизнь он вступил как типичный представитель высшей знати, тех ни перед кем не несущих ответственности "хозяев жизни", которым все было позволено. У него была буйная разгульная молодость с вином, картами, женщинами, дуэлями, он вполне познал сладость чувственных удовольствий и сильных ощущений. Толстой в 1851-54 годах служил на Кавказе, в 1854-55 годах участвовал в обороне Севастополя, зарекомендовав себя храбрым офицером. Его основным занятием однако стала писательская деятельность - из всех форм духовного творчества самая престижная в России. Уже первые повести и рассказы, печатавшиеся в знаменитом некрасовском "Современнике", принесли ему широкую известность в стране, а романами "Война и мир" и "Анна Каренина" он заслужил всемирную славу. Авторитет Толстого-писателя в России и мире был безусловен, он чувствовал себя и воспринимался общественным мнением в качестве учителя жизни. Хотя слава тешила самолюбие Толстого, а большие гонорары укрепляли состояние, тем не менее его писательская вера стала подрываться. Он увидел, что писатели играют не свою собственную роль: они учат, не зная, чему учить, и непрерывно спорят между собой о том, чья правда выше; в труде своем они движимы корыстными мотивами в большей мере, чем обычные люди, не претендующие на роль наставников общества. Не отказавшись от писательства и писательской гордыни, он оставил писательскую среду и после полугодового заграничного путешествия (1857 г.) занялся педагогической деятельностью среди крестьян (1858-1863 гг.). В течение года (1861-62 гг.) служил мировым посредником в спорах между крестьянами и помещиками. Ничто не приносило Толстому полного удовлетворения. Разочарования, которые сопровождали каждую его деятельность, стали источником нарастающего внутреннего смятения, от которого не могли спасти ни новое десятимесячное заграничное путешествие (1860-61 гг.), ни бегство на два с половиной месяца в башкирскую степь, чтобы "дышать воздухом, пить кумыс и жить животною жизнью"(23,10). Нараставший духовный кризис предотвратила женитьба в сентябре 1862 года на Софье Андреевне Бергс. Семья наряду со своими собственными радостями дала новые стимулы к творчеству и хозяйственной активности.

Вторая половина сознательной жизни Л.Н.Толстого явилась отрицанием первой. Он пришел к выводу, что он, как и большинство людей, жил жизнью, лишенной смысла - жил для себя. Все, что он ценил - удовольствия, слава, богатство, дети, подвержено тлену и забвению. Все это оказывается ничтожным в перспективе бесконечности мира. "Я, - пишет Толстой, - как будто жил-жил, шел-шел, и пришел к пропасти, и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели"(23,12). Ложными являются не те или иные шаги в жизни, а само ее направление, та вера, тоже безверие, которое лежит в ее основании. А что же не ложь, что не суета? Ответ на этот вопрос Толстой нашел в учении Христа. Оно учит, что человек должен служить тому, кто послал его в этот мир - богу и в своих простых заповедях показывает, как это делать.

Толстой пробудился к новой жизни. Сердцем, умом и волей, всей своей страстной натурой, он принял этико-социальную программу Христа и посвятил свои силы целиком тому, чтобы следовать ей, обосновывать и проповедовать ее.

Вопрос о том, чем была обусловлена столь резкая перемена жизнеустоев Л.Н.Толстого, как и вообще все такого рода перемены, не имеет удовлетворительного объяснения. В самом деле, если основы жизни меняются таким образом, что человек духовно становится прямо противоположен тому, чем он был раньше, то это как раз означает, что новое состояние не вытекает из старого, не является его продолжением. Можно было бы предположить, что старое состояние детерминирует новое чисто отрицательным образом, обязывая делать все наоборот. Но и в этом случае остается непонятным, откуда у личности возникает сознание отрицательности своего опыта. В свое время духовно запутавшийся, смятенный Августин Блаженный пережил удивительный переворот, в мгновение превративший его из язычника в христианина. Размышляя над причинами этого превращения и не находя ему никаких объясняющих оснований в своей собственной жизни, Августин пришел к выводу, что случившееся с ним является чудом, доказывающим существование бога. Рассуждение Августина безупречно: нельзя требовать причинного объяснения тому, почему Савл превращается в Павла, ибо само такое превращение мыслится как разрыв цепи причинно-следственных связей, как чистый акт свободы. Способность человека к изменениям, в особенности к мгновенным преображениям, свидетельствует о том, что человек не умещается в свои собственные поступки и всегда сохраняет возможность вырваться из цепких лап необходимости, свидетельствует об автономии духа.

Духовное обновление личности является одной из центральных тем последнего романа Толстого "Воскресение"(1899 г.), написанного им в период, когда он вполне стал христианином и непротивленцем. Главный герой князь Нехлюдов оказывается присяжным по делу проститутки, обвиняемой в убийстве, в которой он узнает Катюшу Маслову - соблазненную им некогда и брошенную горничную своих тетушек. Этот факт перевернул жизнь Нехлюдова. Он увидел свою личную вину в падении Катюши Масловой и вину своего класса в падении миллионов таких Катюш. "Бог, живший в нем, проснулся в его сознании" и Нехлюдов обрел ту точку обзора, которая позволила взглянуть на жизнь свою и окружающих в свете абсолютной морали и выявить ее полную внутреннюю фальшь. Ему стало гадко и стыдно. Потрясенный Нехлюдов порвал со своей средой и поехал вслед за Масловой на каторгу. Скачкообразное превращение Нехлюдова из барина, легкомысленного прожигателя жизни в искреннего христианина (христианина не в церковном, а этическом смысле этого слова) началось на эмоционально-духовном уровне в форме глубокого раскаяния, пробудившейся совести и сопровождалось напряженной умственной работой. Кроме того, в личности Нехлюдова Толстой выделяет, по крайней мере, две предпосылки, благоприятствовавшие такому преображению - острый пытливый ум, чутко фиксировавший ложь и лицемерие в человеческих отношениях, а также ярко выраженная склонность к переменам. Второе особенно важно: "Каждый человек носит в себе зачатки всех свойств людских и иногда проявляет одно, иногда другие и бывает часто совсем не похож на себя, оставаясь все между тем одним и самим собою. У некоторых людей эти перемены бывают особенно резки. И к таким людям принадлежал Нехлюдов" ("Воскресение".Ч.I. Гл.LIX).

Если перенести толстовский анализ духовной революции Нехлюдова на самого Толстого, то мы увидим много схожего. Толстому также в высшей степени была свойственна склонность к резким переменам; он пробовал себя на разных поприщах. На опыте собственной жизни он испытал все основные мотивы, связанные с мирскими представлениями о счастье, и пришел к выводу, что они не приносят успокоения души. Именно эта полнота опыта, не оставлявшая иллюзий, будто что-то новое из земного ряда может придать жизни самодостаточный смысл, стала важной предпосылкой духовного переворота. Толстой обладал необычайно высокой силой интеллекта; его пытливый ум был нацелен на постижение тайны человека, а основным экспериментальным полем его экзистенциальных познавательных поисков являлась его собственная жизнь.

Чтобы жизненный выбор получил достойный статус, в глазах Толстого он должен был оправдаться перед разумом, пройти проверку на логическую прочность. При таком постоянном бодрствовании разума мало оставалось лазеек для обмана и самообмана, прикрывавших изначальную безнравственность, оскорбительную бесчеловечность так называемых цивилизованных форм жизни. В их разоблачении Толстой был беспощаден; хотя фронтальную атаку он повел лишь во второй период своей жизни, тем не менее социально-критический дух ему был свойственен всегда.

Есть аналогия с нехлюдовской моделью и в том, как протекал духовный кризис Толстого. Он начался с непроизвольных внутренних реакций, свидетельствовавших о неполадках в строе жизни; "со мною, - пишет Толстой, - стало случаться что-то странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: зачем? ну, а потом?"(23,10). Это наваждение, переросшее в навязчивую мысль о самоубийстве, стало источником и предметом страстной мыслительной работы. Прежде всего обдумывания требовало то обстоятельство, что отравление жизнью у Толстого произошло тогда, когда у него было все, что "считается совершенным счастьем" (23,12) и он мог жить довольной добропорядочной жизнью, всеми почитаемый и любимый. Интенсивная умственная работа Толстого по переосмыслению основ собственной жизни растянулась на много лет и включала изучение мировых религий, философской мудрости, глубокие теоретические исследования о природе религии, нравственности, веры, систематическую критику догматического богословия, для чего потребовалось специально изучить древнееврейский и древнегреческий языки; в рамках сознательных усилий по преодолению поразившего его духовного недуга Толстой в течение года вел жизнь правоверного христианина по критериям православной церкви со всеми молитвами и говениями.

Но что же послужило внешним толчком к духовному преображению Толстого, что в его случае сыграло ту роль, которую в случае Нехлюдова сыграла встреча с Катюшей Масловой? Если вообще существовал внешний фактор, спровоцировавший внутренний кризис и духовный мятеж Толстого, то им, по всей видимости, явился 50-летний рубеж жизни. Почти всюду, где Толстой говорит о происшедшей с ним перемене, он в той или иной форме ссылается на 50-летие. Сам период кризиса длился не менее четырех-пяти лет. В марте 1877 года Софья Андреевна в дневнике со слов Толстого пишет о страшной религиозной борьбе, в которой он находится в последние два года. Следовательно, в 1875 году это уже началось. В "Исповеди" Толстой говорит, что в пятьдесят лет он думал о самоубийстве. Сама "Исповедь" - первое изложение вновь выработанных убеждений Толстого, была начата в 1879 году. Наконец, Толстой много раз говорит, что он стал на новый путь в пятьдесят лет: "Я прожил на свете 52 года, два года назад я стал христианином"(21,305); "Я прожил на свете 55 лет... Пять лет назад я поверил в учение Христа"(23,304). В апреле 1878 года Толстой после 13-летнего перерыва решает возобновить ведение дневника (кстати, то же самое делает Нехлюдов в период начавшегося просветления).

50-летие - особый возраст в жизни каждого человека, предметное напоминание, что жизнь имеет конец. И Толстому оно напоминало о том же самом. Проблема смерти волновала Толстого и раньше. В рассказе "Три смерти"(1858 г.) он рассматривает разные отношения к ней. Толстого, обладавшего необычайной витальной силой и колоссальными аналитическими способностями, смерть, в особенности смерть в форме законных убийств, всегда ставила в тупик. В конце второго севастопольского рассказа (1855 г.) есть рассуждение в духе христиански мотивированного пацифизма. В 1866 году он безуспешно защищал в суде солдата, ударившего командира и обреченного на смертный приговор. Особенно сильно подействовали на Толстого смертная казнь гильотиной, которую он наблюдал в Париже в 1857 году, ("Целовал Евангелие, и потом - смерть, что за бессмыслица" - 47,121), а позже - смерть любимого старшего брата Николая в 37-летнем возрасте в 1860 году ("Умный, добрый, серьезный человек, он заболел молодым, страдал более года и мучительно умер, не понимая, зачем он жил, и еще менее понимая, зачем он умер" - 23,8). Толстой давно стал сомневаться в идеологии прогресса, задумываться над общим смыслом жизни, соотношении жизни и смерти. Однако раньше это была боковая тема, теперь она стала основной; теперь уже смерть воспринималась как личная перспектива, как скорый и неизбежный конец. Встав перед необходимостью выяснить личное отношение к смерти (а для Толстого это означало разумно обосновать смерть, выработать сознательное отношение к ней, то есть так обосновать, и выработать такое отношение, которое позволяло бы жить осмысленной жизнью с сознанием неизбежной смерти), - встав перед такой необходимостью, Толстой обнаружил, что его жизнь, его ценности не выдерживают проверки смертью. "Я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку, ни всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале. Все это так давно всем известно. Не нынче-завтра придут болезни, смерть (и приходили уже) на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся - раньше, позднее, да и меня не будет. Так из чего же хлопотать?"(23,13). Эти слова Толстого из "Исповеди" раскрывают и природу, и непосредственный источник его духовного недуга, который можно было бы обозначить как панику перед смертью. Честный человек и мужественный мыслитель, он ясно понял, что только такая жизнь может считаться осмысленной, которая способна утверждать себя перед лицом неизбежной смерти, выдержать проверку вопросом: "Из чего же хлопотать, ради чего вообще жить, если все будет поглощено смертью?" Толстой решился замкнуть на себя провода невероятного напряжения - жизнь и смерть. И нужно было быть Львом Николаевичем Толстым, чтобы выдержать нечеловеческую мощь этого разряда. Толстой вступил в схватку со смертью и поставил перед собой самую дерзновенную, по сути дела сверхчеловеческую цель - найти то, что не подвластно смерти.

Что скрыто за вопросом о смысле жизни? Человек находится в разногласии, разладе с самим собой. В нем как бы живут два человека - внутренний и внешний, из которых первый недоволен тем, что делает второй, а второй не делает того, чего хочет первый. Он представляет собой живое опровержение закона тождества. Эта противоречивость, саморазорванность обнаруживается в разных индивидах с разной степенью остроты, но она присуща им всем, является родовым признаком человека. Противоречивый в себе, раздираемый взаимно отрицающими стремлениями, человек обречен на то, чтобы страдать, быть недовольным собой. Человек постоянно стремится преодолеть себя, стать другим, самое его бытие является исчезающим.

Однако мало сказать, что человеку свойственно страдать и быть недовольным. Нечто подобное свойственно любому живому существу; наверное, волк, упустивший добычу, тоже по-своему страдает и недоволен, и уж во всяком случае способен скорректировать свои действия, чтобы в следующий раз не совершить прежних ошибок. Человек сверх того еще знает, что он страдает и недоволен собой; он не приемлет своего страдательного положения в мире уже и на уровне сознания. Его недовольство и страдания удваиваются: к самим страданиям и недовольству добавляется сознание того, что это плохо, и теперь уже человек еще страдает от того, что страдает и недоволен тем, что недоволен. Человек не просто стремится стать другим, выйти за собственные границы, устранить все, что порождает страдания и чувство недовольства; он стремится стать таким другим, который не стремился бы стать другим, которому уже не нужно было бы выходить за собственные границы, который вообще был бы свободен от страданий и сопряженных с ними неприятных ощущений. Человек не просто живет, он хочет еще, чтобы его жизнь имела смысл.

Осуществление своих сверхчеловеческих притязаний люди связывают с цивилизацией, изменением внешних форм жизни, природной и социальной среды. Эта убежденность воплощается в идее самосовершенствования, прогресса. Предполагается, что человек может освободиться от страдательного положения с помощью науки, искусств, роста экономики, развития техники, создания уютного быта и так далее. Такой ход мыслей, по преимуществу свойственный привилегированным и образованным слоям общества заимствовал Л.Н.Толстой и руководствовался им в течение первой половины своей сознательной жизни. Однако как раз личный опыт и наблюдения над людьми своего круга убедили его в том, что этот путь является ложным. Опыт свидетельствует: чем выше поднимается человек в своих мирских занятиях и увлечениях, чем изысканней его удовольствия, несметней богатства, глубже познания, тем сильнее душевное беспокойство, недовольство и страдания, от которых он в этих своих занятиях хотел освободиться. Становясь на путь наращивания жизненной активности, человек словно попадает в болотную тину: с каждым движением, направленным на то, чтобы вырваться из болота, он глубже увязает в нем. Можно было бы подумать, что если активность и прогресс умножают страдания, то бездеятельность и сопряженная с ней неизбежная деградация будут способствовать их уменьшению. Такое предположение неверно. Причиной страданий является не сам по себе прогресс, а ожидания, которые с ним связываются, та совершенно неоправданная надежда, будто увеличением скорости поездов, повышением урожайности полей, можно добиться чего-то еще сверх того, что человек будет быстрее передвигаться и лучше питаться. С этой точки зрения нет большой разницы, делается ли акцент на активность и прогресс или бездеятельность и деградацию. Ошибочной является сама установка придать человеческой жизни смысл путем изменения ее внешних форм. Эта установка исходит из убеждения, что внутренний человек зависит от внешнего, что состояние души и сознания человека являются следствием (слепком, отражением) его положения в мире и среди людей. Но если бы это было так, то между ними с самого начала не возникло бы конфликта.

Словом, материальный и культурный прогресс означают то, что они означают: материальный и культурный прогресс. Они не затрагивают страданий души. Безусловное доказательство этого Толстой усматривает в том, что прогресс обессмысливается, если рассматривать его в перспективе смерти человека. К чему деньги, власть, дети, симфонии и т.п., к чему вообще стараться, чего-то добиваться, если все неизбежно оканчивается смертью и забвением. "Можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвился, то нельзя не видеть, что все это - только обман, и глупый обман"(23,13). Трагизм человеческого бытия по мнению Толстого хорошо передает восточная (древнеиндийская) басня про путника, застигнутого в степи разъяренным зверем. "Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъяренного зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветки растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нем. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он все держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна черная, другая белая, равномерно обходя стволику куста, на котором он висит, подтачивают ее. Вот-вот сам собой обломится и оборвется куст, и он упадет в пасть дракона. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли меда, достает их языком и лижет их"(23,13-14). Белая и черная мышь, день и ночь, неминуемо ведут человека к смерти - и не вообще человека, а его, тебя, меня, каждого из нас, и не где-то и когда-то, а здесь и теперь; "и это не басня, а это истинная,

неоспоримая и всякому понятная правда"(23,14). И ничто от этого не спасет - ни огромные богатства, ни изысканный вкус, ни обширные знания.

Концепция : «Непротивление злу силою»

Толстой считал несостоятельной утилитаристскую аргументацию в пользу насилия, согласно которой насилие оправдано в тех случаях, когда оно пресекает большее насилие. Когда мы убиваем человека, который занес нож над своей жертвой, мы никогда не можем с полной достоверностью знать, привел ли бы он свое намерение в действие или нет, не изменилось ли бы где-нибудь в последний миг в его сознании (37,206). Когда мы казним преступника, то мы опять-таки не можем быть стопроцентно уверенны, что преступник не изменится, не раскается, и что наша казнь не окажется бесполезной жестокостью (28,29). Но и допустив, что речь идет о преступнике закоренелом, который бы никогда не изменился, казнь не может быть прагматически оправдана, ибо казни так воздействуют на окружающих, в первую очередь близких казнимому людей, что порождают врагов вдвое больше и вдвое злее чем те, кто были убиты и зарыты в землю (37,214). Насилие имеет тенденцию воспроизводится в расширяющихся масштабах. Поэтому самая идея ограниченного насилия и ограничения насилия насилием является ложной. Именно эта-то идея и была отменена законом непротивления. Иисус сказал людям: "вы думаете, что ваши законы насилия исправляют зло; они только увеличивают его. Вы тысячи лет пытались уничтожить зло злом и не уничтожили его, а увеличили его. Делайте то, что Я говорю и делаю, и узнаете правда ли это"(23,329).

Эмпирически насилие легко совершить и, к сожалению, оно постоянно совершается. Но его нельзя оправдать. Его нельзя обосновать разумом как человеческий акт, как христианский акт. Толстой ведет речь о том, может ли существовать право на насилие, на убийство. Его заключение категорично - такого права не существует. Если мы принимаем общечеловеческую мораль, христианские ценности, если мы говорим, что люди равны перед богом, равны в своем нравственном достоинстве, то нельзя обосновать насилие человека над человеком, не попирая законы разума и логики. Каннибал в рамках своего каннибальского сознания мог обосновать насилие. Ветхий человек в рамках своего старозаветного сознания, проводящего различие между людьми своего народа и других народов, тоже мог обосновать насилие. Но современный человек, руководствующийся идеями человеколюбия, не может этого сделать. Поэтому-то Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем просто убийство из-за страсти или другим личным поводам. Оно хуже своей холодной систематичностью и претензией на оправданность, законность. Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, в полном обладании человеческих качеств, как они могут считать убийство необходимым. Это было выше толстовского разумения. "Смертная казнь, - пишет Толстой в "Воспоминаниях о суде над солдатом", - как была, так и осталась для меня одним из тех людских поступков, сведения о совершении которых в действительности не разрушают во мне сознания невозможности их совершения"(37,69). Л.Н.Толстой говорит по сути дела очень простую вещь: насилие несовместимо с моралью и разумом, и тот, кто желает жить по морали и разуму, тот никогда не должен совершать его.

До того, как Иисус Христос сформулировал заповедь непротивления, в обществе господствовало убеждение, что зло можно истребить злом. Оно воплотилось в соответствующий строй человеческой жизни, вошло в быт, привычку, стало основой социального неравенства. "Основы всех преимуществ богатых над бедными все произошли ни от чего другого, как от розог, тюрем, каторг, убийств"(28,228) - таков суровый приговор Толстого. На насилии замешана также превалирующая мотивация общественного поведения, суть которой состоит в стремлении выделиться, заслужить похвалу людей, доказать что ты лучше других. Однако самым главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеобщей воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и так далее. Словом, вся цивилизация основана на законе насилия, хотя, разумеется, и не сводится к нему. В духовных своих основаниях она остается дохристианской.

Толстого часто упрекают в абстрактном морализме. Утверждается, что он из-за сугубо моральных соображений отрицал всякое насилие и рассматривал как насилие всякое физическое принуждение и что по этой причине он закрыл себе путь к пониманию всей сложности и глубины жизненных отношений. В таком духе критиковал Л.Н.Толстого известный философ русского зарубежья ХХ века И.А.Ильин в книге с характерным названием "О сопротивлении злу силою". Полностью согласиться с такой критикой нельзя. В ходе анализа насилия Толстой не ограничивался позицией безоговорочного морального осуждения. Он был историчен, например, в том, что допускал оправданность государственного насилия для определенного времени ("может быть для прежнего состояния людей было принято государственное насилие, может быть оно нужно еще и теперь" - 37,199). Далее, Толстой вполне конкретен, когда проводит различие между насилием революционеров и насилием властей (в знаменитой статье "Не могу молчать" он говорит, что злодейства революционеров более понятны и объяснимы, чем ответные злодейства властей, так как прежние сопряжены с большим личным риском, совершаются молодыми людьми, не столь хладнокровно-жестоки, не прикрыты лжерелигиозными мотивами - 37,92). Однако, считает Толстой, все эти исторические и социальные различия теряют какое-либо значение в перспективе христианского идеала. С появлением заповеди непротивления в корне меняется духовный статус насилия, оно лишается этического оправдания. "Насилие держится теперь уже не тем, что оно считается нужным, а только тем, что оно давно существует и так организовано людьми, которым оно выгодно, то есть правительствами и правящими классами, что людям, которые находятся под их властью, нельзя вырваться из-под нее"(28,152). Более того, в самом непротивлении, как уже отмечалось, Толстой видит одну из ступеней на бесконечном пути к совершенству. И он вполне допускает, что со временем эта высокая истина станет тривиальной привычкой и люди будут стыдиться участия в насилии также, как они сейчас стыдятся мошенничества или трусости. Если и можно назвать такую позицию моралистической, то это - такая моралистика, которая сама является исторической задачей.

Многотысячелетняя традиция насилия смогла интегрировать учение Иисуса Христа, предварительно извратив его сущность. Л.Н.Толстой считает, что истина Христа, которую мы находим в евангелиях, была в последующем искажена наследовавшими ему церквами. Искажения коснулись трех основных пунктов. Во-первых, каждая церковь объявила, что только она правильно понимает и исполняет учение Христа. Такое утверждение противоречит духу учения, которое нацеливает на движение к совершенству и по отношению к которому ни один из последователей, ни отдельный человек, ни собрание людей, не могут утверждать, что они его окончательно поняли. Во-вторых, они свели учение к символу веры и поставили спасение в зависимость от определенных обрядов, таинств и молитв, возвели себя в статус посредников между людьми и богом. Тем самым они ревизовали христианство в том решающем пункте, что установление царства бога на земле зависит и от человека, от его добрых дел. Как пишет Толстой, "нагорная проповедь или символ веры: нельзя верить и тому и другому"(28,60). В-третьих, церкви извратили смысл самой важной четвертой заповеди о непротивлении злу, поставили ее под сомнение, что было равносильно отмене закона любви. Сфера действия принципа любви была сужена до личной жизни, домашнего обихода, "для общественной же жизни признавалось необходимыми для блага большинства людей употребление против злых людей всякого рода насилия, тюрем, казней, войн, поступков, противоположным самому слабому чувству любви"(37,263).

Общий смысл всех церковных перетолкований учения Христа состоял в том, чтобы перевести его из сферы нравственных обязанностей, поступков в сферу внутренних надежд и мечтаний. "Вместо того чтобы руководить миром в его жизни, церковь в угоду миру перетолковала метафизическое учение Христа так, что из него не вытекало никаких требований для жизни, так что оно не мешало людям жить так, как они жили... Мир делал все, что хотел, предоставляя церкви, как она умеет, поспевать за ним в своих объяснениях смысла жизни. Мир учреждал свою, во всем противную учению Христа жизнь, а церковь придумывала иносказания, по которым бы выходило, что люди, живя противно закону Христа, живут согласно с ним. И кончилось тем, что мир стал жить жизнью, которая стала хуже языческой жизни, и церковь стала не только оправдывать эту жизнь, но утверждать, что в этом-то и состоит учение Христа"(23,239). В результате сложилось положение, когда люди на словах исповедуют то, что они на деле отрицают и когда они ненавидят порядок вещей, который сами поддерживают. Насилие получило продолжение в обмане. "Ложь поддерживает жестокость жизни, требует все больше и больше лжи, и, как ком снега, неудержимо растет и тог, и другое"(37,160).

Где же выход из такой противоестественной ситуации? На этот вопрос Толстой отвечает словами Христа из евангелия от Матфея (Мф.,24,3-28), согласно которым конец языческого мира наступит тогда, когда бедствия людей возрастут до последней степени и одновременно по всей вселенной будет проповедована благая весть нового, не насильственного устройства мира. Мир по мнению Толстого как раз вступает в такую стадию. С одной стороны, все увеличивается и увеличивается бедственность положения людей, неимоверных масштабов достигает насилие, наглядно убеждая людей в тупиковости, несомненной гибельности этого пути. Толстой даже высказывает мысль, которая в устах ограниченного моралиста была бы совершенно невозможной: само участие людей в насилии отвращает их от него. "Насилие выбирает и привлекает к себе худшие элементы общества, перерабатывает их и, улучшая и смягчая, возвращает их назад обществу"(28,196). С другой стороны, восемнадцать веков христианства не прошли для людей даром, они восприняли его, хотя и внешним образом. Более того, принятие христианства в искаженном виде было условием, чтобы оно проникло в сознание широких масс людей и было воспринято уже в последствии в его истинном содержании. Так, посеянное зерно прежде, чем взойти, какое-то время должно быть прикрыто землей.

Все это - общие условия перехода к новым основам жизни, но не определение конкретного времени, дня и часа такого перехода. Назвать точное время наступления новой жизни, царства божиего в христианской терминологии, нельзя в принципе, ибо его наступление зависит от самих людей. Это - не второе провидение, а вопрос выбора. Царствие божие находится внутри и каждый человек должен открыть его в себе, построить свое царство божие и только так может сложиться общее царство. "Единение достигается только тогда, когда люди, не думая об единении, каждый думает только об исполнении закона жизни"(37,211).

Идею непротивления, внутреннего нравственного самосовершенствования личности нельзя понимать так, будто Толстой был против совместных действий, общественно значимых акций, вообще против прямых нравственных обязанностей человека по отношению к другим людям. Совсем наоборот. Непротивление, по мнению Толстого, есть приложение учения Христа к общественной жизни (см.28,149), конкретный путь, преобразующий отношения вражды между людьми в отношения сотрудничества между ними.

Уже само не-участие в насилии есть борьба против него. Насилие и прежде всего государственное организованное насилие в значительной мере держится на поддержке тех, против кого оно применяется. Правительства всегда стремятся расширить базу своего насилия, "привлечь наибольшее количество граждан к наибольшему участию во всех совершаемых ими и необходимых для них преступлениях"(28,250). Люди виноваты в насилиях правительств прямым участием в них (через воинскую повинность, суды присяжных и так далее), пассивным повиновением. Они виновны в насилии и тогда, когда они пытаются противостоять ему тем же средством (в форме террора, вооруженных восстаний и так далее), ибо в данном случае они, во-первых, признают насилие в качестве законного, нормального пути достижения человеческих целей. А, во-вторых, умножают его объем и интенсивность. Когда насилие не получает адекватного ответа, оно, как правило, гаснет, уменьшается; когда оно наталкивается на противонасилие, оно наращивает массу и становится изощреннее. Поэтому даже сугубо негативная, внешне пассивная позиция неучастия в насилии уменьшает его мощь и степень легитимности.

В формуле непротивления злу насилием неверно делать ударение на слове непротивление. Мы поймем мысль Толстого лучше, если сделаем акцент на слове насилием. Противиться злу можно и нужно, только не насилием, а другими - ненасильственными - методами. Более того, мы только тогда по настоящему и противимся насилию, когда мы отказываемся отвечать тем же. "Защитники общественного жизнепонимания объективно стараются смешать понятие власти, то есть насилие, с понятием духовного влияния, но смешение это совершенно невозможно"(28,131). Толстой сам не разрабатывал тактику коллективного ненасильственного сопротивления, но его учение допускает такую тактику. Он понимает непротивление как позитивную силу любви и правды, кроме того, он прямо называет такие формы сопротивления как убеждение, спор, протест, которые призваны отделить человека, совершающего зло, от самого зла, апеллирует к его совести, духовному началу в нем, которые отменяют предшествующее зло в том смысле, что оно перестает быть препятствием для последующего сотрудничества. Толстой называл свой метод революционным. Он даже более революционен, чем обычные революции. Обычные революции производят переворот во внешнем положении людей, в том, что касается власти и собственности. Толстовская революция нацелена на коренное изменение духовных основ жизни, превращение врагов в друзей.

Рассмотрим идеи учения Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием, главным образом, идею любви и идею насилия, которая, по мнению писателя, является следствием искажения, «ослабевания» любви.

Как понять распространенное в народе сочетание веры в учение Христа, проповедовавшего непротивление злу силой, с верой в Церковь? С верой, практикующей жестокое осуждение людей, целых народов, других вер и, как следствие, оправдывающей казни и войны? К такому вопросу подошел следствие, оправдывающей казни и войны? К такому вопросу подошел Л.Н. Толстой, размышляя над моральным смыслом учения Христа и Его заповедями. Призыв Христа любить ближнего, любить врага, отказаться от насилия, поскольку оно убивает любовь, был понят Л.Н. Толстым не как утопия, но как закон жизни, имеющий разумные, а потому общечеловеческие основания. Учение Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием является глубоко продуманной и прочувствованной жизненной позицией, воплотившейся не только в произведениях писателя, но и в его поступках. Вполне следует согласиться с утверждением, что «ненасилие Л.Н. Толстого больше, чем философская система, религиозная концепция, этическая программа или какая-либо иная локальная доктрина. Это жизнеучение».

По мнению Л.Н. Толстого, учение Христа, самое полное из всех других духовно-религиозных учений, оно являет собой наиболее точное воплощение закона жизни человека. Л.Н. Толстой пишет: «… учение Христа есть самое высшее учение; а самое высшее оно потому, что метафизика и этика учения Христа до такой степени неразрывно связаны и определяются одна другою, что отделить одну от другой нельзя, не лишив все учение его смысла» (4) . Но в догматическом богословии настолько разъединены метафизика и этика Христа, что лишено смысла, разумности все Его учение. Мистическое истолкование Евангелий затемнило простой смысл проповеди Христа и отдалило его тем самым от людей, не принимающих на веру все, что противоречит разуму. В действительности же учение Христа потому важно и ценно для всех людей, что оно не противоречит разуму и не боится ни взгляда разума, ни взгляда сердца, ни взгляда наук, ни какого-либо еще взгляда. Главное состоит в том, чтобы оно (учение Христа) намеренно не искажалось догматами, по своей сути противоречащими его духу.

Л.Н. Толстой заметил, что, считая Христа Богом, люди часто ищут какой-то иносказательный смысл в Его словах. Но Его слова абсолютно прямы и просты и «говорят о том, о чем говорят», поэтому обращены к сердцу и разуму каждого «слышащего» человека, независимо от его интеллектуальных способностей. Если верить в Божественность Христа, то вместе с тем нельзя не верить в то, что Христос своей проповедью обращался ко всем людям, зная меру их возможностей. Церковные же учителя, нередко служа человеческим прихотям и порокам, утверждали, что учение Христа Божественно и исполнение его невозможно по слабости людской, и только благодать Христа может содействовать его исполнению. Таким образом, Церковь исполняла человеческие дела и исполняла их по-человечески, т.е. не чуждаясь насилия.

Учение Л.Н. Толстого о непротивлении злу насилием воплощено во многих его работах: «В чем моя вера?», «О жизни», «Царство Божие внутри вас», «Христианское учение», «Закон насилия и закон любви» и др. Заметим, что теория ненасилия Л.Н. Толстого получила свой законченный вид не сразу. Так, в трактате «В чем моя вера?» (1883-1884 г.) писатель трактует заповедь Христа о непротивлении злу насилием не только как идеал личного совершенствования человека, но и как совершенствования общечеловеческого идеала. Однако впоследствии Л.Н. Толстой переносит понятие непротивления злу насилием исключительно в сферу личной ответственности человека. Л.Н. Толстой замечает: «Мое утверждение о невозможности допущения противления злу при исповедании закона любви относится к личной жизни отдельного человека, т.е., что каждый, следовательно и я, не имеет права ни в каком случае употреблять насилие, всегда могущее привести к самым злым преступлениям, даже к убийству. И как только вопрос поставлен так, то не может быть никакого вопроса о том, выгодно ли это воздержание от насилия или невыгодно» (79).

Л.Н. Толстой полагал, что заповедь Христа о непротивлении злу насилием следует рассматривать не как приказ, извне налагающийся на человека и требующей от него бездумной внешней покорности. Заповедь следует понимать как разумный закон самой жизни, по которому человек должен духовно совершенствоваться, преодолевая самого себя, преодолевая ограниченность своей «животной личности». Писатель, открыв для себя простой смысл слов Христа о непротивлении, пришел к выводу, что данная заповедь только тогда объединит в гармоничное целое все учение Христа, когда осознаешь ее как закон. Заметим, что нравственный закон (в отличие, например, от правовой нормы) направлен не столько на внешнее ограничение поведения человека, налагая запрет на те или иные действия, сколько на духовное совершенствование. В силу этого человек сам будет способен ограничивать себя даже там, где, к примеру, этого не требует юридический закон. Поэтому следовать нравственному закону из страха наказания и против воли невозможно (бессмысленно): нравственный закон обращен, прежде всего к сердцу и разуму человека.

«Вы слышали, что сказано древним: "не прелюбодействуй". А я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем» (Мф., 5:27-28). Невозможно следовать нравственному закону иначе, чем добровольно, осознав истинно благое воздействие его на свою душу. Поэтому заповедь как закон есть не что иное, как «ключ» от блага, в стремлении к которому заключается жизнь человека. Однако вследствие своего несовершенства «ограниченности сознания» человек постоянно сбивается с истинного пути. Л.Н. Толстой пишет, что разум человека есть начало, и в нем все, и от него все; разум определяет все, но сам ничем не может быть определяем. Разум, таким образом, есть закон, сознаваемый человеком, по которому только и может развиваться его жизнь. Заповедь любви и поясняющая ее заповедь непротивления злу насилием как закон означают, что только в их исполнении в жизни в соответствии с ней, человек может найти свое благо, к которому стремится.

Заключение

толстой непротивление зло

Отсюда можно сделать следующий вывод: не заповеди являются как бы следствием жизни, но сама жизнь, сам человек возможны благодаря закону, выраженному в частности в форме заповедей Христа. Л.Н. Толстой пишет: «Разум мы знаем вернее и прежде всего, так что все, что мы знаем в мире, мы знаем только потому, что это познаваемое нами сходится с законами этого разума, несомненно, известными нам. Мы знаем, и нам нельзя не знать разума. Нельзя, потому что разум - это тот закон, по которому должны жить неизбежно разумные существа - люди. Разум для человека тот закон, по которому совершается его жизнь, такой же закон, как и тот закон для животного, по которому оно питается и плодится».

В соответствии с таким пониманием, закон любви и закон непротивления злу насилием есть не просто заповеди Христа, но и выражение сущности самого христианского жизнепонимания. Любовь как нравственную добродетель, объединяющую людей, признавали многие учения и до Христа. Однако Христос поднял любовь на более высокую ступень, назвав заповедь любви высшим законом. Л.Н. Толстой писал, что первая часть заповеди, говорящая о любви к Богу, важнее, чем вторая часть (о любви к ближнему), поскольку любовь к ближнему одна сама по себе не имеет смысла, но только человек, любящий Бога, может по-настоящему любить ближнего, поскольку Бог любит всех людей. Истинная любовь не может быть избирательной, поскольку в противном случае она рискует быть несправедливой, лицемерной (что делает ее уже нелюбовью), ибо людям, поскольку они не боги, не дано абсолютно точно знать, кто достоин любви, а кто нет.

«Вы слышали, что сказано: "люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего". А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Да будете сынами Отца вашего Небесного; ибо он повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных. Ибо, если вы будете любить любящих вас, какая вам награда? Не то же ли делают и мытари?» (Мф., 5: 43-46). Таким образом, по словам Христа, любовь не разделяет людей, но она потому добродетель и закон жизни, что объединяет людей. Христианское учение, в отличие от других общественных учений гласит, что любовь есть не обязанность, но главное свойство самой души человека. И он любит не потому, что ему выгодно любить кого-то или чего-то конкретно (жену, мужа, семью, род, Отечество), а потому, что любовь есть сущность его души, и не любить он не может.

Противоположностью закона любви является закон насилия, разделяющий людей. Правильнее было бы сказать, не закон насилия (поскольку там, где есть закон любви, не может быть закона насилия), а неверное понимание закона любви, которое выражается в том, что одни люди считают себя в праве прибегать к насилию над другими людьми. Насилие как результат искажения, ослабевания любви появляется оттого, что человек, любя в своих интересах кого-то конкретно, автоматически не любит всех тех, кто как-то препятствует благу его «любимого», а значит, эгоистичному благу его самого. Но насилие как заблуждение, искажение любви, не может привести людей ни к чему, кроме страданий, уныния, осознания тупика жизни. По мысли Л.Н. Толстого, в каждом человеке заложен «росток любви», поэтому для его совершенствования или для «расширения любви», ему необходимо уметь противостоять соблазнам, суевериям, уводящим его от любви. Практически все заповеди Христа формулируются в отрицательной форме: «не убей», «не укради», «не суди» и т.д., говоря человеку о том, чего ему следует избегать, как уводящего его от любви, как закрывающего Бога в собственной душе. Человек приближается к совершенству на «расстояние» им осознанного собственного несовершенства. Путь насилия - это путь заблуждения, выражающегося в ложном сознании человеком своего «совершенства». Оно дает ему право делить людей на хороших и плохих, на богоугодных и неугодных, на людей достойных жизни и не достойных. Насилие, по мысли Л.Н. Толстого, - это убийство и угроза убийства, это физическое принуждение человека к чему-либо. В итоге, это узурпация воли человека. Одно из опасных суеверий, ведущих людей ко греху, заключается в их убежденности в том, что жизнь, прогресс движутся не их духовной силой, а насилием. Это суеверие заставляет стремиться к большей мнимой власти над другими людьми, захватывая все новые изощренные рычаги насилия, но не к духовному совершенствованию, увеличению действительной власти - власти над самим собой, своими страстями и иллюзиями. Глубокое заблуждение - видеть прогресс в увеличении посредством насилия власти «сильного» над «слабым». Действительный же прогресс, если он возможен, то только в добровольном ограничении власти «сильного» над «слабым», поскольку только в самоограничении во благо другого состоит истинная сила. Власть над другими тем больше нужна человеку, чем меньше он властен над самим собой. К насилию прибегают отнюдь не сильные люди. Сильные люди могут воздействовать на человека убеждением и своей любовью к нему. Насилие не может бороться со злом, поскольку насилие является результатом душевной слабости, заблуждения человека и потому само является злом. Нельзя побороть зло злом, как нельзя потушить огонь огнем. «Ничто входящее в человека извне, не может осквернить его; но что исходит из него, то оскверняет его» (Марк, 7: 15). Потому необходимо тушить огонь зла добром, а для этого следует тушить его, прежде всего в себе, чтобы зло не разгоралась от любой искры. Отвечая злом на зло, человек сам становится злым, а поэтому рискует стать злым не только, как ему кажется, со злыми, но и с добрыми людьми. «Исходящее» зло ослепляет человека, и он перестает видеть добро, а значит, перестает видеть и саму жизнь, ее смысл. Идея необходимости насилия во имя «светлого будущего», во имя предотвращения большего зла, не более чем иллюзия. Суеверием является допущение о мнимой возможности не только знать будущее и быть способным правильно рассчитывать меру зла, применяемого во имя добра, но и сама иллюзия о том, что люди способны устраивать будущее по своей воле.

Насилием не победить зла, поскольку насилие направлено не против зла, а против человека, а значит, и против того доброго, от Бога, что есть в каждом человеке. Противоположной насилию тактикой борьбы со злом является тактика ненасилия, непротивления злу насилием, которое направлено не на зло в человеке, а на добро. Взывая к совести человека, ненасилие стремится устранить не только внешние, эмпирические проявления зла, но и прежде всего их внутренний источник, который коренится в заблуждении человека. Тактика ненасилия, таким образом, направлена не на борьбу против зла, против злодея или грешника, а на «борьбу» за добро, за Бога в нем. К насилию прибегает тот человек, в котором его добро по силе уступает злу, благодаря чему он оказывается не способным «заразить» своим добром и сделать из врага друга. Ненасилие есть качественно высшая по отношению к насилию ступень «борьбы» со злом, поскольку оно стремится зло превратить в добро, причем не только зло другого, но и свое собственное (обиду, желание мести и т. д.).