Эстетика и трагедия революции: взгляды Георга Лукача в "московский" период 1930-х годов

Размещено на http://www.allbest.ru/

Эстетика и трагедия революции: взгляды Георга Лукача в «московский» период 1930-х годов

П.В. Павлов

Южно-Российский государственный политехнический университет (НПИ) имени М. И. Платова

Статья посвящена осмыслению диалектики революции в эстетических работах Георга Лукача 1930-х годов. В отличие от «ультрареволюционного» мессианства «Истории и классового сознания», в московский период своего творчества Лукач обращается к проблеме трагедии революции, предлагая «шекспировский» взгляд на революционную драму. Важное место в работах «московского» Лукача занимает поиск «среднего пути» в истории культуры, который преодолевает крайности исторической эпохи и открывает возможность «взаимного понимания». Этому поиску посвящена, в частности, его фундаментальная работа «Исторический роман». Особое внимание в статье автор уделяет эссе Лукача «“Гиперион” Гельдерлина», в котором рассматриваются мировоззренческие позиции Гельдерлина и Гегеля как выражение двух противоположных стратегий осмысления Французской революции и постреволюционной действительности (термидора). Показано, что через осмысление этих двух стратегий Лукач пытается понять современную ему трагическую действительность 1930-х годов.

Ключевые слова: Георг Лукач, Гельдерлин, Гегель, эстетика, трагедия, история, диалектика, революция, термидор.

P.V. Pavlov. Platov South-Russian State Polytechnic University (NPI), the Ministry of Education and Science of the Russian Federation, Prosveshcheniya str., 132, 346428, Novocherkassk, Rostov Region, Russian Federation

Aesthetics and tragedy of the revolution: the views of Georg Lukacs in the “moscow” period of the 1930th

The article is devoted to understanding the dialectic of the revolution in the aesthetic works of Georg Lukacs of the 1930s. In contrast to the “ultra-revolutionary” messianism of “History and Class Consciousness”, in the Moscow period of his work, Lukacs addresses the problem of the tragedy of the revolution, offering a “Shakespearean” look at the revolutionary drama. An important place in the

works of “Moscow” Lukacs takes a search for a “middle path” in the history of culture, which overcomes the extremes of the historical era and opens up the possibility of “mutual understanding”. This search is carried out, in particular, in his fundamental work “The Historical Novel”. The author pays special attention to the essay of Lukacs “Hцlderlin's Hyperion”, which considers the ideological positions of Hцlderlin and Hegel as an expression of two opposite strategies of understanding the French Revolution and post-revolutionary reality (Thermidor). It is shown that through the comprehension of these two strategies, Lukacs is trying to understand the contemporary tragic reality of the 1930s.

«Московские» тридцатые годы в творчестве Георга Лукача - крупнейшего философа- марксиста ХХ века - нередко оцениваются как радикальный «поворот» и противопоставляются его же революционному мессианству периода «Истории и классового сознания». Впрочем, по признанию самого Лукача, московская эмиграция стала своего рода осуществлением «нового начала» и открыла перед ним «перспективу пло-дотворной деятельности»: вместе с Михаилом Лифшицем он разрабатывает вопросы эстетической теории, которая должна расширить горизонты марксизма и тем самым прояснить его универсальный мировоззренческий характер. лукач диалектика эстетический

Между тем существуют и менее оптимистические оценки «московского поворота». О «термидорианском повороте» и примирении Лукача с современной ему действительностью 1930-х годов можно, например, прочитать у Славоя Жижека. По его мнению, «жестом личного термидора» является случившийся в начале 1930-х годов «уход» Лукача «в более специализированные области марксистской эстетики и литературной теории» [12, с. 156]. Весьма характерно и то, что некоторые из почитателей Лукача, такие как Люсьен Гольдман (автор известной работы «Лукач и Хайдеггер»), отказывались принимать теоретические поиски «московского» Лукача, сосредотачиваясь в основном на «революционной» проблематике «Истории и классового сознания» - книги, ставшей, по словам того же Гольдмана, «главным событием» в развитии современного «марксистского мышления» [2, с. 73].

Однако проблема революции вовсе не исчезает в эстетических работах Лукача 1930-х годов, хотя и принимает совершенно иной оборот, нежели в «ультрареволюционные» 1920-е годы. Представляется, что в работах «московского» периода, посвящённых главным образом проблемам литературы и эстетики, Лукач не просто апологетически «примиряется» с «действительностью», но пытается по-новому осмыслить диалектику революции - и прежде всего её сложные коллизии и трагическую противоречивость. Попытаемся прояснить сущностные черты этой диалектики.

К концу 1920-х годов Лукач во многом разочаровался в мессианском энтузиазме «Истории и классового сознания»: идея пролетариата как подлинного субъекта-объекта истории, который в своей революционной практике осуществляет «снятие» «греховного» («овеществлённого») мира и приводит его к истине, «тотальности» - наподобие того, как в гегелевской философии дух возвращается к себе из своего отчуждённого «инобытия» - окажется «метафизической конструкцией».

Разочарование Лукача вполне понятно, поскольку реальность мировой революции, которая, как надеялся Лукач, радикально преобразит весь мир культуры, оказалась во многом иллюзорной. По крайней мере, ожидаемая и казавшаяся близкой мировая пролетарская революция откладывалась на неопределённый срок, поэтому и сама идея революции требовала более глубокого и серьёзного переосмысления. Лукачу, по его собственному признанию, пришлось начинать всё заново.

В начале 1930-го года Лукач оказывается в московском Институте Маркса и Энгельса, и здесь ему на помощь приходят «два неожиданных счастливых случая» - «возможность прочесть полностью расшифрованный рукописный текст “Экономическо-философских рукописей 1844 года” Маркса» и знакомство с Михаилом Лифшицем, «что стало началом дружбы на всю жизнь» [8, с. 94], а также началом их «совместной работы».

Мысль молодого Маркса о предметности мира глубоко поразила Лукача, вызвала «шок». Оказалось, что предметность, «овеществление» могут выступать не только в качестве «отчуждений», которые необходимо радикально преодолеть, но и объективной характеристикой мира. Как напишет позднее Михаил Лифшиц, критикуя «пролетарский миф» Лукача, чтобы говорить правду, пролетарскому субъекту-объекту «нужны “овеществления”», необходим «ряд доступных созерцанию говорящих и верно говорящих объектов» [4, с. 116]. Сам Лукач говорит о разрушении «теоретических устоев» «Истории и классового сознания» (книга станет для него «совершенно чужой») и об обретении новой перспективы, в свете которой он пытается взглянуть на диалектику истории, прежде всего на диалектику революции.

Уже в своей первой работе «Маркс и Энгельс в полемике с Лассалем по поводу “Зикингена”», относящейся к «московскому повороту», Лукач поднимает проблему трагедии революции. Отвергая «ультрареволюционный субъективизм», Лукач обращается к объективной - «шекспировской» - точки зрения на революционную драму. И хотя в статье Лукача речь идёт о трагическом опыте немецкой революции 1848 года, но, по сути, в ней «прочитывается» попытка осмыслить драму Октябрьской революции и современного ему революционного движения.

«Шекспировский» взгляд на трагедию революции предполагает понимание объективных исторических противоречий эпохи, их «мощное, реалистическое изображение» [7, с. 63]. И с этой точки зрения суть революционной трагедии видится в противоречии между объективной необходимостью революции и столь же объективной невозможностью её полноценного практического осуществления. Находясь «внутри» этого противоречия, революционер с неизбежностью терпит поражение, однако это поражение не следствие его субъективной вины: оно определено объективно-исторической ситуацией, которая обрекает революционера на «необходимость борьбы» и одновременно служит причиной его гибели [7, с. 66]. И быть может, такой «шекспировский» взгляд является ключом к пониманию литературно-философских работ «московского» Лукача.

Для Георга Лукача и Михаила Лифшица тридцатые годы - время осмысления драматизма истории, ясного осознания того, что революция в России, явившаяся для них источником творческого подъёма, вовсе не является началом «тысячелетнего царства», а представляет собой тяжёлый и противоречивый процесс. «Тридцатые годы, - отмечает Лифшиц, - закрытая эпоха. Это вовсе не значит, что незначительная. Эпоха, когда писали Расин, Мольер, Лафонтен была закрытой, эпоха, когда писал Гегель, была закрытой, Пушкин в зрелые годы - закрытой. Возвращаясь к великим людям: это даже создавало их особый гений, это битва с препятствиями» [4, с. 103]. Лифшиц назовёт тридцатые годы «встречным боем в темноте», а Лукач впоследствии охарактеризует свою творческую деятельность «московского» периода как «настоящую партизанскую борьбу ... против официальных и полуофициальных теорий литературы» [8, с. 96].

В этот сложный период с его внутренним драматизмом Георг Лукач и Михаил Лифшиц обращаются к истории мировой культуры, а именно - к фигурам тех её классических представителей, которые смогли своим творчеством найти выход из, казалось бы, безвыходных ситуаций времени. Так, пытаясь осмыслить современную ему действительность и отыскать альтернативный путь, Лифшиц обращается к «великим консерваторам человечества» - деятелям мировой культуры, которые преодолели своим творчеством «порочный круг» собственной эпохи. «Консерватизм» таких людей, как Г. В. Ф. Гегель и И. Гёте, О. де Бальзак и А. С. Пушкин, был, по сути, революционным, позволяющим пройти между одинаково «дурными» крайностями (идея «борьбы на два фронта») - реставрацией самых худших, тёмных черт прошлого и превратными, нигилистическими сторонами прогресса, уничтожающими истину прежней культуры, её подлинные достижения.

Близкие идеи развивает и Лукач в своих многочисленных литературно-эстетических работах 1930-х годов. Так, в «Историческом романе» - книге, ныне признанной «едва ли не самой известной из всех работ по марксистской теории литературы» [1, с. 11], Лукач, обращаясь к Вальтеру Скотту, показывает, как «величие» писателя «парадоксально связано с его консерватизмом» [6, с. 76]. Родоначальник жанра исторического романа ищет «средний путь» между «борющимися крайностями», представленными в английской истории (в том числе в английской революции XVII века), «стремится доказать художественными средствами историческую реальность этого пути на примере больших кризисов, которые претерпевала Англия в минувшие времена» [6, с. 76].

Лукач специально подчёркивает, что герои романов Скотта - «средние» люди, типичные представители своего времени, лишённые романтического демонизма. Однако исторические кризисы, вторгаясь в жизненные судьбы «обычных» героев, раскрывают в этих «средних» людях «неимоверно-героические возможности». Оказавшись захваченными кризисными ситуациями, заурядные, на первый взгляд, персонажи проявляют поистине героические качества, и тем самым через их индивидуальные судьбы сказывается «величие критических эпох истории». Таковы прежде всего революционные эпохи, которые дают широкий простор для развития человеческих способностей, их «быстрого взлёта». В свете движения фабулы художественного произведения задача этих «средних героев» - «быть посредниками между теми крайностями, борьба которых заполняет роман и через столкновение которых художественно изображён великий общественный кризис» [6, с. 83]. Как подчёркивает Лукач, развитие фабулы романа, которая сосредотачивается «вокруг личности и судьбы» «среднего героя», представляет собой поиск и открытие «нейтральной почвы», «на

которой крайние противостоящие друг другу общественные силы могут быть приведены к взаимному пониманию человеческой связи» [6, с. 83].

Лукач делает важную ремарку: Вальтер Скотт не обращается напрямую к современности, хотя опосредованно, через художественное изображение истории («оживление прошлого») он, по сути, пытается осмыслить современную ему действительность. Когда писатель «испытывает потребность найти ответ на современные вопросы для себя самого, он даёт его косвенно, в художественном изображении важнейших этапов английской истории» [6, с. 75-76]. В известном смысле Лукач говорит и о себе самом: в его литературных работах, посвящённых великим писателям-реалистам прошлого, присутствует содержательное высказывание о современности. Впрочем, такое «высказы-вание» не осталось без внимания официозной литературной критики 1930-х годов, усмотревшей в нём «опасные» идеи «термидора» и отрицания прогрессивного мировоззрения (литературная дискуссия 19391940-х годов, в результате которой был закрыт журнал «Литературный критик», объединявший «течение» Лифшица - Лукача, была инициирована нападками на вышедшую в 1939 году книгу Лукача «К истории реализма»).

В осмыслении диалектики революции, включая весьма сложную и дискуссионную проблему «термидора», показательно эссе Георга Лукача «“Гиперион” Гельдерлина», впервые опубликованное в 1934 году, а позднее вошедшее в книгу «К истории реализма», а также «Гёте и его эпоха». Не случайно и весьма характерно, что именно на это эссе - «странное, но очень важное» - обращает особое внимание Славой Жижек в своих «Опытах о Ленине». Причём Жижек полагает, что это эссе, в котором рассматриваются мировоззренческие позиции Гельдерлина и Гегеля, представляет собой глубокую аллегорию, которую он интерпретирует следующим образом: Лукач одобряет сталинский термидор и даёт «ответ» Льву Троцкому. Лукач «восхваляет гегелевское одобрение наполеоновского термидора, противопоставляя его бескомпромиссной верности Гельдерлина героической революционной утопии» [3, с. 245]. Поэтому, полагает Жижек, «текст Лукача нужно истолковать как ответ Троцкому: он признаёт данную Троцким характеристику сталинского режима как “термидорианского”, повернув её в позитивном ключе, - вместо стенаний об утрате утопической энергии нужно героически-безропотно признать её последствия в качестве единственно возможного действительного пространства социального прогресса» [3, с. 246-247].

Впрочем, раньше Славоя Жижека подобную мысль высказывал и Михаэль Леви, согласно которому эссе Лукача о Гельдерлине и Гегеле - «утончённое» интеллектуальное «оправдание» сталинизма как «прогрессивной» и необходимой «прозаической» фазы, которой завершается революционный процесс» [10, с. 197]. Подобно тому, как Французская революция обернулась термидором, русская революция обернулась сталинизмом. При этом, полагает Леви, аналогично тому, как Гегель принимает необходимость французского термидора, Лукач принимает необходимость термидора сталинского и даже теоретически его оправдывает.

Такая несколько прямолинейная «расшифровка» «аллегоризма» Лукача, предпринятая Жижеком и Леви, может, конечно, показаться привлекательной, однако сам текст Лукача вряд ли сводится к простой аллегории. В этом эссе действительно ставятся серьезные вопросы диалектики революционного процесса и постреволюционной действительности, но как раз в свете этой диалектики тезис об однозначной апологии термидора представляется по меньшей мере весьма проблематичным. Итак, что же, собственно, говорится в этой важной работе Лукача?

В своем эссе о «Гиперионе» Лукач показывает, что Гегель и Гельдерлин воплощают два различных пути европейского постреволюционного движения. Оба изначально являются революционерами, вдохновлены идеалами Французской революции, и, соответственно, оба - восторженные почитатели античных республик, античной культуры вообще, которая являлась идеалом для французских революционеров. Описывает Лукач и ставшую почти хрестоматийной сцену клятвы верности идеалам Французской революции трех друзей - Гегеля, Гельдерлина и Шеллинга: «Три молодых студента тюбингенской семинарии с восторгом встретили великие дни освобождения Франции. Они с юношеским воодушевлением сажали дерево свободы, плясали вокруг него и клялись в вечной верности идеалу освободительной борьбы» [5, с. 41].

Тем не менее объективный ход истории таков, что Французская революция обернулась термидором, а затем - бонапартизмом. И как показывает Лукач, именно ситуация после термидора стала развилкой двух путей - путей Гегеля и Гельдерлина. В отличие от «позднего» Шеллинга (а именно к нему Лукач впоследствии возведет истоки иррационализма ХХ века в книге «Разрушение разума» [11]), Гегель и Гельдерлин не изменили своим революционным убеждениям, однако их пути оказались принципиально различными.

Для Гегеля ситуация термидора стала поводом для осмысления диалектики истории, в первую очередь диалектики становления буржуазного общества. Вернувшись из «царства античных иллюзий в мир действительный», он понял логику движения буржуазного общества, его диалектику, в которой революция оборачивается контрреволюцией (термидором), а затем и наполеоновским периодом. Революция, термидор и бонапартизм оказываются последовательными и неизбежными моментами исторического движения.

Гельдерлин же принципиально не признает такого пути. Для него ситуация термидора стала трагическим тупиком, что выразилось скорбью по утраченной демократической общественности и поэтическим обращением к античным идеалам. Погружаясь в своем творчестве в «праздничные таинства древней Греции», Гельдерлин показывает поэтическую возможность «трагической гармонии» человека и мира, индивидуального и общественного. Такая гармония недоступна современной социальной действительности, но тем самым в поэтической скорби Гельдерлина, по сути, звучит обвинительный приговор современной ему буржуазной эпохе.

Дело в том, что, как поясняет Лукач, изначально Французская революция обращалась к идеалу античной демократии, ее героике, однако сущностью этой революции было нечто иное и весьма прозаичное - становление буржуазных отношений: античные идеалы якобинцев сменяются капиталистической повседневностью термидорианцев. По словам Маркса, которого цитирует Лукач, идеалы античных республик были необходимы революционерам, чтобы «удержать свое воодушевление на высоте великой исторической трагедии» [5, с. 40]. Но эти идеалы оказались по большей части лишь иллюзорной формой, а их реальным содержанием выступила буржуазная действительность.

Гегель, «примиряясь» с действительностью, в которой революционная героика сменяется прозой буржуазной жизни, пытается понять эту действительность в её противоречиях. Гельдерлин, напротив, не смог примириться с действительностью, начисто её отрицает и остаётся верным идеалу греческой демократии. Причём весьма характерно, что его радикальный отказ от компромисса с реальностью, собственно, самым серьёзным образом сказался на судьбе самого поэта, определив его личную драму. Об этом очень показательно и с сочувствием пишет Лукач: «Гельдерлин во всём в своей жизни потерпел крушение. Он не сумел подняться над материальным уровнем домашнего учителя и даже в качестве домашнего учителя Гельдерлин не мог создать себе сносного существования. Как поэт он, несмотря на благожелательное покровительство Шиллера, несмотря на похвалу самого значительного критика того времени, А. В. Шлегеля, остался в неизвестности. Его любовь к Сюзетте Гонтар окончилась трагическим отречением. Как внешняя, так и внутренняя жизнь Гельдерлина была настолько безнадёжна, что многие историки видели нечто фатально-необходимое даже в сумасшествии, которым закончилось его жизненное развитие» [5, с. 53-54].

Впрочем, именно «непримиримость» Гельдерлина способствовала его поэтическому творчеству, проявилась в его лучших произведениях. И тем не менее, подчёркивает Лукач, «непримиримость Гельдерлина привела его в трагический тупик: неведомый и неоплаканный, пал он, защищаясь от мутной волны термидорианства, как поэтический Леонид, верный античным идеалам якобинского периода» [5, с. 42]. Невозможность примирить классический античный идеал и современность неизбежно приводит к «трагическому тупику», однако в этом «тупике» оказывается и своеобразный выход, осуществившийся в идеальной форме - поэзии Гельдерлина, его поэтических прозрениях, в которых личная и общественная трагедия возвышается до «трагической гармонии» человека и мира.

Иными словами, Лукач отнюдь не «восхваляет» термидор, «мутные волны термидорианства». Революционер Гельдерлин потерпел поражение, катастрофу, однако как поэт «высокого эллинского идеала» он всё-таки одержал духовную победу, объективным свидетельством которой являются лучшие образцы его творчества, а также тот огромный интерес к его поэзии в будущем. Впрочем, этот интерес весьма неоднозначный, как, например, у Мартина Хайдеггера, которого Лукач считал одним из тех интеллектуалов, кто внёс свой посильный вклад в дело «разрушения разума» в ХХ веке. Сам же Лукач видел свою задачу в «очищении» Гельдерлина от иррационалистических интерпретаций и даже вслед за Томасом Манном приветствовал идею «сближения», духовной «встречи» Маркса и Гельдерлина [9, с. 28].

В то же время «примирившийся» с действительностью Гегель остаётся революционером: ведь действительное понимание противоречий эпохи вовсе не означает её апологетику. Более того, как обстоятельно показывает Лукач в «Молодом Гегеле», «Феноменология духа» представляет собой содержательное осмысление опыта революционной Франции, является его «мыслительным выражением»: именно Французская революция оказывается в «Феноменологии» тем событием, которое открывает принципиально новую эпоху мировой истории. И даже «поздний» Гегель в свой наиболее «консервативный» период характеризовал Французскую революцию как «великолепный восход солнца», хотя к тому времени уже не Французская революция, но Реформация становится для Гегеля точкой отсчёта «современности».

Таким образом, Лукач, рассматривая диалектику революции, показывает противоречивость двух различных стратегий осмысления постреволюционной действительности (и не только стратегий осмысления, но, по сути, двух жизненных стратегий, определяющих, каким образом жить и действовать в этой действительности). При этом он не абсолютизирует ни одну из этих стратегий, но пытается понять каждую из них. «Непримиримый» Гельдерлин потерпел жизненную катастрофу, однако в дальнейшей временной перспективе это поражение обернулось победой его поэтического творчества. Вместе с тем и «примирившийся» с буржуазной «прозой жизни» Гегель оказывается отнюдь не апологетом, но мыслителем, который постигает объективные противоречия истории. Через эти полярные стратегии Лукач стремился понять и современную ему трагическую действительность тридцатых годов.

Конечно, обращаясь к фигурам Гегеля и Гельдерлина, Лукач «высказывается» о современной ему постреволюционной действительности - и в этом правы те авторы, которые усматривают в его, казалось бы, сугубо эстетических и литературоведческих «московских» работах «отклик» на социальнополитические и культурные реалии 1930-х годов. Однако Лукач отнюдь не предлагает и простые аллегории, «расшифровка» которых однозначно указывает на апологию и «восхваление» термидора (тем более, в его сталинском варианте), как это утверждают Михаэль Леви и Славой Жижек. Мысль Лукача глубже: опыт «прошлого»становится опытом «настоящего», пути Гегеля и Гельдерлина вплетаются в ткань «современности», рельефно высвечивая её драматизм и вместе с тем открывая в этой современности возможности её понимания. И быть может, для Георга Лукача (как и для его друга и единомышленника Михаила Лифшица) трагедия революции позволила, обращаясь к «прошлому», приоткрыть современную «действительность» в её «тотальности», взглянуть на неё с «шекспировской» точки зрения.

Итак, «шекспировский» взгляд на историю, сложившийся у Георга Лукача в «московский» период его творческой деятельности (в том числе и благодаря общению с Михаилом Лифшицем), представляет собой опыт понимания драмы революции и постреволюционной действительности, их объективных противоречий, в свете которых раскрывается смысл этих исторических процессов. Преодолевая утопию революционного мессианства и обращаясь к постреволюционной исторической реальности, Лукач вместе с тем вовсе не оправдывает наличную действительность1930-х годов, он далёк от банального «примирения» с ней. И тем более далёк он от апологии сталинизма. Речь у Лукача идёт о понимании этой постреволюционной действительности как сложного и трагического этапа исторического движения, диалектику которого он и пытается осмыслить.

В этом движении Лукач стремится отыскать «средний путь» между крайностями, между реставрацией и нигилистическим отрицанием, отыскать в современной исторической действительности возможность «возрождения» подлинного смыслового содержания революции. Революция во многом потерпела поражение, уступая место постреволюционной «прозе жизни», однако идеальное содержание революции, её объективный смысл не исчезли навсегда - этот смысл, будучи сохранённым в истории, оказывается открытым для будущего.

Примечания

1. Андерсон П. Исторический роман: от прогресса к катастрофе // Лукач Г. Исторический роман. Москва .: Commonplace, 2014. С. 9-42.

2. Гольдман Л. Лукач и Хайдеггер. Санкт-Петербург : Владимир Даль, 2009. 292 с.

3. Жижек С. 13 опытов о Ленине / [пер. с англ. А. Смирнов]. Москва : Ad Marginem, 2003. 255 с.

4. Лифшиц Мих. Что такое классика? : онтогносеология, смысл мира, «истинная середина». Москва : Искусство - XXI век, 2004. 512 с. (Философские тетради)

5. Лукач Г. «Гиперион» Гельдерлина // К истории реализма. Москва : Гослитиздат, 1939. С. 40-58.

6. Лукач Г. Исторический роман. Москва : Commonplace, 2014. 178 с.

7. Лукач Г. Маркс и Энгельс в полемике с Лассалем по поводу «Зикингена» // Литературное наследство.

Том 3. Москва : Журнально-газетное объединение, 1932. С. 45-74.

8. Лукач Г. Предисловие (1967) // История и классовое сознание. Исследования по марксистской диалектике. Москва : Логос-Альтера, 2003.С. 70-97.

9. Лукач Д. Молодой Гегель и проблемы капиталистического общества: [пер. с нем.] / отв. ред. Т. И. Ойзерман, М. А. Хевеши ; АН СССР, Институт философии. Москва : Наука, 1987. 616 с.

10. Lowy M. GeorgLukacs - From Romanticism to Bolshevism. Translation by Patrick Camiller. London, NLB, 1979. 219 p. (In English)

11. Lukacs G. The Destruction of Reason. Translation by Peter Palmer. London, Merlin Press, 1980. 865 p. (In English)

12. Zizek S. Georg Lukacs as the philosopher of Leninism. In: Lukacs G. A Defence of History and Class Consciousness: Tailism and Dialectic. London, Verso, 2000. Pp. 151-182. (In English)

References

1. Anderson P. Istoricheskiy roman: ot progressa k katastrofe [The Historical Novel: from progress to catastrophe]. In: Lukach G. [Lukacs Georg] Istoricheskiy roman [The Historical Novel]. Moscow, Common place Publishing House, 2014. Pp. 9-42. (In Russian)

2. Goldman L. [Goldmann Lucien] Lukach i Khaydegger. Perevod V. Yu. Bystrov [Lukacs and Heidegger. Translation by V. Yu. Bystrov]. St. Petersburg, Publishing house “Vladimir Dahl”, 2009. 292 p. (In Russian)

3. Zhizhek S. [Zizek Slavoj] 13 opytov o Lenine. Perevod A. Smirnova [13 issues about Lenin. Translation by A. Smirnov]. Moscow, Ad Marginem Press, 2003. 255 p. (In Russian)

4. Lifshits Mikh. Chto takoe klassika? Ontognoseologiya. Smysl mira. “Istinnaya seredina” [What is classic? Ontognoseology. Meaning of world. “True middle”]. Moscow, Art Publishing House - XXI, 2004. 512 p. (In Russian)

5. Lukach G. [Lukacs Georg] “Giperion” Gel'derlina [Hцlderlin's Hyperion]. In: Lukach G. [Lukacs Georg] K istorii realizma [To the history of realism]. Moscow, 1939. Pp. 40-58. (In Russian)

6. Lukach G. [Lukacs Georg] Istoricheskiy roman [The Historical Novel]. Moscow, Common place Publishing House, 2014. 178 p. (In Russian)

7. Lukach G. [Lukacs Georg] Marks i Engel's v polemike s Lassalem po povodu “Zikingena” [The Sickingen debate between Marx-Engels and Lassalle]. Literaturnoe nasledstvo. Tom 3 [Literary Heritage. Vol. 3]. Moscow, 1932. Pp. 45-74. (In Russian)

8. Lukach G. [Lukacs Georg] Predislovie (1967) [Preface (1967)]. In: Lukach G. [Lukacs Georg] Istoriya i klassovoe soznanie. Issledovaniya po marksistskoy dialektike [History and class consciousness. Marxist dialectic studies]. Moscow, Logos-Altera Publishing House, 2003. Pp. 70-97. (In Russian)

9. Lukach G. [Lukacs Georg] Molodoy Gegel' i problemy kapitalisticheskogo obshchestva. Otv. red. T.I. Oyzerman, M. A. Kheveshi [Young Hegel and the problems of capitalist society. Executive editors: T. I. Oyzerman, M. A. Kheveshi]. Moscow, Akademizdatcenter “Nauka” RAS, 1987. 616 p. (In Russian)

10. Lцwy M. GeorgLukдcs - From Romanticism to Bolshevism. Translation by Patrick Camiller. London, NLB, 1979. 219 p. (In English)

11. Lukacs G. The Destruction of Reason. Translation by Peter Palmer. London, Merlin Press, 1980. 865 p. (In English)

12. Zizek S. Georg Lukacs as the philosopher of Leninism. In: Lukacs G. A Defence of History and Class Consciousness: Tailism and Dialectic. London, Verso, 2000. Pp. 151-182. (In English)

Размещено на Allbest.ru