Русская интеллигенция и религия: опыт историософской реконструкции смысла

Совершенно очевидно, что очень многие перипетии русской истории связаны со слишком серьезным отношением русского человека к вопросам религии и веры, непременной жаждой онтологизации своего религиозного идеала, со слишком буквальным пониманием догмата и его предписаний. Это создает уникальную возможность на узком историческом пространстве достигнутого тождества бытия и сознания, сакрализованной актуальности смысла, творить истинные чудеса и поражать мир невиданными достижениями. Но это же самое в каком-то ином измерении и почти одновременно творит эпохи безвременья и опустошения. В результате на другом полюсе социально-культурного целого нарождается устойчивый религиозный нигилизм (это нечто большее, чем религиозное равнодушие русского образованного человека, о котором писал П. Н. Милюков), ниша воинствующего противостояния позитивно отчужденной религиозности официоза. Эта ниша может быть теистической, как у староверов, или вполне атеистической, как в среде русской интеллигенции, но ее суть, ее смысловая культурообразующая нагруженность (быть знаком и символом истинной веры), константна. Религиозная позитивность самодержавия и церкви была вытеснена религиозной негативностью социальной идеи. Возникшая на этой основе религиозная позитивность советизма была вытеснена религиозной негативностью радикал-либерализма. Вопрос не из разряда риторических: чем будет теперь вытеснена религиозная позитивность рынка? Национальной идеей? Или долгожданным синтезом?

Русской интеллигенции выпала исключительная историческая роль быть точкой встречи (бифуркации), фокусом двух взаимно-перевернутых проекций русской культуры -- патриархальности и современности. И в той мере, в которой их кульминация позади, роль интеллигенции, как особого ордена образованного класса, представляется исчерпанной. Но в той мере, в которой эта проблема воспроизводится вновь и вновь, обнаруживая все новую точку встречи, исключительная роль русской интеллигенции не ослабевает. Если «патриархальная» традиция российской государственности, неважно, в какой форме-- консервативной (царизм), или социальной (большевизм), или либеральной (ельцинизм, как идеология «рыночного тоталитаризма»), -- непрестанно воспроизводит деспотизм, то и обратная сторона отношения -- русская культура -- с неустанностью, вновь и вновь, порождает феномен русской интеллигенции, как нигилистически морализующего революционаризма. (Эта формула С. Франка вполне устойчива, хотя и несет здесь несколько иной смысл.)

В этой ситуации церковь могла бы выполнять роль посредника между властью и народом, между интеллигенцией и народом, наконец, между властью и интеллигенцией, смягчая крайности, завязывая диалог, консолидируя отношения между государством и гражданским обществом, между центрами деспотизма и анархии. Но, увы, для этого ей нужно изменить самой себе, своей догматической привязанности (прикованности, пристегнутости) к власти, своей отчужденности от живой общественности, от активной социальной политики. Для этого ей необходимо стать немного католичеством, дополнить кафоличность мистическую, замкнутую в кокон церковной организации, кафоличностъю социальной, открытой живому диалогу с общественностью. Но нельзя забывать, что и в нынешней позиции церкви есть свой резон, восходящий к природе мистического: стоит ли изменяться вместе с миром? Не лучше ли противопоставить его падению свою неизменность, свое служение «неотмирной» вечности?

Таким образом, приоткрывается потаенная сущность русской интеллигенции, и ее парадоксальная, порой пугающая, форма уже не кажется такой обреченной на всеобщую критику. Если свободный человеческий дух, воплощенный в деятельности интеллигентского слоя, сталкивается с заведомой социальной несправедливостью и откровенным диктатом, будь то светской или духовной власти, он вынужден вставать в решительную оппозицию к официозу. А если он желает противостоять ему не только морально, но и вполне практически, то на смену духовной лояльности и универсальности приходит жесткость и категоричность тех форм, которые подлежат отрицанию. Его непременным качеством становится максимализм. Иначе говоря, чтобы бороться с заведомым злом власти практически, интеллигенции самой приходится впустить в себя это зло, но уже в форме подчеркнутого революционизма, вытесняя тем самым старое зло пустого морализаторства и бездействия.

Это значит, что позиция интеллигенции (и мера ее радикализма) всегда производна от позиции властей (и степени ее деспотизма). Следовательно, всякая критика интеллигенции вне этого контекста есть способ консервативной защиты власти. По принципу, если приходится выбирать между деспотией и хаосом, то уж лучше защищать власть, чем интеллигенцию. Но при этом следует помнить, что порой сама история на место хаоса ставит именно власть в ее исторической беспомощности, а на место деспотии -- революционно организованную интеллигенцию, спасающую ситуацию путем переворачивания отношения, действия более болезненного, но и более эффективного.

Революция для интеллигенции -- это не прихоть и не заблуждение ума. Это -- ее судьба, которую, как известно, не выбирают. Но вот выбирает ли свою судьбу власть? В этом, быть может, главная загадка и неразрешимость.

Таким образом, все целое русской жизни начала XX века --- от царского трона до самых низов, от самой высокой культуры до полного бескультурья, от мрачной реакции до радикального революционизма, от церкви до интеллигенции -- оказывалось пронизанным одним знаком-символом, сочетавшим в себе абсолютную отрицательность разложения и распада старого с абсолютной надеждой на прорыв в новое качество человеческой свободы. Смысл этого символа -- нетрадиционное прочтение христианской парадигмы в стиле свободной религиозности, когда почти невозможно отличить заведомо секуляризованные культурные формы от лишь функционально секуляризованных, сливающихся в едином порыве выхода к новой культуре, решительного прорыва из патриархальности в современность. Во все времена и во всех странах такое явление получало название -- духовной реформации. Вне зависимости от того, брала ли на себя эту функцию действующая церковь или это совершалось помимо ее воли. Вот почему вместе с Бонч-Бруевичем мы говорим: «Такова сама жизнь! Народ <...> ищет путей обновления, и он идет ко всеобщей реформации, и притом к реформации более существенной, чем та, которая была в Западной Европе»[15].

Впрочем, не будем забывать, что меру социального радикализма всегда диктует противостоящий ему консерватизм и реакция.

русская интеллигенция религия

Ссылки

[1] Дубин Б. Интеллигенция и профессионализация // Свободная мысль. 1995. № 10; Клеченов Г. Прощай, интеллигенция // Молодая гвардия. 1998. № 1; Лихачев Д. С. О русской интеллигенции // Новый мир. 1993. № 2; Люкс Л. Интеллигенция и революция. Летопись триумфального поражения // Вопросы философии, 1991. № 11; Ушаков С. Функциональная интеллигенция // Полис. 1998. № 1 и др.

Как и раньше основные дискуссии ведутся вокруг «Вех». Причем в отличие от дореволюционных и советских времен абсолютно преобладающим стал откровенно апологетический тон в восприятии идеологии «Вех»: см., например. книгу. Лазарева А. Н. Интеллигенция и религия. К историческому осмыслению проблематики «Вех». М., 1996. 85 с. Однако наряду с консервативно- охранительным направлением по-прежнему актуально и критическое. Из классики это: Милюков П. Н. Интеллигенция и историческая традиция (Предисловие В. К. Кантора) // Вопросы философии. 1991. № I. Из современных выделяется фундаментальное исследование: Кондаков И. В. Введение в историю русской культуры: Учебное пособие. М.: Аспект Пресс, 1997. 687 с.

Широкую палитру мнений отражает сборник материалов Всероссийской научной конференции в Екатеринбурге 24-25 декабря 1998 г.: Интеллигенция России в истории XX века: неоконченные споры. К 90-летию сборника «Вехи» // Тезисы докл. и сообш. Екатеринбург, 1998. 288 с. См. также: Интеллигенция и российское общество в начале XX века. СПб., 1996; Рабочие и интеллигенция России в эпоху реформ и революций. 1861 -- февраль 1917. СПб. 1997.

[2] Кольцов И. В защиту интеллигенции // Дело. 1882. № 4. С. 16, 21. При этом следует помнить, что родословная самого термина восходит к латинскому первоисточнику «intellegentia» и означает «одухотворенное выражение». Например, у А. Ф. Лосева читаем «вещь, ставшая символом и интеллигенцией, есть уже миф» или «личность предполагает, прежде всего, самосознание, интеллигенцию». (Лосев А. Ф. Диалектика мифа. М., 1930. С. 84. 87.) Это значение одухотворенной формы самовыражения не утрачивается и в дальнейшем и без труда угадывается в характерных чертах и признаках интеллигенции как °собой социальной группы Таким образом, категориальность сознания обнаруживает способность обрастать социальностью, не утрачивая своего изначального смысла.

[3] Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 66.

[4] Бердяев Н. А. Русская идея // О России и русской философской культуре: Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 66--67. Обращает на себя внимание несоответствие некоторых ключевых оценок у авторов «Вех». Если Бердяев ведет родословную русской интеллигенции с Радищева, максимально расширяя се социальную и культурную базу, то Струве ограничивает ее фигурой Бакунина, очевидно, для того, чтобы легче было справиться с общей задачей -- всесокрушающей консервативно-охранительной критикой самого феномена русской интеллигенции: см. подробнее: Струве П. Интеллигенция и революция // Вехи. Из глубины. М.: Правда, 1991. С. 156 и др.

[5] Замалеев А. Ф. Лекции по истории русской философии. СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1995. С. 315-316.

[6] См., например: Скоробогаикий В. В. По ту сторону марксизма. СвсрД' ловск: Изд-во Урал, ун-та, 1991.

[7] Рябушинский В. П. Старообрядчество и русское религиозное чувство. Москва -- Иерусалим: Мосты, 1994. С. 75.

[8] Бедяев Н. А. Указ. соч. С. 237

[9] Бедяев Н. А. Указ. соч. С. 239

[10] Фирсов С. Л. Православная церковь и государство в последнее десятилетие существования самодержавия в России. СПб.: Изд-во Рос. Христ. гуманит. ин-та, 1996. С. 42.

[11] Булгаков С. Н. Чему учит дело епископа Гермогена? // Русская мысль. 1912. Книга II.. С. 51. См. также: Булгаков С. H. Героизм и подвижничество (Из размышлений о религиозной природе русской интеллигенции) // Вехи. Из глубины. М.: Правиа, 1991.

[12] Эткинд А. Хлыст (Секты, литература и революция). М.: Новое литературное обозрение. 1998. С. 32--38 и др. Данное издание содержит богатейший материал по изучаемой теме и погружает читателя в неисчерпаемый мир социально-культурной и психологической фактологии эпохи.

[14] Зернов Н. М. Русское религиозное возрождение XX века / Пер. с англ 2-е изд., испр. Париж: УМГЛ-ПРЕСС. 1991. С. 42, 43.

[15] Бонч-Бруевич В. Д. Новый Израиль // Современный мир. 1910. № 1 С. 29.

Размещено на Allbest.ru