Фридрих Ницше о "свободных умах"

Ф. Ницше написал Предисловие к книге «Утренняя заря» осенью 1886 г., в самом начале которого он награждает благодарного читателя рассуждением о своей жизни «свободного ума», называя себя «жителем подземелья». Читаем его признание: «В этой книге выведен житель подземелья за работой - сверлящий, копающий, подкапывающий. Кто имеет глаза, способные рассмотреть работу на громадной глубине, тот может видеть, как он медленно, осторожно, терпеливо подвигается вперед не чувствуя слишком больших неудобств от продолжительного лишения света и воздуха; можно сказать даже, что он доволен своей жизнью и работой во мраке... оставаясь непонятным, неясным, загадочным, потому, что он надеется иметь свое утро, свое искупление, свою утреннюю зарю? .я хотел там, внизу, сказать в этом предисловии, которое легко можно назвать последним прости, надгробным словом: я пришел назад и - я пришел оттуда. Не думайте, что я буду звать вас на такой же отважный шаг, или хотя бы только к такому одиночеству! Кто избрал себе такой путь, тот не найдет спутников. Никто не придет помочь ему; он должен быть готов один на все, что ни встретится ему - опасность, несчастье, злоба, ненастье. Он идет сам по себе. и его горечь, его досада состоят в этом «сам по себе»: на что, например, ему надобно знать, что даже друзья его не могут догадаться: где он, куда он идет? Что по временам они будут спрашивать себя: идет-ли он вообще? Тогда предпринял я нечто такое, чего не каждый мог сделать, - я спустился в глубину, я начал рыть почву, исследуя ту старую веру, на которой мы, философы, возводили здания уже несколько тысячелетий, возводили все снова и снова, несмотря на то что все эти здания рушились: я начал исследовать нашу веру в мораль. Вы не понимаете меня» (Ницше, 1981, с. 6-7). Писатель Ницше мастерски передал душевные переживания своей «подземельной» жизни. В полном одиночестве «на громадной глубине» европейской философии он мужественно «продвигался вперед», испытывая горечь и досаду от того, что ему приходится идти «самому по себе». Таким он видел свое предназначение и судьбу. Обиднее всего - «вы меня не понимаете».

Ниже Ницше продолжает приоткрывать тайны своего жизненного мира. Осмысливая свое существование, он пишет: «А чего только не оставил я позади себя! Это подобие пустыни, истощение, неверие, оледенение в самом разгаре юности, эта преждевременно вставная старость, эта тирания страдания, которую все еще превосходила тирания гордости, отклонившей выводы страдания, - а выводы и были самим утешением. - это радикальное одиночество, как необходимая оборона от ставшего болезненно ясновидческим презрения к человеку, это принципиальное самоограничение во всем, что есть горького, терпкого, причиняющего боль в познании, как то предписывало отвращение, постепенно выросшее из неосмотрительной духовной диеты и изнеженности - ее называют романтикой, - о, кто бы смог сопережить это со мною! А если бы кто и смог, он наверняка приписал бы мне нечто большее, чем эту толику дурачества, распущенности, «веселой науки»» (Ницше, 1990, I, с.492-493). В 42 года Ницше осмысливает приход бытия старости, «тирании страдания» и «принципиального ограничения во всем». Таково было телесное бытие Ницше, которое составляло психофизиологическую основу его духовного подвига.

Когда философ обладает крепким здоровьем, то он без труда предается философским рассуждениям. Иной характер приобретает мыслительный процесс для человека, переживающего непрерывное и продолжительное болезненное состояние. Имея большой опыт переживания мучительных страданий, проникновенный писатель Ф. Ницше, приободрившись временным улучшением своего здоровья, приоткрывает тайны своей творческой лаборатории: «Вы догадываетесь, что я не без благодарности хочу распрощаться с временем тяжкой хвори, выгоды которой еще и по сей день не оскудели для меня: равным образом догадываетесь вы и о том, что мне достаточно хорошо известные преимущества, которыми я при моем шатком здоровье наделен в сравнении со всякими мужланами духа. Философ, прошедший и все еще проходящий сквозь множество здоровий, прошел сквозь столько же философий: он и не может поступать иначе, как всякий раз перелагая свое состояние в духовнейшую форму и даль, - это искусство трансфигурации и есть собственно философия. Мы, философы, не вольны проводить черту между душой и телом, как это делает народ, еще менее вольны мы проводить черту между душой и духом» (Ницше, 1990, I, с.495). Надо полагать, Ф. Ницше не знал состояний, когда он мог бы безмятежно философски рассуждать, не испытывая психического и физиологического давления своего болезненного тела. Поэтому для него душа, дух и тело представляли собой некое единое целое, весьма чувствительное и ранимое, которое обеспечивало поток его мыслей. Потому-то он полагал, что жизненный путь философа представляет собой прохождение «сквозь множество здоровий» и соответствующим этим жизненным состояниям философским представлениям («философиям»). В спекулятивном философском дискурсе это почти незаметно. В экзистенциальном философском дискурсе Ницше, отмеченная им особенность, просматривается достаточно четко.

Читаем замечательный фрагмент Ф. Ницше о том, каким образом болезненные тяготы влияют на философское творчество, когда «жизнь стала проблемой». «Мы не какие-нибудь мыслящие лягушки, - пишет автор книги «Веселая наука», - не объективирующие и регистрирующие аппараты с холодно установленными потрохами, - мы должны непрестанно рожать наши мысли из нашей боли и по-матерински придавать им все, что в нас есть: кровь, сердце, огонь, веселость, страсть, муку, совесть, судьбу, рок. Жить - значит для нас постоянно превращать все, что нас составляет, в свет и пламя, а также все, с чем мы соприкасаемся, - мы и не можем иначе. Что же касается болезни, разве мы в силах удержаться от вопроса, можем ли мы вообще обойтись без нее? Только великое страдание есть последний освободитель духа, как наставник в великом подозрении... Только великое страдание, то долгое, медленное страдание, которое делает свое дело, никуда не торопясь, в котором нас сжигают как бы на сырых дровах, вынуждает нас, философов, прогрузиться в нашу последнюю глубину и отбросить всякое доверие, все добродушное, заволакивающее, кроткое, среднее, во что мы, быть может, до этого вложили нашу человечность. Я сомневаюсь, чтобы такое страдание «улучшило», но я знаю, что оно углубляет нас. Все равно, учимся ли мы противопоставлять ему нашу гордость, нашу насмешку, силу нашей воли. Доверие к жизни исчезло; сама жизнь стала проблемой. - Пусть не думают, впрочем, что непременно становишься от этого сычом! Даже любовь к жизни еще возможна - только любишь иначе. Но прелесть всего проблематичного, ликование иксом у таких более духовных, более одухотворенных людей столь велика, что это ликование, словно светлый жар, временами захлестывает поверх всяческой потребности в проблематичном, поверх всяческой опасности ненадежного, даже поверх ревности любящего. Нам ведомо новое счастье» (Ницше, 1990, I, с.495-496).

Описывая экзистенциальную реальность творческого процесса, Ницше отмечал, что тот происходит при напряжении всех духовных и физических сил, можно сказать, в пограничной ситуации. При этом он, по-видимому, с удивлением наблюдал, как страдание приводило к освобождению его духа, ему открывались «последние глубины» изучаемой реальности, и его внезапно озаряли изящные мысли, афоризмы и даже фрагменты. «Светлый жар» ликования переполнял его сердце и душу. Ради этого «нового счастья» стоило жить.

Ф. Ницше закончил самоанализ своей созидательной деятельности в философии описанием конечного духовного состояния. «Наконец, - пишет немецкий философ, - чтобы не умолчать о самом существенном: из таких пропастей, из такой тяжкой хвори, также из хвори тяжкого подозрения, возвращаешься новорожденным, со сброшенной кожей, более чувствительным к щекотке, более злобным, с более истонченным вкусом к радости, с более нежным языком для всех хороших вещей, с более веселыми чувствами, со второй, более опасной невинностью в радости, одновременно более ребячливым и во сто крат более рафинированным, чем был когда-нибудь до этого. О, как противно теперь тебе наслаждение, грубое, тупое, смуглое наслаждение, как его обычно понимают сами наслаждающиеся, наши «образованные», наши богатые и правящие! С какой злобой внемлем мы теперь той оглушительной ярмарочной шумихе, в которой «образованный человек» и обитатель большого города нынче позволяет насиловать себя искусством, книгой и музыкой во имя «духовных наслаждений», с помощью духовных напитков!.. Нет, если мы, выздоравливающие, еще нуждаемся в искусстве, то это другое искусство - насмешливое, легкое, летучее, божественно безнаказанное, божественно искусное искусство, которое, подобно светлому пламени, возносится в безоблачное небо! Прежде всего: искусство для художников, только для художников! Мы после этого лучше понимаем, что для этого прежде всего нужно: веселость, всякая веселость, друзья мои! даже в качестве художника - я хотел бы это доказать. Мы теперь знаем кое-что слишком хорошо, мы, знающие; о, как мы теперь учимся хорошо забывать, хорошо не слишком-знать, как художники!.. Мы больше не верим тому, что истина остается истиной, если снимают с нее покрывало; мы достаточно жили, чтобы верить этому. Теперь для нас это дело приличия - не все видеть обнаженным, не при всем присутствовать, не все хотеть понимать и «знать»...

Следовало бы больше уважать стыд, с которым природа спряталась за загадками и пестрыми неизвестностями. Быть может, истина - женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований?.. О, эти греки! Они умели-таки жить; для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными - из глубины!» (Ницше, 1990, I, с.496-497). Получается, что после неизъяснимых страдальчески- благоговейных переживаний, сопровождавших сладкие муки рождения мысли, Ницше как бы входил в иное, более возвышенное духовномыслительное пространство, которое он называл новым здоровьем и новой философией. Он чувствовал себя «новорожденным, со сброшенной кожей». Примечательно то, что у него возникало желание оставаться на поверхности, «поклоняться иллюзии». Быть на поверхности, глядя из глубины!

Выводы

Великий философ Ф. Ницше всегда был трансцендентальным человеком, подлинным «свободным умом», что предопределило глубину его философской мысли. В последние годы философской деятельности у него начали набирать силу нигилистические умонастроения, что привело к обострению конфликта в его психике. Поэтому не философия воли к власти, а учение о «свободном уме» является главным философским достижением Фридриха Ницше. Если высокоумный Платон создал мыслительный конструкт образцового человека, которого он назвал «подлинным философом», то проникновенный Ницше существенно углубил и расширил о нем представления, раскрыв сложную и противоречивую природу «свободных умов».

Если Платон большей частью разрабатывал разумно-добродетельную природу «трансцендентального человека», то Ницше преимущественно изучал возникновение, развитие и жизненное бытие «свободных умов» как творцов новых ценностей. История западноевропейской цивилизации убедительно показывает, что «свободные умы» (философы, ученые, писатели и поэты, художники и композиторы и др.) были локомотивами культурно-исторического процесса. Они были носителями и творцами высших достижений европейского Духа благочестия. Печально, что господство Духа наживы в настоящее время препятствует взращиванию и активной созидательной деятельности творцов высоко духовных произведений, и ментальное пространство западноевропейской цивилизации все более упрощается и деградирует.

Список використаних джерел

1. Ницще Ф. Сочинения: в 2 т. Москва: Мысль, 1990. С. 829. С. 829.

2. Ницше Ф. Утренняя заря. Москва: ОМИКО, 2004. С. 20.

3. Мешков В.М. Трансцендентальное мышление Платона: в 2 т. Т.1. Восхождение к трансцендентальной философии. Полтава: Астрая, 2019. С. 391.

4. Мешков В.М. Трансцендентальное мышление Платона. В 2-х тт. Т.2. На гребне славы и на склоне жизни: последние двадцать лет творчества Патриарха западной философии. Полтава: Астрая, 2020. С. 386.

Размещено на Allbest.ru