Сергей Мареев о трудовой природе сознания

Размещено на http://www.allbest.ru/

Сергей Мареев о трудовой природе сознания

А.Д. Майданский

Белгородский государственный национальный исследовательский университет



В трудах профессора С. Н. Мареева получила дальнейшее развитие культурно-историческая теория сознания, созданная советскими психологами школы Л. С. Выготского. Философские принципы этой теории начал разрабатывать учитель Мареева - выдающийся советский философ Э. В. Ильенков. Центральный её постулат гласит, что субъектом сознания является общество. Сознание возникает как форма общественного труда и представляет собой отражение в человеческой психике процесса производства материальной жизни. Предметом сознания является не природа как таковая, а природа, преобразованная человеческой деятельностью, трудом. В статье исследуется вклад С. Н. Мареева в развитие советской философии сознания, предложенное им определение специфики человеческого сознания в сравнении с психической деятельностью животных. выготский мареев сознание советская философия

Ключевые слова: сознание, советская философия, Ильенков, Выготский, Спиноза, труд, идеальное, знак, язык, превращённая форма.



Andrey D. Maidansky

Belgorod State National Research University, The Ministry of Education and Science of the Russian Federation,

Belgorod, Belgorod Region, Russian Federation

SERGEY MAREEV ON THE LABOUR NATURE OF CONSCIOUSNESS

The cultural-historical theory of consciousness, having created by Soviet psychologists of L.S. Vygotsky school, attained its further development in the works of S. N. Mareev. It was Mareev's teacher, an outstanding Soviet philosopher E. V. Ilyenkov, who first began to elaborate the philosophical principles of this theory. Its central postulate states that the subject of consciousness is society. Consciousness arises as a form of social labour, it is a reflection of the process of material life production in human psyche. The object of consciousness is not nature as such, but the nature transformed by human activity, viz. by labour. This article investigates S. N. Mareev's contribution into the development of the Soviet philosophy of consciousness and his definition of the specificity of human consciousness in the comparison with the psychical activity of animals.

Keywords: consciousness, Soviet philosophy, Ilyenkov, Vygotsky, Spinoza, labour, the ideal, sign, language, converted form.



В последние три десятилетия своего существования советская философия пережила удивительный взлёт. Казалось, сталинский «ледниковый» период убил на этом островке всё живое. Но не успел «отец народов» сойти в мавзолей, как философия ожила, и откуда ни возьмись появилась плеяда молодых, ярких мыслителей. В пору «оттепели» им думалось, что теперь-то социализм повернётся наконец лицом к человеку... Однако прав опять оказался Гегель, заметивший, что расцвет философии - это всегда предвестие конца: Мировой дух исполнил свою работу, настаёт время окинуть содеянное взором философа и запечатлеть в сознании «серым по серому», прежде чем эта реальность (в нашем случае - лагерь социализма) навсегда канет в Лету.

Взлетевшая над страной Советов сова Минервы угнездилась неподалёку от Красной площади, в квартире Эвальда Ильенкова. До философского факультета, на улице Моховой, ей оттуда было крылом подать. Там работал цвет отечественной психологии - А. Р. Лурия, А. Н. Леонтьев, С. Л. Рубинштейн, П. Я. Гальперин, и учились молодые люди, которые вскоре станут задавать тон в советской философии сознания: пока ещё ильенковцы Г. С. Батищев, В. М. Межуев, Э. Ю. Соловьёв, будущий ильенковец Ф. Т. Михайлов и примыкавший в то время к «логическому кружку» М. К. Мамардашвили.

Сергей Николаевич Мареев принадлежал к новой ильенковской волне, конца 1960-х годов, и всю свою жизнь в философии продолжал дело учителя. По натуре они были непохожи. Мареев характеризовал душевный склад Ильенкова гегелевским выражением «разорванное сознание». Не в том смысле, в котором этот «гештальт» фигурирует в «Феноменологии духа», - не в смысле племянника Рамо, а имея в виду обычное для Ильенкова «состояние внутреннего смятения, как будто все болячки мира отзывались острой болью в его душе» [10, с. 26]. Тем, кто ставит это в упрёк философу, Мареев ответствовал словами Гегеля: заштопанный чулок лучше, чем разорванный, но о сознании так сказать нельзя. «Человек, который живёт в разорванном мире и открыт этому миру, не может не разрываться» [10, с. 48]. (На самом деле - может, и Мареев лично это продемонстрировал: в нашем разорванном мире, посреди руин милого сердцу социализма Сергей Николаевич сохранил натуру неунывающую и целеустремлённую - до последних дней жизни.)

В школьной марксистско-ленинской философии, с которой Мареев познакомился на университетской скамье, надвое распалась теория сознания: в курсе истмата у сознания имелся предикат «общественное», оно понималось как «отражение общественного бытия» и конкретизировалось как сознание классовое - пролетарское, буржуазное и т.д.; а в курсе диамата сознание представало как функция мозга, копирующего / фотографирующего «материю» внешнего мира при помощи органов чувств (Ленин плюс Иван Павлов). В первом случае субъект сознания - общество, во втором - кора головного мозга, дарованная человеку природой.

Истматчиков и диаматчиков эта антиномия не смущала. В гносеологическом аспекте сознание - то, а в социально-историческом - сё. Зависит от угла зрения. Как посмотреть. Самые храбрые заходили ещё дальше: с одной стороны, сознание идеально, если иметь в виду присущую ему «психическую форму» и «сознаваемое содержание»; а с другой стороны, сознание материально - если иметь в виду заведующие им «нейроструктуры» и объективную реальность, в нем отражённую [см.: 14, с. 74]. Такого рода дуализм и релятивизм И. С. Нар- ский именовал «диалектическим подходом» к сознанию, Мареев же называл «раздвоением сознания».

Мареев бился за монистическое, а конкретнее - культурно-историческое, понимание сознания в духе Ильенкова и школы Выготского. Субъектом сознания является общество, «общественный человек», и возникает оно, сознание, в актах общественного труда - как отражение в человеческой психике процесса производства материальной жизни. «Можно сказать и так: труд есть человеческое бытие, а сознание может быть только “отражением” этого бытия», - пишет Мареев [11, с. 329].

Как так? Ребёнок ведь обретает сознание задолго до того, как приступает к трудовой деятельности. Не значит ли это, что сознание предшествует труду? Подобного рода иллюзия возникает оттого, что сознание и труд рассматриваются как индивидуальные, а не общественно-исторические процессы. Маркс называл такой абстрактный взгляд на вещи «робинзонадой».

Труд создаёт человека с первых дней его, пока ещё бессознательной, жизни. Над телом и душой новорождённой особи рода homo трудятся не только мать, семья, но и все те, кто создаёт необходимые для жизни вещи, предметы культуры - пелёнки, игрушки, детское питание и много чего ещё. Каждый из нас становится человеком благодаря труду тысяч абсолютно незнакомых людей - включая и живших давным-давно

предков, оставивших свой трудовой след в культуре. А повзрослев, мы, в свою очередь, начинаем трудиться для других.

В какой момент общественного трудового процесса возникает сознание? Такова конкретная постановка проблемы в научной психологии. Мареев психологом не был и не пытался предлагать собственное решение, но у него был острый глаз фило- софа-диалектика, позволявший выявлять и критически точно оценивать логику размышлений психологов. В последние годы жизни он издал книгу «Л. С. Выготский: философия, психология, искусство» (Москва : Академический проект, 2017), в которой центральное место было отведено проблеме сознания.

Хорошо известно, какое огромное, определяющее значение в процессе формирования сознания, человеческой психики Выготский придавал речи, слову и знакам вообще. На этом основании иные комментаторы, в порядке высокой похвалы, поспешили объявить Выготского творцом «семиотической теории культуры» (Вяч. Вс. Иванов) См. его «Очерки по предыстории и истории семиотики», глава 8: «Путь Л. С. Выготского к семио-тической теории культуры» [6, с. 747-755]. Тем самым Выготский толкуется как предтеча тартуской школы Ю. М. Лотмана (последний, стоит отметить, называл свой подход культурно-исторической психологией). К этой школе принадлежал и сам Вячеслав Иванов.; другие же, как Д. Д. Благой, А. В. Брушлинский и В. А. Поликарпов, А. В. Сурмава, строго осудили «семиотический подход» и «знакоцентризм» Выготского. Ему инкриминировалось превращение мышления в «функцию речи», «оттеснение или иногда подмена мышления речью» [1, с. 14, 20]. Это при том, что Выготский постоянно подчёркивал разность «генетических корней» мышления и речи, заявлял, что «речевое мышление не исчерпывает ни всех

форм мысли, ни всех форм речи» [2, с. 108], и даже проводил специальные исследования неречевого мышления - «практического интеллекта»!

Да что говорить об этих горе-читателях, если ближайший сотрудник и друг Выготского А. Н. Леонтьев, критиковал его за «словоцентризм системы» [8, с. 23-24]. Известно, как тяжело Выготский переживал идейный разлад с Леонтьевым.

А вот Мареев разглядел «у Выготского ... понимание речи как превращённой формы труда» [12, с. 6] (курсив наш. - А. М). Это намного более верное и умное марксистское прочтение. При этом не требуется какая-то утончённая герменевтика. Сам Выготский сравнивал знак с орудием труда, рассматривая труд и «сигнификацию» как две разновидности «опосредующей деятельности». Термин «опосредствование» (Vermittelung)он взял от Гегеля, согласившись, что это - «самое характерное свойство разума» [2, с. 296].

В «Трактате об усовершенствовании разума» Спиноза уподоблял формирование идей трудовому процессу - кованию железа молотом. Выготский идёт по стопам любимого философа, уподобляя орудиям - знаки (слова языка, прежде всего, но далеко не только слова). Как с помощью плуга люди пашут землю, так с помощью знаков они «вспахивают» психику, свою и чужую. Посредством орудий труда совершается овладение внешней природой, посредством знаков - овладение своим собственным поведением и психикой. Слово есть «орудие поведения» [3, с. 106].

Выготский приводит цитату из пятой главы «Капитала» Маркса, где говорится, что воздействие на природу и на самого себя - это две стороны одного и того же акта труда: в процессе «очеловечения» внешнего мира совершенствуется и сам субъект труда, трудящийся человек. Он развивает в себе способности, «дремлющие силы» (в том числе ум-разум и все остальные высшие психологические функции) и «подчиняет игру этих сил своей собственной власти». Тем самым человек «изменяет свою собственную природу», - пишет Маркс [13, с. 188].

Ровно то же самое, только иным способом, делает и язык, речь. Поэтому Мареев прав, усматривая в речи «превращённую форму труда». Пусть это не буквальная передача мысли Выготского, зато логику его позиции эта формула описывает превосходно.

В каком смысле эта форма - превращённая? Термин Verwandelte Form- прямиком из «Капитала». Деньги Маркс называет «превращённой формой товара, или его золотой куколкой» [13, с. 141]. Здесь «превращённая» означает «идеализованная, отражённая, представленная в чём-то ином». Как деньги - идеальный товар (а товар, напомним, не что иное, как «овеществлённый труд»), так знаки вообще, в том числе и слова, суть идеализованные формы (схемы) общественного труда, обособившиеся от этой своей «субстанции». Словами тоже часто спекулируют и тратят их впустую, слова бывают фальшивыми, как и деньги. Язык - это своего рода «рынок» общественного сознания, где совершаются акты семантического обмена, а функцию денег, «всеобщего эквивалента», выполняют слова.

Акт сознания всегда опосредствован знаками - в этом состоит differentia specifica сознания в сравнении с психической деятельностью животных. Сознание обменивает образы чувств и идеи мышления на знаки (фонемы, числа, ноты и пр.), и наоборот. Процессы сознания невозможны без такого языкового обмена.

Что же отражается в сознании, каков его предмет? Старый материализм отвечал:

природа. Исторический материализм, пишет Мареев, вносит поправку: не природа как таковая, а природа, преобразованная человеческой деятельностью, трудом. Это уже не натура, а культура, где всякая вещь имеет общественное значение, в каждой - «опредмечено», запечатлено трудом то или иное человеческое отношение. Посему в сознании отражается «не внешний человеку мир природы, а мир человеческих отношений, мир самого человека. Иначе говоря, здесь человек отражает сам себя» [11, с. 71].

Непосредственно человек сам себя отразить не может, для этого необходимо зеркало, хотя бы мутное и кривое. Таким зеркалом для него становится другой человек (во плоти или же в созданных его трудом предметах культуры). «Поэтому сознание человека не может быть не общественным», - заключает Мареев [11, с. 71].

По сути своей сознание есть общественное отношение людей друг к другу. Суть эта схвачена уже в самом слове «со-знание», совместное знание (калька с латинского consdentia, а то, в свою очередь, - с греческого syneidos).

Мареев выделяет и другой, рефлексивный, момент сознания: «Знание о знании и есть со-знание: я не просто знаю, но и знаю о том, что я знаю. И такое знание, соответственно - сознание, возникает и может возникнуть только в труде, в котором я должен знать не только предмет, но и то, как и при помощи чего я должен действовать с этим предметом. А потому мы осознаём и запоминаем только ту часть действительности, которая непосредственно втянута в нашу деятельность. И мимо нашего сознания проходят предметы, которые только отражаются в наших органах чувств» [11, с. 228-229].

Здесь сделана существенная поправка к «ленинской теории отражения», как её толковал диамат: осознаётся (то есть включается в работу сознания, обмениваясь на знаки и, тем самым, превращаясь в «феномен» сознательного опыта) та и только та часть отражаемого психикой мира, которая имеет значение для осуществления человеческой деятельности. Всё прочее - а это на порядок больший объём поставляемой чувствами «информации» - выпадает в бессознательный «осадок», хранящийся в низших отделах памяти.

Это ни в коей мере не открытие Мареева. Он лишь чётко сформулировал постулат «деятельностного подхода» к пониманию сознания. Правда, Мареев почему-то считал (ничем не подкрепив это своё суждение), будто у Выготского «почти не представлена деятельностно-практическая природа человеческого сознания. И как раз эту сторону, недостающую сторону, развивали психолог Леонтьев и философ Ильенков» [11, с. 236-237].

Автор этих слов игнорирует и фаустовскую максиму «В начале было дело», которую без конца твердил и комментировал Выготский, и те «инструментальные» психологические исследования, которые он со своими сотрудниками (в их числе был и Леонтьев) проводил во второй половине 1920х годов. Мало того, Мареев словно забывает о том, как сам нашёл у Выготского «понимание речи как превращённой формы труда»...

Другой вопрос, который обходит вниманием Мареев: как развивалась, эволюционировала деятельностная концепция Леонтьева? На состоявшейся в 1969 году в квартире Лурии внутренней дискуссии П. Я. Гальперин, например, утверждал, что за четверть века после смерти Выготского от понятия деятельности осталась лишь «словесная тень».

«Природа самой психической деятельности по-прежнему оставалась неизвестной, и поэтому, несмотря на все разговоры об осмысленной деятельности субъекта, для объяснения этих психических процессов сплошь и рядом обращались к физиологическим процессам. Разве не характерно, что все исследования, которые сегодня ведутся под руководством Алексея Николаевича [Леонтьева], ориентированы на исследование физиологических процессов: в области восприятия, в области эмоций, стресса и т.д. ... Если мы будем продолжать эту линию исследования, которая продолжалась и 50-е, и все 60-е годы, то мы придём только к тому, к чему мы уже, собственно говоря, пришли, то есть что понятие деятельности совершенно выхолощено» [9, с. 329-330] (курсив наш. - А .М).

Заметьте, это говорит в лицо Леонтьеву не противник со стороны, не Брушлинский какой-нибудь, а ближайший соратник, с которым они бок о бок работали все эти годы...

В отличие от психологов, наследников Выготского, Мареев не любил обсуждать разногласия между «своими» - по гамбургскому счёту, и вообще уклонялся от острой полемики с людьми, которых он уважал. Так, лишь в конце жизни Сергей Николаевич решил всё же разобраться в споре Лиф- шица с Ильенковым по проблеме идеального. А спор о «мыслящем теле», генерирующем «идеи» движением по контурам внешних тел [9], до конца старательно обходил стороной.

Меж тем обе эти дискуссии имеют самое прямое отношение к философскому решению проблемы сознания. Ведь сознание - идеально, это мой персональный участок мира идей, посему приходится как-то решать вопросы, откуда берутся идеи и какова природа идеального вообще.

Генеральная позиция, на которой Мареев стоял, как Лютер, скалою: идеальное рождается в процессе материально-практического преобразования мира, или, попросту говоря, в труде. А труд никак не сведёшь к сканированию контуров внешних тел движением собственного тела (руки, глаза и т.д.). И уж тем более не выведешь из подобного рода движений человеческое сознание. Когда Мареев это осознал, он решил доработать понятие «мыслящего тела».

Поначалу, во «Встрече с философом Ильенковым» (1997), он обратился к примеру, который казался ему отличным аргументом ad oculos в пользу ильенковского «Спинозы».

«Слепоглухонемая девочка Юля Виноградова, воспитанница выдающего-ся дефектолога И. А. Соколянского. прогуливалась вдоль оврага с воспитателем, а затем, придя домой, вылепила тот овраг из пластилина. Этим самым она подтвердила, что она получила “адекватную идею” оврага. Как она его воспринимала? Через “состояния своего тела”! То есть совершая движение - вполне телесное движение, по контуру вещи вне её тела. Оказывается, так же, как “овёс растёт по Гегелю”, окружающий мир человек познает “по Спинозе”!» [10, с. 85-86].

Если чувственный образ оврага, полученный девочкой в ходе прогулки, «нащупанный» движением ног, и есть идея, то при чём тут, собственно, труд? Подобных «идей» у любого животного сколько душе угодно. Это, кстати, ясно видел Ильенков: «Действия животных, особенно высших, также подходят, хотя и в ограниченной степени, под спинозовское определение мышления» [5, с. 34-35].

Сие определение познания «по Спинозе» стирает принципиальную разницу между специфически человеческой (идеальной) и животной психикой, проделывая ровно то же, что Иван Павлов и бихевиористы, хотя и более утончённым способом: вместо рефлексов и «церебральной архитектоники» - пространственные передвижения по контурам. Но итог один - натуралистическое понимание процесса производства идей, элиминирующее труд и создаваемый им мир культуры, истории, общественных отношений.

Спиноза, конечно, не дошёл до понимания культурно-исторической природы сознания, идей, но и не опускался до соматического материализма: мышление есть «лишь свойство, предикат, атрибут ... тела» [5, с. 23]. Это уже просто Гоббс какой-то...

Впрочем, Спинозе не привыкать, ему ещё не так доставалось. Ильенков, по крайней мере, желал ему добра, искренне - как медведь пустыннику. Куда грустнее история о том, как наследники Ильенкова приняли взгляды его «Спинозы» за марксизм, упустив из виду поправку в финале очерка: «Но и этого мало, добавил Маркс. По Марксу, с необходимостью мыслит только природа, достигшая стадии общественно производящего свою жизнь человека, природа, изменяющая и осознающая сама себя в лице человека ... Труд - процесс изменения природы действием общественного человека - и есть “субъект”, коему принадлежит “мышление” в качестве “предиката”» [5, с. 54].

Вот-те и «мыслящее тело», товарищ. Чтобы начать мыслить, недостаточно уметь двигаться по контурам внешних тел. Этого мало! Так заявляет Ильенков устами Маркса. Пока тело не научилось трудиться, никакого мышления, сознания, идей и ничего идеального вообще нет и быть не может.

Когда понятие «мыслящего тела» сделалось предметом полемики, довольно ожесточённой, Мареев скорректировал свою трактовку случая с оврагом. Да, животное тоже способно воспроизвести движением своего тела контур оврага, но вот смоделировать этот контур под силу лишь челове

ку. «Слепоглухая девочка идеально отразила контур оврага не тогда, когда она двигалась вдоль оврага, так может двигаться и животное, а тогда, когда она вылепила контур оврага из пластилина, чего уже не сможет сделать никакое животное» [12, с. 265] (курсив наш. - Л. М).

Иными словами, когда Юля «ощупывала» овраг ногами, она действовала так же, как какой-нибудь суслик неподалёку, в результате чего у обоих сложился чувственный образ оврага. Вылепив же модель оврага, Юля превратила тот образ в феномен сознания. Искусственный, пластилиновый образ идеален, в отличие от натурального психического образа оврага (который Мареев, судя по всему, счёл материальным).

Отметим, что идеальный образ оврага был создан рукой, а не ногой, как образ натуральный. Без работы руки не могло бы возникнуть сознание. «И если бы у нас вместо рук были копыта, как заметил кто-то из французских материалистов, то мы бы до сих пор только бегали вдоль оврага и щипали травку» [12, с. 265] Слова из книги Гельвеция «Об уме»..

Мареев пишет, что, разработав понятие идеального, Ильенков «снял Спинозу» - развил его мысль на более высокой ступени, показав разницу между мышлением человека и животного, поскольку у самого Спинозы эту разницу «трудно понять».

Не знаю, что тут такого уж трудного. Спиноза иллюстрировал искомую разницу примером «глупейшего осла», умирающего от голода между двумя охапками сена. Животное действует под давлением слепых аффектов, а человек - «вещь мыслящая» - способен действовать разумно, руководствуясь чистыми идеями («идеальным», сказал бы Ильенков). Правда, люди часто ведут себя как ослы, а есть ещё малые дети и умалишённые, оговаривается Спиноза. Так что «Аристотель сильно ошибся», определив человека как «разумное животное». Многие люди живут неразумно, в «рабстве страстей». Но человек всё же способен действовать согласно идее, что и позволяет назвать его «вещью мыслящей», в отличие от ослов и других зверей.

Оставив притязания «снять Спинозу», вернёмся к нашему примеру. Мареев совершенно верно прочертил разницу между натуральным и идеальным образом оврага: второй представляет собой «отражение» первого в работе руки. Идеальный образ всегда рукотворен, искусствен и представлен в предметной форме - например, в пластилине, а не только в структурах действующего тела. Сознание имеет дело с «опред- меченными» образами вещей; нужда в сознании, собственно, и возникает там, где требуется «распредметить» искусственно созданную вещь. Природные чувства заточены под восприятие «натуры», в то время как сознание служит для ориентации в мире культуры. Сознание позволяет видеть идеальное в вещах, улавливать их культурные значения и назначения, скрытые от глаза, уха и прочих природных органов чувств. Можно назвать сознание «шестым чувством», но точнее было бы определить сознание как культурный «модус операнди» пяти наших природных чувств.

Среди недавно опубликованных архивных материалов Ильенкова есть текст лекции об идеальном, прочитанной им в 1968 году. Случай с оврагом толкуется в ней иначе, чем у Мареева.

Ильенков отмечает, что психический образ оврага представляет собой схему деятельности, конкретнее - способ построения траектории движения тела в соответствии с геометрической формой оврага. Эта схема действия и запечатлевается «внутри»

Юли, в нервно-мышечной структуре её тела, обеспечивая память о прошлых действиях. «Тут видна глубокая правота мысли Фихте, который подчёркивал, что память человека сохраняет в себе не “вещи”, а способ построения этих вещей» [6, с. 103].

Со времён Фихте утекло много воды, и в психофизиологии эта истина успела стать общим местом. Можно добавить, что и геном представляет собой не что иное, как набор схем деятельности, или «норм реакции» на внешние раздражители (а не набор признаков, как часто думают профаны). В течение жизни эти схемы по мере надобности включаются в текущую работу тела, модифицируясь в соответствии с конкретными условиями среды.

Фиксация схемы передвижения своего тела в овраге позволяет Юле при желании воспроизвести геометрический контур оврага. «При этом безразлично, - прибавляет Ильенков, - выполнит она этот контур реальным движением своего тела, то есть реальным действием своего тела в реальном пространстве, или же только движением руки, оставляющей след в пластилине. Во втором случае она и выполнит то, что на модном кибернетическом языке называется моделью» [6, с. 102-103].

По Марееву, это далеко не безразлично. Идеальное, в теоретически строгом смысле слова, возникает лишь во втором случае - в процессе создания пластилиновой модели оврага. Воспроизвести схему действия, запечатлённую в собственном органическом теле, способно любое животное и даже растение¹. В такой «репродукции», повторении пройденного, нет ровным счётом ничего идеального.

Иное дело - построение предметной модели действия. Это специфически культурный акт, который Гегель именовал «овнеш- нением» (EntдuЯerung),то есть отделением схемы действия от действующего тела и запечатлением её в материале внешней природы, в частности - в контурах пластилиновой фигурки. Тем самым Юлин образ оврага, схема её действия, открывается и для других людей, превращаясь в предмет общения, а вылепленная фигурка обретает значение. Работа руки свершила обмен образа на знак - в чём, как мы видели, и состоит функция сознания.

Создав пластилиновую модель оврага, Юля произвела элементарный художественный акт, переступила порог особой сферы общественного сознания - искусства. Другой воспитанник Загорского интерната Юрий Лернер вылепил гипсовый бюст своего учителя А. И. Мещерякова - отлитый в бронзе, он установлен на могиле Александра Ивановича.

Рука зажигает искру сознания, а сознание в ответ поставляет руке идею. Так работа руки, ранее подчинявшаяся лишь органической потребности и аффектам, делается осознанной, или, что то же самое, культурной.

В процессе осознания какого-либо действия совершается раздвоение субъекта, замечает Мареев. «Чтобы сознавать себя, я должен раздвоиться в самом себе на себя и своё иное. Сознание - это сугубо рефлексивная форма, которая не может возникнуть в природе, а может возникнуть только в обществе ... У ребёнка сознание ещё не развито, не потому что мозг ещё “маленький”, и не потому, что он не вырос, а потому что он ещё не врос полностью в систему человеческих отношений» [11, с. 99].

Много места в книге Мареева отведено критике редукции сознания к процессам, протекающим в головном мозге. Такого рода критика - занятие не самое трудное: дорога проторена вдоль и поперёк ещё Ильенковым, в позициях неприятеля - дыра на дыре, осталось решить, как его поубедительнее сразить. И противникам несть числа, хочешь - И. П. Павлова критикуй, хочешь - М. И. Чуприкову.

«Понятно, что любую психическую функцию можно свести к каким-то механизмам мозга. При любом восприятии, переживании, мышлении, воспоминании и т.д. в голове что-то “шевелится”. И можно сказать, что за данную психическую функцию отвечают именно эти механизмы мозга. Све- сти-то можно! А вот можно ли вывести? ... Никакое самое тщательное исследование указанных механизмов ничего нам не скажет о своеобразии человеческих переживаний, об их смысле и значении в человеческой жизни, которая именно этим отличается от жизни животных и растений. Смыслы и значения - это идеальные образования» [11, с. 97-98].

Заниматься объяснением человеческой субъективности из физиологических процессов в черепной коробке - это настолько же «трудная проблема сознания» (Д. Чалмерс), сколь трудно из динамики молоточков и струн под крышкой рояля объяснить «Аппассионату» или хотя бы «Собачий вальс».

Старая дискуссия об идеальном, как видим, продолжается. И ясно, почему: не прекращаются, наоборот - множатся, как грибы после дождя, психофизиологические робинзонады и гипотезы, как в сером веществе мозга зарождается нечто «феноменальное» и «субъективное». Агасфер советской философии сознания Д. И. Дубровский, как и полвека тому назад, мечтает «раскрыть нейродинамический код субъективного образа» и, наконец, объяснить сознание из «грандиозной нейродинамической архитектоники в головном мозгу личности». Целый легион Ильенковых и Мареевых бессилен остановить этот церебральный поток сознания...

Мареев не создал своей персональной «философии сознания», да и вообще не страдал «неопатией» (термин Мих. Лифши- ца, в переводе с греческого: 'страсть к новому'). С Ильенковым сблизился, когда толпа прежних адептов того уже рассосалась в погоне за новыми философскими модами, и до конца оставался марксистом без страха и упрёка. Мареев принялся развивать «старую» культурно-историческую теорию сознания с того самого места, в котором её оставил Ильенков, и по ряду проблем, полагаю, ему удалось продвинуть общее дело дальше.

В научных кругах у Мареева было много друзей и немало врагов, особенно в молодые годы, когда он был резок и зубаст. Он защищал докторскую в 1985 году в Ростовском университете, где я в то время учился, а годом раньше выступил у нас с лекцией. Но познакомиться лично нам довелось лишь двадцать лет назад, и все эти годы, несмотря на всякие частные разногласия, Сергей Николаевич был для меня честным камертоном разума, равным образом «чистого» и «практического».



Примечания

1. Брушлинский А. В., Поликарпов В. А. Мышление и общение. Минск : Университетское, 1990. 128 с.

2. Выготский Л. С. Психология развития человека. Москва : Смысл, 2006. 1136 с.

3. Записные книжки Л. С. Выготского. Избранное / под общ. ред. Е. Завершневой и Р. ван дер Веера.

Москва : Канон+, 2018. 608 с.

4. Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры : в 2 томах / МГУ имени

М. В. Ломоносова, Институт теории и истории мировой культуры. Москва: Языки русской культуры, 1998-.Том 1. 1999. 911 с. : ил., портр.

5. Ильенков Э. В. Диалектическая логика: Очерки истории и теории. Москва : Политиздат, 1974. 271 с.

6. Ильенков Э. В. Идеальное и реальность. 1960-1979 / [авт.-сост. Е. Иллеш]. Москва : Канон-плюс, 2018.

527 с.

7. Леонтьев А. Н. Деятельность. Сознание. Личность. Москва : Смысл ; Академия, 2004. 352 с.

8. Леонтьев А. Н. Философия психологии : Из научного наследия / под ред. [и с предисл., с. 5-21]

А. А. Леонтьева, Д. А. Леонтьева. Москва : Изд-во МГУ, 1994. 288 с. : ил.

9. Майданский А. Д. Понятие мышления у Ильенкова и Спинозы // Вопросы философии. 2002. № 8.

С. 163-173.

10. Мареев С. Н. Встреча с философом Э. Ильенковым. 2-е издание. Москва : Эребус, 1997. 192 с.

11. Мареев С. Н. Из истории советской философии: Лукач - Выготский - Ильенков. Москва :

Культурная революция, 2008. 448 с.

12. Мареева Е. В., Мареев С. Н. Проблема мышления: созерцательный и деятельностный подход.

Москва : Академический Проект, 2013. 280 с.

13. Маркс К., Энгельс Ф.Сочинения : в 50 томах. Москва : Политиздат, 1955-1981. Т. 23. 1960. 907 с.

14. Нарский И. С. Диалектическое противоречие и логика познания. Москва : Наука, 1969. 246 с.

15. Bulgakov V. P., Wu H.-C., Jinn T.-L. (2019) Coordination of ABA and chaperone signaling in plant

stress responses. Trends in Plant Science, vol. 24, no. 7, pp. 636-651. Doi:10.1016/j.tplants.2019.04.004 (In English)

16. Ding Y., Fromm M., Avramova Z. (2012) Multiple exposures to drought `train' transcriptional responses in

Arabidopsis. Nature Communications, vol. 3, art. 740. Doi:10.1038/ncomms1732 (In English)

References

1. Brushlinsky A. V., Polikarpov V. A. Myshlenie i obshchenie [Thought and communication]. Minsk,

Publishing house “Universitetskoe”, 1990. 128 p. (In Russian)

2. Vygotsky L. S. Psikhologya razvitya cheloveka [Psychology of human development]. Moscow, Publishing

house “Smysl”, 2006. 1136 p. (In Russian)

3. Zavershneva E., Veer R. van der, eds. Zapisnye knizhki L. S. Vygotskogo. Izbrannoe [L. S. Vygotsky's

Notebooks. A Selection]. Moscow, Publishing house “Kanonplus”, 2018. 608 p. (In Russian)

4. Ivanov Vyach. Vs. Izbrannye trudy po semiotike i istorii kul'tury. V 2 tomakh, tom 2 [Selected works on

semiotics and cultural history. In 2 vol., vol. 1]. Moscow, LRC Publishing House, 1999. 912 p. (In Russian)

5. Ilyenkov E. V. Dialekticheskaya logika [Dialectical logic]. Moscow, Political Literature Publishing House of

the Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union, 1974. 271 p. (In Russian)

6. Ilyenkov E. V. Ideal'noe i real'nost'. 1960-1979 [The ideal and reality. 1960-1979]. Moscow, Publishing house

“Kanonplus”, 2018. 528 p. (In Russian)

7. Leontyev A. N. Deyatel'nost'. Soznanie. Lichnost' [Activity. Consciousness. Personality]. Moscow, Publishing

house “Smysl”, Publishing house “Academia”, 2004. 352 p. (In Russian)

8. Leontyev A. N. Filosofya psikhologii [Philosophy of psychology]. Moscow, Publishing house of Moscow State

University, 1994. 288 p. (In Russian)

9. Maidansky A. D. Ponyatie myshlenya u Ilyenkova i Spinozy [The concept of thought in Ilyenkov and

Spinoza]. Voprosy filosofii [Problems of philosophy]. 2002, no. 8, pp. 163-173. (In Russian)

10. Mareev S. N. Vstrecha s filosofom E. Ilyenkovym [Encounter with philosopher E. Ilyenkov].2nd edition.

Moscow, Publishing house “Erebus”, 1997. 192 p. (In Russian)

11. Mareev S. N. Iz istorii sovetskoy filosofii: Lukacs - Vygotsky - Ilyenkov [From the history of Soviet

philosophy: Lukacs - Vygotsky - Ilyenkov]. Moscow, Publishing house “Kulturnaya revolyutsiya”, 2008. 448 p. (In Russian)

12. Mareeva E. V., Mareev S. N. Problema myshlenya: sozercatel'nyy i deyatel'nostnyy podkhod [The problem

of thought: a contemplative and activity approach]. Moscow, Publishing house “Academic Project”, 2013. 280 p. (In Russian)

13. Marks K., Engels F. Sochineniya, v 50 tomakh, tom 23 [Collected works, in 50 volumes, vol. 23]. Moscow,

Political Literature Publishing House of the Central Committee of the Communist Party of the Soviet Union, 1960. 907 p.

14. Narsky I. S. Dialekticheskoe protivorechie i logika poznanya [Dialectical contradiction and logic of

cognition]. Moscow, Akademizdatcenter “Nauka” RAS, 1969. 246 p. (In Russian)

15. Bulgakov V. P., Wu H.-C., Jinn T.-L. (2019) Coordination of ABA and chaperone signaling in plant

stress responses. Trends in Plant Science, vol. 24, no. 7, pp. 636-651. Doi:10.1016/j.tplants.2019.04.004 (In English)

16. Ding Y., Fromm M., Avramova Z. (2012) Multiple exposures to drought `train' transcriptional responses in

Arabidopsis. Nature Communications, vol. 3, art. 740. Doi:10.1038/ncomms1732 (In English)

Размещено на Allbest.ru

...