Моральные санкции: две традиции понимания

Первая традиция представляет собой мейнстрим западной социологической и антропологической мысли. Его представители видят в моральных санкциях исключительно особый механизм взаимодействия между людьми. Один из первых образцов такого понимания моральных санкций можно обнаружить у Дж. Бентама в его «Введении в основания нравственности и законодательства». Дж. Бентам называет санкциями источники «соблюдения того или иного способа поведения» или «обязывающие вещи», выделяя четыре их разновидности: «физические», «политические», «нравственные (моральные)», «религиозные». Сочетание слов «обязывающие вещи» ближе к первому смыслу слова «санкция», но так как эти «вещи» обязывают через доставление людям удовольствия или причинение страданий, то и второй смысл тоже подразумевается, а временами выходит на первый план (отсюда формулировка «наказание политической (или моральной) санкции»). Дж. Бентам не придерживается мысли о том, что действие санкций должно выражаться в реакции сознательного агента на нарушение нормы. Так, физическая санкция, производящая не наказания, а «бедствия», действует «по естественному ходу природы», без вмешательства человека или высших сил. Однако другие санкции предполагают сознательную деятельность [2. C. 38]. Политические и моральные санкции опираются на человеческую волю, но в отличие от политических, которые предполагают наличие назначенного верховной властью судьи, моральные «исходят или ожидаются от случайных лиц в обществе, к которым сторона, о которой идет речь, может иметь отношение в течение своей жизни, -- по свободному расположению каждого человека, а не по каким-нибудь установленным или принятым с общего согласия правилам» [2. C. 36--37]. Многие более поздние теоретики стремились провести грань между моральными санкциями и любыми видами применения физической силы или лишения материальных благ. Но Дж. Бентаму чуждо такое стремление. «Наказание моральной санкции» вполне может иметь материальную составляющую. Его основной пример -- отказ в помощи нуждающемуся в ней, но дурно ведущему себя человеку.

Хотя Дж. Бентам стоит у истоков это традиции, мейнстримное понимание моральных санкций в социологии и антропологии конца XIX -- первой половины XX вв. формировалось не на основе его классификации, а на основе трудов Э. Дюркгейма 1890-х гг. Все санкции имеют у Дюркгейма неприродный характер и применяются к нарушителям сознательно. В качестве основного признака нравственности Дюркгейм называет «репрессивную диффузную санкцию, т. е. осуждение общественным мнением всякого нарушения... предписания» [3. C. 64]. Конечно, отождествление репрессивных диффузных санкций с осуждением нарушителя общественным мнением неправомерно, поскольку такие санкции могут выражаться и в физическом воздействии. Однако можно предположить, что Э. Дюркгейма подталкивает к этому отождествлению следующая логика: сильные «общие чувства» требуют организованного и физического воздействия на нарушителя, мораль в «специальном» смысле этого слова, или «чисто моральные правила», опирается на слабые «общие чувства», значит, связанные с нею санкции должны быть диффузными и нефизическими (от простого порицания до публичного опозоривания) [4]. Вне зависимости от силы или слабости этой логики у Э. Дюркгейма возникают два тезиса, которые будут задавать в дальнейшем понимание моральных санкций внутри рассматриваемой традиции: моральная санкция есть а) диффузная репрессия, б) репрессия, находящая выражение не в силовом воздействии на нарушителя, а в его осуждении общественным мнением.

Эти два тезиса получили выражение в некоторых обобщающих трудах по социологии, правоведению и антропологии. Скажем, издатели фундаментального компендиума «Основания современной социологии» (1961) включили в него фрагменты из Э. Дюркгейма с характеристикой санкций, свойственных «чистым моральным правилам», и фрагмент из М. Вебера, в котором разграничиваются санкции, характерные для областей «правового» и «конвенционального» (последняя область -- главная опора этической системы общества) [5. P. 209, 230--232, 442]. Правовед-позитивст Г. Кельзен видел специфику моральных санкций так: «Санкции морали как социального порядка состоят лишь в одобрении соответствующего норме поведения и в осуждении противоречащего ей поведения, а о применении физической силы здесь вообще нет речи» [6. C. 84]. Если вести речь об антропологии, то этот подход к пониманию моральных санкций хорошо отражает энциклопедическая статья А.Р. Рэдклиф-Брауна «Социальные санкции». Как и Э. Дюркгейм, он относит моральные санкции к числу негативных диффузных. Последние определяются им как спонтанное выражение неодобрения членами сообщества, действующими просто как отдельные индивиды, и включают в себя, наряду с моральными, сатирические и религиозные. Как и Э. Дюркгейм, А.Р. Рэдклифф-Браун специально не объясняет переход от простой диффуз- ности к неодобрению, которое не сопровождается физическим воздействием на нарушителя. Негативные моральные санкции определяются им так: «реакция порицания (reprobation) обществом личности, поведение которой не одобряется» [7. C. 238].

В дальнейшем внутри традиции, отождествляющей моральные санкции с общественным осуждением, произошел существенный поворот, который не привел к тому, что она целиком и полностью изменилась, а выразился в появлении двух ее вариаций: исходной и преобразованной. Суть поворота хорошо отражает рассуждение философа права Г.Л.А. Харта об отличиях морали от даже самых примитивных форм права. «Моральное правило», «моральная обязанность» подкрепляются особой формой «давления со стороны общества», которое «сводится лишь к всеобщей неодобрительной или критической реакции, не подкрепленной физическими санкциями». Право присутствует там, где для давления общества возможны или типичны именно физические санкции (если они не организованны, то это будет «примитивная или рудиментарная форма права»). Казалось бы, это подход, который мы видели уже у Э. Дюркгейма и его наследников, и он всего лишь дополнен тезисом о существовании диффузных правовых санкций. Однако Г.Л.А. Харт вводит утверждение, которое в корне меняет дело: «моральное давление» не только «состоит в словесном осуждении или призыве уважать нарушаемое правило», но и «опирается на чувство стыда, раскаяния или вины» [8. C. 92]. Моральная санкция в этой оптике предполагает сочетание внутреннего и внешнего полюсов, причем внутренний полюс составляют особые переживания нарушителя. Г.Л.А. Харт не употребляет понятие «моральные санкции», обсуждая специфику «морального давления» в сравнении с правовым. Но это связано с его стремлением сузить область употребления слова «санкция» в целом (некоторые формы современного права для Г.Л.А. Харта тоже не связаны с применением санкций). А в свете нашего исходного понимания санкций хартовское «моральное давление» и есть моральные санкции.

Почему возникновение двухполюсного представления о моральной санкции можно считать трансформацией внутри первой теоретической традиции? Потому что оно возникает или оформляется в ходе критики ее первоначальных образцов, например, критики Э. Дюркгейма. Уже Т. Парсонс указывал на некорректное понимание Э. Дюркеймом репрессивных санкций в целом, а именно на то, что нарушающий правила агент, на которого воздействует общество с помощью санкций, понимается им как пассивный реципиент этого воздействия [9. P. 380]. О.Г. Дробницкий развил эту критику Э. Дюркгейма в сторону уточнения смысла морали и моральных санкций. Моральные санкции, по его мнению, противостоят «материально-действенным» и являются «идеальными» как в том смысле, что они не предполагают физического принуждения, так и в том смысле, что они имеют место лишь там, где нарушитель в конечном итоге поддерживает общественное осуждение. Это в области обычая само по себе осуждение есть санкция, а в области морали оно дополняется и опосредуется «судом над собой», который возможен лишь на основе оценки нарушителем правоты общественной оценки своих действий [10. C. 277--280]. Э. Дюркгейм, попавший в прицел критики Т. Парсонса и О. Г. Дробницкого, конечно, не является в этом смысле идеальной мишенью. В особенности, если взять его поздние работы, в которых и внутренние факторы исполнения моральной нормы являются важным предметом исследования, и присутствует тезис, что моральное действие это то, которое мы выполняем без внешнего давления [4]. Отсюда следует вывод, что теоретические ресурсы для обсуждаемого поворота имелись уже в исходной версии первой традиции.

Развитие этой традиции шло не только за счет создания двухполюсного понимания моральной санкции, но и за счет уточнения ее внешнего полюса. До сих пор под внешним полюсом моральной санкции имелось в виду осуждение со стороны другого человека. Однако осуждение в данном контексте является довольно неопределенным понятием, оно отсылает нас как к самой по себе оценке нарушения и возникающим в связи с ней переживаниям жертвы или внешнего наблюдателя, так и к коммуникативной стратегии, выстраиваемой ими в отношении нарушителя или по поводу нарушения. Соответственно, раскрыть содержание внешнего полюса моральной санкции -- значит выявить значимые для нее модусы оценки, а также те формы ее деятельного выражения, которые остаются в пределах морального поля.

Р.Дж. Уоллес отграничил в этих целях «приватное осуждение» от «санкционирующего поведения», которое доносит осуждение до нарушителя и окружающих. «Приватное осуждение» нарушителя он не считает возможным рассматривать в качестве моральной санкции, хотя такие санкции можно дифференцировать именно по характеру осуждения и его эмоционального воплощения [11. P. 56]. В центре внимания Р.Дж. Уоллеса находятся реактивные эмоции возмущения и негодования, но в действительности феноменология осуждения, конечно, богаче. Кроме того, теоретический образ моральной санкции обогащает анализ Р.Дж. Уоллесом форм санкционирующего поведения, среди которых -- избегание, порицание, упреки, выговор, обличение, протест и т.д. [11. P. 54, 67]. Р.Г. Апресян, чье понимание моральных санкций в целом близко к концепциям О.Г. Дробницкого и Р. Дж. Уоллеса, полагает, что они имеют «не только идеальный... но и проективный характер». Тогда моральными санкциями следует считать не одни лишь ретроспективно осуждающие высказывания, но также «побуждающие, предостерегающие, предупреждающие» [12. C. 115].

Примечательно, что феноменология моральной оценки и анализ ее деятельных воплощений могут не только расширять, но и сужать или даже устранять пространство, маркируемое термином «моральные санкции». Именно это произошло в аналитической теории моральной ответственности. Исходной точкой стала позиция Г. Уотсона, которой развел между собой негативную оценку и порицание, связав моральные санкции с именно с порицанием. Негативная оценка сама по себе лишь регистрирует моральное качество личности нарушителя (это не санкция, а «еретическое суждение»), а санкция требует того, чтобы нарушитель был не просто осужден, но предстал перед судом окружающих, дал им отчет в своих действиях. Санкция нуждается в некоем «публичном пространстве», где может развернуться дополнительный по отношению к негативной оценке отклик на нарушение со стороны осведомленных о нем людей. Конечно, выдвигая негативное «еретическое суждение», мы имплицитно утверждаем, что нарушитель заслуживает того, чтобы негативное отношение к нему получило практическое выражение. Однако такое утверждение не тождественно реальному неблагоприятному обращению, которое, если речь идет о нефизических проявлениях неодобрения, и представляет собой моральную санкцию. При таком понимании моральные санкции -- это «еретические суждения», вынесенные в пространство межличностной коммуникации и специальным образом доведенные до сведения их объекта [13. P. 260--288].

Однако в обсуждении предложенных Г. Уотсоном разграничений возникло предположение, что не только негативное «еретическое суждение», но неблагоприятное обращение с тем, кто его заслужил, не является моральной санкцией. Именно такой тезис выдвинул Т. Скэнлон. Для него моральное осуждение, выходящее за пределы аретических оценок, представляет собой изменение восприятия нарушителя в связи с тем, что нарушение повредило добрые отношения с ним (а такие отношения в свете ценностной установки морали по умолчанию подразумеваются между всеми людьми). Измененное восприятие имеет разные практические следствия: от высказывания оценки до уклонения от общения. Но это не санкция, поскольку санкции ставят целью повлиять на поведение нарушителя, а у осуждения и его следствий нет такой цели. Тот, кто осуждает, всего лишь подобающим образом откликается на ситуацию, созданную нарушением, а нарушитель всего лишь сталкивается с этим откликом. В итоге, пространство для моральных санкций или радикально сужается, или исчезает [14. P. 123, 184--186]. Чего не могут признать критики Т. Скэнлона, считающие, что некоторые из откликов на нарушение (те, что отвечают не на простое повреждение, а на разрушение отношений с нарушителем) все же сохраняют статус санкций [15. P. 620--624].

Этот спор, в отличие от спровоцировавшего его рассуждения Г. Уотсона о санкциях и «аретических суждениях», не столько обогащает первую традицию понимания моральных санкций, сколько заводит ее тупик. Ведь Т. Скэнлон, по сути, подменяет вопрос о предназначении санкций в системах нормативной регуляции вопросом об интенциях осуждающего нарушение человека. На первом уровне демонстративное осуждение в любом случае имеет превентивное значение. А на втором уровне этот факт может и не отражаться. Демонстрирующий свое осуждение человек может не ставить своей целью повлиять на поведение нарушителя, но его собственное поведение все равно включено в процесс наложения санкций. Соответственно, Т. Скэнлон доказывает несуществование моральных санкций в негодной теоретической рамке. А критики Т. Скэнлона эту рамку принимают.

Вторая традиция: моральная санкция -- болезненное переживание нарушителя