Социализм, демократия и дилеммы власти

Размещено на http://www.allbest.ru/

Социализм, демократия и дилеммы власти

Карл Боггс?

В своем классическом труде Дилемма демократического социализма, Питер Гэй писал, что "движение демократического социализма, которое пытается трансформировать капиталистический порядок в социалистический, с необходимостью сталкивается с выбором между несовместимым - принципами и властью". С одной стороны, "движение демократического социализма, которое остается верным своим принципам может никогда не достичь власти";лидеры, которые решают "придерживаться демократических процедур при всех обстоятельствах, могут обречь свою партию на непрерывную политическую беспомощность". В то же время, есть все искушения захватить власть всеми доступными средствами, включая насилие, тем самым, нарушая и, в конечном счете, разрушая само демократическое содержание социализма, которое, следуя Марксу, всегда было sine qua non социалистического порядка.[1] Гэй заключил свое исследование замечанием, что если затруднение демократического социализма в начале века и позже возникало вокруг вечной проблемы власти, то новая (послевоенная) дилемма "оказалась проблемой бессилия".[2]

Изложенный в 1961 г., проницательный анализ Гэя определяет неотложные заботы, которые очертили контуры социалистической политики далеко за 1980-е. К 1990-м годам, однако, дилемма, кажется, сократилась до одного из своих полюсов - бессилия - по мере того как социалистическая традиция быстро движется от известного состояния кризиса к состоянию исторического упадка в глобальном масштабе. Власть, конечно же, была завоевана, явно за счет социалистических целей, в одной стране за другой - на Востоке, Западе и Юге - в послевоенные годы, но результат один, при котором от принципов широко отказались, под видом ли ленинизма, социальной демократии или "третьей" альтернативы. Неотразимая логика власти неизбежно привела либо к краху режима (Восточная Европа) либо к глубокой дерадикализации партий как стоящих, так и нестоящих у власти (Западная Европа). В каждом случае исторический результат был существенно схож: полномасштабное отступление от социалистического видения. Между тем, социалистические движения и партии в оппозиции оказались ослаблены собственным бессилием и маргинализацией.

Наследие современного социализма, которое берет начало в девятнадцатом веке, было движимо духом безграничной надежды и оптимизма: из пепла саморазрушающегося капитализма возникнет новый универсум, заменяя гоббсовский мир грубого эгоизма, эксплуатации и насилия порядком, определяемым идеалами французской революции - свободой, равенством и братством. Пределы буржуазной революции - и либеральной демократии - будут преодолены в ходе процесса трансформации, ведущего к бесклассовому и безгосударственному обществу, в котором, в конечном счете, социальное разделение труда будет упразднено. Характер рациональности просвещения, с его акцентом на человеческом прогрессе, становящемся возможным благодаря технологическим новациям, индустриальному росту и материальному изобилию, предполагал слияние демократии и социализма как результата классовой борьбы. К 1890-м годам были основаны движения, союзы, кооперативы и партии, начавшие эру оппозиционной политики, котороя не истощится по меньшей мере столетие. В мире постоянно расширяющегося доминирования корпоративного государства, лучшие черты социалистической традиции поддерживали видение подлинно демократического, эгалитарного порядка, основанного на концепции эмансипации человеческой деятельности и потенциала.

Но мечты бесчисленных марксистов и социалистов, работавших в бесчисленных организациях и политических сферах, никогда не приближались к осуществлению; хуже того, к началу 1990-х реализация мечты оказалась более отдаленной чем когда-либо. Не происходило процесса трансформации на Востоке, Западе или Юге. Само представление о едином пролетариате, превращающемся, благодаря собственной героической деятельности в силу большинства, выступающую за революционный социализм, обернулось трагическим мифом. Правительства, якобы преданные социализму, превратили идеал в мрачную карикатуру, в то время как современный капитализм стал гораздо более адаптивным, скоординированным и динамичным чем классический марксизм, с его почти хилиастическим понятием исторической неизбежности, когда-либо представлял. В двадцатом веке ленинизм и социал-демократия - двойное политическое наследие марксизма - должны были прокладывать себе путь через запутанный лабиринт препятствий: бюрократическое государство, фашизм и сталинизм, не говоря уже о вездесущем глобальном капитализме и, в годы после Второй мировой войны, экономической, политической и военной гегемонии США. Искажения, поражения и даже уродства социалистического наследия должны подвергнуться оценке и анализу в свете этой обескураживающей реальности. В то же время, к 1990-м годам стало уже более неясно что представляет собой "социализм" и даже что же осталось от его программы - или, что же, в самом деле, умерло в руинах Восточной Европы или в печальных экспериментах во Франции, Испании, Греции и других местах.

социализм демократический советский упадок

Социализм: от кризиса к упадку

В течение столетия после того как организованные социалистические движения и партии впервые появились, традиция шла от кризиса к кризису, борясь за поддержание своей политической идентичности и стратегической последовательности и, надеясь преодолеть новые вызовы и препятствия. По большей части, "кризис" приносил не только угрозу и риск, но также и новые возможности. С крахом коммунизма на советской орбите и спадом социализма в индустриальных странах, однако, традиция вступила в фазу упадка, из которого она может никогда не возродиться. Какое-то новое обретение удачи, возможно, должно произойти в совершенно реконструированных идеологических и организационных рамках, как части возникающей пост-марксистской политики.

Упадок того, что остается от марксистской традиции, создает огромный политический вакуум, который с середины 1980-х годов трансформировал саму область дискурса и конфликта в мировом масштабе. Известное утверждение Жана Поля Сартра, что "марксизм представляет философию нашей эпохи" кажется, окончательно, истощило свою историческую вескость, даже хотя сама теория во многом сохраняет оригинальную концептуальную ценность. Изменения 1990-х продолжаются с ускоряющимся темпом: крах коммунистических режимов, окончание Холодной войны, европейская интеграция, глобализация экономики, нарастающий экологический кризис - все эти события и процессы привели к сдвигу парадигмы мировой политики. Мы стали свидетелями того, что эта пустота заполняется скорее не демократическим подъемом, а чем то хаотическим, возникшем в результате возвращения сильной этнической, религиозной и национальной идентичности, что наиболее графически проиллюстрировано кровавой гражданской войной в бывшей Югославии. В большинстве регионов мира власть огромных бюрократических государств и транснациональных корпораций атомизировала социальное и политическое сопротивление, подрывая саму идею социализма (или даже демократии) как организующего принципа - процесс, примером которого являются мощные центробежные тенденции, действующие в Восточной Европе и России. Былая безграничная вера в марксистский социализм, разделявшаяся миллионами людей по всему миру, кажется окончательно рассеялась. Радикальные субкультуры, связанные с рабочим классом и марксистской интеллигенцией, утратили свою способность вырабатывать анти-гегемонистские альтернативы статус-кво неокорпоративизма, даже при том, что это статус кво питает еще более широкое отчуждение и возмущение людей. Иррациональность глобального капитализма, кажется, подчинила саму левую оппозицию, особенно в индустриально развитом мире. Современность складывается как обоюдоострый феномен: самые условия, которые воспроизводят интенсивные социальные противоречия (классовая поляризация, стагнация экономики, правление бюрократии, экологический кризис), также подрывают перспективы демократического социализма или его будущего эквивалента.

Смерть коммунизма в советском лагере означала, что глубоко порочная бюрократическая концепция социализма пришла к запоздалому концу. Разумеется, удивительно быстрый крах Советской коммунистической партии (КПСС) отражал не столько ниспровержение существующей государственной системы, сколько окончательный закат ленинизма в мировом масштабе - распад теории (и практики), рожденной во время революционных волнений Европы начала двадцатого столетия. Дискредитация взлелеянных ленинизмом принципов (авангардной партии, командной экономики, партии-государства, идеологической универсальности) теперь кажется свершившимся фактом, несмотря на продолжающуюся идеологическую борьбу в России. Взгляд, что авторитарный политический порядок может каким-то образом привести к социальному равенству или к действительной общности интересов, не говоря о демократии, по-видимому, пришел к концу (хотя радикальные голоса проясняли это давно, даже еще до того как провалившийся советский эксперимент был начат). Фатальные пороки бюрократического социализма в СССР, Китае и других местах указывают на общую проблему большевистской модели, а не, как часто верят "сталинизма" или "тоталитаризма".(3) Авангардистская и, по-существу, статичная стратегия была концептуально сформулирована Лениным задолго до 1917 г. и, затем, воспринята (уточнена и расширена) всеми советскими лидерами, от Ленина и Троцкого до Сталина, Хрущева, Брежнева и, даже, (вплоть до самого конца) Горбачева. Главенство КПСС, закрепленное в статье шестой советской конституции, никогда даже не обсуждалось вплоть до 1990 г., да и тогда только под давлением событий.

К 1980-м годам правящая советская партия уже давно превратилась в бледное подобие динамичного большевистского оригинала. Разбухшее от мелких бюрократов и карьеристов, оторванное от повседневной социальной жизни страны, ее руководство с буржуазным стилем управления, утратило идейную жизнеспособность. Марксистская мысль была сведена к пыльным учебникам теории КПСС, которые мало кто принимал всерьез. Централизованная партия-государство требовала рациональных инструментов обслуживания политики узкогрупповых интересов, элитных стратагем и бюрократических схваток. Горбачевская политика гласности и перестройки, начатая в 1985 г., но осуществлявшаяся очень неравномерно, приняла эту византийскую реальность даже несмотря на то, что стремилась трансформировать (или рационализировать) государственную систему и экономику изнутри. К концу, КПСС, как и правящие партии в Восточной Европе, настолько обанкротилась, что ее не могли спасти даже самые крайние реформаторские меры. Непреднамеренный эффект горбачевских инициатив заключался в том, что они освободили пространство, на котором управляемая экономика и партийное государство могли подвергнуться радикальному вызову и быть опрокинуты.

Оставляя в стороне драматические восстания 1989 г. в Восточной Европе, катализатором которых явилось польское движение Солидарности, последняя стадия распада восходит к февралю 1990 г., когда Горбачев обратился к центральному комитету КПСС с просьбой отменить свою монополию на власть, которая была удовлетворена в результате неровноо голосования. Но Горбачев, в конечном счете, не имел видения альтернативного тому, которое он унаследовал, никакого реалистичного плана действий. Как Дашко Додер и Луис Брансон утверждают в своей книге Горбачев, новаторский советский реформатор был фактически привязан к тем иституциональным интересам, которые он пытался (урывками) разрушить.(4) Писатель Юрий Бондарев заметил, что Горбачев был подобен пилоту самолета, "который взлетел, но не знает где он собирается приземлиться".

Октябрьская революция оказалась возможна благодаря великому организационному и стратегическому гению Ленина, нашедшему свое выражение в якобинской партии, которая не рассматривала либеральную демократию иначе как с презрением: буржуазное государство должно быть разбито и свергнуто, а не завоевано. То, что такая партия может мобилизовать огромные народные массы, захватить власть и создать новую государственную систему, это вне всякого сомнения, по крайней мере в условиях невысокого развития, как в России 1917 г. Однако, сможет ли она когда либо заложить основы социалистического или демократического, социалистического порядка - другой вопрос. Наследием большевизма является сочетание авторитарного управления и массовой пассивности, фетишизма материального роста и весьма наравномерного развития. С индустриальной и технологической модернизацией, с распространением урбанизации и созреванием гражданского общества, социальный порядок, основанный на платформе ленинизма, рано или поздно должен был распасться. Современность, в конце концов, подрывает как диктаторские амбиции авангардных элит, так и гладкое функционирование центральных иерархий. Вот почему коммунистические партии в Западной Европе отвергли ленинизм (скорее на практике чем в теории) давно, и почему некоторые партии (например, итальянская) сделали выбор также и в пользу отказа и от коммунистической вывески.

Эррозия ленинизма, поэтому, связана с крахом целой теоретической и политической системы взглядов.(5) Травма советского общества в 1980-е годы связана с исчезновением механизмов легитимации, которые когда то довольно эффективно управляли всеми сферами социальной жизни. Когда высшее доверие к марксистско-ленинской идеологии исчезло, его чувство универсальности уступило место буйству децентрализованной, фрагментарной общественной сферы, где возникает спрос на новую ограниченную идентичность, которую находят и защищают. Возрождение локальности, этноса, религии, национальности - идентичности, долго подавлявшейся ленинизмом - сегодня выражает хаотический мир, перевернутый вверх ногами.

Если уход советской модели оставил идеологический вакуум, то ни в Восточной Европе, ни в Содружестве Независимых Государств нет налицо инфраструктуры, которая может занять место старых, утративших легитимность форм центрального планирования и контроля. Альтернативные проекты представляют собой не более чем умозрительные надежды и мечтания, в то время как риторические ссылки на "демократию" и "свободный рынок" не имеют конкретного институционального или политического содержания. Известная догма "бесклассового общества", возникающего из "мировой революции" просто заменена новой, даже более туманной формой пропагандистского мышления. В этих условиях, превозносимое возрождение гражданского общества означает не более чем гоббсову войну одной провинциальной группировки с другой, одной группы интересов с другой, не имеющих связанных идейных установок. Здесь необходимо задать вопрос: Что может означать демократизация в таком политическом универсуме?

С разрушением коммунистического бюрократического аппарата во всех восточноевропейских странах, начиная с Польши, возвращение к сталинистским формам подавления кажется немыслимым. В России, с другой стороны, старой элите партийного государства удается удерживать властные позиции, в то же время сохраняя некоторую поддержку населения. Преследуя цель институциональной стабильности и сохранения своих собственных привиллегированных интересов, она хотела бы перевести часы к Брежневу (не Сталину). Робость попытки анти-Горбачевского переворота в августе 1991 г., наводит на мысль, что возвращение принуждения сталинского толка, даже если и возможно, то было далеко от сознания организаторов. Хотя и воспринимая некоторую степень либерализации сверху, аппарат все еще придерживается общего взгляда ленинистов на демократию, а именно, что партийное государство по определению демократично, потому что оно представляет исторические интересы "огромной массы советских трудящихся".

Горбачевская альтернатива брежневскому технократическому управлению была, с самого начала, чем-то на подобие либерализма кадаровского типа, появившегося в Венгрии в начале 1960-х: более открытая политика сверху и экономическая перестройка (децентрализация), сопровождающаяся ослаблением социального и культурного контроля. Горбачев добавил новый поворот в модель Кадара, инициировав, еще в ограниченном масштабе, более смелые формы демократического экспериментирования. Непосредственно столкнувшись с кризисом бюрократического централизма, Горбачев начал реформу структуры власти - придавая ей больше гибкости и приближая ее к повседневной жизни - но не жертвуя ее авторитарным характером. Но кадаризм в СССР, так же как и в Восточной Европе, был обречен, так как такое расширение публичной сферы, однажды легализованное, непременно должно было породить радикальные перемены и требования, которые, в конце концов, приведут к свержению старого порядка: изменения, начатые Горбачевым, невозможно будет более ограничивать моделью бюрократического централизма. Результатом стало бурное движение за автономию большинства республик, экономический хаос, распад старых политических норм и неохотное решение Горбачева в начале 1990 г. отменить священный принцип гегемонии КПСС. Как и в Восточной Европе (особенно в Венгрии и Польше), кадаризм оказался не спасителем а погребальным звоном ленинизма.

Упадок социал-демократии, также, произошел в результате глубокого, мучительного и продолжительного исторического процесса, определявшегося соединением факторов, многие из которых наблюдались уже в начале столетия. Европоцентристская традиция от ортодоксальных работ Карла Каутского перед Первой мировой войной до более прагматических инициатив французского социалиста Франсуа Миттерана в 1980-х годах, всегда вдохновлялась поиском альтернативы как капитализму так и авторитарному социализму. Ее исторический идеал определялся сплавом марксистского социализма и либеральной демократии, который, со стратегической точки зрения означал отход от полярных крайностей авангардистского вмешательства ("путчизм") и анархического восстания - ни то ни другое не рассматривалось социал-демократами как совместимое с "демократическим путем" Каутского. Социализм требовал не свержения или подавления буржуазного государства, а, скорее, его демократической трансформации, ведущей к новому равновесию классовых сил. По крайней мере до Первой мировой войны различие между "реформами" и "революцией" имело мало смысла для большинства социал-демократов.

За семьдесят пять лет, с тех пор как германские социал-демократы (СДПГ) впервые завоевали государственную власть после Первой мировой войны, не менее пятнадцати партий, широко связанных с этой традицией, - большинство из них в развитых капиталистических обществах - последовали этому примеру. Как и у соперничавших партий, их успехи у электората и их прагматические достижения сильно колебались. Как британская Лейбористская партия, которая первой пришла к власти в 1924 г., так и Шведские социал-демократы, которые сделали это в 1932 г., были способны оставаться у власти на длительные промежутки времени; так же и Австрийская, Германская, Датская и Французская партии. Их общая программа, допуская определенные национальные особенности, была легко определима вплоть до 1980-х гг. : стратегический акцент на выборах и парламентской деятельности; демократизация государства в рамках плюралистического либерализма, общественный контроль над экономикой посредством национализации, компании смешанного владения и политика регулирования; государство благосостояния гарантирующее универсальные социальные услуги и полную занятость; и прогрессивные социальные и культурные изменения (например, отделение церкви от государства, легализация абортов, реформа образования).

Успехи социал-демократии после Второй мировой войны были замечательными во многих европейских странах, особенно в Швеции, которая в 1990-х гг. все еще живет при чем-то похожем на "модель" государства благосостояния, содержащую почти полную занятость и широкий набор жизнеспособных (хоть и все более хрупких) социальных программ. Но нигде что-либо подобное "переходу к социализму" не стало возможным в результате ряда предпринятых реформ; нигде власть социал-демократов не привела к фундаментальному разрыву с капиталистической системой. Как раз наоборот, длинные периоды нахождения у власти (а в некоторых случаях и пребывания в оппозиции) положили начало сперва кризису политической идентичности, а, в конечном счете, дерадикализации и отказу от социальных целей. Охваченные стремлением к модернизации, росту, эффективности и стабильности как к основным ценностям, социал-демократические элиты перечеркули сами себя, приняв параметры капиталистической демократии и, в конечном счете, став неотличимыми от соперничающих партийных элит. Они сконструировали Volkspartei, или "разношерстную партию", надеясь повторить электоральные триумфы своих либеральных и консервативных противников. По прошествии нескольких десятилетий образец был неизменен: без исключения партии стали институционально закрепленной структурой на орбите политической власти, не способные больше предпринимать популярные инициативы. Несмотря на свое короткое "обновление" в Средиземноморье в 1980-е гг., социал-демократия сегодня отступила даже от утверждения сильного "реформистского" присутствия в европейской политике.(6)

Возобновляющийся тупик и конечный упадок европейской социал-демократии не может быть отнесен на счет одного какого-либо фактора (например, знаменитого "железного закона олигархии" Роберта Микеля), несмотря на давнишние - с начала столетия - усилия сделать это.(7) Анализ Микелем консервативных тенденций, присущих процессу внутренней бюрократизации партии, едва ли можно игнорировать. Как и роль электоральной политики, которая заманивает партии в сеть институциональных обязательств, что, кажется, всегда блокирует радикальные цели. Не так давно другие факторы дополнили картину: крах движимой ростом кейнсианской модели государства благосостояния в 1970-е гг.; упадок промышленного сектора и, вместе с ним, традиционной культуры рабочего класса; огромная мобильность капитала, ставшая возможной благодаря распространению транснациональных корпораций и сдвигу к европейской интеграции; конкурентное давление мирового рынка; вызов постшестидесятников : новых социальных движений и "зеленых"; организуемый СМИ политический спектакль, в котором партии выступают как машины для искуственной мобилизации голосов. Каково бы ни было комбинированное влияние этих процессов, дерадикализация социал-демократии так же вытекает из сознательного стратегического решения лидеров действовать в точном соответствии с либерально-демократическими правилами игры, как и из внешнего давления.(8) Социал-демократы всегда ставили перед собой противоречивую задачу: управлять корпоративно-государственным порядком и, в то же время, стараться фундаментально изменить его. Следовательно, проблема гораздо глубже чем предательство руководства или ограничения, накладываемые историческими условиями. Упадок перспективы, таким образом, не был ни конъюнктурным ни случайным, что очень похоже на падение коммунизма - в течение времени произошли, имеющие решающее значение структурные и идеологические изменения, которые к 1990-м г. стали, по-видимому, необратимы.

В Третьем мире, где социал-демократия была маргинальным фактором, бюрократический централизм сохранил устойчивость и способность к восстановлению сил более чем где-либо. Стойкость ленинской мистики прослеживается в послевоенных успехах маоистской революции в Китае и Вьетнаме, и в соблазнах командной экономики, предназначенной для того чтобы способствовать ускоренной модернизации. Следуя советскому образцу, ленинистские режимы в Азии, Африке и Латинской Америке сумели достичь некоторой степени национальной независимоси и экономического развития вместе с экстенсивными реформами здесь и там, но ни в одной стране эти режимы не приобрели значительного импульса равенства или демократии. Наоборот, были порождены новые властные структуры и классовые системы, которые часто углубляли социальный раскол.

Возможно с единственным исключением Китая, ленинизм в Третьем мире редко ясно артикулировал социалистические цели. Простые темы независимости и модернизации казались подходящими в условиях доминирования громадной бедности, огромного внешнего долга, неравномерного развития и наследия колониализма. Анти-системные движения, партии и правительства, надеясь избежать ловушек западной капиталистической демократии, делали выбор в пользу радикально-националистической мобилизации и адаптировали многие, если не все, черты советского коммунизма. Легитимность покоилась на основании трех дискурсов: национализма, модернизации и мистики социализма. При таких обстоятельствах не могло быть никакого реального движения в направлении демократического социализма. Как только ленинистские или квази-ленинистские правительства были твердо основаны (как в Китае, Вьетнаме, Северной Корее, Кубе и Анголе), "социалистический" компонент легитимации был скоро затерт остальными двумя принципами. Результат определялся закреплением отчетливо модернизационных целей - роста, эффективности, экспансии государства и военной мощи, усиления позиций в мировой экономике. Хотя многие режимы третьего мира еще держатся за бюрократический централизм - с несколькими рассеянными анти-системными движениями (например, на Филлипинах), стремящихся противостоять ему - логика упадка советской системы долго действовала также и здесь. Если марксизм-ленинизм однажды предложил обнадеживающую альтернативу глобальному капитализму, по крайней мере для бедных стран Юга, сегодня он обещает немногим более чем провалившуюся стратегическую модель. Парадоксально, самый процесс модернизации, приведенный в движение ленинистским партийным государством, так же дает толчок приспособительной динамике и интеграции во властные интриги капиталистической системы. В будущем, режимы Третьего мира, в силу этого, похоже эволюционируют в направлении какого то варианта государственного капитализма (Китай) или, следуя примеру Румынии и Албании, погибнут, будучи опрокинуты восстанием населения. Ни в каком случае не похоже чтобы демократический социализм какой-либо разновидности преуспел.

Что касается Соединенных Штатов, их экономическое и политическое развитие с самого начала следовало своей собственной весьма уникальной дорогой; есть немало правды в тезисе Вернера Зомбарта об американской "исключительности".(9) Таким образом, приписывать своеобразную гегемонию капиталистической демократии, проходящую через историю США, "упадку" социализма совершенно бессмысленно, коль скоро социализм достиг здесь только ограниченного присутствия среди масс и никогда не представлял серьезной угрозы статус кво. Несмотря на короткие моменты быстрого роста перед и после Первой мировой войны, социалистическая партия никогда не могла приобрести прочное положение в политической системе. Глубоко укоренившаяся двухпартийная система определялась наследием либерального капитализма, который легко абсорбировал или притуплял сравнительно робкое продвижение социалистов и коммунистов между 1890-ми и 1950-ми гг. Классовое сознание существовало, но редко трансформировалось в социалистическую политику европейского стиля. Даже в годы Великой Депрессии, с массовой бедностью и безработицей, огромное большинство рабочих отказывалось идти против капиталистических ценностей и приоритетов. Расовые, этнические и региональные расхождения разделили рабочих, формируя более фрагментарный пролетариат, чем тот, что был характерен для европейского образца, пронализированного Марксом. Неопровержимые материальные достижения капитализма США, вместе со своеобразной работой локковского индивидуализма, усилили эту атомистическую тенденцию. В послевоенные годы другие факторы дополнили картину: широко распрстраненное изобилие и консьюмеризм, социальная и географическая мобильность, массовая культура, интегрирующая роль политики, связанной с патронажем и зрелищностью. В этих условиях, присутствие Марксизма, хотя и возродилось как интеллектуальный феномен в 1970-х и 1980-х гг., но неизбежно замыкалось в университетах и ограниченных секторах средних слоев; корпоратистская общественная сфера оставалась столь же узкой как и всегда, закрывая действительные анти-системные альтернативы.

Ирония в том, что в действительности, это больше выравнивает США с глобальной тенденцией к дерадикализации, упомянутой выше, в результате, сводя к нулю традиционную важность американской исключительности; общепринятые мировые образцы теперь скрывают исторические различия.(10) Сегодня узкие, искуственные, интегративные черты американской политики, которые в лучшем случае урезают социализм до маргинальной идеологии, могут определить нормы для Европы, России и других регионов, трансформировать политическую культуру. С этой точки зрения, всемирная американизация политики это просто другое выражение секулярного упадка социализма. Может ли этот образец выжить долго, при тех жестоких противоречиях, которые порождает современность - другой вопрос.

Если двадцатое столетие началось с почти мессианского оптимизма по поводу перспектив социализма, то завершается оно среди всепроникающего чувства поражения и деморализации. Сама идея революционных изменений исчезла из виду в постмодернистском беспорядке 1990-х: социальной и культурной фрагментации, отступлении в локальность, возрождении рыночных ценностей, политического консерватизма. Даже там, где социалисты завоевали политическую власть, их идеалы были скомпрометированы и искажены до неузнаваемости. На одном уровне этот феномен может рассматриваться как часть суживающегося общественного дискурса, что симптоматично для бюрократической рациональности и расширения государственно-корпоративной власти. На другом уровне, он происходит от безжалостного экономического, политического и военного давления оказываемого мировой капиталистической системой, сдерживающей анти-системную борьбу на Востоке, Западе и Юге. Где оппозиционный вызов не был смят или не сошел с рельс (Чили, Франция), он был вынужден принять типичную авторитарную форму (СССР, Куба). На еще одном уровне невозможно игнорировать некоторые фундаментальные дефекты марксистской социалистической теории: экономический детерминизм, фетишизм индустриального пролетариата, отсутствие основательной демократической критики бюрократического и государственного доминирования, неадекватного концептуального осмысления проблем, связанных с расой, этничностью, полом и экологией. Общий упадок социализма не может быть проанализирован, если не принять в расчет комбинацию факторов как внешних так и внутренних по отношению к самой традиции.

Либеральная гегемония или мировой беспорядок

Крах коммунизма и советской державы на мировой сцене вдохновил правящие элиты, вместе с их теоретиками и пропагандистами, на возвращение к знаменитому (но очень обманчивому) тезису Дэниэля Белла о "конце идеологии".(11) Для наблюдателей, воспринявших намек Френсиса Фукуямы, идеологическая пустота, оставленная ушедшим коммунизмом, обильно заполнилась либеральной демократией, которая, в конце концов, после эры ожесточенных, продолжительных битв, оказалась способна "победить" все другие идеологии.(12) Либерализм, как в экономике так и в политике, теперь гораздо легче чем ранее охватывает обладающие огромными различиями страны, режимы и культуры - в основном благодаря мощному влиянию мирового капиталистического рынка. Гегемония либерализма в мировом масштабе усиливается длительным экономическим ростом, процветанием, политическими свободами и потребностями в модернизации науки и технологий. Конкурирующие идеологии более не выдвигают действительно универсального вызова, ибо если история (согласно Гегелю) воплощает прогресс в высших формах рациональности, то бесспорно, что "либерализм это ее высшая форма".(13) Согласно Фукуяме, история определяется двумя параллельными процессами - логикой науки и логикой человеческого сознания или свободой - и "оба с выгодой достигли кульминации в одном и том же конечном пункте, капиталистической либеральной демократии".(14)

Этот довод покоится на нескольких взаимосвязанных допущениях. Во-первых, что диктатуры любой идеологической окраски утратили свою жизнеспособность под влиянием современности. Во-вторых, что глобальный рынок расширился до степени, когда он может успешно интегрировать человеческую деятельность в мировом масштабе не только экономически, но и идеологически. В третьих, гегемония либеральных институтов и практики более всего совместима со всеобщей борьбой за свободу, демократию и достаток. Борьба масс за перемены, традиционно ассоциировавшаяся с политикой левых, все больше будет определяться и происходить в рамках либеральной общественной сферы; автономные радикальные движения могут выдвинуться здесь или там, но не могут длиться долго в такой недружественной среде. Один из выводов, который следует из этого заключается в том, что все напоминающее революционный социализм, окончательно, после столетия бесплодной борьбы, полностью устарело.

По следам бурных революций в Восточной Европе и краха советской державы, этот анализ - умозрительный сам по себе - имеет определенную соблазнительную привлекательность. Распространение глобального рынка, с доминирующей властью транснациональных корпораций, усилившейся мобильностью капитала и воспеванием "свободного рынка", кажется наименее уязвимым чем когда-либо. Локальная власть, включая и власть большинства национальных государств, была подорвана в эпоху экономической, информационной и, даже, культурной интернационализации. Само понятие планирования и регулирования, не говоря о трансформации, институтов глобального уровня кажется безнадежно недостижимым: оказалось, что действия простых граждан утратили способность завоевывать новые позиции институциональной власти. Критический вопрос сегодня заключается в следующем: как может глубоко пост-либеральный идеал социалистического эгалитаризма преуспеть в условиях такого типа?

Недостаток этого довода заключается в том, что он слишком сильно игнорирует социальную реальность, чтобы быть убедительным: упадок социализма сам по себе не гарантирует бесспорного подъема нового капиталистического порядка, несмотря на пропагандистские утверждения его сторонников. Начать с того, что можно ожидать усиления исторического конфликта между экономической и политической сторонами либерализма, между капитализмом и демократией, по мере того как огромные корпорации и финансовые институты расширяют свои хищные и авторитарные владения. Глобальное влияние капитализма определенно принесет усиление тех же проблем, которые сопровождали модернизацию в отсутствие мощных противовесов: массовую бедность; классовую поляризацию; погрязшие в долгах экономики Третьего мира; мегаполисы, охваченные безработицей, преступностью и насилием; растущую разницу между Севером и Югом; экологическое разрушение. Прямо говоря, экономическая сторона либерализма (не путать со "свободным рынком", который нигде не существует) может работать только против политической демократии и институциональной стабильности; едва ли это проект прочной гармонии или равновесия, которого требует довод о "конце истории". Размышляя об "угасании ленинизма", Кен Джоуит замечает, что беспорядок и кризис, вероятно, являются наследием нового глобального сдвига - одним из оснований чего, является провал либерализма, при его одержимости индивидуальным интересом и материальными ценностями, не сумевшего предложить подлинные источники идентичности личности и коллективной солидарности.(15) Вопреки Фукуяме, прочность и солидарность либерального капитализма в мировом масштабе не могут быть предсказаны на основе превалирующих тенденций.

Перспективы международного либерального консенсуса и дальше подрываются нарастающим соперничеством между капиталистическими державами (Европейским сообществом, США, Японией) и появлением новых конкурирующих стран (Бразилии, Южной Кореи, Тайваня, Мексики, Индонезии) в обстановке после Холодной войны, в которой "правила игры" значительно изменились. Внешнее единство нового мирового порядка с трудом маскирует скрытую экономическую и политическую хрупкость. Хотя могущественный и объединяющий мировой рынок и существует, реальность такова, что капитальные ресурсы все еще связаны с отдельными государствами, которые вынуждены конкурировать с другими государствами в рамках "трансгосударственного капитализма". Поскольку не существует транснационального государства - Объединенные Нации остаются инструментом семерки ведущих держав - жестокие и продолжительные торговые войны и другие формы экономического соперничества могут легко разрушить гладкое функционирование нового мирового порядка.(16)

Разрыв и даже хаос могут произойти и еще от одной группы проблем: глобального экологического кризиса. Понятно, что этот вызов порядку и консенсусу не фигурирует в аккуратных построениях, предложенных теоретиками "конца истории". Хотя, деструктивное наследие как капиталистического так и коммунистического индустриализма уже ставит под вопрос вдохновляемые ростом формы производства и потребления, которые превалировали по меньшей мере два столетия. Экологический упадок отражается в массовом истощении естественных ресурсов; гибели лесов; утоньшении озонового слоя; выбросах радиации; разрушительных изменения мирового климата; отравлении воздуха, воды, почвы и пищи; и давлении растущего населения - все они постоянно угрожают дестабилизировать биосферу. А то что подрывает биосферу, то подрывает и доминирующий порядок вещей. Среди источников этого кризиса мировая капиталистическая система, с ее манией роста, ударением на рыночных ценностях против социальных, движимой ископаемым топливом экономикой, вредными технологиями, консъюмеризмом, распростраением вооружений и обостряющейся эксплуатацией Севером Юга (и Востока). Суровость кризиса такова, что если решительные меры не будут приняты в течение жизни следующего поколения или около этого будет слишком поздно, чтобы сохранить планету, которая станет совершенно необитаемой. А такие меры не будут и, вероятно, не могут быть осуществлены в мире, в котором доминируют транснациональные корпорации.(17)

Ирония происходящего в том, что упадок социализма происходит параллельно с похожим упадком либерализма. Конечно, социалистическая традиция всегда развивалась на орбите либерализма, как часть рациональности Просвещения, связанной с верой в науку, технологию и промышленную экспансию. Современность сама по себе оказалась обоюдоострым феноменом. Ожидание, что аутентичное гражданство или демократическое участие будет полностью достигнуто в буржуазных рамках всеобщего голосования, свободных выборов и многопартийной системы сильно потускнело. Либерально-капиталистическая революция, начавшаяся в Англии, Франции и Америке так никогда и не выполнила своих грандиозных обещаний; наряду с неопровержимыми материальными и социальными достижениями пришла гораздо большая бедность, неравенство и социальная атомизация чем ее первые архитекторы когда-либо воображали. Темной стороной буржуазной революции был империализм, урезанная демократия, экологический кризис и растущая социальная поляризация в мировом масштабе. Но одновременно она породила, особенно с 1960-х гг. значительные антисистемные социальные движения, преимущественно на Западе, но все более и на Востоке и Юге.(18) Эти движения - трудящихся, гордского протеста, локальные (indigenous), за охрану окружающей среды, феминистское - хотя и обычно фрагментарные и локальные, отражают постоянство кризисных тенденций мировой системы и провал модели либерального консенсуса-равновесия.

Конец марксизма

Обозревая крушение социалистической политики в 1990-е гг., необходимо выйти за привычные темы кризиса и дилеммы. Несмотря на героические моменты и периодические достижения, традиция может расцениваться сегодня как что угодно, но не успех. Основные оганизованные социалистические течения - социал-демократия, коммунизм, еврокоммунизм, евросоциализм, освободительные движения Третьего мира - сели на мель. В то время как глобальный кризис капитализма фактически усилился, и в то время как анти-системная оппозиция продолжает идти своей, совершенно отличной дорогой, сама идея целостных или объединяющих рамок, способных очертить что-либо, напоминающее "переход к социализму", кажется, преодолена потоком истории. Усиливающееся напряжение и противоречия современности, конечно же, указывают в направлении пост-либеральных и пост-социалистических политических форм.

Если марксизм как теория и практика основывался на исторических силах, связанных с индустриализмом девятнадцатого- начала двадцатого столетия, то уместен вопрос: что осталось от них сегодня? Какие элементы марксистского социализма сохраняют ценность в современном мире? До какой степени традиция может быть восстановлена, принимая во внимание новые материальные и идеологические условия? В каком контексте может появиться теория как что-либо большее чем просто умозрительный идеал - моральный взгляд, хотя и превосходящий собственнический индивидуализм капиталистического рынка, но мало способный предложить руководство к политической стратегии? Означает ли "социализм" сейчас что нибудь большее чем просто широкая народная борьба за равенство и демократию, своего рода радикальный популизм?

Ясно, что интеллектуальная и моральная привлекательность марксизма, как бы его ни понимали, остается сильна: это все еще единственный самый важный источник видения, анализа и критики доминирующего порядка. Марксизм очень во многом остается частью общего Zeitgeist, или мировоззрения, даже если он не может более вдохновлять стратегию и методы политического действия. В конечном анализе, однако, упадок социализма как политический феномен неотделим от кризиса марксизма как теоретического нследия. Исторически, марксизм часто использовал диалектику прямой борьбы труда против капитала, стремящуюся вырвать власть у буржуазии и, затем, основать бесклассовое общество. Это была диалектика, неизбежно затрагивавшая сферу производства, очерченная дискурсом экономической рациональности. Но при высоко индустриальном капитализме эта логика не продолжается в том же виде, а скорее выходит долеко за пределы забот о рабочем месте на то, на что Андре Горц ссылается как на "растущий конфликт между бюрократически-индустриально-военной машиной и широким населением".(19) Упадок социализма коренится в непреодолимых исторических изменениях, которые принуждают к фундаментальной переоценке проблем, связанных с конфликтом и изменениями в трансформированной среде. Кризис современности, крах кейнсианского синтеза государства благосостояния, распространение новых социальных движений, и рассеяние постмодернистской культуры и интеллектуальных тенденций отдельные признаки этого сдвига.

Некоторые ключевые элементы капиталистической системы, впервые наблюдавшиеся Марксом, все еще продолжают существовать: идея, что такой способ производства порождает собственные социальные противоречия, что он естественным путем приводит к антагонистическому разделению классов, и что он ответственен за отчуждение человека во всех сферах жизни. Несмотря на значительные структурные и идеологические изменения капитализма за последнее столетие, эта система остается источником трудно разрешимых социальных проблем. Но представление, что социализм вырастет почти механически из объективных исторических условий, что классовая борьба единственная движущая сила эмансипации, более не является разумным. Разумеется, сама концепция исторической необходимости, с ее псевдонаучной несомненностью, не может сегодня рассматриваться иначе как чистый миф. Эра единственных агентов революционной трансформации - авангардных классов, партий и элит - окончательно завершилась, вместе с эсхатологической идеей краха капитализма, ведущего к восстанию масс. Если социализм живет и сегодня в каком-то смысле, он, вероятно, означает не больше и не меньше чем продолжающийся процесс демократизации в сферах экономики, политики и повседневной жизни.(20) Что же касается марксизма, то он уже уступает дорогу различным вариантам постмарксистского синтеза, который комбинирует различными путями разные теоретические течения: Западный марксизм, культурный радикализм, экологию и феминизм среди прочих. Эклектизм и неопределенность этих рамок соответствует миру все более рассеянных конфликтов и движений - и упадку "чисто" социалистического идеала.

Продолжающаяся иррациональность глобального капитализма побуждает многих марксистов смотреть вперед в ожидании новой волны социалистической борьбы, которая, каким то образом, преодолеет искажения и злоупотребления более ранних "волн", которые стокнулись с непреодолимыми преградами.(21) Двойной провал "ревизионизма" и "сталинизма" может быть преодолен, если извлечь необходимые уроки из мучительной истории. В представлении таких марксистов, система, которая вращается вокруг рынков, прибылей и необузданного роста может быть заменена только социалистическим порядком, закрепленным полностью демократическими структурами и приоритетами. Но проблема, как я доказывал, гораздо глубже наличия временных завалов и обходных путей; она заключается в самом существе марксистской социалистической теории.

Более того, нынешние тупики не оставляют нам ничего, что могло бы послужить как будущая революционная модель. Хотя многие левые все еще представляют романтически традиционную борьбу трудящихся, реальность такова, что определенное классовое сознание не имеет более власти объединения и мобилизации больших масс людей - если когда либо и имело. Следует отметить, что вопреки общепринятому мнению традиционные социал-демократическая и ленинистская стратегии были всегда мультиклассовыми по природе. По этим и другим причинам "переход к социализму" никогда не понимался в терминах строго классовой политики, вдохновленной видением пролетарского большинства, берущего власть. Если это обобщение остается в силе, огромная сложность и различия анти-системных движений сегодня более чем когда либо потребуют полной переоценки взлелеянных посылок.

Демократический императив

Если социалистическое наследие перешло от кризиса к упадку, то что происходит с демократией? Остаются ли судьбы двух величайших идеалов двадцатого столетия переплетенными? Поразительной чертой социального ландшафта Запада с 1960-х годов является возрождение широкого гражданского участия вне области нормальной политики. Рост локальных движений и народного протеста способствовал развитию парадигмы нового радикализма, определяемого прямым действием, демократией рядовых людей, постматериалистическими интересами и новым пониманием гражданства. Она питалась широким неверием в элиты и отчуждением от централизованной государственной власти, которая обычно рассматривается как бюрократическая, склонная к патронажу и коррумпированная.(22) Во многих странах (Германии, Бразилии, Франции, Италии, Швеции) Зеленые движения и партии утвердили свое губительное (Для традиционного социализма - прим. перев.) присутствие в этом оппозиционном климате; они надеются, в трансформированной политической культуре, расширить публичную сферу и бросить вызов гегемонии традиционных левых.

Степень того насколько значительно в любом из этих обществ изменилась политическая культура, однако, остается открытой для дискуссии. Социальные движения утвердили длительное присутствие на Западе, но их потенциал демократизации часто нивелировался институциональной и идеологической закрытостью публичной сферы. За исключеием нескольких замечательных примеров (например, Германии), Зеленые и другие пост-материалистические инициативы не выходили за пределы гражданского общества.(23) Народная борьба за локальный суверенитет и автономию, расширяющая индивидуальные и групповые права, имеет свои современные источники в великих европейских буржуазных революциях и распространении либерализма со времени Локка и, позже, Пэйна, Джефферсона и Бентама, через раннюю анархическую и марксистскую традиции и, в двадцатом столетии, синдикализм, демократический социализм, новых левых и зеленых. Взгляды и стратегии различались, но демократическая надежда продолжала жить на орбите социальных движений, которые противостояли диктаторским режимам и другим формам доминирования: государственной бюрократии, корпоративному котролю, милитаризму, патриархальности и расизму. Возобновляющаяся борьба осуществила исторический демократический сдвиг к либерально-плюралистической политике, определяемой регулярными выборами, конституционным правлением, основными правами человека и многопартийной конкуренции. Но сегодня выявилось, что либерализм, не мньше чем социализм, является лишь маской, прикрывающей решающую власть и привелегии элиты. Конечно, нео-корпаратистская публичная сфера, нависающая над современными демократическими инициативами, может оказаться еще менее податливой чем то с чем столкнулись ранние либералы два и более столетий назад.

Исторически капитализм и демократия всегда были в конфликте.(24) Сам дискурс автономии, участия и гражданского действия находит мало отклика в продуктивистском этосе накопления, экономического эгоизма и собственнического индивидуализма. Разделение экономики и политики на ранних фазах капиталистического развития поддерживало урезанное, частичное видение демократии, которое никогда не выходило за узкие государственно-институциональные пределы. Страх неограниченной тирании был уравновешен столь же сильным отвращением ко вступлению масс на публичную арену, что обычно расценивалось как "правление толпы". Сама либеральная теория обычно не располагала в своем вокабуляре понятиями класса, эксплуатации и народной борьбы, будучи сформированной отношениями собственности и рынка. Но не возможно избежать критического вопроса: какие социальные и экономические формы наиболее совместимы с демократией? Чисто процедурный подход, к которому благоволил кдассический либерализм, и возобновленный в современном контексте Шумпетером и Далем,(25) решительно отводит этот вопрос. Либеральный капитализм двадцатого века соответствует тому, что К.Б. Макферсон называет "равновесной" моделью - плюралистически-элитные рамки, в которых участие урезано до случайного выбора между соперничающих элит, а доступ граждан к власти сильно ограничен.(26) Эта парадигма подчиняет даже наиболее мечтательные либеральные порывы таких мыслителей как Локк, Руссо, Джефферсон и Дж.С.Милль авторитарному болоту современного государства, корпораций и военной власти.

С упадком либеральной демократии возникает следующий вопрос: можно ли вообще и до какой степени бросить капитализму эффективный вызов в либерально-капиталистических рамках? Как упомянуто ранее, в течение двадцатого столетия - особенно с 1950-х гг. - в европейской политической культуре происходила конвергенция либеральной и социалистической традиций. В давнем наследии парламентского социализма, которое простирается от Карла Каутского до Пальмиро Тольятти и современных евролевых, можно найти сильную левую защиту тех самых процедурных аспектов демократии, которые сегодня оказались столь атрофированы и невосприимчивы к далеко идущим социальным переменам(27) Норберто Боббио, например, настаивает, что сложность и масштабы современного общества, требуют детально разработанной системы демократических форм и процедур, что неизбежно ограничивает эффективность прямого действия и народных собраний; даже социализм должен покоится на либеральном фундаменте. Однако, как предполагает Перри Андерсон, любое слияние этих двух традиций, вероятно, исключит перспективы какого-либо "реального пути" к социализму, при действии массовых политических и экономических ограничений. С политической точки зрения, плюралистическая демократия органически связана с ростом огромных корпораций, расширение государственной и военной власти, выборами как спектаклем СМИ и атомизированными, деполитизированными гражданми. С точки зрения экономических понятий, борьба за преодоление капитализма в строгих рамках либерально-демократических параметров обречена на провал, коль скоро "пространство для радикальных реформ [системы] закрыто теми самыми свойствами экономического порядка, которые и вызывают их необходимость".(28)