Революция: опыт политико-ситуационного анализа

Размещено на http://www.allbest.ru/

Революция: опыт политико-ситуационного анализа

доктор философских наук,

депутат Государственной думы

Олег Николаевич Смолин

Аннотация

В иные времена научное и политическое сообщество подобны мольеровскому герою: говоря прозой, они не подозревают, что говорят прозой. Точнее, делают вид, что не подозревают. Так в последние 20 лет произошло и в России: пока власть проводила реформы, она любила именовать их революцией, но как только начала революцию, в ход пошел термин «реформы». На эту тему автором написано учебное пособие «Политический процесс в современной России», напечатанное издательством «Проспект» в 2004 г.

Представляю Вашему вниманию попытку интерпретации революции как специфического типа исторических ситуаций. Начнем с методологии.

Политико-ситуационный анализ как метод исследования. Изучение политических процессов в обществах, переживающих радикальные трансформации, в т.ч. революции, требует не только критического использования основных парадигм социогуманитарной науки и применения известных научных методов, но и разработки новых методов, соответствующих объекту и предмету исследования. При этом традиционные методы исследования (философские, общенаучные, методы специальных наук), как представляется автору, должны быть дополнены и в известной мере скорректированы методом политико-ситуационного анализа.

Этот метод предполагает:

· выявление характеристик и закономерностей исторических ситуаций (наряду с закономерностями исторического процесса как целого и закономерностями различных социальных систем);

· определение множеств таких характеристик и закономерностей, каждое из которых описывает определенный тип исторических ситуаций и никакой другой;

· использование одного из таких множеств в качестве критерия отнесения исследуемой исторической ситуации к определенному типу;

· прогнозирование на основе параметров и закономерностей данного типа исторической ситуации основных сценариев ее развития и наиболее вероятного из них.

Применение такого метода весьма продуктивно для изучения исторических ситуаций самых различных типов, однако в предлагаемой статье он используется для анализа лишь одной из таких ситуаций - ситуации революции.

В огромной массе концептуальных интерпретаций того, что происходило и происходит в России (или с Россией) отчетливо выделяются две наиболее распространенные линии, одновременно выступающие и границами спектра мнений.

Одно объяснение состоит в том, что все идет, как должно, заранее предопределялось тем или иным набором факторов и иначе быть не могло. Как ни странно, такое объяснение в отношении новейшей российской революции принадлежит, преимущественно, радикально-либеральным сторонникам индивидуальной свободы!

Другое объяснение сводит главные причины новейшей российской исторической драмы к субъективным факторам: к так называемому «предательству верхов» либо к заговору тех или иных международных сил. Такая позиция (что не менее парадоксально, чем первое) нередко разделяется людьми, считающими себя сторонниками марксистской интерпретации истории как естественноисторического процесса.

Напротив, метод политико-ситуационного анализа показывает, как законы исторических ситуаций (в данном случае - законы революции, механизм которой был сознательно или бессознательно «запущен» частью политической элиты), предопределили ход и исход событий, как впоследствии объективная логика революционного развития подчиняла себе политических лидеров, которые сплошь и рядом оказывались в положении литературного героя, выпустившего джина из бутылки и не способного с ним справиться.

Такой подход призван не обвинять и не оправдывать политические движения и их лидеров. Он позволяет реализовать ту установку социальной науки, которая еще была выражена известной формулой Спинозы: не плакать, не смеяться, а понимать.

Многоначность понятия «революция» и его определение через парные категории. Совершенно очевидно: прежде, чем характеризовать закономерности революции как исторической ситуации, следует обратиться к самому термину «революция», поскольку в это понятие зачастую вкладывается весьма различное содержание. В соответствии с синтетическим междисциплинарным методологическим подходом, критически наследующим достижения различных теоретических парадигм, представляется необходимым и в данном случае использовать совокупность определений революционных изменений, представленных в различных социогуманитарных науках и разнообразных парадигмальных полях, и, описывая реальные общественные процессы в России, проанализировать, насколько адекватны этим определениям сущностные признаки таких изменений.

На общефилософском уровне исследования в паре «революция - эволюция» первая выступает как скачок-переворот (взрыв), как быстрое, стремительное, качественное изменение, преобразующее сущность системы; вторая - как постепенное, количественное изменение при сохранении сущности или, что, вероятно, ближе к истине, как постепенное, качественное изменение. общество радикальный революционный катастрофа

На политико-аксиологическом уровне в паре «революция - переворот» названные понятия различаются двояким образом: по объему и в аксиологическом аспекте. С точки зрения объема, согласно, например, марксистской традиции, понятие «революция» может употребляться в широком и узком смысле слова. В широком - для обозначения революции социальной, охватывающей различные сферы жизни общества; в узком - как синоним революции политической, решающей вопрос о власти. В последнем смысле понятия «политическая революция» и «политический переворот» тождественны. Что же касается аксиологического аспекта, то для массового сознания да и большей половины теоретиков революция - нечто легитимное, морально оправданное, положительное, тогда как переворот отождествляется с нарушением закона, заговором, авантюрой и т.п.

На уровне политологического анализа в паре «революция - реформа» выделяется целый ряд характеристик, по которым различаются (разумеется, не абсолютно, но относительно) эти категории:

революция - коренное преобразование, реформа - частичное;

революция радикальна, реформа более постепенна;

революция (социальная) разрушает прежнюю систему, реформа сохраняет ее основы;

революция осуществляется в значительной мере стихийно, реформа - сознательно (следовательно, в известном смысле реформа может быть названа революцией «сверху», а революция - реформой «снизу»).

С теоретической точки зрения, важным во всех подобных характеристиках является однозначная интерпретация реформы как переустройства отдельных сторон, элементов системы, не затрагивающего ее основ, очевидное для подавляющего большинства специалистов.

С точки зрения историко-социологической, в паре «революция - реставрация» революция интерпретируется как переход к новому типу общества (социетальной системы, цивилизации, формации), а реставрация - как возвращение к его прежнему типу.

Специального рассмотрения заслуживают нетрадиционные трактовки понятия «реставрация». Так, в интересной, но спорной статье В. Кутырева последняя интерпретируется как процесс перехода от революционной фазы развития к эволюционной, а ее (реставрации) историческое содержание - как преодоление крайностей революционной эпохи, выход из тупика, в который общество впадает при буквальной реализации целей революции. При этом автор указывает на то, что лозунг «возрождение» по содержанию весьма близок понятию реставрации, поскольку означает второе рождение, восстановление того, что уже когда-то существовало, но было отвергнуто (революцией) См.: Кутырев В. Перестройка, реставрация, эволюция... Опыт философско-исторического осмысления // Диалог. - 1992. - N 4-5. - С. 26-32..

Последний тезис представляется истинным, тогда как первый - ложным, причем главным аргументом против него являются исторические аналогии. Вспомним, что реставрации Стюартов в Англии в 1660 и Бурбонов во Франции в 1813 гг. означали не устранение крайностей революции, но, напротив, другую крайность - попытки вернуться к дореволюционным порядкам. Обе они привели не к переходу процесса в эволюционную фазу, а к новым политическим революциям (1688 и 1830 гг. соответственно). Процесс, который В. Кутырев характеризует как реставрацию, с точки зрения исторических аналогий представляется похожим, скорее, на термидор. Последний все чаще интерпретируется в настоящее время не как синоним контрреволюции, а как такой политический переворот, который, не ликвидируя основных завоеваний революции, возвращает ее в рамки реальных исторических возможностей См.: Якобинство в исторических итогах Великой французской революции. «Круглый стол» в редакции журнала // Новая и новейшая история. - 1996.- N 5. - С. 74, 79, 86-87..

В историко-аксиологическом аспекте в паре «революция-контрреволюция» первое из этих понятий означает прогрессивное преобразование, качественный скачок в движении общества вперед, тогда как второе - преобразование регрессивное, откат назад. Поскольку возникновение качественно новой общественной системы - не всегда прогресс, а восстановление прежней - не всегда регресс (революции тоже бывают консервативными), понятия реставрации и контрреволюции взаимосвязаны, но не тождественны. Последнее, подобно понятиям «прогресс» и «регресс», имеет ярко выраженный аксиологический акцент. В силу этого оценка тех или иных исторических событий как революционных или контрреволюционных является относительной и определяется двумя группами факторов: во-первых, объективными последствиями этих событий для общества, которые нередко выявляются спустя многие десятилетия; во-вторых, мировоззренческими и научными позициями исследователя, включая его отношение к проблеме общественного прогресса и методам преобразования общества.

В последнее время предприняты попытки, рассматривая проблему на политико-философском уровне, вынести ее решение за рамки традиционной «системы координат», введя для обозначения событий конца 1980-х - начала 1990-х гг. в Восточной Европе и Советском Союзе, однозначно определяемых автором как революция, термин «антиреволюция». При этом главный аргумент в пользу введения нового термина заключается в том, что эти события не только положили конец революционному циклу, связанному с русской революцией Октября 1917 г., но и завершили целую эпоху революционности, порожденной Просвещением, более того, положили конец самому дискурсу просветительской модернизации и связанной с ним революционности См., например: Саква Р. Конец эпохи революций: антиреволюционные революции 1989-1991 годов // Полис.- 1998.- № 5.- С. 24-28.. Последняя позиция представляется, по меньшей мере, спорной, ибо лидеры новейших революций в бывшем СССР и странах Восточной Европы почти повсеместно выдвигали вполне просветительский лозунг «возвращения в цивилизацию», а логика поведения новейших «антиреволюционеров» по всем основным параметрам, включая готовность к применению насилия, воспроизводила логику поведения их предшественников, несмотря на противоположную направленность социального действия и бесконечные заявления о разрыве с традициями прошлого.

Таким образом, по количеству определений термин «революция» вряд ли может сравниться с такими социально-философскими понятиями, как «общество», «цивилизация», «культура» или «личность», однако термин этот весьма многозначен, причем различные его значения наиболее четко раскрываются при логическом анализе понятия революции в парах с соотносительными категориями. Новые грани содержания понятия выявляются при анализе революции как исторической ситуации.

Революция как историческая ситуация. В советский период законы исторических ситуаций чаще всего рассматривались в отечественной литературе как специфические законы исторической науки и исследовались на примере ситуации революционной. Между тем, это отнюдь не единственный тип исторических ситуаций, заслуживающих анализа. На взгляд автора, еще больший интерес представляет исследование логически и хронологически следующего типа исторической ситуации - ситуации собственно революции.

Суть любой революции как исторической ситуации (независимо от конкретной расстановки общественных групп и их интересов) в ее чрезвычайном и первоначально деструктивном характер, который жестко навязывает участникам событий определенные направления деятельности, методы борьбы и стереотипы отношений, но вместе с тем может содержать в себе колоссальные социально-инновационные потенции. Пока революция не началась, пока все идет «штатно», жизнедеятельность человека подчинена обычным нормам и происходит под контролем давно сформировавшихся социальных институтов. Но как только «механизм революции» запущен, привычные законы человеческой жизнедеятельности или работают «вхолостую», или подвергаются отрицанию, реализуясь с точностью до наоборот. Неким слабым аналогом могло бы быть сравнение работы человеко-машинных систем в привычном режиме и в режиме аварийном. Иначе говоря, у революции свои признаки и законы, принципиально отличные от параметров функционирования социальных систем и существенно отличные от признаков и закономерностей других типов исторических ситуаций, включая сходные по некоторым характеристикам с революцией ситуации войн, экономических и политических кризисов и даже революционные ситуации, предшествующие революции во времени.

Революция как катастрофа. Определяя революцию как катастрофу, автор исходит из того, что под этим термином в общенаучном смысле понимается процесс стремительного разрушения системы (либо одного или нескольких основных элементов этой системы), способный привести как к ее полному уничтожению, так и к переходу в новое качественное состояние.

Соответственно, понятием «социальная катастрофа» обозначаются аналогичные процессы в обществе, приводящие к большим людским, материальным и (или) культурным потерям. По смыслу и лингвистическому значению этот термин явно содержит аксиологический (ценностный) аспект: в социокультурной сфере катастрофа в ценностном плане ассоциируется с разрушением, гибелью, уничтожением в противоположность созиданию, творчеству и т.п., т.е. воспринимается явно негативно.

· по генезису, главному детерминирующему фактору катастрофы можно подразделить на натурогенные (природного происхождения), техногенные, социогенные;

· по основным сферам проявления они могут быть природными, экологическими (лежащими на стыке природы и социума), общественными;

· по масштабу (охвату территории и (или) численности пострадавших) катастрофы делятся на планетарные, континентальные, национальные (в политическом смысле, т.е. происходящие в границах одного государства), региональные, местного значения, групповые, личностные.

Во-вторых, предложенная классификация охватывает лишь основные элементы, «скелет» системы и поддается усовершенствованию в самых различных направлениях. С одной стороны, практически каждый тип катастроф поддается дальнейшему делению на их виды. Например, видами общественных катастроф могут быть экономическая, финансовая, социальная в узком смысле слова, политическая, военная и т.п. С другой стороны, некоторые типы катастроф, выделяемые по определенной «оси координат», требуют усложнения типологии по другим основаниям. Так, по-видимому, катастрофы групповые и личностные по масштабу могут быть не только натуро-, техно- и социогенными, но также и психогенными, производными от факторов индивидуальной или групповой психологии (например, психологическая несовместимость в семье, приводящая иногда к преступлениям или самоубийствам).

В-третьих, в целом, предложенная «трехмерная» классификация позволяет найти для каждой катастрофы «ячейку» в системе координат. Так, например, Вторая мировая война была катастрофой планетарной по масштабу, социогенной по происхождению, а по сфере проявления преимущественно общественной, включая не только собственно военную, но и экономическую, социальную, демографическую, нравственную и другие виды общественных катастроф. Очевидно, что операциональные и прикладные возможности предложенной классификации катастроф должны быть проверены в ходе дальнейших исследований. Особое место в системе социогенных и общественных катастроф принадлежит социально-политическим революциям.

Социально-политическая революция обычно возникает в результате глубокого и длительного общественно-политического кризиса и неминуемо вызывает катастрофические последствия. Разрушая прежнюю общественную систему, любая революция, даже «бархатная», представляет собой катастрофу и обладает всеми ее общими признаками. Однако революция - это особый тип катастрофы, для которого, наряду с общими признаками, характерны и специфические особенности, совокупность (система) которых отличает его от других типов катастроф.

1. По происхождению революция есть катастрофа социогенная. Оставляя в стороне многовековую дискуссию о причинах и природе социально-политических революций См. об этом, например: Гидденс Э. Теории революции // Диалог.- 1992.- № 6-7.- С. 57-65., отметим, что и при марксистском подходе, интерпретирующем революцию как результат конфликта между производительными силами и производственными отношениями, и при функционалистской ее трактовке как следствия неравновесия (дисфункций) в системе, и при всех субъективистских истолкованиях, включая «теории заговора», абсолютное большинство исследователей сходятся в том, что революцию вызывают именно факторы социального характера.

2. С точки зрения сферы проявления, революция может сопровождаться всеми видами катастроф (за исключением, пожалуй, природных), однако в сущности своей это катастрофа общественная, хотя различные подсистемы социума разрушаются ею в разной степени. В отношении специфически формационных элементов прежней системы революция содержит явные признаки катастрофы абсолютной, поскольку многие из них разрушаются полностью и навсегда уходят в историю. Однако по отношению к общецивилизационным элементам социальной системы, включая уровень производства и культуры, а равно и по отношению к обществу в целом, революция, несомненно, выступает как катастрофа относительная. Более того, разрушая отжившие элементы прежнего социума, действительно великие революции открывали дорогу интенсивному общественному прогрессу.

3. По масштабу распространения и последствиям революционные катастрофы могут быть:

· национальными - Нидерланды конца XVI в., Куба 50-х гг. ХХ в.;

· региональными (чаще всего континентальными) - латиноамериканские революции первой половины XIX в., европейские революции 1848-50 гг.;

· трансконтинентальными (мировыми) - революции второй половины 40-х гг. ХХ в. в Европе и Азии, серия «антиреволюций» второй половины 1980-х - первой половины 1990-х гг. в бывшем СССР и Восточной Европе.

4. Социально-политическая революция как историческая ситуация представляет собой период и серию множественных катастроф. Будучи порождена именно системным кризисом, она в той или иной степени с неизбежностью подвергает разрушению все основные подсистемы социума, вызывая катастрофические последствия, соответственно, во всех важнейших сферах общественной жизни.

Итак, не каждая катастрофа - революция, но каждая революция - в той или иной степени катастрофа. Из такого понимания непосредственно вытекает ситуационная закономерность, согласно которой первоначальные результаты революции неизбежно оказываются противоположными объявленным лозунгам.

В самом деле, увлечь народ на революционные действия, наряду с ненавистью к прежней системе, могут лишь обещания близкого «светлого будущего». Идеалы человечества потому и идеалы, что они возвышенны, чисты и прекрасны. Но идеалы революции возвышенны, чисты и прекрасны вдвойне. Среди них мы почти всегда находим свободу, равенство, братство, народовластие, чуть реже - независимость, просвещение и т.п. Однако в условиях катастрофы все эти идеалы обычно превращаются в противоположность.

Если бы «железнобоким» армии Кромвеля, состоявшей в основном из свободного крестьянства, кто-нибудь рассказал, что оно будет экономически уничтожено и если бы при том ему поверили; если бы французы - участники штурма Бастилии - точно знали, что за этим последуют сто лет революций, войн, а временами террора; если бы российские мужики, восставшие против армий Колчака и Деникина, предвидели насильственную коллективизацию, террор 1930-х и нищету 1940-х, не известно, решились бы они тогда на свой исторический выбор или нет. Впрочем, быть может, в том, что история не знает сослагательного наклонения и большинству людей не дано предугадать отдаленные результаты своих исторических действий, скрыт глубокий смысл. Иначе общественный прогресс мог бы остановиться, и Францией до сих пор управляли бы Бурбоны, а Россией - Романовы.

Одним из первых на закон противоречия объявленных лозунгов и первоначальных результатов революций указал классический марксизм. Остроумные и глубокие наблюдения на эту тему сделал Фридрих Энгельс в известной работе «Развитие социализма от утопии к науке», анализируя последствия Великой французской революции: «... подготовлявшие революцию французские философы XVIII века апеллировали к разуму как к единственному судье над всем существующим. Они требовали установления разумного государства, разумного общества... И вот, когда французская революция воплотила в действительность это общество разума и это государство разума, то новые учреждения оказались... отнюдь не абсолютно разумными. Государство разума потерпело полное крушение. Общественный договор Руссо нашел свое осуществление во время террора... Обещанный вечный мир превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн. Не более посчастливилось и обществу разума. Противоположность между богатыми и бедными... еще более обострилась... Чистоган все более и более становится... единственным связующим элементом этого общества. <...> Место насильственного угнетения занял подкуп, а вместо меча главнейшим рычагом общественной власти стали деньги. <...> Одним словом, установленные «победой разума» общественные и политические учреждения оказались злой, вызывающей горькое разочарование карикатурой на блестящие обещания просветителей» Энгельс Ф. Развитие социализма от утопии к науке // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Изд-е 2-ое. Т.19. М.: Госполитиздат., 1961.- С. 193-194..

Увы, ирония истории, а точнее, закономерность революций такова, что по многим параметрам установленная победой Октябрьской революции советская действительность оказалась злой, вызывающей разочарование карикатурой на блестящие обещания социалистов. И не только потому, что действительность была так уж плоха: по целому ряду параметров послереволюционная действительность во Франции XIX и в России первой половины XX в. была лучше, чем дореволюционная. Однако чрезмерно завышены были обещания революционеров, а поэтому разрыв ощущался особенно остро.

Применительно к новейшей революции в России противоположность непосредственных результатов первоначально объявленным лозунгам выглядит следующим образом:

вместо преодоления «застоя» - глубочайший кризис, в т.ч. абсолютный мировой рекорд по глубине спада в мирное время;

вместо «вхождения в цивилизацию» - формирование первоначального капитализма, справедливо критикуемого как слева, так и справа в качестве «дикого», криминального, бюрократического и т.п.;

вместо избавления от бюрократии - соединение в ее лице власти и собственности;

вместо достойной оплаты квалифицированного труда - вытеснение большей части квалифицированных специалистов из «среднего класса» в «низший класс»;

вместо подъема жизненного уровня - его падение в несколько раз;

вместо «экологии культуры», «культурного катарсиса» - господство пошлости и насилия в электронных средствах массовой информации и т.д., и т.п.

В этой связи стоит заметить, что данная противоположность, наряду с феноменом «маятника» и характеристикой революции как всеобщего конфликта, о которых речь пойдет ниже, является, по-видимому, формой проявления более общего социально-философского закона - закона противоречивости, более того антагонистичности общественного прогресса. Сама же революция представляет собой момент истории, в котором этот закон проявляется наиболее ярко, а антагонистический характер общественного прогресса, включая переход явлений в свою противоположность, наиболее очевиден.

Радикальное отрицание как характеристика революции. Выступая, с одной стороны, как катастрофа, а, с другой, - как глубокое и ускоренное качественное изменение, преобразующее сущность общественной системы, социально-политическая революция, несомненно, представляет собой отрицание в общефилософском смысле слова. В свое время в отечественной литературе были выделены три основных типа отрицания:

деструкция - тип отрицания, который прекращает существование объекта, его бытие в качестве целостной системы, разрушая ее сущность и основные структурные элементы;

трансформация - тип отрицания, главным признаком которого выступает сохранение основы прежней системы, ее системообразующего ядра, механизма ее расширенного воспроизводства. Трансформация может рассматриваться и в качестве особого подтипа «снятия», который предполагает сохранение не просто отдельных позитивных элементов, но сущности системы в целом См.: Харин Ю.А. Диалектическое отрицание. Закон отрицания отрицания // Материалистическая диалектика как научная система / Под ред. проф. А.П. Шептулина. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1983.- С. 247-249. Подробнее о природе социального отрицания и его диалектике см. книги Ю.А. Харина: Диалектика социального отрицания Минск, 1972. Он же. Марксистская социальная диалектика. Минск, 1985..

В действительности определение типологических характеристик революционного отрицания зависит от аспекта исследования. С точки зрения формационной, революция, несомненно, представляет собой деструкцию, поскольку разрушает дореволюционную систему общественных отношений (феодальных, капиталистических, отношений «административного социализма»). Разумеется, в любой новой системе практически на протяжении всего периода ее существования сохраняются т.н. пережитки и «родимые пятна» (термин К. Маркса) прежних общественных отношений. Первые из них связаны с инерционностью общественных процессов и достаются новой системе по наследству (например, крупное церковное землевладение при капитализме). Вторые, напротив, порождаются незрелостью самой новой общественной системы и неизбежны на определенных ее стадиях (пауперизация в раннекапиталистическом обществе). Однако всё это не меняет общей оценки революции как деструкции прежней общественной формации.

Напротив, в цивилизационном аспекте, связанном с развитием производства и культуры в широком смысле этого слова, социально-политические революции (по крайней мере, межформационные, связанные со становлением нового типа общества) обладают явными признаками «снятия». Разрывая единое историческое время на исторические эпохи, которые имеют собственные социальные «темпоральности», и тем самым прерывая постепенность, такие революции вбирают прошлый социальный опыт в его негативной форме, а потому являются специфической формой связи времен, формой очищающего наследования прошлого, соединяя эпохи в единую всемирную историю.

Революция, несомненно, является отрицанием не только в общефилософском, но и в социально-психологическом смысле, что особенно важно при ее исследовании в качестве специфического типа исторических ситуаций. На эту особенность революции многократно обращали внимание приверженцы самых различных политических взглядов и научных парадигм. Проиллюстрируем это лишь одной цитатой.

«В нашем греховном, злом мире оказывается невозможным непрерывное, поступательное развитие. В нем всегда накопляется много зла, много ядов, в нем всегда происходят процессы разложения. Слишком часто бывает так, что в обществе не находится положительных, творческих, возрождающих сил. И тогда неизбежен суд над обществом, тогда на небесах постановляется неизбежность революции, тогда происходит разрыв времени, наступает прерывность, происходят вторжения сил, которые для истории представляются иррациональными и которые, если смотреть сверху, а не снизу, означают суд Смысла над бессмыслицей, действие Промысла во тьме» Бердяев Н.И. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. - С. 107..

Если отвлечься от утверждения о том, что неизбежность революции определяется на небесах, рассуждения Н. Бердяева заслуживают внимания, а именно:

1) участники революционного действия всегда движимы эмоциями - ненавистью к действительным и мнимым порокам старого мира, стремлением к его категорическому отторжению;

2) с точки зрения не только обыденных, рассудочных представлений, но и стандартов разумного поведения вообще, эти эмоции и действия иррациональны;

3) за этой иррациональностью скрывается, тем не менее, историческая необходимость («промысел во тьме»), ибо в противном случае отжившая общественная система не могла бы уйти в историю, уступая дорогу новой. Здесь психология революционного отрицания возвращает нас к его философии.

Такая психология объединяет революционеров разных эпох и народов, а различия между ними в этом смысле мало существенны. «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног», - звучит в гимне Великой французской революции. «Весь мир насилья мы разрушим до основанья...», - вторит ему «Интернационал», ставший гимном революции Октябрьской. Не является исключением и новейшая российская революция. И хотя официально утвержденного текста гимна эта революция не имела (он появился только в период стабилизации и реформирования постреволюционного режима), в массовой песне и текстах рок-композиций, во многом определявших стереотипы массового сознания на рубеже 1980-90-х гг., на разные лады звучал один и тот же рефрен: «Перемен! Мы ждем перемен!».

И неважно в данном случае, ведут ли перемены к лучшему. События вполне могут развиваться и по сценарию, зафиксированному в печальном афоризме Станислава Ежи Леца: ну бейся, бейся головой о стену камеры! Интересно, что ты почувствуешь, когда пробьешь ее и увидишь, что там следующая камера?.. Неотъемлемый признак революционного сознания состоит в том, что старое ненавистно уже потому, что оно старое, а «свет в конце тоннеля» видится только впереди.

Революция представляет собой отрицание и в социополитическом смысле, т.е. в отношении дореволюционных социальных и политических институтов. При этом опять-таки революционеры разных эпох и направлений сходились в следующем: чем более радикально и стремительно производится разрушение прежней системы, тем быстрее будет происходить последующее движение вперед. Так утверждали многие марксисты Ленин В.И. Очередные задачи Советской власти // Полн. собр. соч. Т. 36. М.: Госполитиздат, 1962.- С. 205., так полагали и современные российские «радикальные реформаторы», постоянно повторявшие, что «нельзя рубить кошке хвост по частям» (А. Стрелянный).

История нового времени, правда, этого тезиса не подтверждает. Не касаясь Соединенных Штатов, где феодализма никогда не было, можно сравнить Францию, где произошла наиболее радикальная буржуазная революция, с Англией и Германией, где революции имели более умеренный характер. Сравнение темпов и уровня постреволюционного экономического развития окажется не в пользу Франции, поскольку она сначала уступала Англии, а затем и Германии. В значительной мере это объясняется тем, что более радикальные революции являются и более масштабными катастрофами, разрушая не только отжившие социальные отношения и институты, но также на некоторое время и основы общецивилизационного развития.

Наконец, каждая революция выступает как отрицание и с культурологической точки зрения. Стремясь создать «нового человека» по образу и подобию социального идеала, олицетворяющего выдвинутую ею социально-политическую утопию («светлое будущее»), она подвергает тип человека и культуру прошлой эпохи более или менее энергичному осуждению, вплоть до полного отторжения.

Многочисленные примеры революционного и постреволюционного культурного примитивизма и варварства, связанные не только с психологией отрицания, но и «восстанием масс» (если использовать терминологию Ортеги-и-Гассета), хорошо известны. В советский период были подвергнуты официальному осуждению, а в период постсоветский - осмеянию или проклятию, послеоктябрьские призывы пролеткультовцев: «Сбросим Пушкина с корабля истории», «Во имя нашего завтра сожжем Рафаэля» и т.п.

Запустив механизм революционного отрицания, субъекты революции вольно или невольно вызывают к жизни еще одну ситуационную ее закономерность - маятникообразное движение социально-политического процесса.

В принципе цикличность в той или иной мере характерна для любых изменений, происходящих в обществе. Объяснение ей можно давать как на общефилософском уровне (закон отрицания отрицания, принцип необходимого разнообразия и т.п.), так и на уровне конкретно-научном. Хорошо известны экономические циклы, открытые К. Марксом в «Капитале», длинные волны экономических колебаний Н. Кондратьева, циклы П. Сорокина, ряд Фибоначчи и другие.

Колебания революционного «маятника» качественно отличаются от обычных циклов как «рваным» ритмом, почти не поддающимся математической формализации, так и особенно амплитудой (по принципу: «из крайности - в крайность»). Суть этой логики исторического развития состоит в том, что чем дальше революция выходит за пределы решения исторически возможных задач, тем больше последующий откат назад, затем - новый цикл, и так до тех пор, пока не установится некое подвижное равновесие и события не войдут в нормальное при данном уровне цивилизации русло.

Так, во Франции в конце XVIII в. революция сначала шла до отказа влево, вплоть до якобинской диктатуры, затем - вправо: через термидорианский переворот и режим Наполеона к реставрации монархии Бурбонов; и снова влево: через революции 1830 и 1848 годов до Парижской Коммуны и ее подавления. Лишь затем началось более или менее нормальное буржуазное развитие. По аналогичной синусоиде развивалась и советская история: «военный коммунизм»; НЭП; сталинский «перелом» - хрущевская «оттепель»; брежневский «застой» - перестройка и постперестроечные потрясения.

Итак, радикальное отрицание прежней общественной системы и связанный с ним маятникообразный характер социально-политического процесса представляют собой не случайные и внешние, но необходимые и внутренне присущие революции определения ее как исторической ситуации.

Революция как всеобщий конфликт. На протяжении всей истории классового общества понятия «политика», «революция», «конфликт» неразрывно связаны между собой. Подобно другим рассмотренным категориальным парам, понятия «революция» и «конфликт» являются взаимопересекающимися. С одной стороны, понятие революции шире по объему, поскольку революция, конечно, не сводится к конфликту и даже ко всей совокупности конфликтов, развертывающихся в революционный период. С другой стороны, более общим оказывается понятие конфликта, ибо не каждый конфликт - революция, но каждая революция - конфликт. В этом отношении конфликт выступает как родовое понятие, а революция - как вид конфликта.

По мнению автора, революция представляет собой конфликт

· открытый - прямое столкновение борющихся сторон;

· по преимуществу внутренний, обусловленный внутренними противоречиями системы и призванный в той или иной форме их разрешить;

· всеобщий и многомерный, т.е. проявляющийся во всех основных сферах жизни общества, вовлекающий в противоборство все основные социальные группы и политические организации, реализующийся как по горизонтали (внутри социально-политических структур), так и по вертикали (между подчиненными и руководящими структурами на всех уровнях организации управления);

· конфликт в одной из его наиболее острых форм, отличающийся от функциональных конфликтов и конфликтов внутрисистемного развития крайне низкой эффективностью применения «цивилизованных» (т.е. выработанных современной цивилизацией) средств и методов, включая механизмы легитимации конфликта, либо их превращением в собственную противоположность.

Следствием названных особенностей революции как всеобщего конфликта является еще одна ее важная конфликтологическая характеристика, а именно: неприменимость либо крайне низкая эффективность применения для разрешения революционных конфликтов «цивилизованных» (т.е. выработанных современной цивилизацией) средств и методов.

Как известно, функционализм и теория конфликта, входящие в число наиболее важных для современной социологии и политологии научных парадигм, отражают две стороны существования социальных и политических систем - функционирование и развитие. При этом в обычных условиях функционирование, как правило, преобладает над развитием, что позволяет использовать функционализм; в кризисных, напротив, развитие (изменения) преобладает над функционированием, что вызывает необходимость использования теории конфликтов.

При этом соотношение функционирования и развития в истории человечества не остается неизменным. Модернизация общества, связанное с нею ускорение темпа и ритма социальной жизни свидетельствуют о том, что это соотношение изменяется в пользу развития, что, в свою очередь, ведет к нарастанию конфликтности. Соответственно, цивилизации приходится вырабатывать и совершенствовать средства разрешения конфликтов, обеспечивающие относительную стабильность социальных систем. Одной из таких разработок является теория легитимации конфликта.

Согласно этой теории, ставшей с легкой руки Р. Дарендорфа и его сторонников в настоящее время едва ли не общим местом в конфликтологии, стремление к игнорированию, а тем более к подавлению конфликтов приводит лишь к «взрывным» формам их разрешения. Напротив, наилучшим способом управления конфликтом является введение его в некие законные рамки, интегрирование в систему. В качестве форм легитимации конфликта рассматриваются обычно демократические механизмы, принятые в современных политических системах: парламентские выборы, борьба политических партий и их фракций в Парламенте, свобода слова, печати, уличных шествий и т.п. См. об этом, например: Дарендорф Р. Современный социальный конфликт (Фрагменты книги) // Иностранная литература.- 1993.- № 4.- С. 237. При этом существуют даже стандартные формулы, отражающие суть концепции легитимации конфликта. Одна из них гласит: чем больше депутаты конфликтуют в Парламенте, а журналисты - на страницах газет, тем меньше их избиратели и читатели борются друг с другом на улицах и площадях.

Однако особенность революции как исторической ситуации как раз и состоит в том, что подобные механизмы легитимации, позволяющие, как правило, в обычных условиях управлять конфликтами, в условиях революционных либо не действуют, либо превращаются в собственную противоположность, в средство эскалации конфликтов. Можно привести немало примеров, когда выборные органы народного представительства, созывавшиеся, с одной стороны, по требованию политически активных граждан, а с другой, - с явной целью «выпустить пар» и направить процесс в русло реформ, на самом деле превращались не просто в средство осуществления революции, но в ее вдохновителя и организатора. Именно такую роль играли английский Парламент в 1640 г., французские Генеральные Штаты в 1789 г., Советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов в 1917 г. (с той разницей, что они не созывались «сверху», но были созданы «снизу»), союзный и российский Съезды народных депутатов в 1989 и 1990 гг., соответственно.

Таким образом, не только функционализм как одна из парадигм социогуманитарных наук совершенно не адекватен для революционных условий, но и теория конфликта, - противоположная функционализму научная парадигма, которая по логике должна была бы именно здесь показать все свои эвристические возможности, - и эта теория не может в условиях революции быть применена без корректировки политико-ситуационным подходом.

Революция как аномия. Среди признаков, не являющихся атрибутами исключительно революции, но в совокупности своей необходимых и достаточных для характеристики данного типа исторической ситуации, особое место занимает аномия. В отечественной литературе этот термин по-настоящему получил права гражданства в перестроечный период, хотя различные проявления аномии в разной связи безусловно исследовались и в советское время. Между тем, специалисты отмечают, что истоки этого понятия можно найти еще в античную эпоху. «Древнегреческое anomos означает «беззаконный», «безнормный», «неуправляемый». Оно встречается у Эврипида и Платона, в Ветхом и Новом Заветах, работах английского историка XVI в. Уильяма Лэмбейерда, французского философа и социолога XIX в. Жана Мари Гийо и в некоторых других источниках» См.: Феофанов К.А. Социальная аномия: обзор подходов в американской социологии // Социс. - 1992.- № 5.- С. 88.. В число социологических категорий понятие аномии ввел Э. Дюркгейм Гофман А.Б. Социология Эмиля Дюркгейма // Дюркгейм Э. Социология. Ее предмет, метод, предназначение. М.: Канон, 1995.- С. 330-331..

Однако, несмотря на широкое использование понятия аномии в новейшей отечественной литературе, несмотря даже на констатацию того очевидного факта, что «понятие «аномия» более всего подходит к различным переходным состояниям общества (периодам революций, периодам реформ, эпохам «перестроек» и т.д.)» Философский энциклопедический словарь. - М.: ИНФРА-М, 1997.- С. 22., - несмотря на все это, революционные аномии (включая последнюю по времени) изучены отечественными специалистами сравнительно слабо, а в тех работах, где по существу изучается феномен, чаще всего не употребляется термин.

В самом общем виде под аномией понимают «любые виды «нарушений» в ценностно-нормативной системе общества» Там же. - С. 22.. В таком широком понимании аномия - атрибут любой социальной системы. При этом различные авторы в большей или меньшей степени связывают аномию то с ценностным вакуумом, то с девиациями, то с субъективно-психологическим отчуждением. Следует, однако, отметить, что названные характеристики аномии, хотя и не совпадают друг с другом, но тесно взаимосвязаны и нередко порождены общими причинами.

Важной характеристикой аномии как специфического социального феномена является то, что она может выступать как в дисфункциональной роли (нести в себе угрозу деградации или даже уничтожения системы), так и в роли необходимой функции - одного из необходимых условий, делающих возможными инновации. Последнее особенно характерно для традиционных обществ, где нормативно-ценностные системы отличаются крайней жесткостью и единообразием, и где без нарушения от века установленного порядка развитие было бы вообще невозможно.

В условиях революции обе эти роли аномии из возможных превращаются в действительные и, более того, приобретают качественно иное содержание.

Интерпретируя революцию как аномию, автор выявляет следующие основные характеристики данного феномена в революционных условиях.

Во-первых, качественный рост несанкционированной, деструктивной аномии и разного рода девиаций, что детерминируется прежде всего глубиной революционной катастрофы.

Во-вторых, как следствие отрицания и других атрибутов революции - появление предписанной аномии, когда сама аномия (т.е. безнормность) становится нормой, углубление дисфункций в прежней системе выступает как одна из функций революции, отказ от системы прежних норм и ценностей сам становится системой, а не исключением, как это обычно имеет место. Такой отказ рассматривается как обязательный для представителей революционных групп и их лидеров.

В-третьих, если принять в качестве рабочей гипотезы концепцию Р.К. Мертона Мертон Р.К. Социальная структура и аномия // Социс. - 1992.- № 3.- С. 105., согласно которой основными формами аномии выступают конформность, ритуализм, ретритизм, инновация и мятеж, становится очевидным, что в революционных условиях происходит рост и модификация всех этих форм проявления, однако особую роль играют две последние. Большинство революций нового и новейшего времени прокламировали намерение сохранить общецивилизационные (общечеловеческие) компоненты нормативно-ценностной системы, решительно заменив при этом компоненты формационные (идеологические) и обеспечив тем самым подъем общества на новый уровень цивилизации. Следовательно, в отличие от обычной инновационной аномии, количество новых элементов нормативно-ценностной системы в данном случае должно перейти в ее собственное новое качество.

В-четвертых, поскольку каждая революция отрицает специфические нормы и ценности прежней системы, поскольку она разрушает эту систему с помощью насилия в той или иной форме, т.е. методами, по обычным, нереволюционным меркам противозаконными, каждая революция в этом смысле выступает как криминальная.

Наконец, в-пятых, естественным продолжением, дополнением, а отчасти и следствием нового качества аномии становятся революционные социопатии. Если в обычных условиях с социологической точки зрения аномия - это нормальная реакция нормальных людей на ненормальные обстоятельства, то в революционных условиях речь в известном смысле идет уже и о «ненормальных» людях с «ненормальной» реакцией, иначе говоря о превращении аномии в социальную психопатологию.

Революция как праздник. Всеобщий и многомерный конфликт, аномия, катастрофичность результатов - эти и другие рассмотренные черты революции как исторической ситуации могут быть оценены либо как нейтральные, либо как негативные. Однако попытка ограничиться анализом этих черт наверняка была бы односторонней и уж во всяком случае не позволила бы понять, почему не только сами революционеры, но нередко и потомки воспринимали революции как звездные часы человечества, а религией любой революции был оптимизм. Не подлежит сомнению, что одинаково искренни были и Владимир Маяковский, считавший ярчайшим днем в своей жизни «двадцать пятое, первый день» (т.е. день Октябрьского вооруженного восстания), и Юлия Друнина, незадолго до самоубийства ассоциировавшая дни антикоммунистической революции 19--21 августа 1991 г. со строкой известной песни: «Три счастливых дня было у меня».