Революция: опыт политико-ситуационного анализа

Исследуя революцию как праздник (не только для угнетенных, но и для будущих угнетателей) и обращаясь к исследованию этого феномена в культурологической литературе, следует отметить, что все основные атрибуты праздника с теми или иными модификациями присущи и революции как исторической ситуации. К числу таких атрибутов могут быть отнесены следующие.

1. Карнавализация, включая использование революционерами нового и новейшего времени исторических «костюмов» героев иных эпох: во Франции в конце XVIII в. и в России в 1825 г. - древнеримских; во Франции в 1848-50 и в меньшей степени в России в 1917-20 г. - периода Великой французской революции XVIII в. и т.п. В период новейшей российской революции карнавализация проявлялась слабее, чем раньше, однако отечественные политики (сами либо при помощи идеологов и журналистов) регулярно примеряли на себя «костюмы» Столыпина, Пиночета, Наполеона.

2. Ощущение почти неограниченной свободы, всплеск народной площадной стихии в противовес жестким рамкам ролевого поведения в обычной (непраздничной) жизни. Свобода - не только универсальный революционный лозунг с наиболее высоким мобилизационным потенциалом (не случайно он выдвигался как в наборе с равенством, братством и отменой частной собственности, так и в прямо противоположном наборе - с частной собственностью, неравенством (ликвидацией уравнительности) и индивидуализмом). Ситуативное расширение негативной свободы (свободы от) действительно имеет место в ситуации революции, хотя оно имеет волнообразный характер и отнюдь не обязательно сопровождается увеличением пространства свободы позитивной.

Негативная свобода достигает пика в первый период революции - в период революционной демократии (или анархии), сводится до минимума в ее второй период - период революционной или постреволюционной диктатуры, а затем вновь постепенно расширяется. В этом, среди прочего, проявляется и феномен «маятника». Напротив, позитивная свобода для широких слоев народа обычно приближается к нижней критической границе как раз в период революционной катастрофы, которая, в свою очередь, может достигать наибольшего размаха как при революционной демократии, так и при революционной или постреволюционной диктатуре. Обычно наибольшая глубина падения приходится на конец первого из этих периодов и начало периода второго, тогда как экономический подъем, как правило, приводит не только к расширению позитивной свободы, но и к краху постреволюционной диктатуры, раздвигающему вместе с тем и границы свободы негативной.

3. «Обратная иерархия» (М.М. Бахтин Бахтин М.М. Дополнения и изменения к Рабле // Бахтин М.М. Соч. Т. 5. С. 58.), т.е. замена привычной системы социальных статусов, ролей, норм и ценностей принципиально иной, вплоть до противоположной, что уже рассматривалось при характеристике революции как аномии.

4. Приобщение народа к историческому действию, преодоление обыденности, ощущение себя маленьким человеком в качестве субъекта истории, «сродни всему большому» (М.М. Бахтин Бахтин М.М. Там же. С. 59.). Хотя это ощущение сравнительно мало зависит от содержания революции, действительная роль «маленького человека» в исторических ситуациях данного типа весьма противоречива. Активной части народа принадлежит главная роль в разрушении дореволюционной системы, и в этом смысле «маленькие люди», принявшие участие в таком разрушении, безусловно, становятся субъектами исторического действия. Не случайно впоследствии именно этот момент чаще всего фиксируется в исторической памяти народа как праздник.

Несравненно меньше роль человека из народа в создании системы постреволюционной. Во-первых, результаты революции сплошь и рядом бывают неожиданными даже для революционных вождей, более того, противоположными первоначальным лозунгам. В таких условиях чувство субъектности, возникшее у «маленького человека» в период разрушения прежней системы, нередко превращается в иллюзию либо через некоторое время может смениться разочарованием и ощущением своей полной подвластности враждебной среде.

Во-вторых, хотя ведущая роль в создании постреволюционной системы всегда принадлежит экономической и политической элите и выполняющей ее волю бюрократии, степень реального участия «простых» граждан в этом процессе, их реальная историческая субъектность во многом зависят от того, интересы каких общественных групп представляет новая элита и в каких группах она видит свою социальную и политическую опору. Критикуя старую бюрократию и рекламируя бизнесменов как носителей будущего процветания, российская революционная власть быстро превратила чиновничество и «олигархов» в главную опору, породив глубокую апатию и разочарование в широких слоях народа.

Необъяснимый с рациональной точки зрения революционный оптимизм, крутой эмоциональный подъем, когда даже катастрофа воспринимается как веселая и обновляющая мир. Такой оптимизм, с одной стороны, во многом помогает людям перенести катастрофические последствия революций и нередко сопровождающих их гражданских войн, а с другой - в психологическом плане нередко оказывается сродни опьянению, заставляет не только массы, но и лидеров многократно преувеличивать реальные возможности и совершать стратегические ошибки. Без учета этого фактора невозможно объяснить, почему широкие слои народа почти безоговорочно верят в скорое наступление лучшей жизни, которое обещают им революционеры разных эпох и народов (включая программы типа «500 дней»), а также массовую поддержку, которую получают революционные лидеры, несмотря на первоначально катастрофические результаты их деятельности (включая голосования за лидеров одного и того же направления в России 1991, 1996 и 2000 гг.).

М. Джилас обосновал вывод о длительности революционно-оптимистических настроений в качестве одной из особенностей коммунистических революций Джилас М. Лицо тоталитаризма. М., 1992. С. 191.. Помимо привлекательности идеи социальной справедливости и массированной пропаганды, эта длительность подкреплялась реальным движением общества вперед, повышением уровня цивилизации, несмотря на колоссальные жертвы и разрушения. От противного концепция Джиласа подтверждается непродолжительностью революционно-оптимистических настроений в России конца 1980-х - 1990-х гг., которая вызвана тремя причинами. Среди них: глубина и длительность всеобщего кризиса, явное преобладание антимодернизационных, противоцивилизационных тенденций над тенденциями модернизаторскими, процивилизационными; относительная меньшая жесткость внедрения новой идеологии в массовое сознание (при очень высокой плотности информационных потоков плюрализм отчасти сохранялся, а насилие имело гораздо меньший размах и несравненно более мягкие формы); отсутствие привлекательной идеологии, масштабного и продуктивного исторического мифа.

Мифологизация массового сознания как закономерность революции. Революция является одним из типов исторических ситуаций, которые особенно активно порождают мифологизацию массового сознания и распространение социально-политических утопий, причем данная характеристика революции напрямую связана с другими ее параметрами. Так, всеобщее некритическое отрицание прошлого, наряду с глубокой и почти универсальной аномией, стремительно разрушает прежние мифологемы и тем самым расчищает место для новых. Человек, оказавшийся в условиях революционной катастрофы, как правило, стремительно переходит от отчаяния к надежде и обратно, причем надеяться нередко приходиться лишь на фантастические варианты спасения, что создает благодатную почву для новых мифов. Ощущение социальной бифуркации рождает массовую тягу к конструированию будущего, к созданию огромного количества проектов желаемого общественного устройства, в большинстве своем утопических. В свою очередь, присущие революции как празднику чувства свободы, оптимизма и социального творчества способны создавать иллюзорные представления о методах и сроках реализации этих идеальных проектов. Можно выделить следующие основные параметры революционно-мифологического сознания.

1. Стремительное разрушение прежней мифологии и столь же стремительная замена ее новой, противоположной по содержанию.

· объектом отражения (утопия - отражение не существующей, но желаемой реальности, тогда как миф может отражать в фантастической форме и вполне реальные объекты);

· полнотой конструкции (социальные и политические утопии охватывают обычно целую систему представлений, выраженную в логически или художественно законченной форме, тогда как миф вместе с тем может быть отражением определенной стороны, элемента этой системы);

· прямым побуждением (по крайней мере, в революционные и иные переломные моменты истории) масс людей к политическому действию.

Другими словами, всякая социальная и (или) политическая утопия, пока она не реализована, есть миф, но отнюдь не всякий политический миф может быть назван утопией.

Роль утопии как предшественницы проекта в революциях весьма противоречива. Не только массы, но и политические элиты, действуя исключительно на основе рациональных мотивов, скорее всего, не смогли бы свершить, а, возможно, и не решились бы начать революционное действие, будь они наперед способны с точностью рассчитать глубину катастрофы, размах насилия и непосредственные результаты собственного исторического деяния, как правило, противоположные первоначальным лозунгам.

Утопичность революционного сознания выражается в представлениях не только об идеальном будущем, но и об идеально коротких сроках его пришествия. При этом утопическое сознание выступает не только как отражение реального ускорения исторического времени, когда дни революции, с точки зрения развития общества, действительно оказываются важнее годов спокойного функционирования (В.И. Ленин См. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 30. С. 312.), но и как фактор такого ускорения, поскольку великие и в большинстве своем утопические цели рождают у субъектов исторического действия ощущение праздника и энергию, неведомую в обычное время.

Следовательно, в революционную эпоху полное освобождение массового сознания от социально-политических мифов вообще и утопий, в особенности, не только не всегда возможно, но и не всегда необходимо, а иногда вредно, особенно если это утопии продуктивные, а не контрпродуктивные, относительные (нереализуемые при данных условиях), а не абсолютные (нереализуемые в принципе). Новейшая российская революция, среди прочего, проигрывает своим великим предшественницам и потому, что не выдвинула относительной продуктивной утопии, способной мобилизовать широкие слои народа.

Смена политических элит как закон революции. Рассмотренные выше характеристики не являются атрибутами исключительно революции. В отличие от них смена политических элит трактуется как зарубежными, так и отечественными исследователями именно в качестве такого атрибута и представляет собой один из основных законов любой революции. Однако как раз на этом основании часть теоретиков отрицает революционный характер трансформации российского общества.

Не подвергая сомнению представление о смене политических элит как закономерности революции, необходимо отметить, во-первых, что формы проявления этой закономерности бывают весьма различными и зависят от меры радикальности революционного отрицания. Если, например, во Франции в конце XVIII в. большая часть аристократии была либо уничтожена, либо оказалась в эмиграции, то в Англии второй половины XVII в. устраненной (физически или от власти) оказалась лишь часть прежней аристократической элиты, тогда как другая «потеснилась» и дала место выходцам из новых буржуазных слоев. Даже такая радикальная революция, как российская 1917 г., несмотря на гражданскую войну и массовую эмиграцию представителей прежних «верхов», отнюдь не привела к их полному устранению из управленческих структур. По оценкам В.Т. Ермакова, уже к весне 1919 г. пятая часть российского генералитета перешла на службу в Красной Армии, к концу гражданской войны -- половина, а к 1923 г. -- более 80 процентов. В конце 1920-х гг. около 80 % руководителей промышленности и около 100 % ученых Академии наук занимали аналогичные должности в дореволюционной России Ермаков В.Т. Исторический опыт культурной революции в СССР.-- М.: Мысль, 1968. - С. 65--66.. Радикальное обновление управленческого аппарата наступает лишь во второй половине 1930-х гг. и связано по преимуществу не с заменой дореволюционной политической элиты элитой постреволюционной, но со сменой поколений самих революционеров, осуществлявшееся в специфической форме сталинских репрессий.

В этом смысле новейшая российская революция не отличается кардинально от своих предшественниц. Закон смены политических элит и здесь имел место, но в своеобразной форме: в отсутствие оформленной контрэлиты она выразилась в том, что первый эшелон политических лидеров был оттеснен вторым, союзная политическая элита - элитами республиканскими и т.п. Образная характеристика этого феномена достаточно удачно выражается формулами Э. Лимонова «Революция замов и экспертов» и А. Солженицына «Преображенская революция» (подразумевая мгновенное преображение радикальных коммунистов в столь же радикальных антикоммунистов) и т.п.

Именно это стремление второго эшелона государственной бюрократии избавиться от власти эшелона первого, стремление республиканских политических элит «освободиться» от элиты союзной, а не «заговор русофобских сил», стало главным непосредственным фактором разрушения прежней государственности.

Смена демократии авторитаризмом как ситуационная характеристика революции. Одним из основных параметров, характеризующих революции нового и новейшего времени, является тип устанавливаемого ими политического режима. Рассматривая эту проблему, мы в очередной раз сталкиваемся с тесной взаимосвязью и внутренней противоречивостью параметров революции как исторической ситуации.

Любая революция в качестве основополагающих целей провозглашает идеалы свободы, равенства, народовластия. В ходе ее неизбежно происходит расширение границ социального творчества и приобщение народа к историческому действию. Тем самым на первом этапе революции, как правило, создаются новые, демократические формы правления.

Революция как бифуркация. Система характеристик революции как исторической ситуации не может быть полной без понимания того, что любая социально-политическая революция является бифуркацией (от лат. bifurcus - раздвоение). Иногда этот термин употребляется как синоним термина «катастрофа» См., например: Моисеев Н.Н. Тектология Богданова - современные перспективы // Вопросы философии.- 1995.- № 8.- С. 12., однако, в соответствии с этимологией, более точным является применение его для обозначения точки кризиса, после которой возможно развитие системы в разных направлениях, вплоть до полного уничтожения Словарь иностранных слов. М., 1989.- С. 84..

Очевидно, что любой революционный кризис такому пониманию бифуркации вполне отвечает, и тем более, чем он глубже. После каждой революции возникает новый этап, новая линия в развитии общественной системы, и это не случайно. В условиях «спокойного» функционирования данного социума, циклического воспроизводства его отношений и институтов социальные инновации, разумеется, возникают, но они всегда достаточно жестко ограничены наличными условиями. Возможность инноваций, выходящих за рамки системы, является здесь, скорее, абстрактной, что и служит основой и известным оправданием для функционализма как социологической парадигмы.

В этой связи автор предлагает собственный вариант решения старого теоретического спора о том, расширяется или ограничивается свобода выбора в революционных условиях. Это решение выглядит парадоксальным: качественное расширение альтернативности развития при количественном ограничении свободы выбора управленческих решений. На взгляд автора, и анализ отечественной реальности 1990-х гг. это подтверждает, возрастание альтернативности в революционных условиях детерминируется:

· расшатыванием или разрушением социальных институтов прежней системы, устанавливавших границы деятельности и поведения людей;

· возможностью появления принципиально новой системы. Иначе говоря, растет не количество альтернатив, а их качество. В обычных условиях альтернативы существуют в рамках данной системы, в условиях революции - альтернативы между различными типами систем.

В свою очередь, ограничение свободы выбора политико-управленческих решений в условиях революции является результатом:

· массового, а иногда и всеобщего отторжения старого, резко снижающего вероятность возврата к прошлому (даже после поражения революции, что бывало отнюдь не редко, прежняя система практически никогда не восстанавливалась в дореволюционной форме);

· сужения поля выбора количества более или менее эффективных управленческих мер в условиях чрезвычайной ситуации;

· резкого снижения вероятности выбора промежуточных путей («золотой середины») по мере радикализации политических сил, возрастания вероятности реализации радикальных (левого или правого) политических курсов.

Исследование ситуационных характеристик и закономерностей революции имеет как эвристическое, так и политическое значение. Первое состоит в том, что наличие или отсутствие определенных параметров позволяет квалифицировать характер социально-политического процесса в определенной стране и в определенное время как реформистский или революционный, разрабатывать новые типологии революций в зависимости от выраженности этих характеристик, объяснить исторические аналогии, возникающие в действиях людей в условиях, казалось бы, несопоставимых исторических эпох и культур и т.п. Второе, практическое значение заключается в возможности моделирования и прогнозирования событий, которые на исторических переломах казались и кажутся многим хаотичными и принципиально непредсказуемыми. Именно анализ ситуационных характеристик и закономерностей революции позволил автору в целом ряде работ верифицировать гипотезу о революционном характере российского социально-политического процесса 1990-х гг., дать прогноз перспектив развития этого процесса, который в целом подтвердился, а вместе с тем показать эвристические и практические возможности и пределы применимости ситуационного подхода.

Размещено на Allbest.ru