Эпистемология концепта "гибридная война"

Размещено на http://www.allbest.ru/

Луганский национальный университет имени Тараса Шевченко

Эпистемология концепта «гибридная война»

И.Ф. Кононов

Аннотация

В статье предпринят эпистемологический анализ концепции гибридной войны. Показано, что его распространение может быть объяснено только вненаучными факторами, анализ которых и осуществлен в данном тексте.

Рассмотрено западный, российский и украинский дискурсы гибридной войны.

В статье показано, что концепция «гибридной войны» возникла в США. Появившись как технический термин, это словосочетание при Дж. Буше-мл. стало составляющей частью обоснования экспорта демократии. Методологической основой такого изменения стала концепция модернизации.

В России дискурс гибридной войны является реактивным относительно Запада и охранительным по отношению к действующей власти.

В Украине официальными идеологами создана целая метафизика гибридной войны. В ней внутренним компонентом концепции является цивилизационный подход. Это переводит военный конфликт между Россией и Украиной в русло неразрешимого ценностного конфликта.

В статье выявлено, что эпистемология «гибридной войны» погружена в интересы правящих классов консолидированного Запада, России и Украины. Реально за ним стоит явление, которое в статье предлагается называть «буржуазным бланкизмом». Его возникновение связано с появлением такого социального слоя, как транснациональная буржуазия. В ее среде возникло убеждение, что желательные для себя изменения можно вызвать в любой стране, инвестировав для этого достаточно средств. Человеческие ресурсы для таких мероприятий черпаются в среде прекариата, лишенного реальных жизненных перспектив.

Ключевые слова: гибридная война; буржуазный бланкизм; транснациональная буржуазия; США; Украина; Россия; Донбасс; мировая капиталистическая система

Annotation

Epistemology of the concept of «hybrid warfare»

F. Kononov Luhansk Taras Shevchenko National University, Starobelsk, Ukraine

The article makes an attempt for epistemological analysis of the concept of hybrid warfare. This experience is conditioned by the problem which was identified in recent years. In the studies of modern wars, several names were proposed for their invariant content (waramongthepeople, warsofthethirdkind, privatizedwar, postmodernwarsandsoon), but in the public discourse the term «hybrid warfare» has become the most common. Russian-Ukrainian war in the Donbass has contributed to its wide outspread. In Ukraine, the concept of «hybrid warfare» has acquired ideological meaning. The mysteriousness of hybridism is covering commercial component of military confrontation, and is being used for resolving domestic political problems both in Ukraine and in Russia.

The article shows that the concept of «hybrid warfare» is of American origin. Coming into sight as a technical term it became an integral part of the rationale for exporting democracy under George W. Bush. The concept of modernization became a methodological basis for such understanding of the hybrid warfare. In the operations under conditions of «hybrid warfare» military units had to combine purely military and humanitarian tasks contributing to the establishing of Western-like institutions in the «failing states».

Official Ukrainian ideologists have currently created entire metaphysics of hybrid warfare, with the civilizational approach as an internal component of the concept. On the one hand, it is assumed that hybrid warfare is not a local, but a global phenomenon that has come to replace the Cold War. It leads to the chaos of international relations. The source of this chaos is Russia's policy, and, which is more - Russia as a civilizational entity. This translates the military conflict between Russia and Ukraine into an insoluble conflict of values. In this case Russia is portrayed as a «Horde» civilization, hostile to the whole world, whereas Ukraine is depicted as a bastion of the Western civilization system.

In modern Russia, the concept of «hybrid warfare» is firmly tied to the concept of «color revolutions» and viewed as aggression of the West against Russian civilization. Translating certain conflicts into the value plane also makes them insoluble by rational means.

The article reveals that the epistemology of «hybrid warfare» is immersed into the interests of the ruling classes of the consolidated West, Russia and Ukraine. This concept performs a camouflage function. In fact behind it there is a phenomenon, which in the article we called «bourgeois Blanquism». Its genesis is associated with uprising of such social stratum as transnational bourgeoisie, where there was a belief that the desired changes can be caused in any country by investing enough money. Human resources for such activities are drawn from the precarious environment, especially among young people deprived of real life prospects. Such young people become activists-mercenaries of NGOs created by representatives of the transnational bourgeoisie, and in some countries armed groups of opposing political organizations are formed from them.

Keywords: Hybrid warfare; bourgeois Blanquism; transnational bourgeoisie; USA; Ukraine; Russia; the Donbass; world capitalist system

Анотація

Епістемологія концепту «гібридна війна»

І.Ф. Кононов Луганський національний університет імені Тараса Шевченка, Старобільськ,Україна

У статті здійснено епістемологічний аналіз концепту гібридної війни. Показано, що його поширення можна пояснити лише позанауковими факторами, аналіз яких і здійснений у даному тексті. Розглянуто західний, російський і український дискурси «гібридної війни». У статті показано, що концепт «гібридної війни» сформувався у США. З'явившись як технічний термін, це словосполучення за Дж. Буша-мол. стало складовою частиною обґрунтування експорту демократії. Методологічною основою такої зміни стала концепція модернізації.

В Росії дискурс гібридної війни є реактивним стосовно Заходу і охоронним по відношенню до діючої влади.

В Україні офіційними ідеологами створена справжня метафізика гібридної війни. У ній внутрішнім компонентом концепції є цивілізаційний підхід. Це переводить військовий конфлікт між Росією і Україною в русло ціннісного конфлікту, який неможливо раціонально розв'язати.

У статті виявлено, що епістемологія «гібридної війни» занурена в інтереси правлячих класів консолідованого Заходу, Росії та України. Реально за ним стоїть явище, яке в статті пропонується називати «буржуазним бланкізмом». Його виникнення пов'язане з появою такого соціального прошарку, як транснаціональна буржуазія. В її середовищі склалося переконання, що бажані для себе зміни можна викликати в будь-якій країні, інвестувавши для цього достатні кошти. Людські ресурси для таких заходів знаходяться в середовищі прекаріату, позбавленого реальних життєвих перспектив.

Ключові слова: гібридна війна; буржуазний бланкізм; транснаціональна буржуазія; США; Україна; Росія; Донбас; світова капіталістична система

Основная часть

«Гнев снова сменит милость, недовольство снова сменит радость, и только разрушенное царство снова не возродится, а мертвые снова не станут живыми» (Сунь-цзы «Искусство войны», с. 202- 203)

Постановка проблемы. Понятием «гибридная война» в Украине пользуются, определяя события на Донбассе, отношения с Российской Федерацией, даже ситуацию в международной системе. Это понятие стало важнейшим в текущем политическом дискурсе внутри страны, задавая ориентацию государственным органам, определяя стратегическое видение для руководства вооруженных сил. Этим понятием пользуются Президент Украины, другие высшие должностные лица страны [57].

Оно стало практически общепринятым в сообществе политических экспертов и аналитиков, в публикациях представителей общественных наук. Гибридной войне посвящаются монографии [44; 47] и сборники статей [15].

Следует обратить внимание на то, что данное понятие сделало стремительную «карьеру» буквально в течение последних трех лет. Еще в 2015 г. оно употреблялось эпизодически и, скажем, в «Военной доктрине Украины» представление о новой военной ситуации вводилось описательно через указание на то, что перенос акцента «...в военных конфликтах на асимметричное применение военной силы непредусмотренными законом вооруженными формированиями, смещение акцентов в ведении военных конфликтов на комплексное использование военных и невоенных инструментов (экономических, политических, информационно-психологических и т.д.), принципиально меняет характер вооруженной борьбы» [11]. За три года данное понятие стало центральным в общественно-политическом дискурсе Украины, переформатировав его. При этом оно осталось понятием с неопределенным объемом и содержанием, которые меняются в зависимости от контекста.

Эпидемический характер распространения понятия «гибридная война», его перемещение в центр дискурса, касающегося вопросов жизни и смерти страны, представляют особую научную проблему. Именно качество дискурса определяет, что мы принимаем за факты, как мы их классифицируем, какие из них делаем выводы. Избитым местом в современной социологии стала теорема Томаса: «Если люди определяют ситуации как реальные, они реальны по своим последствиям» [38]. Но, несмотря на общеизвестность, это утверждение о самоосуществляющемся пророчестве не утратило своей объясняющей силы. Пророчества, которые стремятся сами к своему осуществлению, могут быть весьма опасными, задавая людям неверную оптику видения социальной реальности и провоцируя их на гибельные действия. В силу этого все важные понятия общественно-политического дискурса должны подвергаться эпистемологической критике. Что касается эпистемологического анализа эволюции концепта «гибридная война» (то есть смыслового содержания понятия), то он может многое прояснить не только в когнитивных сдвигах последних лет, но и в общественном контексте этих сдвигов.

Анализ исследований и публикаций. В настоящий момент эпистемологический анализ концепта «гибридная война» специально не предпринимался.

Существует обширная литература по проблеме эволюции войны. Тип военных конфликтов, которые сейчас определяются как «гибридные», впервые был описан функционером ОУН Михаилом Колодзинским и русским белогвардейцем, сотрудничавшим в годы Второй мировой войны на территории Югославии с нацистами, Евгением Месс- нером. Первый это сделал в 1938 г. в «Военной доктрине украинских националистов» [25], второй - в работах конца 1950-х - начала 1960-х гг., в которых излагалась концепция «мятежевойны» [63].

Западными, украинскими и российскими авторами в последние два десятилетия подготовлены содержательные работы, в которых анализируется эволюция военных конфликтов в зависимости от технических и организационных средств. В работах Бевина Александера [2], Мориса Дэйви [17], Мартина ван Кревельда [9], Михаила Требина [55], Владимира Серебрянникова [48] и др. было показано, что для современных войн характерен дрейф от конвенциональности к неконвенциональности. С технико-тактической точки зрения современными стали считать войны четвертого поколения в западной классификации. Их конвенциональную разновидность назвали сетецентрическими войнами, а неконвенциональные - гибридными.

Определение «гибридная» к современной войне стали использовать на рубеже XX - XXI вв. К настоящему времени произошло расслоение западного, российского и украинского дискурсов по этому вопросу. Западный дискурс вращается вокруг проблем глобализации и проблемы «несостоявшихся» государств. В связи с этим упомяну работы Мери Калдор [20], Маргарет Бонд [69], Френка Хоффмана [72] и Дэвида Джонсона [73].

Большинство работ российских авторов, близких к власти, носят алармистский характер. В них «гибридные войны» рассматриваются в единстве с «цветными революциями». И те, и другие воспринимаются как связанные политические технологии Запада (в первую очередь США), нацеленные на дестабилизацию и последующее подчинение России. В качестве примеров назову работы Владимира Акулинина [1], Александра Бартоша [6], Натальи Епифановой [1], Андрея Манойло [36], Константина Сивкова [49]. Научная составляющая в работах этих авторов подчинена идеологической, носящей охранительный по отношению к нынешней российской власти характер. Следует отметить, что в российском научном сообществе есть и авторы, которые резко отрицают связь «цветных революций» и «гибридных войн» [51, с. 17].

Среди украинских социологов одними из первых исследовали российско-украинскую войну Игорь Рущенко [44] и Михаил Требин [56]. Игорь Рущенко проанализировал смешение в ходе вооруженной борьбы военных и уголовных практик, а Михаил Требин пришел к выводу, что основными участниками «гибридной» войны выступают армия, террористы, партизаны, «повстанцы» и др.

Национальный институт стратегических исследований подготовил и издал коллективную монографию «Світова гібридна війна: український фронт» [47]. Она написана как комплексное исследование, но при доминировании геополитического видения проблемы. Данное издание, к сожалению, игнорирует более ранние работы украинских социологов. Названная коллективная монография является показательным объектом интерпретации при эпистемологическом анализе концепта «гибридная война». концепт гибридный война дискурс

Следует также отметить фактические реконструкции определенных периодов войны на Донбассе, сделанные военными специалистами и журналистами, которые позволяют увидеть контекст формирования концепта понятия «гибридная война» [21; 58].

Эпистемологический анализ будем осуществлять в рамках социальной эпистемологии, учитывая работы Людвика Флека [61], Карла Поппера [65], Павла Копнина [33], Ильи Касавина [23], Владимира Поруса [42] и др.

Цель исследования - с помощью эпистемологического анализа концепта «гибридная война» выявить социальные факторы, влияющие на его эволюцию, а также определить роль обозначенного концепта в общественно-политическом дискурсе современной Украины.

Изложение основного материала. Методология анализа. Начну с уточнения понятий, связанных с методологическим направлением анализа.

К. Поппером было задано нечеткое понимание эпистемологии, которое, благодаря его авторитету получило широкое распространение. Он писал: «Эпистемология - английский термин, обозначающий теорию познания, прежде всего научного познания. Это теория, которая пытается объяснить статус науки и ее рост» [65, с. 57]. Нетрудно увидеть, что оптика видения предметного поля в этом определении непрерывно скользит: вначале это теория познания вообще, а затем это уже только теория науки и ее роста. Понятно, что гносеология - это общая философская теория познания, но никак не учение о науке и научном познании. Безусловно, она задает контуры анализа научного познания, но только ее участия в этом деле недостаточно. Для того, чтобы понять науку как систему развивающегося знания необходимы логика и методология, а для того, чтобы постигнуть науку как социальный институт, не обойтись без социологии знания и социологии науки. При этом строй мышления, познавательные интенции имеют сложную социальную природу, поэтому логика и методология научного познания нуждаются в опоре на социологию знания.

Еще в конце 1930-х годов польский ученый Людвик Флек понял бесперспективность анализа языка науки в отрыве от социальных факторов, коим занимался логический позитивизм. По его мнению, «...отправным пунктом позитивного исследования влияния эпохи на науку должна стать общая социология мышления. Ее развитие должно привести к концепции мыслительного коллектива и стиля мышления, подверженного историческим изменениям» [61, с. 171]. Он уточнял: «Гораздо реальней мы оценим историю умственной жизни, если будем рассматривать отдельные мыслительные коллективы и их развитие, взаимодействие, конкуренцию и сотрудничество в различные исторические периоды. <...> Мы узнаем стилевую ауру понятий, для нас обретут смысл на первый взгляд непонятные старинные высказывания, мы найдем свидетельства того, как сегодняшнее значение научных понятий возникает из первоначального» [61, с. 171]. Такая перспектива вела к формированию предметного поля, общего для философии и социологии. При этом взаимодействие философии с социологией на нем не похоже на отношения философии с другими науками. Здесь социология выполняет метафилософские задачи, а философия - метасоциологические. В первом случае речь идет о социальной обусловленности познания и знания (включая философское), во втором - о методологии и логике познавательной деятельности.

В отечественной традиции единство философии и социологии в эпистемологическом анализе обосновал Павел Копнин. Это вытекало из его положения: «Мышление - особая форма отражения, возникающая в результате взаимодействия не любых двух материальных систем, а таких, одной из которых является общество» [33, с. 263]. Отсюда вытекает контекстуальная природа любого знания. Контексты эти многоуровневы и качественно отличные. С одной стороны, любое понятие существует только в системе других понятий. Собственно так формируются и меняются концепты как их смысловые аспекты. Организующим началом в космосе понятий выступают категориальные мировоззренческие системы. П. Копнин писал: «Так называемая эпистемологическая интерпретация с помощью категориального аппарата включает язык научной теории в общий ход движения знания, в интеллектуальное развитие человечества» [33, с. 195]. В другом месте он детализирует свое понимание эпистемологического анализа применительно к научной теории: «Эта эпистемологическая интерпретация теории использует все имеющиеся в науке и логике средства. Она предполагает и проверку ее посредством логических критериев, эксперимента, прагматического анализа, однако не останавливается ни на одном из этих уровней и их совокупности, а идет дальше. А именно: она включает теоретическую систему в общий процесс развития научного знания, а вместе с тем и человечества вообще и только таким путем устанавливает ее познавательное значение и смысл» [33, с. 296].

В целом П. Копнин был эпистемологическим оптимистом. Решая в общем виде проблему существования научного знания, он смотрел на нее с позиций исторического прогресса. Последний же, хоть и может приобрести зигзагообразный характер, но лишен злокозненности. Поэтому П. Копнин, вопреки своим же выводам, верил в возможность полного слияния объекта и субъекта при использовании правильного метода: «Истинное мышление в своем содержании должно совпадать с объектом, а для этого оно должно развиваться по законам, содержание которых носит объективный характер. Если метод будет вести мышление по правилам, которые не отражают объективных закономерностей, то он из орудия достижения объективной истины превратится в средство увода мышления в сторону от нее. Функция научного метода - направить движение мышления по законам, отражающим объективный мир, только в таком случае оно полностью сольется с объектом» [33, с. 276]. Видимо, просвещенческие иллюзии о том, что социальное освобождение позволяет истине воссиять в мире, не дали возможности великому уму заметить логический круг, когда объективность является и предпосылкой, и результатом познания.

Отталкиваясь от основ эпистемологического анализа, сформулированных П. Копниным, я не могу разделить его иллюзий. В наше время эпистемология стала весьма амбивалентной, будучи и наукой, и орудием манипулирования массовым сознанием.

Впрочем, ее амбивалентность почувствовал еще Л. Флек. Он понял, что утверждение о социальной природе знания может быть истолковано как отказ от объективной истины. Ему не нужно было далеко ходить за примерами. В СССР догмой стало представление о классовой природе науки, а в Германии - ее расовая природа. Релятивизм в подходе к познанию в научной среде оборачивался цинизмом: «Из множества опасностей, стоящих за этим, одна наиболее очевидна: растет поколение будущих научных работников, впитавших в себя мысль о том, что нет истины, как она понималась в старом, добром смысле учеными-специалистами. Утратив доверие к разуму, одни становятся фанатиками, другие - циниками, убедившись в том, что нет столь большой глупости, которая не могла бы снискать всеобщее одобрение благодаря умной и назойливой пропаганде» [61, с. 169 - 170]. Чтобы в этом убедиться, достаточно вспомнить триумфы Трофима Лысенко в сталинском СССР и Ганса Хербигера в нацистской Германии.

Понимание проблемности такого предприятия, как социальная эпистемология, видимо, толкнуло Карла Поппера к созданию явно неудачного проекта «эволюционной эпистемологии», которую сам автор рассматривал как распространение дарвиновского принципа на познавательный процесс. Привлекательным выглядит само стремление К. Поппера к реабилитации истины как гносеологического идеала, однако перспектива достижения истины в дарвиновской борьбе предположений вне учета социальных факторов выглядит весьма туманной. Конечно, в естественных науках познавательный процесс включает собственно мыслительную деятельность с огромной материальной инфраструктурой. Здесь как бы сама природа сопротивляется неверным предположениям. К тому же, естественнонаучные знания включаются в совокупную человеческую практику и это усиливает объективную силу сопротивления неверным предположениям о природе реальности. Здесь можно воскликнуть строкой из стихотворения Гете «Vermдchtnis (Завет)»: «Was fruchtbar ist, allein ist wahr...» (Лишь то истинно, что плодотворно...У

Проблема истины сложна и в естествознании, но еще сложнее обстоит дело в науках об обществе, которые сами являются частью общественного процесса. Праксеоморфность знаний (то есть заданность их формами практики) здесь особенно значима. Поэтому в обществоведении и гуманита- ристике сливаются собственно наука и идеология, в их категориях мышления отражаются коллективные интенции и надежды. Значительное число понятий имеют нечеткие контуры объема и содержания и меняют смыслы в зависимости от использования субъектами с разной социальной позицией, в ответ на изменение социальной ситуации и пр. Лишь в качестве примеров можно назвать понятия «рынок», «справедливость», «эксплуатация», «революция», «капитализм», «коммунизм». Сочинения авторов, стремящихся к объективности, превращаются в коллекционирование мнений. Даже понятия уже принято определять доксо- графически (греч. Doxa - мнение, взгляд), то есть сравнивая между собой уже высказанные мнения и предлагая на их основе свое.

Даже факты, если под ними понимать не сингулярные (единичные) события, а некие длительные процессы, требующие статистических обобщений, фиксируются нечетко. В разных теоретических перспективах одни и те же события могут попадать в разные группы социально-статистических фактов, не говоря уже об их разном истолковании. Для примера возьму так называемые «волны демократизации». Александр Фисун пишет: «В начале 1990-ых годов в политическую науку широко входит новая теоретическая парадигма «волн демократизации», которая вписывает национальные процессы утверждения современных институтов демократического правления в транснациональный контекст мировых модернизационных преобразований» [60, с. 95]. Далее он сравнивает хронологию этих преобразований в работах ведущих авторов этого направления исследований. Роберт Даль отождествлял волны демократизации с периодами распространения полиархий (этим термином он обозначил конкурентные политические системы, где различные политические группы борются за голоса избирателей). Он их выделил три и дал такую датировку: 1) 1776 - 1930 гг.; 2) 1950 - 1959 гг.; 3) 1980 - ые годы. Сэмюэл Хантингтон дополнил картину Р. Даля понятием «обратной волны» и дал иную хронологию демократизацион- ных порывов: 1) 1828 - 1926 гг.; 2) 1943 - 1962 гг.; 3) после 1974 г. Филипп Шмиттер насчитал четыре глобальные волны демократизации: 1) 1848 - 1852 гг.; 2) 1918 - начало 1930 - х гг.; 3) 1945 - предположительно по средину 1960 - х гг.; 4) после 1974 г. [60, с. 96 - 97]. А. Фисун разделяет концепцию четырехтактной демократизации, но считает, что четвертый ее такт связан не с революцией 1974 г. в Португалии, а с постсоциалистическими трансформациями [60, с. 138]. Однако, это весьма интересная демократизация, ибо она чревата формированием как демократических, так и авторитарных режимов, а ее итогом во многих странах стал захват и функциональная приватизация государственного аппарата элитными группами (неопатриомониализм). Автор пишет: «Моя гипотеза заключается в том, что в условиях инверсионного развития постсоветские пакты совершались вокруг другой «повестки дня», а именно: неформального соглашения по «захвату государства» и монопольной апроприации публичных политико-экономических функций» [60, с. 150]. Я разделяю вывод автора о характере постсоветских режимов, но не могу не выразить удивления по поводу странности «демократизации». В целом же такой разнобой в конструировании хронологий (социально-статистических фактов) можно объяснить только наложением априорных ценностных конструкций на исторический нарратив, созданный с позиции теории модернизации. Теория модернизации при этом является и методологической основой, и идеологическим фоном.

Как же должен решаться вопрос об истинности знания в общественных и гуманитарных науках? Имею в виду не простое совпадение события и его вербального обозначения, а понимание, согласно которому, как писал П. Копнин, «истина как гносеологическая категория всегда есть система, зрелой формой которой является теория. <...> Объективная истина - это не просто система, а развивающаяся система научного знания. Увековечивание какой бы то ни было системы знания означает его омертвление, то есть гибель истины» [33, с. 165 - 166].

Этот вопрос сейчас приобрел чрезвычайную остроту. Проблема истины - это и проблема пределов власти людей друг над другом. Если под истиной понимать некую конвенцию или совокупность конвенций власть имущих, то тогда социальные и гуманитарные науки - лишь инструменты создания некоего сновидения, принимаемого народом за действительность. Борьба же ведется лишь за разные варианты сновидений. В такой системе координат вполне допустимо вместе с пиарщиками смаковать гипотезу американского генетика Юджина Маккарти о том, что человек - это гибрид шимпанзе и свиньи и относиться к представителям Homo sapiens соответственно [50].

В данном тексте, имеющем достаточно узкую цель, я не могу претендовать на решение проблемы истины, которая выглядит все более запутанной в современной логике и философии. Ограничусь только тем, что намечу путь движения для предмета своего исследования. Для этого воспользуюсь наличием в современной науке двух концепций истины - корреспондентной и когерентной. Первая, восходящая к Аристотелю, предполагает под истиной соответствие языковых утверждений о реальности состоянию этой реальности. Вторая концепция истину усматривает в согласованности высказываний в рамках определенной знаковой системы, формулировку новых высказываний в соответствии со строгими правилами выведения [41, с. 69 - 71]. В данном случае не буду обсуждать другие теории истины, имея в виду прагматическую и перформативную, ибо первая тяготеет к корреспондентной теории, а вторая - к когерентной [4, с. 101]. Знатоки, безусловно, найдут здесь много тонкостей, но для нас они в данном случае несущественны.

Эти теории претендуют на всеобщность и вовсе не имеют целью своего существования решить проблему истины в науках об обществе. К тому же современные логики считают, что они не исключают друг друга. Мирослав Попович пишет: «Можно уверенно сказать, что и там, где `язык порождает правду', где истина является следствием когерентности взаимосвязанных утверждений, справедливо и альтернативное утверждение - истина состоит в корреспонденции знаний и действительности, «правда рождает язык» [41, с. 94]. Это тем более можно принять за отправную точку в дальнейшем исследовании, если говорить об истине не как о некой «вещи», о некоем законченном состоянии знания, а как об истинности, то есть об интенции или векторе познавательного процесса.

Для общественных наук вышесказанное имеет следующее применение. Сейчас непреложным считается, что социальная действительность нам дана двумя способами - в языковом описании и в своей непосредственной предметности. Причем, даже сталкиваясь с самыми жесткими проявлениями социального мира, человек их видит через призму языковых конструкций. При этом не исключается, что столкновение с реальностью может обусловить переход от одной языковой конструкции к другой или к созданию принципиально новой конструкции.

Языковые конструкции, позволяющие воспринимать мир как поддающуюся пониманию реальность, коммуницировать по его поводу и действовать в нем, сейчас определяются понятием «дискурс». Луиза Филлипс и Марианне Йоргенсен сравнивают дискурс с рыбацкой сетью, в которой узлы - это базовые понятия. Сеть может растягиваться и сжиматься, а, следовательно, конфигурация отношений между понятиями может меняться, но пока существует дискурс эти связи не разрываются [59, с. 57]. В одной и той же предметной области могут сосуществовать и бороться между собой несколько дискурсов, образуя «строй дискурса» [59, с. 105]. Каждый дискурс - это не только языковая конструкция, но это и форма социальной деятельности, а, следовательно, арена реализации власти и сопротивления ей. Думаю, что одной из форм дискурса можно считать нарратив, который играет большую роль в конструировании коллективных идентичностей и является полем реализации власти.

Теория дискурса позволяет уточнить первичные для эпистемологического анализа понятия «стиль мышления» и «мыслительный коллектив». Первое характеризует разновидности дискурсов, а второе предполагает разнообразие субъектов и присутствие властных интенций. Последнее часто означает, что мыслительный коллектив заменяется коллективом штатных пропагандистов, производящих семиотические конструкции для психологического воздействия на население. Они же создают мыслительные конструкции («мыслительные клетки») для лояльных интеллектуалов. Их эпидемическое распространение обуславливается не убедительностью, а конформизмом или прямой демонстрацией реципиентами лояльности.

Эпистемологический анализ предполагает двухуровневый подход: 1) выявление исторических и структурных особенностей дискурса, его интенциональной природы относительно социальных процессов, частью которых он является; 2) определение содержания дискурса, обусловленного внешними по отношению к нему факторами. Это содержание может не только выражаться, но и маскироваться и даже замалчиваться. Первый аспект анализа должен учитывать, что в рамках дискурса действуют когерентные ожидания истины. Метапозиция по отношению к дискурсу предполагает приоритетность корреспондентной теории истины.

«Гибридная война» как дискурс. При обзоре работ я уже писал, что существует несколько дискурсов «гибридной войны». Мы остановимся на западном, российском и украинском. Исходным в данном случае, конечно, является западный, в своей основе американский дискурс. Авторы монографии «Світова гібридна війна: український фронт» утверждают, что он вышел из Корпуса морской пехоты США, который по роду своей деятельности вынужден объединять приемы разных родов войск [47, с. 29]. Но позже, при Дж. Буше-мл., в США этот термин начал использоваться для обозначения военных операций в «несостоявшихся / павших странах» (failed states) или в тех, которые приближаются к такому состоянию. Так, полковник Маргарет Бонд доказывала, что в таких операциях армия должна сочетать собственно военные действия с гуманитарными миссиями. По ее мнению, военные это сделают более эффективно, чем неправительственные организации [69]. Таким образом, гибридные войны рассматривались как механизмы экспорта демократии.

Более широкий контекст этому термину задал Фрэнк Гоффман [72], для которого эти войны связаны с глобализацией, распространением политического экстремизма и технологическими новшествами телекоммуникации. Будучи крайне неопределенным, термин «гибридная война» сделал стремительную карьеру в странах НАТО [70; 71]. В качестве модельного события при этом рассматривали Вторую Ливанскую войну 2006 г. и военные операции Израиля в секторе Газа [73]. В названных работах акцент делается на самой технологии войны и на задний план отодвигается ее социальная природа.

В западной литературе дискурс «гибридная война» вписан в порядок дискурса о войнах нового типа, который имеет достаточно конфликтный характер. Этот порядок дискурса породил множество альтернативных терминов: «конфликт низкой интенсивности», «вырожденная война» (degenerate warfare), «обломки» войны, «войны третьего рода», «приватизированные войны», «постсовременные войны» и пр. Многие авторы избегают идеологической нагруженности, которая образовалась у термина «гибридная война» На это указывает Мэри Калдор, предпочитающая идеологически нейтральный термин «новая война». Социальной особенностью новых войн она считает насильственное распространение партикулярных идентичностей, которое подпитывается чудовищной жестокостью. Главными жертвами подобных войн являются мирные жители [20].

Дискурс гибридной войны на Западе опирается на две идейные конструкции, которые сами по себе слабо соединимы. Первой нужно назвать теорию модернизации как воспроизведение в «отсталых» странах западных институтов. Приведу характеристику этой теории, которую дали Шмуель Эйзенштадт и Вольфганг Шлюхтер. Эта характеристика тем более ценная, что Ш. Эйзенштадт сам был одним из разработчиков названной теории: «Теории модернизации и современности, как они были сформулированы в 50 - 60-е годы, основывались на теории конвергенции. Предполагалось, что процесс модернизации может стереть все культурные, институциональные, структурные и ментальные различия и беспрепятственно привести к однородному современному миру. Хотя небольшие различия могли бы сохраниться, в первую очередь, как считали эти теории, в силу сопротивления досовременных факторов, они, однако, должны были, в конечном счете, постепенно исчезнуть» [66, с. 263].

Второе основание дискурса расходится с первым. Это - постмодерн как интеллектуальное движение. В его рамках нынешний момент жизни человечества расценивался как разрыв с Модерном. Следствием считался отказ от идеологий, более того от больших метанарративов. Прогресс объявлялся пережитком. Все культуры рассматривались как равноценные. Культурная жизнь превращалась в лишенную корней игру смыслами [62]. Это интеллектуальное движение сейчас практически сошло со сцены и о нем вспоминают только в интеллектуальной провинции. Но от него остались словесные новообразования. «Гибридность» - из их числа.

Российский дискурс «гибридной войны» является ответом на соответствующий западный дискурс. Реактивность российского дискурса имеет два аспекта: 1) в нем анализируется опыт военных действий, которые вели США и другие страны НАТО в последние два десятилетия, и на его основе судят о современных войнах. Отсюда делаются выводы о необходимых направлениях развития вооруженных сил РФ; 2) «цветные революции» рассматриваются в качестве одного из этапов новой войны. Обосновывается взгляд, что они, как боевые политтехнологии, могут быть применены против России. При этом интересы страны отождествляют с интересами группировки В. Путина, что придает всему российскому дискурсу охранительный реакционный характер.

Первый аспект дискурса развивается российскими военными. Репрезентативной фигурой здесь может выступать генерал армии Валерий Герасимов. Этот военный интеллектуал, способный глубоко и ясно мыслить, поставил свой талант на службу путинской властной группировке и запятнал свою репутацию участием в войне против Украины. Будучи начальником Генерального штаба РФ, он не только планировал захват Крыма и вторжение в Донбасс, но и лично присутствовал во время операции в Илловайске. Он также является одним из главных организаторов российского участия в сирийской войне [39].

Валерий Герасимов свое понимание современной войны сформулировал в январе 2013 г. на общем собрании Академии военных наук РФ. Он отталкивался от обширного эмпирического материала, полученного в ходе т.н. «Арабской весны». Факты демонстрировали, что даже, казалось бы, благополучные государства могут в короткое время превратиться в арену вооруженной борьбы. Генерал Герасимов пришел к выводу, что сейчас в ходе противостояния государств стираются различия между состояниями войны и мира, а во время военных действий стираются различия между стратегическими и тактическими, наступательными и оборонными мероприятиями. Важным фактором победы становятся асимметричные действия с использованием сил спецопераций (включая использование частных военных компаний), внутренней оппозиции, информационных воздействий. В межгосударственных противостояниях используется широкий спектр политических, экономических, информационных, гуманитарных и др. невоенных мер с опорой на протестный потенциал населения в стане противника. В. Герасимов говорил: «...Сами «правила войны« существенно изменились. Возросла роль невоенных способов в достижении политических и стратегических целей, которые в ряде случаев по своей эффективности значительно превзошли силу оружия» [13]. В современной войне «фронтальные столкновения крупных группировок войск (сил) на стратегическом и оперативном уровне постепенно уходят в прошлое. <...> Дистанционное бесконтактное воздействие на противника становится главным способом достижения целей боя и операции. Поражение его объектов осуществляется на всю глубину территории» [13].

Генерал Герасимов утверждает, что в войнах современного типа повышается роль мобильных межвидовых группировок войск. При этом он сетует, что в РФ организация армии пока препятствует этому. Видимо, отталкиваясь от этого вывода, генерал и решил сделать ставку в 2014 г. на Донбассе вместе армейских межвидовых соединений на бандитские группировки Гиркина, Безлера и др. Следует отдать должное генералу Герасимову. Он подчеркивал еще в 2013 г., что современная война невозможна без науки и что «. каждая война представляет собой частный случай, требующий понимания своей особой логики, своей уникальности» [13]. Поэтому, будучи провозглашенным одним из главных теоретиков «гибридной войны», он никогда не абсолютизировал это понятие. В 2017 г. он писал, что «.использовать этот термин как устоявшийся пока преждевременно» [14].

Генерал Герасимов инициировал дискуссию в среде российского военного экспертного сообщества об определении войны применительно к изменившимся условиям. Он, видимо, осознал, что расширительное использование понятия «война» влечет серьезные политические последствия. Государство имеет право отвечать на агрессию всеми наличными средствами, а это может оказаться результатом неадекватного понимания ситуации. Ведь в современном мире формы межгосударственного противостояния стали очень разнообразными, поэтому: «оборотной стороной гибридных действий становится новое восприятие мирного времени, когда военные или иные открытые насильственные меры против того или иного государства не применяются, но его национальная безопасность и суверенитет находятся под угрозой и могут быть нарушены» [14]. Валерий Герасимов склоняется к тому, чтобы такие периоды не считать этапом войны, который неизбежно приведет к применению военной силы. По его мнению, «.основное содержание войн в современности и в обозримой перспективе останется прежним. А их главный признак - наличие вооруженной борьбы» [14]. Что же касается «гибридной войны», то «к ней относятся действия в период, который невозможно в чистом виде отнести ни к войне, ни к миру» [14]. Второй аспект российского дискурса по рассматриваемому вопросу связан с признанием «цветных революций» в соседних странах начальным этапом войны против России. Александр Бартош пишет: «Как правило, «цветные революции« представляют собой начальный этап гибридной войны» [6, с. 75]. Андрей Манойло без обиняков заявляет, что «.целью новой волны «цветных революций« - не Украина и не режим Януковича, а Россия, ее суверенитет, территориальная целостность» [36, с. 27]. По его мнению, события конца 2013 - 2014 гг. в Украине - «.последняя генеральная репетиция такой революции, ее обкатка на стране со сходным менталитетом, культурой и цивилизационной идентичностью» [36, с. 27].

Владимир Акулинин и Наталья Епифанова, будучи авторами с более широким взглядом на обсуждаемую проблематику, тоже пишут, что «.гибридная война является не просто технологией межгосударственной конфронтации, а отдельной концепцией, взятой за основу в межгосударственном противостоянии России и США» [1, с. 53]. Частью «гибридной войны» они считают и санкционную политику США, но при этом утверждают, что она ударила не столько по России, сколько по ЕС, который потерял 1,7% ВВП [1, с. 57].

Александр Бартош, отталкиваясь от справедливого тезиса о том, что «гибридные войны» являются следствием глобальной нестабильности, главное внимание обращает на их политические и социальные технологии: «Под гибридной войной подразумевают необъявленные, тайные военные действия, в ходе которых воюющая сторона атакует государственные структуры или регулярную армию противника с помощью местных мятежников и сепаратистов, поддерживаемых оружием и финансами из-за рубежа и некоторыми внутренними структурами (олигархами, организованной преступностью, националистическими и псевдорелигиозными организациями)» [6, с. 73].

В России интеллектуалы, близкие к власти, сделали знание о новом характере войны амбивалентным: охранительным орудием и инструкцией по нападению. Но при этом в этих кругах продолжали всю ответственность возлагать на США и НАТО. А. Бартош утверждает: «Разработка США и НАТО стратегий гибридных войн и гибридных угроз, их тестирование в ряде конфликтов в различных районах мира содержит прямую угрозу национальной безопасности России» [6, с. 73]. Для кого Россия, взявшая на вооружение эту же стратегию, превратилась в угрозу, автора не интересует.

И последний сюжет в нашем разборе российского дискурса. Его участники уверенны, что организация революций и развязывание «гибридных войн» - это дело ресурсов. А. Бартош писал: «Успешная реализация комплекса угроз зависит от наличия источника, способного обеспечить необходимые силы и средства, а также возможность доступа к ним» [6, с. 74]. А. Манойло выражается более грубо: «... «Цветная революция» не начнется, пока в страну не будут скрыто завезены и размещены в банках и фондах значительные денежные средства» [36, с. 27]. Это суждение ценно для нашего последующего анализа, ибо отражает волюнтаристский, политтехнологический подход к революциям и войнам. Для них не нужны причины, для них не нужны предпосылки, для них нужны деньги.

Российские авторы, работы которых цитировались до этого момента, мыслят рационально. Однако, в дискурс «гибридной войны» усилиями авторов наподобие Александра Дугина был внесен с помощью цивилизационного подхода иррациональный ценностный момент [18]. Принятию этого подхода довольно широким кругом интеллектуалов в современной России способствует культ таких мыслителей, как Н. Я. Данилевский, К. Н. Леонтьев, И. А. Ильин и др. В этом же направлении работает концепции борьбы талласократии и теллурократии. Для простонародного употребления предлагается упрощенная версия антиамериканизма.

В Украине распространение понятия «гибридная война» было обусловлено агрессий РФ на Донбассе. Начавшаяся в 2014 г. война называлась, писавшими о ней, гибридной из-за смешения военных и уголовных методов ее ведения, из-за отказа называть ее подлинным именем братоубийства, из-за постоянного соединения правды и лжи в информационных сообщениях о ней, из-за постоянной смены ее обликов. Автор этих строк также пользовался этим понятием, не находя лучшего определения ситуации [30]. Ее нельзя было по роду применяемого оружия отнести к войнам шестого поколения, следуя принятому украинскими и российскими военными делению [22], но ее сложно было отнести и к удавшимся концептуальным войнам. Обе стороны противостояния в Донбассе стремились к разрушению старого порядка в стране семантическими средствами, но эти усилия на население влияли только частично и непредсказуемо.

Ситуация самого именования происходившего в 2014 - 2015 гг. не может быть понята вне контекста. Она выглядела иррационально как воплощение абсурда. Тревога и дефицит информации порождали слухи, и распространение самого имени гибридной войны произошло благодаря этим механизмам. Но имя не возникло стихийно, а было настойчиво предложено массовому сознанию СМИ, куда оно попало от политиков и экспертов. К нашим же политикам и экспертам этот термин попал с Запада. 26 апреля 2014 г. на сайте «Радио Свобода» появилось интервью генерала Франка ван Каппена, который говорил: «Гибридная война - это смешение классического ведения войны с использованием нерегулярных вооруженных формирований. Государство, которое ведет гибридную войну, совершает сделку с негосударственными исполнителями - боевиками, группами местного населения, организациями, связь с которыми формально полностью отрицается. Эти исполнители могут делать такие вещи, которые само государство делать не может, потому что любое государство обязано следовать Женевской конвенции и Гаагской конвенции о законах сухопутной войны, договоренностям с другими странами. Всю грязную работу можно переложить на плечи негосударственных формирований» [43]. Генерал, ссылаясь на исследование еще 2004 г. Multiple Futures, представлял произошедшее как практическую неизбежность: «Ни Украина, ни остальные страны, оказавшиеся на линии соприкосновения геополитических платформ, не имеют возможности самостоятельно выбирать свою судьбу: они зажаты между российской сферой влияния с одной стороны и западной или европейской - с другой. Если страна находится на этой линии среза, значит, жди беды» [43]. От столкновения двух «геополитических платформ» он переходил к коварным замыслам В. Путина и достаточно подробно их разбирал.

В украинском дискурсе «гибридной войны» своеобразно переплелись западные и российские представления о войнах нового типа, которые были истолкованы с позиций украинского национализма и его рефлексии над межрегиональными различиями внутри страны. Методологической платформой этого дискурса стал цивилизационный подход.

Концепт того или иного понятия зависит от дискурса, который связывает это понятие с другими и наделяет его смыслом, в котором отражаются смыслы других понятий, объединенных в сеть. В силу этого о концепте нельзя судить по одному определению. Скажем, в нашей стране наиболее распространенным является такое определение: «Гибридную войну в общем виде понимают, как военные действия, которые осуществляются путем объединения милитарных, квазимилитарных, дипломатических, информационных, экономических и других средств с целью достижения стратегических политических целей» [47, с. 19].

Само по себе оно достаточно бессодержательное. К тому же против него можно выдвинуть множество содержательных контраргументов. Еще Карл фон Клаузевиц сравнивал войну с хамелеоном и делал вывод, «...что война есть не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами. То, что еще остается в ней своеобразного, относится лишь к своеобразию ее средств» [24, с. 55-56]. Средства же варьируются в зависимости от обстановки.

Кроме общих соображений, можно содержательно оспорить каждый признак «гибридной войны». Информационная война, как равноценная часть войны, присутствовала уже в Первой мировой войне. Она была ориентирована как на собственное население, так и на население противника. В качестве иллюстрации первого аспекта приведу фрагмент из романа «Семья Тибо» очень осведомленного французского писателя Роже Мартен дю Гара: «Прежде, чем усесться в машину, где уже сидел Антуан, Рюмель купил у газетницы несколько вечерних выпусков. «Обрабатываем общественное мнение«, - пробормотал Антуан. Рюмель ответил не сразу. Предосторожности ради он поднял стекло, отделявшее их от шофера: «Конечно, обрабатываем, - ответил он почти вызывающе, поворачиваясь к Антуану. - Как вы не хотите понять, что регулярное снабжение граждан успокоительными известиями так же необходимо стране, как подвоз продовольствия или снарядов?« «Да я и забыл, ведь вы отвечаете за души«, - иронически заметил Антуан» [37, с. 55-56]. Второй аспект отражен Эрнстом Юнгером, который описывает воздушные шары с листовками, прикрепленными тлеющей бечевкой, которая должна перегореть как раз над территорией противника [67]. Стирание различий между фронтом и тылом зафиксировал Михаил Кольцов во время войны в Испании еще в 1936 г.: «Фронт и тыл перемешались. Там вооруженные люди в панике бегут. Здесь, на самой линии огня, чинят молотилку, пасется скот, играют дети» [26, с. 140].

Естественно, специфика украинского дискурса вовсе не в общем определении. Я уже говорил, что украинский и российский дискурсы «гибридной войны» связаны. В связи с этим уместно вспомнить вывод А. Бартоша: «Особенностью этого вида угроз является их четкая направленность против заранее вскрытых слабых и уязвимых мест конкретной страны или отдельного региона, что обуславливает уникальный характер гибридной войны как нового вида современных конфликтов» [6, с. 73]. Если говорить об общем смысле цитаты, то можно сказать, что сказанное вовсе не ново под луной. Наверное, Наполеон, организуя континентальную блокаду, думал об уязвимых сторонах Англии. Новой тут является цель - концептуально «переопределить» страну. Для этого ее нужно провести через хаос и привести к новым параметрам порядка.

В украинских условиях дискурс «гибридной войны» больше направлен вовнутрь страны. Для нашей политической элиты всегда проблемой представлялась монополия распространения власти на территорию страны. Она имеет два аспекта. Первый является производным от выделения современной Украины из СССР в процессе его катастрофического распада. У значительных слоев населения сохранилось чувство общности с бывшими согражданами по Советскому Союзу. В особенности это касается отношения населения к России. Отсюда подчеркнутое пренебрежение на уровне официально поддерживаемой поп-культуры к «совку», обеспокоенность искоренением идентичности «советский человек». Для отделения символических порядков современных Украины и России использовался старый арсенал украинского национализма. Этому служила и служит сакрализация проблемы государственного языка. Законы о декоммунизации должны представить весь советский период украинской истории как колониальный и унизительный. Правящие круги Российской Федерации прямо или косвенно этому способствовали, глорифицируя имперское прошлое своей страны, демонстрируя пренебрежение к украинской независимости, вмешиваясь в наши внутренние дела. Второй аспект связан с региональной гетерогенностью страны, с наличием в ней двух стихийно сложившихся программ создания модерной нации - моделей согражданства и этнонации [28]. Разные фракции правящего класса нашей страны выбрали разные модели для мобилизации электората. В силу этого общенациональные выборы с высокими ставками обнажали расколы внутри региональной системы Украины. Для мобилизации электората политтехнологи выявляли уязвимые стороны своей собственной страны, превращая межрегиональные различия в межрегиональные расколы и поминая линию «цивилизационного разлома» С. Хантингтона [12].