"Месть геополитики": пространство без организации

21

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

«Месть геополитики»: пространство без организации

Шульга М.А.

«Месть геополитики» или «месть географии»? К уточнению понятий. «Месть геополитики» - словосочетание, использованное в 2014 году испанским журналистом Луисом Бассетсом в его одноименной статье и представляющее собой своеобразную вариацию на тему «мести географии», которая была раскрыта двумя годами ранее американским публицистом Робертом Капланом в своей, опять же, одноименной книге. Увязывая содержательно оба словосочетания (где-то ставшие уже афористичными) и ставя под сомнение их синонимичность Р. Каплан хоть и обращается к трудам классиков геополитики, все же ведет речь о «мести географии», которую, по его мнению, можно предотвратить лишь при условии «досконального знания» «карт рельефа» и «сводок демографических исследований», очерчивающих «рамки достижимого и недостижимого» в мире «глобализации», «демократии» и «свободного рынка». Для либерального мышления, заключает Р. Каплан, эти рамки обозначены двумя географическими маркерами - Боснией, где география отступила перед американской военной мощью [см.: 15], и Багдадом, где произошло обратное и уже «было глупо полагать, что география больше не играла никакой роли» [см.: 15]. Л. Бассетс рассуждает уже о «мести геополитики» в смысле «возврата к геополитике» как необходимости «вернуться» к ее изучению вследствие «громадных преобразований» в мире, связанных с «возрождением самого предмета, который традиционно интересовал науку», - организация евразийского пространства как подспорье контроля над мировым пространством, для установления и удержания которого «экономической глобализации и революции цифровых технологий» оказалось недостаточно [см.: 2]. , можно установить следующую смысловую последовательность. А именно: «месть географии» обусловлена неумением считаться с ее ограничителями-константами, то есть пресловутыми «физическими особенностями местности» (Р. Каплан), что вкупе с упованием на всесилие информационно-коммуникационных технологий всякий раз оборачивается крахом очередного проекта «конца истории» - универсального проекта организации мирового пространства независимо от того является ли он экономическим, политическим или же культурно-идеологическим Например, Р. Каплан отмечает, что уже через два года после падения Берлинской стены, должного ознаменовать торжество идеи космополитизма, мировая элита, в своей попытке воплотить проект «Центральной Европы» в качестве прообраза мира «как объединяющей, а не разобщающей силы», от легковесных разглагольствований о глобальном единстве мира «была вынуждена перейти к тяжелым дискуссиям о невероятно запутанной истории межэтнических отношений на местах, находящихся всего в нескольких часах езды по Среднедунайской равнине от Вены, самого сердца “Центральной Европы”» [см.: 15].. «Месть геополитики», в свою очередь, связана не просто с неумением принимать во внимание «физические параметры, налагаемые географией» (Р. Каплан), а, скорее, с неспособностью использовать их силу в качестве своеобразного ресурса для создания такой модели организации пространства (в том числе и мирового), которая не претендует на универсальность Государство как эмпирический факт, писал Рудольф Челлен, «неослабно стремится к реализации тех возможностей развития, которые предлагают ему склонности народа и географическая среда» [40, с. 298]. Способы реализации указанных возможностей могут быть настолько разными, что в некоторых случаях не исключено появление «новой страны на том же месте» [40, с. 129]. Причем на том же месте, не означает на той же земле, ландшафт которой, как показывает пример земель в долине Тигра и Евфрата или «малярийного берега Италии», может измениться до неузнаваемости вследствие того, что «новые народы и государства» привели в упадок ирригационные сооружения [40, с. 129]. . Как подмечает Р. Каплан, указанные «физические параметры» не столько ограничивают, сколь очерчивают «достаточный простор для маневра», выполняя функцию «подстрекателей» действий государства [См.: 15].

Хронологическая последовательность употребления словосочетаний «месть географии» и «месть геополитики», разграниченных таким образом по смысловой нагрузке, наверное, не случайна. Р. Каплан в 2012 году, рассуждая о «мести географии», просто заключает, что «Россию никогда нельзя сбрасывать со счетов». А ее возрождение после развала СССР - это «всего лишь часть исторического процесса», за которым стоит география, в ходе которого «Россия должна пойти по пути либерализации своей экономики и политики» с тем, чтобы осуществить привязку «к Европе в политическом плане, а в плане экономическом - к странам Восточной Азии» [См.: 15].

В марте же 2014-го Л. Бассет прямо увязывает «месть геополитики» с «возвращением» России как ее центрального объекта. «Сейчас вместе с Россией возвращается и геополитика», - резюмирует Л. Бассетс [См.: 2]. И все потому, что у России, которая по факту географии контролирует «Сердце мира», осталось стремление, а значит, и способность «сохранить и защищать свое влияние в рамках существующих границ». То есть, иными словами, организовать свое собственное пространство в его «моральных и материальных источниках» «соответственно его массе» [5, с. 186]. А, «будучи как никакая другая страна» «моделью Евразии» [См.: 15], еще и продемонстрировать возможность использования «жутких условий континентального ландшафта и климата» [См.: 15] в качестве ресурса государственного строительства. Что, в свою очередь, перефразируя Р. Каплана, не только «делает идею Евразии как единого континентального органичного целого довольно рациональной», но и ставит под вопрос универсальность «моральных заповедей западной демократии» [См.: 15].

Итак, «месть геополитики» есть следствие организации пространства не просто без учета, но, прежде всего, без использования ресурса «регулирования» (Х. Макиндер) [23, с. 11] как со стороны физико-географических (собственно природы), так и со стороны иных его особенностей, к каковым, в частности, Рудольф Челлен причисляет этнопсихологические, хозяйственно-экономические, социальные и административно-правовые Тут важно учитывать нетождественность понятий «территория» и «пространство» для геополитики. Территория - это определенный участок земной поверхности с его физико-географическими характеристиками. Пространство же - это совокупность культурно-исторических отношений, обобщенных «особым типом социальности» (Михаил Петров), сформировавшимся на этой территории [О типах социальности у М. Петрова см.: 28]. [См.: 40]. И если важность использования «культурной стороны понятия государства» (Р. Челлен) отрицать не принято Например, Питер Друкер признает, что менеджмент всегда глубоко укоренен в культуру. То, что делают менеджеры во всех странах, по сути, является одинаковым. То же, как они это делают, может быть совершенно разным. Поэтому менеджеры развивающихся стран, должны уметь отыскать и распознать те элементы их собственной традиции, истории и культуры, которые можно использовать как строительные блоки модернизированной системы управления [см.: 13]., то «естественная сторона» государства, «которая первая попадает в поле зрения при наблюдении его со стороны» и без которой оно не в состоянии получить «все наличные формы собственного бытия» [40, с. 94, 296], до сих пор во многом воспринимается «в качестве своеобразного довеска к конституционному строю государства» [40, с. 296], а не «как определенное содержание собственной сущности этого государства» [40, с. 133]. Но, следуя логике рассуждений того же Р. Челлена, именно геополитика, цель которой «не территория [land]», но всегда и исключительно политическая организация, пронизывающая ее, то есть территориальная форма власти [rike]» [40, с. 90], является ключевым элементом организации государства как формы жизни В том смысле, что «государство есть нечто большее, чем его конституция» [40, с. 258]. . Элементом, упразднение которого неизбежно ведет к разрушению всей системы государственного управления как таковой («государственная власть в полном смысле этого слова, господство, начальство, правовая организация механизма реализации задач управления» [40, с. 240]). Иными словами, геополитика как учение о территориальном господстве обеспечивает организацию государственной власти с учетом и использованием «влияния пространства, его формы и местоположения» и, оперируя понятием «географической индивидуализации» (внешние «естественные границы» и внутренний «естественный ландшафт») Территориальное господство [rike] как «естественная сторона» государства [stat], пишет Р. Челлен, «согласно принципу географической индивидуальности стремится совпасть с естественной областью земной поверхности, гармонически взаимосвязанной внутри себя, а вовне отделенной надлежащим образом от соседей» [40, с. 148]. Сравним этот тезис с признанием Р. Каплана: «…можно заявить, что тирания Саддама Хусейна <…> определялась географией. Ведь каждый диктатор Ирака, начиная с самого первого военного переворота 1958 г., неизбежно был вынужден прибегать к все более жестоким репрессиям в стране, где при отсутствии естественных границ проживают курды, сунниты и шииты, всегда отличавшиеся крайними проявлениями этнического и религиозного самосознания» [См.: 15]. , «держит в поле своего зрения целостность государства», которая невозможна без «обручения» государства со своими «географическими отличительными чертами». Дословно: «Государства стремятся к отысканию таких географических отличительных черт, чтобы обручившись с ними, посредством этого союза получить естественную форму своей органической сферы» [40, с. 116]. В этом смысле: «Народ не вырастает из своей земли, он постоянно в нее врастает» [40, с. 115].

Организация пространства, какой ключ лучше? Если обратиться к наследию Михаила Петрова, то можно предположить, что истории известны, по меньшей мере, два Можно ли говорить о сформировавшемся позже этих двух особом (в смысле самодостаточном, то есть образованном не в результате их синтеза) евразийском ключе? И означает ли «позже» некое отставание или даже отсталость в деле организации пространства? Ответ на последний вопрос можно найти у Р. Челлена: «…большое пространство организуется более продолжительное время, чем малое» [40, с. 134]. Подспорьем для ответа на первый вопрос может стать следующий вывод Арнольда Тойнби: «В России ответ представлял собой эволюцию нового образа жизни и новой социальной организации, что позволило впервые за всю историю цивилизаций оседлому обществу не просто выстоять в борьбе против евразийских кочевников и даже не просто побить их (как когда-то побил Тимур), но и достичь действительной победы, завоевав номадические земли, изменив лицо ландшафта и преобразовав, в конце концов, кочевые пастбища в крестьянские поля, а стойбища - в оседлые деревни» [35, с. 140]. А. Тойнби, как видим, склоняется к тому, что особый евразийский ключ существует и означает именно новую социальную организацию. способа такого «обручения-врастания», или, по словам самого М. Петрова, два «ключа» к организации территориального господства государства с использованием принципа географической индивидуальности. Поскольку государство у Р. Челлена - это всегда особая «форма жизни», то есть особым образом организованная совместная жизнь людей на определенной территории с использованием ее «естественной стороны» «…Мы рассматриваем страну [riket] со всеми ее различными атрибутами не как случайную принадлежность или диcкретную и переменчивую обузу персоны государства [statspersones], но как определенной содержание собственной сущности этого государства, во многом и в значительной степени определяющее образ действий этого государства и всю историю его развития» [40, с. 133]. , то «ключ» к такой организации всегда оказывается определенной формой деятельности, обеспечивающей формирование у людей способности к совместной жизни на географически-индивидуальной территории как способности к совместной «организации самой природы» (Р. Челлен) или способности-умения «жить сообща» (М. Петров).

Первый ключ, - критский, - заключается, на первый взгляд, в простом использовании государством географических особенностей своей территории для защиты земледелия от внешних нападений. Это логично, ведь, с одной стороны, «Крит, как и все острова и все побережье Средиземноморья, всегда был открыт внешнему воздействию» [26, с.198]. А, с другой стороны, - «земледелие бассейна Средиземноморья всегда развивалось, хотя и на плохих почвах, то в сравнительно устойчивых климатических условиях» [26, с. 198]. Второй ключ, китайский, опять же, на первый взгляд, предполагает «нормализацию» государством «крайне неустойчивых климатических условий» с тем, чтобы обеспечить «нормальное» протекание хозяйственно-производственных процессов. Поэтому китайская государственность «в своей основе “гидротехнична”, ее основная задача - ввести стихийные колебания природных явлений в рамки, допускающие нормальное функционирование сельскохозяйственных технологий, и делает она это за счет регулирования стока рек, ограждения рек дамбами, эксплуатации ирригационных систем и т.п.» [26, с. 198]. Как видим, в китайском ключе способность «жить сообща» обусловлена необходимостью совместного регулирования природных процессов, причем, таким образом, что основные элементы «жизни сообща», - «технологический ритуал» и «бюрократия» контактируют между собой лишь в случае «сбоев» в их функционировании с тем, чтобы как можно быстрее либо устранить «любое отклонение от нормы», либо поставить «талант и изобретательность на службу стабильности». «Нормально функционирующий ритуал с такой же необходимостью оказывается на слепом пятне китайского административного ока, с какой и бюрократическая машина - на слепом пятне общины: пока все идет гладко, они попросту не видят друг друга и равнодушны друг к другу» [26, с. 203]. Сама же идея «активного изменения сложившейся нормы» для китайского ключа является чем-то «злонамеренным и странным», ведь норма располагается в «горизонте стихийных сил природы», которые, если протекают «правильно» требуют «идеи невмешательства», а если дают «сбой», то подлежат устранению силами администрации и государственной науки, профессионально этим и занимающимися. Построение огромных гидротехнических сооружений, их эксплуатация и в самом деле предполагают неукоснительное соблюдение инструкций, максимальное избегание и предупреждение нестандартных (не прописанных в инструкции) ситуаций, а также соответствующие профессиональные навыки, нацеленные на «взаимную стабильность».

Отсталостью и недоразвитостью такая позиция окажется в свете критского ключа, возникающего в бассейне Эгейского моря в ситуации, где географические особенности не просто диктуют необходимость защиты от морского разбоя, но и используются для выстраивания новой социальности, в ходе чего переосмысливается и содержание самой способности «жить сообща». Эта способность из наследственного профессионально-государственного навыка, который в китайском ключе за счет сооружения ирригационных систем обеспечивал «нормальное» для земледелия протекание природных процессов, в критском ключе трансформируется в приобретенный лично-государственный навык, в «универсальное свойство многих». «Всеобщее распределение» этого навыка-свойства, то есть доступность каждому свободному человеку «военно-оборонительной функции-профессии», - защита от морского разбоя не просто становится делом всего побережья, но и использует сформированные в его ходе навыки, - обеспечивает «нормальное» для земледелия протекание теперь уже социальных процессов. геополитика месть критский географический

Ключевая роль в такой трансформации, по заключению М. Петрова, принадлежит мореплаванию «Пытаясь < ... > более внимательно приглядеться к орудийному арсеналу земледельца, мы с удивлением убеждаемся, что корабль в греческом земледелии довольно распространенное и “бытовое” орудие» [26, с. 210]. , а точнее пиратскому ремеслу, которое не только выступает тут, наряду с земледелием и государственностью, «естественной чертой» «эгейских социальных единиц», но и имеет некую привилегию среди них и «фиксируется Гомером как обязательная черточка в ореоле величия любого из славных героев» [26, с. 218]. И это потому, что, по выводу М. Петрова, палуба многовесельного корабля может рассматриваться как модель (и своего рода тренажер) совместного коллективного действия, нацеленного на установление контроля над пространством взаимодействия моря (корабля) и суши (побережья) в целом, и морских коммуникаций в частности (когда корабль оказывается таким себе «плавающим островом») в каждый раз меняющихся обстоятельствах места и времени. «Здесь, в сущности, каждый набег - акт творчества, в котором традиционные и устойчивые в своем различии элементы приводятся всякий раз в новую связь производно от условий и обстановки» [26, с. 223]. Но это и модель коллективного творчества, где и оригинальность в решении ситуаций, и инициатива всегда сопряжены как с «железной дисциплиной» Гомер, например, рассматривает своеволие «как процесс накопления ошибки, который завершается, как правило, самыми неприятными последствиями» [26, с. 225]. Но это своеволие есть не отход от инструкции-ритуала, как это принято в китайском ключе, а следствие неповиновения «структуре тех отношений, которые преобразуют бессилие одиночек в огромную силу координированного действия» [26, с. 225]. Структура эта такова, что в ней один элемент «разумно движет, оставаясь неподвижным», а все остальные - «разумно движутся, оставаясь неразумными» [см.: 27]. , «коллективным единодействием», в котором увязано «многообразие индивидуальных действий». Так и ответственностью одного человека, «присвоившего всю совокупность воль», за умелое использование такого «единодействия», подчиненного, к тому же, единственно его слову-закону, для решения ситуаций. «50 гребцов-воинов, каждый из которых обладает своей волей, особенностями, личным “веслом” и местом на скамье гребцов, и каждый из которых сам по себе, в общем-то, пустая величина, неспособная стронуть корабль с места, образуют все вместе “в единстве разнообразия”, гибкую и огромную силу - грозу для любого пункта побережья» [26, с. 225]. «Пиратская агрессивность» корабля, таким образом, не своевольна, она сопряжена с постоянно уникальной координацией индивидуально-волевых (но не произвольных!) действий в уникальной ситуации набега, которая зиждется «не на подражании действиям старших, а на общении, на оперативном кодировании действия в знак и столь же оперативном декодировании знака в деятельность, на навыках повелевать и повиноваться» [см.: 27]. В постоянном внимании к «целостности общего дела», к формированию способности «жить сообща», которая по-разному проявляется в разных, постоянно меняющихся ситуациях, - залог ее успеха.

Итак, корабль требует от одного постоянного контроля ситуации как целостности, руководства «целостным, мысленно проигранным в умозрении, оцененным по вариантам исходом представления ситуации» [см.: 27]. От остальных - «навыка беспрекословного повиновения» в смысле понимания «своей особой цели, своего особого маневра в целостном действии группы, однозначного и оперативного декодирования в действие того, что содержится в голове повелителя» [см.: 27]. То есть требуется абсолютное, «беспрекословное повиновение» не столько личности капитана-повелителя, сколько некоему «канону действий», который он «держит в уме» как «некоторую сумму универсальных для данного вида деятельности правил <…>, которые сами по себе не обеспечивают результата, требуют личной творческой вставки для превращения канона в программу» [29, с. 156]. Такой канон-инвариант существует не как устойчивый штамп-ритуал групповой деятельности, а как «оценивание вариантов решения по множеству критериев, принятие решений, фрагментирование программы коллективного действия в посильные для исполнителей подпрограммы, распределение подпрограмм по исполнителям с учетом особенностей каждого» [см.: 27]. Вот почему и своеволие как игнорирование канона-инварианта, и штамп-повтор как стандартный набор способов его практического воплощения одинаково опасны. И эта опасность как нельзя лучше воспитывает чувство ответственности и за принятое решение, и за его выполнение-невыполнение: «возникает начальная школа творчества, учит в которой жизнь и учит строго - любая неудовлетворительная оценка перерастает для ученика в катастрофу» [26, с. 223].

Поэтому корабль как своеобразный «плавающий остров» и пиратское ремесло вызывают к жизни «новые договорные отношения, возникающие при координации усилий для морского грабежа» Речь идет об отчуждении пиратами в пользу государства части добытого в ходе грабежа, что диктуется фактом существования любого корабля, в том числе и снаряженного государством, в качестве «практически неконтролируемой автономной единицы» [см.: 26, с. 210; 29, с. 165]. Новизна же «договорных отношений» в том, что они оформляются в некоем юридическом документе, «который в отличие от клятв, пиров и подарков <… > надежно и точно фиксировал права и обязательства сторон» [29, с. 186]. И, более того, обретал «независимое от сторон существование, способность без непосредственного участия людей регулировать их отношения, пока договор и соглашение остаются в силе» [29, с. 186]., что совместно с предусмотренным ими «принципом активного творения своей судьбы и ответственности за это творчество», принципом ответственности человека за собственные поступки становится исходным пунктом формирования «принципа договорной государственности “по закону”» Аналогия с Р. Челленом: «Индивид в этой ситуации не сторонний наблюдатель, он еще теснее связан с государством, и в результате мы видим, как государственный корабль со всеми своими пассажирами-гражданами на борту правит путь через океан истории» [40, с. 78]. [26, с. 215]. Тем самым, морской разбой не только «воспитывает» побережье, но и «насыщает острова и побережье отборными кадрами земледельцев и ремесленников, получивших профессиональную подготовку в семье в контакте со старшими и универсальную (пират, воин) на палубе корабля в операциях “опустошения”» [см.: 27]. Иными словами, сойдя на побережье, пираты не утрачивают приобретенную ими на корабле способность к коллективному творчеству и ответственности за его результат, и, «оседая в налаженном уже незадачливым предшественником хозяйстве на правах главы дома, “повелителя”» [см.: 27], становятся равными перед словом закона-повелителя, упорядочивающего пространство «жизни сообща», и приучают-обучают побережье к «жизни сообща» в соответствии с этим словом как к совместной готовности к нестандартным ситуациям защиты и нападения, а точнее «взаимодействия корабля и побережья». «Граждан здесь выравнивают, снимают с них иерархии традиционных статусов, кастовые различия общность судьбы, равенство перед опасностью, единая ответственность за принятые решения» [см.: 27]. И если корабль интегрирует пиратов по общности цели (успех в нападении), то постоянная угроза набега интегрирует побережье по общности интереса (успех в защите) [29, с. 166]. Эта общность интереса, заключает М. Петров, и ляжет в основу номоса как добровольно принятого на себя и ко многому обязывающего ограничения «жизни сообща» [29, с. 167]. Ограничения, вследствие которого человек оказывается привязанным к «социальному целому не по профессиональной, а по всеобще-гражданской составляющей» [29, с. 130], позволяющей ему быть сопричастным к созданию этого номоса.

Таким образом, корабль становится прообразом иной, чем это предусмотрено китайским ключом «жизни сообща», в основе которой - не соблюдение ритуала, отодвигающее на задний план «целостность общего дела», а постоянное внимание к самой этой целостности, к проблеме организации «жизни сообща», нормой которой становится акт коллективного творчества, предполагающий и требующий для своего осуществления соподчинения (совместного подчинения) индивидуальных воль ради успеха общего дела, выступающего целью-интересом, в целом того, что принято называть «гражданской доблестью», «гражданской добродетелью», «гражданскими качествами» или «гражданским долгом».

Географическая индивидуальность Эгейского моря, вызвав к жизни ситуацию «постоянно и все растущей внешней угрозы», была использована для выстраивания посредством многовесельного корабля и пиратского ремесла новой социальности, так что «синтез универсальных навыков индивидуумов и кумуляция гражданской доблести стали условиями выживания и сохранения людей» [26, с. 234]. Фактически критский ключ - это модель государственного строительства-творчества, основу которого составляет лично-государственный навык с обязательной ответственностью за его применение Как заключает Р. Челлен: «Нация живет чувствами, общество (и хозяйство) - интересами, управление подразумевает под собой ответственность» [40, с. 242]. . Китайский ключ не лучше и не хуже. Он просто другой, базирующийся на профессионально-государственном навыке, позволяющем использовать географические особенности для «естественного» регулирования посредством «разделения социума на автономные и самодовлеющие профессионально-государственные структуры» [26, с. 234]. Критский же ключ предполагает использование географической специфики для социального регулирования (регулирования «отношений граждан по поводу граждан»), для включения человека в социум по «гражданским навыкам», обеспечивая, тем самым их «всеобщее распределение». Формирование у каждого «умения жить сообща» как умения выстраивать, организовывать «жизнь сообща» в «социально значимых нестандартных ситуациях» (в том смысле, что от них зависит существование и безопасность самого социума), возникающих в границах той или иной локально-географической специфики, становится не только определяющим признаком европейской культуры с самого начала ее зарождения в бассейне Эгейского моря, но и своеобразным «каноном-инвариантом» управления организацией государства как формы «жизни сообща» (элементы этой формы жизни расписаны Р. Челленом), то есть управления государственным строительством «Только в качестве политической науки в содержательном смысле этого слова - скорее науки о “государственном корабле”, нежели о государственном строе, о государствах, а не только властях государства <…> - найдется для государствоведения свое особое место среди современных областей исследования», - констатирует Р. Челлен [40, с. 86]. И это не случайно: «…палуба просвечивается в структуре “домов” - высших социальных единиц гомеровской эпохи, и в попытках объединиться по общности интереса в социальные единицы более высокого уровня, в будущие “полисы”» [29, с. 170]. посредством использования, в том числе, и географической специфики, которая сама по себе «фактор нейтральный» (М. Петров) и безразличный к той социальности, которая будет выстраиваться с ее привлечением. «Природа устанавливает только форму и дает сырье, от народа и государства зависит наполнение или переделка этих форм, одним словом, организация самой природы» [40, с. 129-130]. И если, заключает Р. Челлен, без организации страна утрачивает признаки государства, то, повторим уже сказанное выше, в случае, когда способ этой организации идет вразрез с принципом географической индивидуальности возможно появление «новой страны на том же месте» [40, с. 129-130]. Здесь важно помнить, что указанный «канон-инвариант» в каждом акте такой организации требует и творчества, дополнения до программы», где повтор «либо запрещен, либо опасен», и ограничения этого творчества общим интересом «выживания и сохранения людей» У Реймона Арона к извечным целям-заданиям внешней политики любого государства отнесены существование, безопасность и слава [1, см.: с. 90-94]. Аналогия с целями-задачами корабля прослеживается довольно четко. [29, с. 156]. Предостережение от штампа-повтора в организации «жизни сообща», от пренебрежения как естественными, так и социальными обстоятельствами, в которых происходит такая организация, от забвения интереса «общесоциального дела» (М.Петров), призванного обеспечить «выживание и сохранение людей» в указанных специфических обстоятельствах - это главное в критском ключе, и в этом - его подлинная универсальность М. Петров считает, что можно «палубную ситуацию, где 50 или 100 воль (были и 100 весельные корабли), способностей мыслить, принимать решения отчуждены в голову повелителя, а физические потенции повелителя многократно усилены исполнителями рассматривать как начало и как естественный тренажер навыков теоретического мышления» [см.: 27]. .

Критский ключ VS Украина: невыученные уроки. Принадлежность Украины к европейскому очагу культуры, а, следовательно, и необходимость использования критского ключа организации пространства, в истории украинской политической мысли XIX - XX столетия принято увязывать с фактом так называемых «влияний Черного моря» (Степан Рудницкий) Такая увязка подчас буквальна и потому, неизбежно, формальна. Например, Юрий Лыпа, пишет, что за свою способность к мореплаванию украинцы благодарны «эллинскому началу» в их истории. «Начиная словом “корабль” (элл. - кораблион), которое украинцы передали своим современным соседям, и, заканчивая формами строительства судов, везде присутствует прапечать эллинского духа (Вернадский)» [18, с. 105]. А С. Рудницкий ставит развитие мореплавания Украины в прямую зависимость от «союза с западными государствами» [32, с. 205]. А. Мэхен, к слову, почему-то связывал развитие мореплавания США со специальными мерами американского правительства, «направленными к созданию флота» [24, с. 270-271]. . География этого факта, пишет С. Рудницкий, такова, что Украина, примыкая к Черному морю как к своей «единственно хорошей естественной границе», оказывается расположенной на «наиважнейших путях между Европой и Азией» и, тем самым, представляет собой одну из ключевых точек «древней системы главных путей мирового сообщения», где «сухопутные и морские пути проходили и пересекались издавна» [32, с. 81, 161, 203, 204]. Использование такого рода географии, тем самым, невозможно без использования транзитного потенциала Украины, или по выражению Антона Синявского, ее «громадных кинетических ресурсов», позволяющих Украине, кроме всего прочего, быть мостом к Ближнему Востоку, «соединенным наиболее дешевым способом: речным и морем» [32, с. 167; 34, с. 2, 18]. «В непосредственном положении Украины над Черным морем, в обстоятельстве, что целая половина черноморских берегов принадлежит к сплошной украинской территории, - залог великой политико-географической роли Украины уже в ближайшем будущем», - заключает С. Рудницкий [32, с. 107]. Вот только воспользоваться этой ролью, как следует из рассуждений того же С. Рудницкого, Украина может лишь при условии поддержки со стороны западных государств. Причем речь тут идет не просто о требовании, чтобы Украина «искала связей и союзов с могущественными государствами, господствующими на морях» [32, с. 124]. Но о поддержке ими «украинского дела» как дела «образования Украинского национального государства» и «построения самостоятельной Украинской державы» То есть фактически «жизнь сообща» в таком государстве должна быть организована другими, - западными государствами, которые, как следствие, «должны усилить свое влияние на Украину» [32, с. 186]. [32, с. 186, 205].

Почему так? Ответом на этот вопрос может крыться в исторической составляющей «влияний Черного моря», осмысление которой вылилось, например, у Михаила Грушевского, в антскую концепцию происхождения украинцев, акцентирующую изначальность Черноморско-Дунайского (а не Киевского) этапа украинской политической истории [см.: 6, с. 162-183]. Эта концепция, как и идеи «эллинского начала» в истории Украины (Ю. Лыпа), или важности для нее «черноморского периода» (С. Рудницкий, Сергей Томашевский) интересны тем, что непроизвольно подтверждают высказанное выше предположение о подлинной ценности критского ключа, предостерегающего от «штампа-повтора» в деле государственного строительства Косвенное указание на такую ценность можно найти у Николая Трубецкого: «Всякое государство жизнеспособно лишь тогда, когда может осуществлять те задачи, которые ставит ему географическая природа его территории» [37, с. 145]. . А ведь именно такой «штамп-повтор» прослеживается в украинской истории как некая ее «неустранимая константа».

Итак, согласно М. Грушевскому, анты, являясь предками украинского народа, существовали в свое время как юго-восточная группа восточнославянских племен, которая вследствие колонизационных волн вышла из среднего Приднепровья к северному побережью Черного моря и вошла в опосредованный «громадными степными транзитными путями» контакт «со старыми эллинскими колониями» [7, с. 87]. Последние, будучи образованными «предприимчивыми конкистадорами-пиратами» (Ю. Лыпа), то есть изобретателями критского ключа, жили тут «очень тревожной жизнью» взаимодействия-противостояния со Степью, где «путешествовали различные кочевые орды, нападая на прибрежные города» и «принуждая их к дани и контрибуциям» [7, с. 88]. Но Степь - это не только «территория руинных орд», но и «система коммуникационных линий, торговых путей, где время от времени движение тормозилось натиском и усобицами кочевников, но со временем оживало с удвоенной силой, находя опеку и протекторат у главарей этих кочевников по мотивам фискальным и политическим» [11, с. 65]. Как пространство «обмена культурными влияниями Запада и Востока», она одинаково выгодна всем, но при условии надлежащей, то есть с учетом сохранения указанной функции культурного обмена, ее организации.

Греческие колонии не смогли сполна воспользоваться критским ключом в условиях соприкосновения со Степью, так как представление о «человеке-законодателе» (М. Петров), составляющие в нем необходимое подспорье «жизни сообща», не только не работало в соприкосновениях с «бурной жизнью степи»У М. Петрова есть описание того, как, например факт активности «человека-законодателя» удивил китайцев [см.: 26, с. 200]. с ее «культурным синкретизмом» (М. Грушевский). Существуя на практике как институт Народного собрания, «дающего право любому гражданину стать гражданином-новатором просто потому, что он принадлежит к этой гражданской общности» [29, с. 176-177], это представление в условиях соседства со степными кочевниками не позволяло греческим колонистам централизовано (совместно и быстро) собирать свои силы «в единый оборонительный кулак» (М. Петров) подобно тому, как континентальное государство «способно маневрировать своими ресурсами, поддерживать власть и порядок», «создавая тем самым сравнительно благоприятные “тыловые” условия существования земледельцев и ремесленников в основной части территории страны» [см.: 27; 29, с. 162].К тому же, перефразируя М. Петрова, кочевники полагались на «клятвы, пиры и подарки», а не на «зафиксированное в письменном тексте слово» [29, с. 186].

«Пограничный» характер эгейской социальности в смысле ее привязки «к островам, либо к узкой полосе побережья» [29, с. 162] в северном Причерноморье сыграл злую шутку с греческими республиками, ведь здесь «тылом» для них оказались «перемещения кочевой людности, подрывавшие городскую жизнь, торговлю, коммуникацию» [11, с. 64]. Это вынуждало республики либо объединяться (Боспорское царство), либо входить в состав «одноцельных» (С. Томашевский), то есть централизованных, государств (Понтийское царство), либо «с радостью поддаваться протекции, более сильных, милитаристских государств, выторговывая себе широкую внутреннюю автономию» [36, с. 15]. «Интересной также есть политическая эволюция эллинского республиканизма, который над Черным морем эволюционировал в сторону династического монархизма» [18, с. 106]. Поэтому после завершения Черноморско-Дунайского периода как «окончательного вытеснения украинской колонизации из степей Черного моря», которое сам М. Грушевский связывает с овладением Степью печенегами и, затем, половцами, анты, отступая назад, в «северно-украинское Приднепровье» несут с собой не столько критский ключ организации пространства как формы «жизни сообща», сколько некий набор идей, усвоенных ими на берегах Черного моря и использованных для создания Киевской державы, «которая внезапно выросла на черноморских дрожжах на протяжении IX-X вв.» [7, с. 101].

А именно: идею партикуляризма, которая у греков предполагала, чтобы «каждый город имел свою государственную суверенность и по возможности демократический республиканский строй» [36, с. 15]. Эта идея была воплощена в виде принципа удельно-вечевой организации власти как «призванием народной воли вече под правом князя» [16, с. 27]. Причем со временем «значение народа, руководящего делами осталось за воинственной толпою дружин», которые «возводили и низвергали князей» [16, с. 29]. Объясняется это усвоенной антами в причерноморских степях идеей важности овладения системой торговых коммуникаций за счет установления военного контроля над ней и реализованной в киевский период в виде контроля над «системой Днепра», «сборным пунктом которой был Киев», со стороны «небольшого торгово-промышленного слоя, который одновременно должен был быть, по логике вещей, слоем военным» [см.: 7, с. 99; 10, с. 38-40]. «Недаром имя Руси, т. е. специальное имя Киевской области, прежде чем стать именем государства, становится у иностранных писателей IX-X вв. (арабы, Константин Порфирородный) именем класса купцов-дружинников, державших в своих руках торговлю и сношения Восточной Европы и связавших в государственную организацию свою систему торговых дорог и факторий» [10, с. 40]. Поскольку такое «связывание», осуществляясь посредством «охраны дорог и сношений», было в первую очередь военно-силовым, в нем не исключалось использование «разноплеменного тюркского населения», «подвластного русским князьям», но игравшего «здесь деятельную роль наравне с туземцами» [10, с. 25; 16, с. 29].

Симбиоз греческого партикуляризма и «хазарского опыта», в котором, по словам М. Грушевского уже дана «связь городской жизни и военной организации» [7, с. 100], в киевский период обернулся созданием государственной машины, где «личные отношения киевского князя к его подручникам и наместникам значили слишком много», где провинциальные князья и наместники «имели тенденцию обращать свои княжества в потомственные владения и ослаблять свою зависимость от киевского князя», где смерть киевского князя тут же использовалась покоренными племенами и их туземными князьями, чтобы освободиться от зависимости Киеву или, по крайней мере, ослабить ее, где на место «легкой дани» налагалась «дань тяжкая», где далекие военные походы «шли от киевского князя» и призваны были оживить государственную организацию, «собирая воедино разбросанную по всему пространству государства массу дружины» и давая «чувствовать единство государственного организма», [6, с. 394; 10, с. 49-50]. Где, наконец, масса, управлявшая делами края, представляла пеструю смесь племен», которая «не теряла чувства своего народного единства, но не думала его поддерживать», предаваясь «спорам и дракам более за оскорбленную честь или за временную добычу, а не с целью утвердить прочное вековое господство» [16, с. 29, 30]. Это последнее, как и указанная пестрота, фактически засвидетельствовали потамический (а не приморский!) характер территории Киевской державы, который, согласно Р. Челлену, «означает высокую степень солидарности - особенно в области транспортного сообщения и строительства - в пределах области, превращенной в единую систему посредством ирригации» [40, с. 122]. Поскольку же земледелие в пределах «системы Днепра» не принадлежало к типу «гидравлической агрокультуры» [22, с. 4], то все ее элементы, будучи важными и неотъемлемыми звеньями образованного этой системой «большого торгового пути», стремились к автономии. А их единство, соответственно, могло существовать лишь под политическим влиянием и военной охраной со стороны Киева, нуждающегося в «собирании контрибуций» для поддержания созданной им военно-политической организации «системы Днепра» (причем исключительно как системы коммуникационной), и поэтому обрекающего каждую ее локальную составляющую на неизбежное истощение ресурсной базы Как подмечает М. Петров, «пытаться требовать от земледелия большего, чем оно способно дать (15-20% продукта), - означает для традиционной государственности рубить сук, на котором сидишь: разорить или даже уничтожить земледелие не так уж сложно, но вместе с ним приходит упадок, лишается средств к существованию и гибнет сама центральная власть» [29, с. 165]. .

Сила и блеск «киевского империализма» (в смысле среднего украинского Приднепровья), заключает М. Грушевский, могли иметь своим основанием только лишь «господство над черноморской коммуникацией, торговлей, транзитом» [7, с. 101-102]. Но это, по логике потамической формы территории, требует овладения устьем реки [см.: 40, с. 122], что в случае Киевской Руси, «естественно» прикрепленной к бассейну трех рек, соединяющих почти непрерывной линией Балтийское и Черное моря [37, с. 144], предполагало установление контроля над пролегающей по степи «нижней, самой важной» ее частью. Поскольку такой контроль не был установлен, Киевская Русь, по выводу Николая Трубецкого, и не смогла выполнить свое географическое задание - «осуществление товарообмена между Балтийским и Черным морями», что, в свою очередь, обернулось ограниченностью ресурсов для ее существования. Поэтому вместо расширения территории Киевской Руси и увеличения ее государственной мощи - разложение и дробление на мелкие княжества, постоянно воюющие друг с другом «и лишенные всякого более высокого представления о государственности» [37, с. 145]. «Отдельным речным городам и княжествам, входящим в состав Киевской Руси, действительно не оставалось ничего другого, как самостийничать и друг с другом драться. Чувствовать себя частями единого государственного целого они не могли, ибо это государственное целое все равно физически не могло осуществлять своего хозяйственно-географического назначения и, следовательно, было бессмысленным» [37, с. 145-146]. И, наоборот, такое государственное целое обретало смысл (могло реализовать свое «хозяйственно-географическое назначение») в случае подключения собственного транзитного ресурса, - возможность «осуществления товарообмена между Балтийским и Черным морями», - к ресурсам государства, которое не просто овладело частью степи «на пути к Черному и Каспийскому морям», но преобразовало всю «евразийскую степную систему» («почти от Тихого океана до устьев Дуная») в «самодовлеющую хозяйственную область» и, тем самым, выполнило задачу ее государственного объединения Важность последнего Н. Трубецкой объясняет тем, что «всякий народ, овладевший той или иной речной системой, оказывался господином только одной определенной части Евразии; народ же, овладевший системой степи, оказывается господином Евразии, так как, господствуя над протекающими через степь отрезками всех речных систем, он тем самым подчинял себе и каждую из этих речных систем в ее целом» [37, с. с. 149]. И, одновременно, - позволял каждой из них выполнять функцию «пути сообщения» в рамках этого целого, а значит, и предотвращал сужение и исчерпание ресурсной базы государства, «прикрепленного» к тому или иному речному бассейну. . После монгольской монархии Чингисхана только русское государство «инстинктивно стремилось и стремится» к выполнению этой задачи [37, с. 152].

И делало оно это централизованно в том смысле, что овладение всей системой степи им инициировалось и поддерживалось. Так, по признанию того же М. Грушевского, «в Московщине делом расширения и укрепления южных границ занималась государственная власть», а на Украине это было делом самих человеческих масс, «которые вели эту работу не так, разумеется, организованно, с огромными затратами средств и сил, тяжелейшими усилиями» [9, с. 48]. Колонизация происходила поэтому «стихийно, без единого плана» в то время как Московское государство «смогло реализовать свою централизованную политику в сфере управления и общественных отношений» [12, с. 137]. Стихийность, а также распыление сил и материальных средств вызвали к жизни особую форму «похода в степь» - так называемое «казакование-уходничество» Прообраз казакования-уходничества М. Грушевский усматривает в «черноморских антах как профессионалах-добытчиках, которые не занимаются хозяйством и всю энергию отдают войне» [7, с. 88]. [11, с. 63], ставшее основой «военной самообороны населения загражденных пограничных земель» [22, с. 5]. «Перенесение казацкой системы из пограничья в волость способствовало распространению и популяризации названия “Украина” <…> как названия всей территории, оказавшейся под казацкой юрисдикцией» [22, с. 6]. Но как система управления этой территорией, казачество Речь идет о запорожском казачестве, представитель которого, согласно И. Лысяку-Рудницкому, в XVI-XVII столетиях стал репрезентативным типом украинского народа [22, с. 5]. , по наблюдению М. Костомарова, «носит в себе уже зародыш разрушения» [16, с. 32], ибо, подобно Киевской Руси, «в нем господствует личный произвол, то же стремление к известной цели, само себя парализующее и уничтожающее, та же неопределенность, то же непостоянство, то же возведение и низложение предводителей, те же драки во имя их» [16, с. 32-33]. Казалось бы, громада (кош, товарищество, община), что ее составляли казаки, должна была предотвратить развитие личного произвола и упрочить понятие об общественном порядке. Но громада по южнорусскому разумению, отмечает М. Костомаров, совсем не то, что мир, по великорусскому. «Громада есть добровольная сходка людей; кто хочет - в ней участвует, кто не хочет - выходит, так как в Запорожье: кто хотел - приходил и выходил оттуда добровольно» [16, с. 63].

Перефразируя М. Петрова, бессилие одиночек преобразовывалось в казацкой системе «в огромную силу координированного действия» лишь в момент «избиения кочевых соседей Украины их собственным оружием» [32, с. 104], то есть в момент военного противостояния Степи. Общность же интересов вне этого противостояния, предусмотренная критским ключом Согласно М. Петрову, «алгоритм морского разбоя», в первую очередь, интересен тем, что «в случае удачных исходов морской разбой насыщает острова и побережье отборными кадрами земледельцев и ремесленников, имеющих уже типичную двучленную форму: пират + земледелец (гончар, плотник …) [29, с. 166]. Это, в свою очередь, позволяет организовать «жизнь сообща» в мирное время, причем, повторим, с навыком такой организации побережье знакомят именно пираты, усвоившие его на палубе своего корабля. , не образовывала у казаков «основу номоса как добровольно принятого на себя и ко многому обязывающего ограничения «жизни сообща» [29, с. 167]. Не случайно первая попытка создания такого номоса, - договор гетмана Войска Запорожского Пилипа Орлика со старшиной и казаками Войска, который определял права и обязанности всех членов Войска (Конституция Пилипа Орлика, 1710, которую принято называть первой Конституцией Украины [см.: 25]), - должна была получить ратифицикацию со стороны шведского короля Карл XII в случае его победы в Северной войне Идея поиска протектората - еще одна идея, перенесенная антами из Черноморско-Дунайской в Киевскую эпоху украинской истории и усвоенная ими на примере поиска греческими колониями северного Причерноморья протекции со стороны сильных государств. Да и сами антские дружины, как пишет М. Грушевский, имели под хазарским протекторатом достаточно занятий и заработка [7, с. 94]. . «… сечевое братство меньше всего, как бы не казалось, было создано для экономической и культурной работы» «Войско Запорожское» - так называлась и военно-политическая организация с центром в Запорожской Сечи, и Гетманщина, или Украинское казацкое государство (1648-1783 гг.), образованное в XVII столетии на территории среднего Приднепровья. [8, с. 146]. И это потому, что военное противостояние Степи, даже без учета отсутствия «четкого, установленного самой природой, разграничения между землями хлебороба и кочевника» [22, с. 4] могло занимать неопределенно долгий отрезок времени На эту особенность, правда, в контексте взаимоотношений государства и пиратов обратил внимание М. Петров. Во-первых: «Искоренять пиратов - значит, в лучшем для центральной власти случае обмениваться кораблями: силы здесь равные, корабль на корабль, и исход поединков равновероятен» [29, с. 165]. Во-вторых: «основная функция морской государственности, имеет и то неприятное свойство, что полное искоренение этой опасности (ожидание набега) означало бы вместе с тем и полное разрушение самой основы, делающей государственную надстройку необходимым условием нормального функционирования государства» [26, с. 207]. . И. Лысяк-Рудницкий признает, что борьба с татарской угрозой была центральной проблемой в украинской истории вплоть до ликвидации Крымского ханства при управлении Екатерины II [22, с. 4]. Это вместе с хозяйственно-экономическим «примирением» «Примирение степи» - термин евразийцев. Подлинное «примирение» степи, заключает П. Савицкий, означает превращение исконно отданного кочевому быту пространства в земледельческую область [33, с. 335]. Колонизация и распахивание степи, превращение её из кочевья в ниву, утверждает Н. Трубецкой, и знаменовали собой переход евразийской государственности из рук туранцев в руки россиян [37, с. 260]. Однако, признает Савицкий П., с точки зрения существующей агрономии значительные пространства российской степи определяются как область неизбывного трехполья, что, с одной стороны, влечет за собой формирование, наряду с «народом-земледельцем», в пределах русского национального «народа-всадника», практикующего трехполье [33, с. 337]. А, с другой, - превращение степного начала, так называемого «ощущения степи» (как уважения к «народу-всаднику»), в неотъемлемую составляющую новейшей российской истории. Поскольку Россия-Евразия не ограничивается исключительно степью, а объединяет её с зонами леса, пустыни и тундры, на территории евразийского пространства, отмечает М. Трубецкой, возникают особые смешанные культурно-бытовые типы, могущие служить основой для целой «радуги евразийских культур», являющихся разновидностями единой общей евразийской культуры [37, с. 260]. Такая «жизнь сообща» требует соответствующей идеи-программы, согласно которой должны быть организованы все стороны жизни России-Евразии, в том числе и ее государственность [см.: 37, с. 158, 297, 344]. То есть, фактически, соответствующего ключа, а не «обезьяньего копирования» (П. Савицкий) опыта чужих государственно-управленческих практик в деле организации пространства. Евразийцы поняли основной посыл критского ключа - недопустимость штампа-повтора в деле государственного строительства. северного Причерноморья, которое, по признанию М. Грушевского, было централизованно осуществлено «лучше организованным» российским государством, обнаруживает, мягко говоря, небезопасность для Украины игнорирования специфической «географической природы своей территории», факта того, что «украинская этнографическая территория окружает северный берег Черного моря широкой полосой, порезанной в центре системой Днепра» [12, с. 133].