Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

«Национал-большевизм» - термин, не новый для России, и тем более для зарубежных государств. В России его популярность обусловлена рядом факторов: во-первых, дискуссиями, начавшимися после распада Советского Союза в 1990-ых годах, когда в информационном пространстве появилось много новой литературы, связанной со спецификой культурного пространства Веймарской республики и Третьего Рейха, что существенно усложнило нарисованную советской историографией картину тех годов; во-вторых, образованием Национал-Большевистской партии, ныне существующей в виде «Другой России» - знаменитой именами её первооснователей, Эдуарда Лимонова, Александра Дугина; в-третьих же, нельзя не отметить общую политическую тенденцию возрастания интереса к идеологии так называемого «Третьего Пути», или «Третьей Позиции», или синонимичного контекстуально «особого пути», проистекающего из немецкой идеи о «Sonderweg». «Третий Путь» же, в свою очередь - напрямую ассоциируется с идеей «консервативной революции», и хотя этот термин тоже широко применим, наиболее часто его используют в отношении соответствующего феномена в Веймарской республике. Таким образом, данный контекст немецкой истории - более чем актуален на сегодняшний день; более того, «национал-большевизм» не может быть рассмотрен вне определенных тенденций в историографии, присущих рассмотрению «консервативной революции».

На «консервативную революцию» имеется множество точек зрения в историографии, в том числе в современной; охватывая тенденции в общем, следует, в первую очередь, выделить главные имевшиеся позиции на момент второй половины XX века: это позиция непосредственно причастных к «консервативной революции» людей, написавших о ней объемные трактаты - самым ярким примером служитАрминМолер, швейцарский публицист, работавший секретарем у Эрнста Юнгера и написавший впоследствии развернутый труд о «консервативной революции» как о сумме различных общественно-политических и культурных течений в Веймарской республике - от младоконсерваторов до «национал-революционеров», в ряды которых и, заочно, включались «национал-большевики». Книгу Армина Молера не обходит вниманием ни один историк ввиду её очевидной ценности и объемности; он первым же и заявил о невероятной широте данного явления: ««Консервативная революция» -- это отнюдь не застывшая идеология с четко очерченными контурами, а трудно фиксируемая «топографическая местность»». Следующая позиция, которую необходимо выделить - и она в первые десятилетия второй половины XX века была наиболее распространена - это общая тенденция в Западной историографии усматривать проистечение нацизма из «революционного консерватизма», в том смысле, что он создал благоприятную почву для злодеяний нацистов в дальнейшем, поэтому здесь в фокус часто попадает именно взаимоотношение и взаимозависимость национал-социализма и «консервативной революции», нередко - в рамках наиболее негативных пунктов вроде антисемитизма. Это - позиция историков К. Зоннхаймера, отчасти - Х. Швирскотта. «…Conservative Revolutionary anti-democratic thought… succeeded in alienating Germans from the democracy of the Weimar constitution and making large groups receptive to National Socialism». В чем-то схожа марксистская точка зрения - причем, как историков-марксистов на Западе, так и в Советском Союзе: подчеркивается безусловное родство «консервативной революции» и нацизма, и даже предшествование первого - второму, и к этому добавляется привычная марксистcкая риторика о выгоде, которую в итоге приобретал монополистический капитал и предпринимательский капитал в общем, защитником которой иногда выступали революционные консерваторы; подчеркивалось марксистами, что расчищалась идеологическая почва для буржуазной реакции (таким образом, отметался параметр «революционности» из этого немецкого консерватизма) и для осуществления Германией империалистической политики; здесь можно выделить авторов Х. Герстернбергер и А. С. Бланка. «Капитализм как экономическая система сформировал общий базис для либерализма и революционного консерватизма. Так, оба мировоззрения отсекали классовую борьбу посредством идеологии национального единства, поддерживали немецкий империализм и не боролись с антисемитизмом. Как же понять «антикапитализм» революционного консерватизма? Согласно Г. (Гершенбергер), данное поведение понимаемо только в культурном контексте, а экономически революционный консерватизм ориентировался на либеральном предпринимательстве и защищал предпринимательский капитализм». Тем не менее, к последним десятилетиям XX века тенденция эволюционировала, и стали чаще предприниматься попытки взглянуть на «консервативную революцию» более объективно: более пристально присматриваясь к её культурным и философским аспектам, в то же время - не выдвигая прямых обвинений даже в косвенном пособничестве нацизму,-так, в своей работе С. Бройер, в чем-то повторяя работу АрминаМолера даже по структуре- сосредоточился непосредственно на анализе конкретных составляющих данного течения; как Молер отдельно выделял идейное отношение «консервативной революции» к Христианству, Фридриху Ницше - Бройер помещал в фокус идеи революционного консерватизма относительно «расы», «почвы», «нации»», «модерна» - в общем их спектре, наконец, доходя до того, что сам заявлял о негативной тенденции в выделении общей эгиды для всех явлений, записываемых под «консервативной революцией», меж тем как каждое отдельное слишком многогранно для такого обобщения.

В целом, Бройер - представитель новой тенденции в рассмотрении «революционного консерватизма»; он предоставляет читателю самому разобраться, что да как. Отдельно стоит выделить его вклад в изучение «модерна» в отношении данного феномена - потому что до тех пор этому уделялось мало внимания, и потому что это уже напрямую связано с российской историографией и современной зарубежной историографией, где часто поднимается вопрос о правомерности концептов «модерна» и «революционности» исследуемого феномена. «… Как полагает Бройер, несмотря на трудности и противоречия модернизации, немцы уже к концу XIX века были в целом буржуазной нацией, а принципы буржуазного политического сознания глубоко укоренились среди правящей элиты, в том числе и в её консервативных кругах»; «… она (прим. - консервативная революция) была проявлением «нового» национализма, к которому Бройер относит также и национал-социализм: национализма, рожденного в недрах массового общества, стремившегося разрушить узкоклассовые интересы «старого» консерватизма и рассматривающего нацию как единое целое. «Консервативная революция» была ни чем иным, как одним из проявлений кризиса буржуазного сознания в Веймарской Германии в форме «нового» национализма». Олег Терехов, выделяя эти моменты в работе Бройера, например, сам говорил о «консервативой революции» как о феномене альтернативного, «правого» модерна. Говоря о российской современной историографии, следует выделить, к примеру, следующих историков: Алленова С. Г., Артамошина С.В., Пленкова О. Ю., и упомянутого,Терехова О. Э. С некоторыми расхождениями, представители российской историографии сосредотачиваются преимущественно на изучении конкретных аспектов «консервативной революции», либо сюжетов связи её с национал-социализмом - но, согласуются здесь с Бройером, не сосредотачивая внимания на обвинении этих идеологий в родстве, а иногда и с попытками объяснить неправомерность отслеживания подобного родства.«Оба движения имели как точки соприкосновения идей, так и мировоззренческие расхождения. “Консервативной революции” был чужд нацистский расово-биологический взгляд на мир и общество. Антисемитизм никогда не играл значимой роли в мировоззрении консерваторов, в отличие от нацистов. Их объединял антивеймарский и антиверсальский дискурс. Между ними не было политического союза, а происходило совпадение идейных позиций…».

Но, как бы то ни было, все перечисленные тенденции не могли избежать выделения общих черт у немецкой «консервативной революции», независимо от своего к ним отношения: это - яростная оппозиция либерализму, капитализму, Западу - как их видимому олицетворению, заодно - демократии, республиканству, а часто и - прочим чертам эпохи «Просвещения», в основном, облюбованным идеалами Великой Французской революции; доходило вплоть до оппозиции «модерну» и «модерности» как таковым. Обобщая, можно сказать, что эта позиция сформировалась, исходя из двух основных причин: поражения Германии в ходе Первой Мировой войны и позорного Веймарского режима, вследствие же этого поражения и образованного - с несправедливо возложенной на Германию ответственностью за Первую Мировую войну, такой, будто бы она одна в этой войне и была виновата; дело усугублялось и, как следствие - провалом гуманистических ценностей вообще - что подначивалось мифом о революции 1918 года как причине поражения Германии в Первой Мировой, а не следствии, и некоей исторической ассоциацией революции с 1789 годом.«… полный провал гуманистических идей в Войне утвердила их (прим. - консерваторов), что есть историческое обоснование настаивать отныне на антигуманистических и антипросвещенческих принципах. Война им показала, что мягким французским «Идеям 1789 года», - материализму, чрезмерный индивидуализму и фальшивому космополитизму - пришел конец, и будущее принадлежит консервативным немецким ценностям, определенным образом отличавшимся от французского консерватизма». В Веймарском режиме виделось, исходя из перечисленных тенденций и его атрибутов-нечто, идеалистическинепереносимое, и ненависть к сумме этих параметров возникает уже с 1918 года; в плюс к тому, возник фактор распространения практической реализации социализма - уже на Востоке: Россия уже запылала в огне Гражданской войны, и совсем скоро она станет Советским Союзом;революции происходят в Индии и Китае, и Восток - напрямую начинает ассоциироваться с социализмом; в случае с Мёллеромванден Бруком, например - к Востоку добавляется и Германия как, географически - «первый народ»такого Востока: «Мёллерванден Брук заявлял, что немецкий народ является носителем социализма будущего, который, в отличие от марксистского социализма, стремится к единению всего народа и преодолению классовой борьбы. «Народ Востока, который начинается для Запада с Германии, является носителем социализма…»». Вскоре же и Муссолини подольет масла в огонь - по сути, первым «узаконив» возможность «Третьего Пути», провозгласив его как таковой (здесь следует помнить, что тот же «Мёллеровский» социализм настолько отдалился от марксизма, что действительно больше походил на «Третий Путь», почему «консервативная революция» в ряде течений и может одновременно представлять собой и «третью позицию», и - «социализм»).

Данный комплекс причин подогревает к Веймарскому режиму в среде немецкой интеллигенции, которая пытается найти антитезу как в ультралевом спектре, так и в ультраправом - посреди чего и возникает своеобразный гибрид; именно поэтому «консервативная революция» часто синонимична «Третьему пути» - помимо того, что ряд её деятелей прямо заявлял о наследии «Третьей позиции», так и сумма тех движений, которые записываются под «консервативной революцией», заставляет говорить, зависимо от разных точках отсчёта - о ней и как о феномене левого политического спектра, и - как о феномене правого.

Логично, что такая непрочность термина, на фоне кажущейся его незыблемости - инициирует множество очевидных проблем: соотнесения «правого» и «левого» в каждой отдельной идеологии; соотнесения данного движения с нацизмом, особенно учитывая интересные контексты вроде того, что Йозеф Геббельс мог быоказаться и национал-большевиком(«Еще дальше от нацистских взглядов отстояли его представления о России, которые вплоть до 1925 г. в принципе не расходились с русофильскими веяниями, весьма распространенными в стане немецких революционных националистов…») Наконец, возникает вопрос, близкий к контексту данного исследования: каков именно социализм у революционных консерваторов, что в действительности послужило импульсом их социалистическим воззрениям, а что - становилось полноценной идеологемой «левого» спектра?

Данные историографические и концептуальные аспекты «консервативной революции» было необходимо изложить, потому как они находят неизбежный отклик в рассмотрении «национал-большевистского», или «национал-революционного» движения внутри данного интеллектуального и политического течения. «Национал-большевизм», одним из виднейших представителей которого и, в некотором смысле, «основателем», является Эрнст Никиш (23 мая 1889 - 27 мая 1967),в целом - вобрал в себя всё, перечисленное выше, вплоть до проблемного вопроса - и, соответственно, одной из задач даннойработы является выделение критериев, по которым национал-большевизм схож и отличен от самых популярных течений «консервативной революции»; здесь важно оговорить, что в этом смысле национал-большевизм неотделим от биографии Эрнста Никиша и его именно что политической деятельности - и, как следствие, фактора Советского Союза в рамках этой его деятельности и формирующейся вокруг неё идеологии.

По большому счету, первое время мой метод исследования - нарративный, но известное место в нем занимает критика источника - в данном случае главным объектом критики становятся мемуары Эрнста Никиша «Жизнь на которую я отважился. Встречи и события».Определенные контексты мемуаров оговариваются в соответствующих главах, однако один момент критики можно выделить уже на уровне названия: в нем ведь читается явное желание тотчас расставить точки над «и», желание противопоставить мужественность своей судьбы - каким-то иным судьбам, «жизням», тех - кто «не отважился»; да и само используемое слово - «отважился» (в оригинале -«gewagtes») задает тон своеобразной диалектике; заранее подчеркивается собственная смелость в противостоянии кому-то.

К сравнительному анализу я прибегаю, говоря о месте национал-большевизма в общем контексте революционного консерватизма - не в последнюю очередь зависевшием именно от фактора СССР; основными пунктами для сравнения я выделяю Освальда Шпенглера с его идеей «прусского социализма» и Эрнста Юнгера с его «неонационализмом»; выбор пал на них, потому что Освальд Шпенглер оказывал некоторое влияние на Эрнста Никиша в течение жизни последнего, и притом представляет собой в Веймарском контексте пример определенной тенденции в создании «национального» социализма - а Эрнст Юнгер был его близким другом и даже сотрудничал с Никишем. Необходимо было соотнести эти идеологемы и выделить отличия между ними в их отношении к Советскому Союзу; рассмотреть, какое место у разных представителей «консервативной революции» Советский проект занимал в их идеологических исканиях, в политической и философской деятельности.

С помощью этого сравнительного анализа можно будет привести еще несколько аргументов для достижения цели исследования, для ответа на вопрос - чем же был Советский Союз для национал-большевика Эрнста Никиша: искал ли в потенциальном союзе с СССР Никиш - исключительно прагматичную выгоду для Германии, выгоду геополитическую, то есть - ценного союзника в рамках идеологической борьбы с Западом, и под это уже верстал свою идеологию…Или же, Никиш видел в Советском проекте полноценный простор для политического и экономического обновления Германии, в том числе и - проект мирового обновления;в конце концов, простор для вдохновения своей идеологии? Какова специфика «националистического» толкования социализма, неизбежно связанного с Советским Союзом - у Эрнста Никиша? Что им двигало: прагматичность помыслов или идеологизированность?

1. Национал-большевизм Эрнста Никиша. Советские контексты биографии и формирование идеологии

1.1 «Национал-большевизм»: ориентация на восток

Национал-большевизм Эрнста Никиша существенно выделяется среди прочих течений «консервативной революции»; даже на уровне термина он наиболее соответствовует специфике революционного консерватизма: сразу видна перспектива национальной ориентации, обращения к правым идеям как минимум в политическом спектре, - сразу же виден и желаемый потенциальным носителем идеологии базис экономический - социалистический, левый. И, хотя внутри самого социалистического лагеря разногласий по поводу правильности пути, как правило, тоже - очень много, здесь важна сама по себе ориентация. В контексте национал-большевизма она отображает тяготение революционных консерваторов к «Востоку»: это был и «социалистический» Восток, и Восток в рамках культурной специфики интеллектуального течения, которая развивалась еще с конца XIX века, и особо сильное распространение получила в годы Веймарской республики.

Россия с этим «Востоком» ассоциировалась неразрывно, получив разное оформление - иногда романтизировался своеобразный «варваризм» России и несомого ей «Востока», в качестве антитезы «цивилизации», ассоциируемой непосредственно с Западом; или, близко к этому - романтизировалось «азиатское» внутри этой «русскости» - что, в свою очередь, интересно гармонировало с традициями Серебряного века русской литературы, в том числе из приветствовавших революцию поэтов - стоит вспомнить хотя бы стихотворение Александра Блока «Скифы», написанное им в 1918 году. «Едва лишь русский большевизм разрушил буржуазные жизненные формы, как началось возрождение России, идущее из глубин первобытных славяно-азиатских инстинктов…». С большей же степенью русский вопрос фиксировало распространение русской литературы в Германии, в частности - в культурной жизни Германии той поры бесценен становился Фёдор Михайлович Достоевский. «В числе духовных предтеч «консервативной революции» Штерн называет Т. Карлейля, Я. Буркхардта, Ф. Ницше, Ф.М. Достоевского. Штерн отмечает особую роль Ницше и Достоевского для формирования идеологии «консервативной революции»».Россия, Советский Союз - также получали своеобразное «Восточное» оформление в виде различных, с позволения сказать, философских метафор; так, например, Эрнст Юнгер -писатель, философ, публицист и офицер, близкий Никишу по взглядам, - выделял «большевизм»как «стиль», необходимый эпохе в числе прочих:«В остальном, чем более киническим более спартанским, прусским или большевистским окажется наш образ жизни, тем будет лучше. Масштабом служит образ жизни рабочего. Важно не улучшить этот образ жизни, а придать ему высший, решающий смысл».

Так - национал-большевизм наиболее полно соответствует «консервативной революции» в общем спектре её идей. Даже его тяготение к «Востоку» имело потенциал практического приложения, было выражено куда более продуманно- чем, например, направленные скорее просто на «романтизацию» пассажи того же Шпенглера. «Русский дух знаменует собой обещание грядущей культуры, между тем как вечерние тени на Западе становятся все длиннее и длиннее».

Но - важно проследить непосредственно процесс того, как именно так получилось, что «национал-большевизм» стал соответствовать обозначенным выше тенденциям,в силу каких именно обстоятельств; в целом, данная идеология неотделима от, если не основателя - то самого видного её представителя и деятеля, и, что очень важно - политика от этой идеологии - Эрнста Никиша. Важно проследить, таким образом, формирование национал-большевизма именно сквозь призму биографии Эрнста Никиша, тем более, в контексте того, что в историографии на немецкий национал-большевизм имеются самые разные точки зрения, с разными точками отсчёта и разными личностями в фокусе исследования; этот контекст оговорен уже во второй главе. Рассматривая же фигуру Никиша, мы найдем великое множество совпадений с общим ритмом данной вехи немецкой истории, хотя и с более левым уклоном, нежели у множества других её представителей - что становится вдвойне интересно и показательно, а заодно и поводом для дальнейшей сравнительной перспективы между Эрнстом Никишем, Освальдом Шпенглером и Эрнстом Юнгером.

1.2 Эрнст Никиш как социал-демократ: Баварская Советская республика

советский политический большевизм никиш

Таким образом, в основу данного контекста исследования положена даже не биография Эрнста Никиша, но - три важнейших советских контекста его «политической» биографии, в которых можно увидеть и эволюцию личности, и эволюцию его взглядов, и благодаря которым можно понять, почему в «политической» биографии Эрнста Никиша первостепенное значение имеют именно те эпизоды его жизни, которые крепко связаны с Советским Союзом.

Родился Эрнст Никиш 23 мая 1889 года - в баварском городе Нёрдлинген, в семье металлиста, в дальнейшем приобретшего мастерскую, в которой он работал. В ходе разных перипетий личной жизни, связанных со скромным семейным достатком и определенными взглядами родителей, оказался в реальной школе, и в дальнейшем выучился в семинарии, после чегоработал сельским школьным учителем. В ходе своей деятельности в сфере образования, в ходе самого образования - постепенно, познакомился с трудами Карла Маркса.

Эпохальное для того времени событие, задавшее точку отсчёта для формирования каких-либо взглядов - Первая Мировая война, - застала Эрнста Никиша в возрасте двадцати пяти лет; мобилизован он был, как уже ранее отслуживший молодой человек - но на фронт так и не попал (причина - плохое зрение), чему не выказывал особого недовольства. Ведь уже с военным временем связаны определенные контексты, в той или иной степени задававшие тон определенным дальнейшим убеждениям Эрнста Никиша- например, специфичная причина для неприятельского отношения к войне; он считал всеобщую эйфорию, вызванную этим грандиозным событием - глупой, и не разделял общих ожиданий якобы долженствующего последовать за войной светлого для Германии будущего, даже когда эти пассажи имели отчасти социалистический окрас, - особо неприятна была одухотворенная войной социал-демократия. «Было что-то глубоко неприличное и даже кощунственное в том, с каким воодушевлением, с какими радостью и облегчением было воспринято в Германии объявление ей войны соседними народами<…> И социал-демократия не смогла остаться в стороне от взбудораженного общественного мнения. Она уже давно подпала под империалистическое влияние»- тут же следует подчеркнуть момент критики источника: в таковых заявлениях Никиша есть повод усомниться, поскольку «Жизнь на которую я отважился» носит мемуарный характер, и ряд утверждений мог быть спроецирован им «апостериори», в силу того, что прошло уже много лет, и, может, из некоторого смысла самоцензуры, поскольку написаны данные мемуары им в 1958 году, когда какие-то вещи могли проговариваться в определенных, принятых в качестве нормы, контекстах: так может трактоваться всяческое неприятие войны - из осознанного, либо неосознанного желания себя от её фактора максимально отгородить; так может трактоваться и любое объяснение национализма, о чем пойдет речь в дальнейшем.

Тем не менее, конкретно здесь в словах Никиша сомневаться не приходится - он в принципе, согласуясь с марксизмом-ленинизмом, негативно расценивал любые «буржуазные» войны и присущие им «империализмы». «Мировая война была однозначно империалистической войной, речь шла о странах-поставщиках сырья и рынках сбыта; конкуренция буржуазной заинтересованности в мировом рынке спровоцировала ее».Уже к 1918 году Никиш был членом Социал-Демократической партии Германии, работал редактором в «Швабской народной газете». Таковой его путь, включая биографический контекст рождения в Баварии, и привел его в эпицентр интереснейших событий 1919 года - он лично опробовал опыт жизни республики, государства, образовавшегося в ходе коллапсов конца 1910-ых годов, - речь идет, конечно же, о Баварской республике.

Логично, что этот опыт стал ключевым в рамках формирования социалистической части политического проекта Никиша - ввиду того, что в массовом сознании за Баварской республикой закрепилось название «Баварская Советская». Это, стоит отметить - не совсем корректно: советской она становилась только после «второй фазы баварской революции», как эти события называет Винклер: только 22 февраля 1919 в качестве повестки дня ставится вопрос о создании «социалистической» республики, объявления её в качестве «советской», и 28 февраля на этот вопрос был дан ответ - «нет»; Эрнст Никиш, между тем, успеет побывать председателем Центрального совета республики. В суматохе революционных событий вряд ли приходится говорить о приобретенном им опыте государственного управления, скорей, он приобрел опыт в работе с текстами и с воздействием их на массы, - опыт публицистический, журналистский. В конечном итоге, «советской» республика стала только 6 апреля, и это же обусловило её скорый конец 3 мая 1919 года. По правде говоря, здесь есть и соответствующая сложность: силы в Баварской республике действовали самые разные, и «левых» партий там было несколько (как минимум - НДСПГ, СДПГ, КПГ и даже некоторые анархисты; «самыми решительными сторонниками провозглашения Баварской Советской республики были не коммунисты, а независимые социал-демократы и анархисты»), и между ними были самого разного рода трения - и в конечном итоге это привело к тому, что Никишединственный… бойкотировал создание непосредственно Баварской Советской республики. «При общем голосовании по вопросам, провозглашать ли республику советов… я единственный воздержался. <…> Без сомнения, и я тоже подпал тогда под чары кипящего революционного настроения… и я тоже в принципе поизтивно оценивал идею советов. Однако моя политическая интуиция подсказывала мне, что Бавария, учитывая её традиции и общественное своеобразие, отнюдь не является той страной, где может осуществиться принцип советов».Это, тем не менее, вполне логично - и на фоне общей суматохи и трений между «левыми» партиями в республике, именно в этом контексте Никиш, таким образом, становился более благоразумным в отношении взаимодействий республики с Советским Союзом.

В.И. Ленин взаправду ранее писал лидерам Баварской республики о том, что сперва им необходимо решить вопрос со своей буржуазией; по сути, наставлял их по пути суверенного государственного существования с потенциальной поддержкой Советского Союза, и, по большому счёту, кроме этого совета - только слал «лучшие приветы и пожелания успеха»;в каком-то смысле Никиш согласовал свое мнение с мнением Ленина, обусловив это, кстати, неготовностью Баварии принять принцип советов ввиду «традиции и общественного своеобразия». Тем не менее, от своей деятельности в её рамках он явно не отрекался, и был готов на постепенное формирование социалистического государства, почти что «социализма в одной стране»; замыслам сбыться было совсем не суждено, и Баварская, уже Советская республика была достаточно быстро разгромлена фрайкорами.

В целом, здесь мы видим одновременно практический политический опыт Никиша-он пробыл очень близко к центральному ядру власти молодой, пусть и недолго просуществовавшей республики; он был не только председателем Центрального Совета, но и некоторое время пробыл в должности главы Совета Аусбургских Рабочих и Солдат.«… quickly became head of the AugsburgArbeiter- und Soldatenrat (Workers' and Soldiers' Soviet)…». И, с другой стороны, можно наблюдать эволюцию теоретической составляющей его политического воззрения;с одной стороны, формально вся его деятельность проходит под социал-демократической эгидой, и это уже указывает на важный факт: социал-демократическая концепция наиболее удовлетворяла тогда Никиша, ведь уже тогда заметнонеприятие им ортодоксального коммунизма; с другой стороны, в пока еще не проявлялся никакой националистический контекст.

Можно сказать, Эрнст Никиш здесь ещё и не «консервативный революционер» - вопросы «консерватизма» его вообще не заботят, и, даже если был консерватизм присущ его воззрениям инертно - революционная нацеленность рефлекторно им не противопоставлялась. Он мог невзлюбить социал-демократию за пособничество отечественной буржуазии, но ортодоксальные коммунисты тоже чем-то отталкивали; возможно, воззрением на всё Отечество как на дрова для революционного пожара. Здесь косвенно прослеживается и исток воззрения Никиша на «мировую революцию» в дальнейшем: Никиш чаще всего будет говорить о ней как о «Восточном» способе «поджечь Запад», к тому же, путем скорей «всемирной» революции, нежели «мировой», то есть с упованием на суверенитеты социалистических государств, ориентирующихся на будущий Советский блок, - не то чтобы он не верил в отмирание государства, но, во всяком случае, не усматривал этому перспективы ближайшие несколько десятилетий.

Слегка же замедленный темп становления «революционным консерватором» обусловлен еще и тем, что вопрос о «консерватизме» пока не стоит - события самого конца 1910-ых годов и самого начала 1920-ых пока что слишком динамичны, чтобы задумываться об этих аспектах, а Веймарская республика с её «западническим» режимом, пока не кажется какой-то угрозой или помехой.«Так, из плотного союза славянских и германских элементов должна была возникнуть выдающаяся историческая сила: новая, недогматичная «пан-религиозность», новый целостный жизненный уклад, новый «народный социализм»». Наконец, участие Эрнста Никиша в политическом образовании Баварской Советской республики - это, пусть недолгий и носящий косвенный характер, но - опыт контакта с самим Советским Союзом.

Опустим подробности знакомства Никиша с определенными важными персонажами Баварской республики - сосредоточиться следует на непосредственном характере рецепции Никишем русского социализма и именно его истоков; во-первых, Никиш действительно согласовался с общим мифом советской повестки дня об исключительно нищем русском крестьянстве - и связи с этим проводил параллель тем, как, по его мнению, крестьянский вопрос «по-другому»решался в немецкой среде и не резонировал с ситуацией в Баварии: «Русское крестьянство было порабощено царизмом и доведено до нищеты; у него были важные причины, чтобы безоговорочно сделаться революционным… положение крестьян Баварии, напротив, было иным. Они были зажиточными и на протяжении многих лет пользовались точно такими же правами, что и остальные граждане государства… Тяга к революции была им ничуть не свойственна». Здесь можно проследить и тенденцию к вдумчивому анализу Никишем корней социалистической революции в России, и - уже обоснование некоторого политического истока, который выстроит дальнейший дискурс, формируемый Никишем, - в немецком контексте он будет очень редко положительно отзываться о крестьянском факторе, о «сельской» местности и её политической значимости. И именно в связи с этим акцент, как правило, куда чаще будет смещаться именно на фигуру «рабочего». Пока же может показаться, что Никиш как будто бы знаком с контекстом конфликта народников и марксистов в России, но это вряд ли, - Никиш подозрительно редко упоминает «русскую общину» для осведомленности о таких тонкостях. Хотя, нечто близкое он мог усмотреть в раздумьях над конфликтом Маркса с анархистами Бакуниным и Прудоном («…Не случайно между Марксом и анархистами Прудономи Бакуниным разгорелась самая ожесточенная вражда…»)… тем не менее, поправка на специфику «местности» обусловлена скорей следующими двумя факторами: это - прочтение уже в 1918 году «Заката Западного Мира» Шпенглера, и - знакомство с советской прессой уже 1920-ых годов, когда в СССР прямо признавалась своеобразная погрешность прогнозов Маркса, мол, социалистические революции должны бы произойти в первую очередь в промышленно развитых странах - а произошли в аграрных. Прочитанный Шпенглер же облёк знакомство с этой новой материалистической трактовкой революции в идеалистические тона его историософской концепции, пропитанной увлеченностью спецификой каждой конкретной цивилизации, и в частности - любой Восточной.

Здесь и следует отметить уже вполне конкретные культурные ориентиры Никиша;как правило, с любым «революционно-консервативным» течением ассоциируется Фридрих Ницше, в силу его невероятной популярности в Германии, - иным деятелям Ницше виделся не менее революционным, чем Маркс. Это актуально и в отношении Никишав 1920-ых годах, хотя и в достаточно специфичном окрасе; Ницше становился методом трактовки событий немецкой истории: «Реформация и представляла собой не что иное, как вышеуказанныйантиренессанс; во всех своих проявлениях она была реставрационным, антиреволюционным движением. Ницше, наверное, впервые осознал это со всей отчетливостью». В том числе, концепты Ницше проецируются наразные социалистические аспекты.Еще сложнее с объективно более важными для Никиша Марксом и Лениным - но здесь трактовка зависит от историографии; Дэвид-Фокс склонен считать Никиша едва ли не ультраправым, и как раз настаивает на вероятном прагматизме его идеологии, согласно которой марксизм-ленинизм мог быть и вовсе лишь прикрытием «национально-революционного» подтекста дела Ленина и Сталина; схожее мы видим и в труде другого автора, E. VanRee, хотя там оговаривается подобная тенденция в национал-большевизме вообще: «… National Bolshevism… is a specific variety of etatist nationalism, namely that one which uses the language of Marxism - for tactical purposes and for such purposes only».

В общих чертах, можно выделить два важнейших элемента, формировавших особое воззрение Никиша уже в контексте его работы в Баварской республике: марксизм-ленинизм, причем с пристальным вниманием именно к «ленинизму», - и «ницшеанство», главным образом, в противовес идеям Просвещения; интересно, что данный «противовес» был необходим Никишу, хотя как раз марксисты-ленинцы, как известно, настаивали на своей генеалогии от Французской революции. Также, Никиш ссылается на Канта; наконец, наибольшее почтение он выказывает современнику - Освальду Шпенглеру, за его «Закат Западного Мира», уже в 1918 году. И хотя Баварская республика «не удалась»,это не стало Никишу поводом покинуть социал-демократическую партию; напротив, он уже зарекомендовал себя как политик-практик.

1.3 Эрнст Никиш как консервативный революционер. «ARPLAN».

Здесь становится важным второй существенный контекст уже действительно «политической биографии» Эрнста Никиша - создание им в 1926 году журнала «Widerstand». По правде говоря, «Widerstand», «Сопротивление» - выходит сильно за рамки простого «журнала», но этот контекст следует оговорить отдельно. Сейчас же важны основные мотивы к созданию «Widerstand», основные причины, по которым он стал родственен общим тенденциям «консервативной революции», и как вообще Никиш к этому пришел.

В общем и целом, главной причиной стало укрепление Веймарской республики -в силу разных обстоятельств, она уже крепко стояла на ногах в начале 1920-ых годов.«…большинство немцев скорее смирились с Веймарской имперской конституцией, чем приняли её. Так как она могла быть лишь компромиссной, ни одна из партий, проголосовавших за конституцию, не была ею совершенно довольна». Тем не менее, от республики веяло слабостью, которую не принимало абсолютное большинство «революционных консерваторов». Главным поводом к усмотрению этой слабости было видение Веймарского режима в качестве, буквально - подвластного Западу, а свойственные Западу политические концепты, казалось, шли вразрез с немецкими политическими традициями вообще. Против Веймарского режима и Версальской системы необходимо было противоядие. «Консервативные интеллектуалы Веймарской республики начали поиск третьего пути, отличительной чертой которого стал германский национализм. В их представлениях он стал противоядием от версальско-веймарской системы, с которого начнется возрождение германской нации и германского государства…».

Это либо исходило из, либо помножалось на объективные экономические и политические реалии Веймара: во-первых, миф о «предательству в тылу» культивировался в контексте поражения Германии в Первой Мировой войне - и постыдные, несправедливо огромные экономические обязательства в виде репараций и прочих условий Версальского мира, возложенные на Германию, только усугубляли как миф, так и ужас, в который приходили люди при его рецепции сквозь труды тех же консервативных революционеров. Это как раз та причина, по которой консервативно настроенная публика впоследствии позитивно восприняла «освобождение» от Версальского диктата: «Несмотря на растущий скепсис по отношению к новому режиму, большинство консерваторов все-таки приветствовало устранение Веймарской демократии и освобождение Германии от рестрикций Версальского договора как огромное достижение Гитлера».Во-вторых, недовольство вновь усугублялось и фактором на грани политики и экономики - Германия, по сути, становилась попросту несамостоятельной в своих собственных границах, и помимо экономической несамостоятельности (в ходе которой и образовалось неприятие революционными консерваторами, да и социалистическими партиями - «плана Юнга») - давала знать о себе и политическая, одним из ярчайших проявлений которой стал 1923 год с вторжением франко-бельгийских войск в Рурскую область.

Из слов же самого Никиша следует, что это был один из поворотных моментов для его «социал-демократического» прошлого и для начала осознанного формирования собственной идеологии: «Почему было бы не ввести прогрессивный налог на имущество и не профинансировать борьбу за Рур на собранные благодаря этому налогу средства? Эти вполне справедливые вопросы бесили социал-демократических политиков. <…> Я все более решительно вступал на свой собственный политический путь. Социал-демократическая политика казалась мне бесперспективной…».

В случае Никиша, как наиболее «левого» из «революционных консерваторов», протест против слабостей Веймара приобретал и полноценный социалистический окрас; удручавшие его события трактовались по типу советской характеристики «буржуазная контрреволюция» - хотя Никиш выражался красочней, даже поэтичней, - говоря о Мюнхене, упоминал, что тот был «воротами для всех римских, контрреформаторских движений», связывая это как с контекстом падения Баварской республики, так и с «Пивным путчем» Гитлера в 1923 году. В принципе, в одной этой характеристике ощутимы следы всех упомянутых повлиявших на Никиша деятелей: Маркса, Ленина, Шпенглера…

Также, Эрнсту Никишу были свойственны размышления о природе «реакции» буржуазных сил, натравивших фрайкоров на молодую немецкую республику и разрушивших имевшиеся планы об Общегерманской Советской. Здесь можно выделить дальнейшие прямые ассоциации и коннотации - от пункта, что революцию задушил Веймарский «буржуазный режим», до последующих мотивов: что в этой трагедии повинен непосредственно Запад, с которым ассоциируется буржуазное, капиталистическое, еще и раз за разом противопоставляемое «истинно-немецкому»… - а немецкое, в конце концов, может спасти в сражении с таким Западом только Советский Союз.

Так Эрнст Никиш и становится «революционным консерватором», если говорить о «консервативной революции» как об общей тенденции оппозиции Веймарскому режиму, возникшей в Веймарской республике. Более того, его «восточная» ориентация выражалась даже сильнее, потому как оформлялась практичнее. Во всем же его антизападническом пафосе можно запросто увидеть национализм.

Тем не менее, следует держать в уме объяснение проектируемому им национализму, которое дал Никиш в мемуарах: «… чтобы обрести доступ к сердцу молодых представителей буржуазной интеллигенции, я призвал на помощь идею Потсдама. Теперь я применил против крупной буржуазии тот же прием превращения идеологии в свою противоположность, который ранее применила сама буржуазия, когда она придала понятию «социализм» такое содержание, которое позволило направить бунтующую буржуазную молодежь на антибольшевистские рельсы: идея национализма теперь была наполнена антикапиталистическим, враждебным буржуазии смыслом».Национализм уже декларируется прямо, но обосновывается новым образом - национализм становится своеобразной «реакцией на реакцию», когда «реакцией» воспринимается Веймарский буржуазный контрреволюционный режим.

Здесь, в силу мемуарного характера источника, можно усмотреть и попытку «отодвинуть» от себя кем только ни осужденную на момент написания мемуаров идеологию «национализма», а вместе с тем и тщательно оправдать любую его практику, объяснить свою мотивацию с поправкой на время. Но тут мемуары «Жизнь, на которую я отважился» входят в своеобразный конфликт с «Политическими сочинениями»; многие работы последнего сборника, особенно те, что концентрируются на антизападной риторике, те, что критикуют «романскую» цивилизацию, или в которых прослеживается диалектика иного рода (то же косвенное противопоставление «Прусского духа» упомянутому буржуазному «Мюнхену»), - явно носят националистический оттенок, в то время как мемуары попросту игнорируют факт написания данных работ. Вернее, Никиш о своей деятельности 1920-ых годов, уже в журнале «Widerstand», отзывается весьма сухо: работал, писал статьи. Фразы общего характера как будто бы прикрывают особенности целеполагания во время написания этих самых статей (хотя имеет смысл также сделать поправку на следующее: на момент написания мемуаров Никиш уже стар, да и слеп после тюремного заключения; нанесенный физическому и ментальному здоровью вред мог отозваться на объективности в оценке собственной деятельности).

Также, следует оговорить и «антисемитский» контекст Никиша - «национал-большевика»: главным поводом для усмотрения «ультраправого» элемента в идеологии Никиша является выделение у него сильного «антисемитского» контекста, и в основном он базируется вокруг книги «Третья Имперская фигура» Никиша. «In his book «The Third Imperial Figure», Niekisch proposes that European history has been shaped by the conflict between two suprahistorical principles of social organization that he calls «the eternal Roman» and «the eternal Jew»; Niekisch asserts, «this is neither an anti-Roman nor an anti-Semitic book». <…>However disingenuous his disavowal may be, it takes the risk of publicity announcing a position in explicit organization to official Nazi racist nationalism. The history of Europe, instead of being Marx's history of class struggle, is the fight between the Roman and the Jew for control of the creative energy of «the eternal Barbarian». The eternal Barbarian, Niekisch argues, comes in two varieties, the peasant and the warrior, neither of which is a properly imperial figure».

Согласно данной его концепции, «Рабочий» и должен стать новой, третьей «имперской фигурой», которая сведет на нет господство «вечного Римлянина» через покорение, и господство «вечного Жида» через подкуп; действительно, «вечный Жид» здесь имел больше некоторый «поэтический» подтекст, хотя настораживает год публикации - 1935, когда нацисты уже имеют в руках настоящую власть. Сам Никиш объяснял это тем, что, выражаясь языком, понятным его тогдашним соотечественникам, он хотел - и смог! - еще в 1935 году протолкнуть «неприкрытую пропаганду принципа плановой экономики»,как раз путём апелляции к фигуре «Рабочего», и путем прослеживания соответствующих лейтмотивов логики формирования этой фигуры.

Здесь есть простор для дальнейшей мысли в контексте СССР; ведь, казалось бы, Никишу - как мы видим, благоприятно расположенному к Советскому Союзу - желание подспудно интегрировать в немецкое общество идею «плановой экономики» с помощью своей книги, должно бы было стать поводом для уменьшения доли «антисемитизма», даже риторического - ведь могут создавать неприятные коннотации высказывания наподобие «… христианство вполне могло бы состояться без евреев, но без немцев - никогда», - пусть и вырванные из контекста. В то же время, как известно, у ряда заявлений немцев той поры простор для антисемитизма был обусловлен как разассоциацией «происков мирового еврейства» (и синонимичных контекстов) - именно с Советским Союзом, и его «жидо-большевистским руководством»; и не последнюю роль тут играли личности Льва Троцкого или Карла Радека, как и всего «инородного» спектра руководителей большевистской партии. Зачем было способствовать такому вот «антисоветскому антисемитизму»?...

На самом деле, этот парадокс легко разрешим: У Никиша же, хоть он и не так часто прибегает даже к «антисемитским мотивам», но когда фигурируют образы «еврея» или «жида» - они проецируются уже на ненависть к «Западной» цивилизации, а не к Советскому проекту. И последующие упоминания «еврея» имеют явно негативные коннотации в рамках общего концепта «национал-большевизма» Никиша: «Папство, этот плод еврейско-римского скрещивания, соединяет в себе мессианский элемент с цезаристским»; «… существует не только завоевание силой, но и моральное завоевание. Мастерами по части таких завоеваний были евреи…»; «… национальное мессианство имеет еврейское происхождение…». В каком-то смысле это всё ещё «антисемитизм», пусть он и проецируется на другие идеологические концепты. В конце концов, та же ассоциация «подкупа» именно с «вечным Жидом» - дает о себе знать.

Как бы то ни было, даже учитывая таковой «антисемитский» контекст, мы с уверенностью можем сказать что к 1926 году, году основания «Widerstand», Эрнст Никиш подходит уже будучи консервативным революционером, но гораздо более левого окраса, чем его соотечественники. В общем и целом - это и есть формула его «национал-большевизма»хотя определенная сложность данного термина будет рассмотрена во второй главе.

Исходя из всего оговоренного выше, понятны националистические и социалистические контексты идеологии Никиша, но все еще не очень понятна обязательность характеристики её в качестве «национал-большевистской». Главное и простейшее объяснение - это прямое и даже вызывающее подчеркивание Никишем ориентации непосредственно на «большевиков» в рамках политического проекта Эрнста Никиша - ориентации внешнеполитической, но которая подразумевала и внутриполитический характер: как именно строить новую Германию. Практики большевистского руководства Никишу были очень важны с точки зрения их эффективности и, все-таки, большей теоретической близости с ортодоксальным марксизмом, - в отличие от того, как к социализму относились коллеги по «революционно-консервативному» цеху. Парадоксально, но факт: самому Никишу был совсем не близок ортодоксальный марксизм, хоть он и питал безусловное уважение к трудам Маркса -и в то же время различные «социализмы», о которых говорили его соотечественники - были ему неприятны именно из-за их чрезвычайного отдаления от изначальных теоретиков социализма, и, как следствие - от практик этого социализма в Советском Союзе; кстати, для Никиша Ленин становится не важнее Маркса, хотя, как уже было обозначено выше - в рамках именно «национал-революционной» трактовки.

Ленин воспринимался им идеалистически в сравнении с тем, как его подавала, например, сама же советская историография, - но ленинизм - воспринимался Никишем более прагматически, более научно, чем, например, Мёллеромванден Бруком. Это вновь заставляет задуматься, в свою очередь, о соотношении прагматики и идеологизированности в политическом проекте Эрнста Никиша - несмотря на то, что одним из слоганов «Сопротивления» становился «Спарта-Постдам-Москва», соединявший, таким образом, «спартанскую» этику (хотя это может быть отсылкой к «Spartacusleague», «Спартанской лиге» Коммунистической партии Германии, которая совершила «восстание спартакистов» в январе 1919 года в ходе Ноябрьской революции), прусский националистический миф и ориентацию на союз с Москвой, готовность учиться социализму у Москвы, - в то же время, одним из «слоганов» де-факто была следующая знаменитая реплика Никиша:«Мы не коммунисты, но ради спасения нации мы способны даже к коммунизму».

Лучшей иллюстрацией заинтересованности Никиша непосредственно в практиках, осуществляемых в СССР, является его участие в «ARPLAN». Между 1926 и 1934 годами, годами основания и закрытия журнала при нацистах, есть один самый важный советский контекст, связанный непосредственно с Эрнстом Никишем - который необходимо оговорить перед тем, как заключить повествование о нем уже в рамках сопротивления Гитлеризму. Этот контекст - поездка Эрнста Никиша в Советский Союз в 1932 году.

Совершена эта поездка была в рамках организации «ARPLAN», основанной в 1931 году; расшифровывается название в переводе на английский как «Association for the Study of Russian Planned Economy», куда в своё время входили философ Дьёрдь Лукач, историк Карл Август Виттфогель, писатель Эрнст Юнгер. Исходя из названия, можно выявить ту же самую «русофильскую», в максимально широком смысле, мотивацию вхождения в него конкретных персонажей - всё то же тяготение к «Востоку» и к «Востоку» именно социалистическому; но неразрывен и мотив действительного, прагматичного, практического интереса членов этого сообщества именно к Советской плановой экономике.

Конечно, разграничить эти две сферы - интересы идеалистические и интересы к практическим составляющим идеализируемого объекта - порой, очень сложно, но в контексте данной работы это интересно уже само по себе как факт: некоторые «революционные консерваторы» свое «русофильство» распространяли и на экономическую составляющую, и хотели, как минимум, изучить опыт государства, на которое они ориентировались - главным образом членов «ARPLAN» привлек успех первой пятилетки в СССР, превратившей СССР из страны аграрной в индустриальную.«… Friedrich Lenz, the ultranationalist professor of political economy who founded Arplan, pondered in «Das neue Russland» the geopolitical and civilizational significance of the first Five Year Plan for Germany's national destiny «between Moscow and Versailles». His distinctively «National Bolshevik» analysis, pro-Soviet from a position of hard nationalism, ended with this conclusion: «Stalin's USSR ist the only country which offers the Germans - despite their state weaknesses and social disunity - greater room for maneuever both technologically-economically and linguistically-culturally»».Пятилетка, таким образом, воспринималась как неслыханное экономическое чудо - к тому же, совершенное кардинально новой экономической системой; было абсолютно логично позаимствовать определенные практики такой экономики как для благополучия родной Германии, так и для совершенствования потенциального политического блока с Советским Союзом посредством создания родственной экономики; наконец, в этом могла усматриваться очередная колкая антитеза капиталистическому, буржуазному Западу.

Следствием участия в «ARPLAN» для Никиша и стала поездка в СССР в 1932 году. Именно к этому эпизоду относится единственная встреча Эрнста Никиша и большевика Карла Радека, который часто фигурирует в историографии «национал-большевизма»; в ней, в основном, Эрнст Никиш и подобные ему интеллектуалы фигурируют вновь в качестве «ультра-правых», или «левых от ультра-правых», а личность и деятельность Радека иногда рассматривается едва ли не как главный импульс к российско-немецким контактам вообще и к культивации национал-большевизма в Германии; «… Niekisch's own rejection of the label National Bolshevik, even as so many have seen him as its quintessence, points to the significance of his search for a third-way revolutionary nationalism <…> a number of Far-Right figures had direct contact with the Soviets. Niekisch, for example, traveled to Soviet Union in 1932, where he met with Karl Radek…». Сам же Никиш о Радеке отзывался достаточно сухо, так что как минимум в его случае нет поводов сомневаться в том, что влияние Радека до поездки и вообще контакты с ним были минимальны. В силу ряда обстоятельств, поездка пошла не совсем «по плану»; сменился маршрут (хотя и сами цели у неё были очень размытые, и имеет смысл охарактеризовать их как «ознакомительные» - обществу, заинтересованному в плановой экономике СССР, необходимо было увидеть воплощение «плана» на практике; это косвенно подтверждает состав группы поездки: в основном - специалисты из технических школ и политэкономы).