А на изменившемся маршруте возникло слишком много официоза в виде «изнуряющих экскурсий», и здесь интересен тот факт, что Никиш отзывался о данной поездке с весьма смешанными чувствами. Это дает лишь лишний повод ему поверить, потому как в его словах явно не видно ни абстрактной идеализации, что была бы обусловлена сплошной самоцензурой, в рамках которой он бы не позволил себе и откровенно критикующих пассажей СССР пассажей:«Можно… ни разу не наткнуться на какие-нибудь специальные сооружения или мероприятия, посредством которых Россия хотела бы… оказать подкупающее влияние на своих гостей. Люди одеты плохо <…> обувь достойна сожаления и сострадания. Магазины почти пусты<…> В витринах… вещи самые жалкие и самые бесполезные <…>из высоких окон смотрят угрюмые лица бедноты <…> Россия хочет быть рабочим государством и реально является таковым <… Русский коммунистический рабочий верит… в свою всемирную миссию, в то, что он несет некое послание миру. Он представляет себя как тип человека, который призван завладеть миром. Все русское существование скроено в расчете на этот тип <…> Рабочее государство России в фундаменте своем имеет зияющую трещину: русских крестьян <…> Рабочее государство формирует людей по своим надобностям; оно переделывает целый народ. Дух техники и индустриализма подчиняет себе сто сорок миллионов крестьян и делает их товарищами рабочих <…> Мавзолей перед Кремлем, рядом с фантастическим храмом времен Иван Грозного, действует эффективно и захватывающе <…> Россия будет оставаться элементом преобразования мира; она будет закрепляться в тех формах бытия, в каких будет дольше всего потрясать мир и преобразовывать его, разлагая изнутри».

В мемуарах этот текст фигурирует как цитата Никишем собственной статьи, написанной сразу после поездки. Интересно, что вставкой данной статьи Никиш, по сути, сводит на нет свое мемуарное умалчивание о склонности к своеобразной онтологизации политики, к наложению, очевидно, его же вдохновляющей националистической печати на социалистические проекты; в данном тексте мы видим согласование всех ранее проанализированных контекстов:Никиш, поначалу, действительно не идеализирует практическое воплощение теоретических пассажей Советского Союза - хотя и видит в этом, по-своему, позитивные моменты продолжающегося строительства социализма и отсутствия зависимости от «инородного» мнения, почему советский быт и не представляет собой «Потёмкинских дач» (хотя Никиша могли смутить те же самые «изнуряющие экскурсии», но это не столь важно); национал-большевику Советский Союз видится апогеем русской суверенности. Более того, Никиш согласуется с идеологической трактовкой «крестьянства» как «слабости» фундамента Советского государства - и впоследствии сам же объясняет, почему эта слабость стала «силой», как крестьянин стал трактоваться в качестве «рабочего; наконец, самое главное - подчеркивается «национальный» аспект, и в советский социализм зашифровывается онтология русской истории.Никиш говорит о предназначенности «рабочего государства» именно «русскому существованию», и некоторым практически «евразийским» лейтмотивом проскользнуло упоминание Храма Василия Блаженного, аналог куполов которого Никиш регулярно ранее характеризовал в качестве «азиатского» наследия России, - что вновь согласуется с идеологемой бунта «Востока» против «Запада».

Таким образом, Советский опыт становился важным не только как некий вдохновляющий импульс, но и как образец для воплощения социализма на практике; «Э. Никиш и Э. Юнгер предлагали использовать советскую систему пятилеток как форму проведения тотальной мобилизации»

1.4 Эрнст Никиш как противник гитлеризма

В логичной связи с «советскими контекстами» биографии Эрнста Никиша выступает его дальнейшее противостояние с Гитлером, когда «Сопротивление» обрело новый смысл в виде противостояния гитлеризму. Впоследствии, в мемуарах Никиш упоминал, что весь смысл «Widerstand'а» и был изначально в сопротивлении «гитлеризму», который уже давал о себе знать в 1926 году; выглядит это немного странно, потому что по правде говоря еще до повествования о событиях 1926-го года Никиш неоднократно ссылался на свою «прозорливость» в самых разных ситуациях, а в случае с сознанием опасности «гитлеризма» иной раз возникает ощущение, что Никиш всё знал еще задолго до 1926-го. Тем не менее, поверить автору заставляет факт, что создание«Widerstand» хронологически совпадает со знаменательным событием: уже 1 апреля 1926 года знаменитые «25 пунктов» программы НСДАП получают практическую легитимацию в нацистском дискурсе, и НСДАП как раз тогда стремительно набирает популярность.

Достаточно упомянуть, что именно 1926 год обозначает создание ряда организаций, которые впоследствии будут непосредственно связаны с нацистами- и число членов нацистской партии стремительно возрастало. These included the Hitler Youth, the National Socialist Women's League, and other leagues for lawyers, doctors, teachers, and student. In 1928 the NSBO (the Nazi shop-floor labor organization) was created, and the party even set up its own internal court system.25 Though overall growth in these years was rather slow, it was also steady. NSDAP membership reached 75,000 in 1927 and grew to 108,000 two years later».

Следует коротко оговорить и общий контекст того, как «консервативная революция» воспринимала личность Гитлера - тем более, ранее уже было упомянуто, что согласно определенной историографии данное интеллектуальное течение немецкой мысли проложило дорогу нацизму. Из видных представителей этого течения можно выделить четыре разные позиции, которые определяют расклад революционно-консервативных и национал-большевистских сил вокруг личности Гитлера и нацистского «гитлеризма» вообще: Артур Мёллерванден Брук про Гитлера, после личного общения с ним, «… сказал, что этот «парень никогда не поймет», что нужно Германии, и предложил пойти в пивную, чтобы запить ощущения от беседы хорошим вином»;Освальд Шпенглер - дистанцировался от Гитлера и нацистов, «НСДАП являлась в его глазах скопищем«душевно и телесно неполноценных карьеристов»»; Эрнст Юнгер, что интересно, наиболее положительно отзывался о Гитлере до его прихода к власти, а впоследствии «…не собирался политически сотрудничать с нацистским режимом и занял позицию внутренней эмиграции».

Так, Никиш был далеко не единственным «революционным консерватором», скептически настроенным по отношению к Гитлеру поначалу - и не был единственным противником Гитлера из представителей «консервативной революции»в конце 1920-ых - начале 1930-ых. В целом, в том числе и на этом они потом сошлись с Эрнстом Юнгером. Тем не менее, учитывая тенденцию в усмотрении в национал-социализме родственных «революционному консерватизму», черт (а как следствие - и национал-большевизму), необходимо определить главный момент расхождения. Если посмотреть на текст «25 пунктов», в глаза бросается разве что пункт четвертый, связанный с «немецкой нацией по крови»; конечно, и «кровь» и «почва» занимали не последнее место в консервативном дискурсе, но так приземленно «национализм» не воспринимался никем из «консервативной революции», чтобы подобный пункт появился в ходовой программе - в принципе, именно против такого вульгарного прочтения национализма и консерватизма выступали Мёллерванден Брук и Шпенглер; этошловразрез с их интеллектуальными, подчас - культурологическими изысканиями. «Консервативную революцию» роднила с немецкой вариацией фашизма, например, упомянутая онтологизация политики; по большому счёту, с фашизмом образца Италии Муссолини у рассматриваемых «революционных консерваторов» были, в основном, эстетические расхождения, тем более, что речь об экономике заходила не так часто (хотя тут и мог бы сойтись с Муссолини Мёллерванден Брук, прослеживавший генезис корпоративизма в европейской истории).

Но есть другой момент, который Эрнст Никиш впоследствии особо выделял, ссылаясь на главное свое разногласие своё с «Моей борьбой» Гитлера, где уже была чётко обозначена потенциальная агрессия по отношению к СССР, к «Востоку»: «Национал-социализм связал, организовал и «канализировал» яростные энергии этого (прим. - пост-Версальского) хаоса. Он направил их против Востока; романские инстинкты фюрера скрыто согласовались с намерениями опасавшейся за свое будущее Западной Европы». Этот мотив отображен не только в мемуарах; более того, он присутствует еще до прихода нацистов к власти в 1933 году, - книга «Гитлер - злой рок Германии» - опубликована Никишем уже в 1932 году; в ней он критиковал Гитлера главным образом затот же «западнический», «буржуазный», «романский» контекст гитлеризма: «В его работе «Гитлер - злой рок Германии» 1931 года Никиш критиковал Гитлера за то что национал-социализм не был ни национальным, ни революционным, а на самом деле был романским, западным...».

Наконец, снова так всё сходится, что социалистический русский «Восток» становится антитезой буржуазному капиталистическому Западу - которому, по мнению Никиша, Гитлер раболепствует, несмотря на ярко выраженную в то же время агрессию Гитлера по отношению к Франции. Здесь же следует помнить два аспекта, которые отчасти снимают это противоречие: с одной стороны, в отношении той же «западной» Англии «Моя борьба» Гитлера и вправду гораздо «милосердней», чем в отношении Востока - про который уже прописана практически полноценная нацистская доктрина, какая судьба ему будет уготована в мире Гитлера. С другой стороны, Гитлер и сам виделся вполне буржуазной натурой, отчасти увязывалось это с тем, что он часто имел дело с представителями буржуазии («Я полагал, что его резерв составляет в первую очередь национальная буржуазия…»; «Национал-социализм пришел к власти, выступая как движение, преследующее цели буржуазии…»), и отчасти -с его социальной политикой Гитлера, которая в лучшем случае удовлетворяла концепции «Третьего пути» Муссолини, а совсем не социалистическим доктринам. Например, в вопросе частного предпринимательства.«… убеждениям Гитлера: «Я никогда не утверждал, что все предприятия должны быть национализированы. Нет, я говорил, что мы могли бы национализировать те предприятия, которые наносят ущерб национальным интересам. <…> Возьмите итальянский фашизм. Наше национал-социалистическое государство, как и фашистское государство, должно стоять на страже как рабочих, так и работодателей, и выполнять функции арбитра в случае возникновения споров»».

С другой стороны, уже выражавшаяся Гитлером агрессия в отношении Франции, носившая, по большому счёту, «реваншистский» характер - могла особо Никиша и не беспокоить, потому что удовлетворяла антизападному компоненту «революционного консерватизма» и тем более «национал-большевизма» - а также потому, что была своеобразным ответом на Рурский кризис 1923 года; а ведь именно после него Никиш отождествил национализм с социализмом.

Так что, в конечном итоге конфликт Никиша с Гитлером упирался в Восточный вопрос - в том числе и в то, как внешняя политика Гитлера по отношению к «Востоку» резонировала с внутренней; Гитлер явно не намеревался осуществлять практик, которые исследовало общество «ARPLAN».

Это стало ведущим мотивом практически всех памфлетов его в отношении Гитлера, хотя и они до конца не разрешают вопроса о том, чем здесь в большей степени был движим Никиш: прагматизмом или защитой своей идеологии? Ведь очень часто в его критике Гитлера содержится следующий лейтмотив: сближение с Западом не просто идеологически противно, но опасно для жизни Германии; Эрнст Никиш видел, что неграмотная политика Гитлера может обернуться сокрушительным поражением всей страны от рук солдат Красной Армии, а вместе с тем и недолговременных её «союзников». И в таком случае, как знать - попытайся Гитлер в свое время сойтись с Советским Союзом и вместе с ним, как мечтал Никиш - «поджечь запад», может, и посредством «мировой революции»!...- не был бы тогда Никиш согласен со всей остальной риторикой Гитлера, лишь бы в итоге его Родина не погибла в войне на два фронта? И тогда можно было бы согласиться и с тем, чтоб она оставалась национал-социалистической, с различными «ультра-правыми» параметрами»… - мог ли национал-большевик Никиш хотя бы в теории рассматривать подобную опцию? Дальнейшее исследование позволит пролить новый свет на этот вопрос и найти дополнительный аргумент, почему СССР был действительной «идеологемой» национал-большевизма Эрнста Никиша.

2. Национал-большевизм как политическое течение. Этимология. «Widerstand»

Образование «Widerstand» стоит рассмотреть как отдельный специфичный кейс; как это часто бывает, изначально созданная в качестве журнала структура довольно скоро приобрела черты самостоятельного движения. «<…>Niekisch hoped to assemble a group of readers who might make up the core of what he termed «the national opposition». <…> He first experimented with the idea of forging an alliance of nationalists… and Communists to agitate for national libetation».

В целом, этому способствовали возраставшие с 1926 по 1934 год тиражи журнала: "Bytheearly 1930s". Популярность журнала и «движения» так росла, что Никиш встречал своих читателей даже за пределами Германии, во время своей поездки с целью найти союзников против Гитлера, например в Австрии. В пользу того, что это всё-таки было «движение», какминимумс1930-ыхгодов, говорит, в первую очередь, характеристика «Сопротивления» самим Эрнстом Никишем - а именно, где он говорит о сложности структуры «движения»;в 1930 году «Из самых проверенных друзей был образован внутренний круг - товарищество участников «Сопротивления». Вокруг товарищества участников «Сопротивления» организовался более широкий внешний круг. Каждый, кто принадлежал к внешнему кругу, имел поручение - создать группу вокруг себя. Вся организация должна была отличаться гибкостью и открытостью; она намеренно не хотела устанавливать себе жесткие рамки <…> Круги «Сопротивления» обрели силу, которая была несоизмерима с численным составом движения».

Более того, популярность журнала Никиша обуславливает еще и тот факт, с личностями какого масштаба он имел в рамках «Сопротивления» контакт - от братьев-писателей Эрнста и Фридриха Георга Юнгера вплоть до маршала Эриха Людендорфа и рейхсканцлера Курта фон Шлейхера; наконец, имеет здесь значение и фигура политика Отто Штрассера. Последние, конечно, в деятельности журнала участия не принимали, но сам по себе контакт с ними показателен, а Юнгеры - неоднократно давали Никишу свои статьи на публикацию. Потому в нем могли публиковаться многие «национал-революционеры», и вообще - «революционные консерваторы», близкие к данному, более левому спектру консервативной революции. Контакт с Людендорфом, был и вовсе очень краток - но были другие интереснейшие «военные» контексты: рейсхвер (полковник Хельд и генерал Зект), бывший фрайкор «Оберланд» и, наконец, боевая организация «Стальной Шлем». Это, в свою очередь, подчеркивает серьезность движения: люди из военной среды были готовы принимать участие в «Сопротивлении», причем как «Веймару», так и Гитлеру, не разделяя всех пассажей последнего - наиболее показателен контекст «Оберланд», ведь по итогу именно его члены с наибольшей охотой сливались с «Сопротивлением», а его лидер Беппо Рёмер был более заинтересован в Никише, в сравнении со «Стальным Шлемом». «When it (прим. - «Oberland») was reconstituted in 1925, a wing under the leadership of Dr. Osterreicher and Beppo Romer refused to cooperate any further with National Socialists, turning instead to National Bolshevism. <…> By November 1928 the leaders of the Bund were ready to drop their newly started periodical, «Der Fuhrer», and adopt Niekisch's «Widerstand» as the organ of the Oberlanders. Several of the members of the Bund joined the editorial board of «Widerstand»».

Среди других знаменательных личностей, принимавших участие в непосредственном содействии «Widerstand», нельзя забыть о двух личностях, отображающих еще два типа сотрудничавших с Никишем людей: первый - Хьюго Фишер - немецкий филолог и философ, был непосредственно национал-большевиком и полностью разделял соответствующие убеждения, публиковался в «Сопротивлении» - лучше всего его характеризует то, что «В 1932 году он закончил книгу «Ленин - Макиавелли Востока»»;второй - художник Андрес Пауль Вебер, занимавшийся основным массивом иллюстраций для журнала «Widerstand» - так, именно ему принадлежит обложка к работе «Гитлер - злой рок Германии» Никиша, и прочие карикатуры на нацистов, с явным посылом, какое будущее ожидает нацистскую Германию. Карикатуры отображают интереснейшие контексты прихода нацистов к власти - от выступления Гитлера в Мюнхене («Im Hofbraukeller», 1931/1932) до иллюстрации фон Папена («Staatssreichmusssein», 1932), проложившего дорогу Гитлеру к власти. Фигура Вебера показательна в том плане, что он не сильно разделял непосредственно «национал-большевистские» взгляды, но тем не менее с готовностью сотрудничал с Никишем, и его в принципе интересовала «коммунистическая» идеология, а по стечению ряда обстоятельств самым «левым» в Германии ему показалось именно движение Никиша, а не то же КПГ.

Как видно, структура движения была достаточно сложна, и по сути эта сложность и обуславливала обращение «журнала» в «движение» - «внешний» круг, таким образом, мог и не быть частью журнала, не работать в нем и даже не публиковаться, но косвенно способствовал распространению - в кругах интеллигенции, в военных кругах, в официальных структурах Веймарской республики, а потом и Третьего Рейха и даже заего пределами. Таким образом, «Widerstand» становился действительно полноценным течением общественной мысли, с неопределенными границами, которое притом включается в еще более неопределенное течение «национал-революционного» спектра («Распространение термина «национал-большевизм» становится отчетливым после того, как Эрнст Никиш снабдил издаваемый им журнал «Сопротивление» под заголовком - «издание национал-революционной пропаганды»»). Здесь необходимо вспомнить ранее зафиксированный факт, что и рамки самой «консервативной революции» весьма нестабильны, и по сути включает это явление в себя любое движение, соответствующее данному набору концептов: антидемократизм, антилиберализм, антизападничество, тяготение к Востоку (в том или ином виде), и вообще - любая возможная оппозиция Веймарскому режиму и итогам Версальского мира.

Однако, не совсем корректно утверждение, что Никиш был «первым» национал-большевиком. Во-первых, генеалогию идеологии он увязывал еще с коммунистом Г. Лауфенбергом. Во-вторых, здесь важен уже ранее упомянутый контекст Карла Радека и сложности терминологии. Сложная структура «Сопротивления» как «движения» заставляет задаться вопросом о «национал-большевизме» в Германии вообще - а все ли, разделявшие схожие взгляды, действительно тяготели именно к Эрнсту Никишу?

Здесь невозможно ответить однозначно, однако можно проследить определенные тенденции. Историография национал-большевизма в этом отношении весьма специфична; для сравнения можно вспомнить историографию «консервативной революции»: там имеет место спор о правомерности включения тех или иных «составных» элементов данного интеллектуального течения - именно в «консервативную революцию», а также часто ставится вопрос о соотнесении деятельности революционного консерватизма с нацизмом; примерно эта же тенденция проецируется на рассмотрение фигуры Эрнста Никиша как «национал-революционера» либо как «национал-большевика», - как мы видели, его относят то к «ультраправым» от левых, то к «левым» от ультраправых, подчеркивая тот или иной элемент: либо - его борьбу с гитлеризмом, либо - собственный «антисемитизм».

Но вот с историографией национал-большевизма ситуация иная: практически нет спора по поводу термина и тех критериев, по которым можно выделить национал-большевиков - это, обобщая, «консервативная революция», максимально, насколько это возможно, ориентированная на «Восток» во внешней и внутренней политике; хотя речь редко идет о Марксе и концентрации на его изучении, но это всяко большее тяготение к «марксизму», чем у большинства других течений «консервативной революции». В связи с этим, к национал-большевикам некоторые авторы относят даже просто тех коммунистов, членов КПД и бывших «Спартакистов», которые поддались в свое время националистической тенденции в трактовке своих социалистических устремлений.

Проще всего это показать на примере того же «Рурского кризиса» 1923 года: во время сопротивления франко-бельгийской оккупации Рурской области, появилась тенденция к рассмотрению этого сопротивления и как революционного (против державы-эксплуататора), и как национального (как национально-освободительного); здесь логика «классовой борьбы» причудливым образом проецировалась на международные отношения. В данном случае историк Ашар выделяет три фазы национал-большевизма, Рурский кризис - вторая, первая и третья - это объединение «левых» и «правых» на рубеже 1910-1920-ых годов и в борьбе против Гитлера соответственно.

Данная тенденция в рассмотрении национал-большевизма часто увязывается с личностью Карла Радека - коммуниста, тогда уже члена РКП(б), исполкома Коминтерна, помогавшего немецким коммунистам как раз в 1923 годы и способствовавшего налаживанию их потенциальных коммуникаций с Советским Союзом; в ряде своих выступлений Радек буквально призывал к сотрудничеству с теми националистами, для которых в одно, по сути, сливалась защита Родины и защита эксплуатируемых классов, - это было выгодно немецким деятелям Коминтерна. Хотя отмечается в том числе, что «национал-большевизм», конечно, не был «проектом» Коминтерна. «National Bolshevism acquired a political reality of some sort only on Communist initiative. As a political movement, however ill-defended, it was the work of Karl Radek. On the other hand, National Bolshevism never became an official policy of the Comintern. Though, it was backed by Bukharin and by the Soviet economist Eugen Varga, it was consistently rejected by Lenin…». Радек использовал культ личности павшего Альберта Лео Шлагетера: для националистов среди коммунистов он был мучеником.

В общем и целом, такой национал-большевизм удовлетворял концепции Эрнста Никиша по ряду пунктов; тем не менее, был один неприятный аспект - Советский Союз был на момент начала 1920-ых годов не готов поддерживать подобные «левые» течения в Германии, Радеку была дана воля в действиях, но без особой помощи - например, Ленин писал, что в данном случае сопротивление буржуазному агрессору не имеет смысла, потому как практически заведомо обречено на проигрыш. «Свержение буржуазии в любой из крупных европейских стран, в том числе и в Германии, есть такой плюс международной революции, что ради него можно и должно пойти -- если это будет нужно -- на более продолжительное существование Версальского мира».

Но надо отметить и другой важный момент - в историографии «консервативной революции» подобное совмещение «национального» и «социалистического» либо «коммунистического» и сочетается в единую характеристику: «национал-революционное движение».«Среди деятелей национал-революционного направления имели место интенсивная дискуссия, обмен мнениями, в которых главные роли играли Э. Юнгер, Э. Никиш, Г. Штрассер, братья Заломон, Б. Узе, капитан Эрхард…». Впоследствии Пленков прямо относит «национал-большевизм» к «национал-революционерам», наряду с, например, «штрассеристами» вроде организации «Чёрный Фронт». Так, «националисты» из КПГ, ввиду того, что практически соответствовали описанной Никишем концепции национализма как освобождения от Запада, синонимичного освобождению от капитализма- тоже были:«национал-большевики», или, хотя бы - «национал-революционеры». Нельзя забывать и о других «национал-большевиках», которые вовсе прямо себя таковыми идентифицировали - как Карл Отто Петель, автор «Манифеста национал-большевизма», или другие деятели, которых однажды перечислил Отто Штрассер: «Примерно четверть от общего числа публицистов и вожаков стали национал-большевиками (Эрнст Никиш, Карл Отто Петель, Вернер Ласе, ХартмутПлаас, Ганс Эбелинг)»; Штрассер же и упоминает, что была всего одна попытка собрать «всех» национал-большевиков, в 1933 году, однако и она была предпринята слишком поздно.

Таким образом, «национал-большевизм» в Германии - главным образом, двух видов: либо - любое «национал-революционное» движение, либо - сама по себе тенденция готовности к синтезу националистической тенденции и «Восточной», «просоветской» ориентации во внешней и внутренней политике.

Наконец, еще сложнее с этимологией становится ввиду того, что Эрнст Никиш очень редко говорил о себе как о «национал-большевике» - зато называл свой «Widerstand» «национал-большевистским», и, например, произведение «Рабочий» Эрнста Юнгера называл «национал-большевистским»; важно, что характеристика эта была дана в статье Никиша в «Сопротивлении». Скорее всего это обуславливается стилистической особенностью публицистики автора: Никиш и про годы участия в «социал-демократии» не говорил о себе как о «социал-демократе», а также тем, что термин характеристику «национал-большевистский…» - Никиш оставлял непосредственно для журнала «Widerstand». Себя жеЭрнст Никиш идентифицировал в качестве «прусского большевика», чем в очередной раз подчеркивал концепцию «Спарта-Постдам-Москва»Но, учитывая все оговоренные контексты «национал-большевизма» Никиша, это тоже становится своеобразным синонимом в общем ряде контекстуально синонимичных политических именований: «национал-революционер», «национал-большевик», «прусский большевик».

Как раз об этом - следующая глава: ведь вопрос идентификации важен не только на уровне этимологии, но на уровне ассоциирующихся с нею политических концептов; и здесь сразу вспоминается «прусский социализм» Освальда Шпенглера, внешне очень созвучный «прусскому большевизму». Возникает вопрос - в чем было корневое расхождение Эрнста Никиша с различными представителями «консервативной революции»? Ответ уже отчасти был дан, но ввиду последних абзацев, создается ощущение, что решающим аспектом здесь было отношение к СССР и фигурирование его в рамках политического проекта того или иного «революционного консерватора».

3. «Консервативная революция» и Советский Союз. Место национал-большевизма в общей парадигме

3.1 Эрнст Никиш и Освальд Шпенглер. «Прусский большевизм» и «прусский социализм»?

В свете уже упомянутого контекста спора о терминологии, попросту необходима определенная, пусть и краткая, сравнительная перспектива в рамках «консервативной революции» вообще, а не только внутри и без того близкого Эрнсту Никиша окружения; выйдя на более широкий спектр, мы получаем возможность сопоставить его идеологемы с оными у других видных представителей общего феномена Веймарской республики - «революционного консерватизма».

В первую очередь следует сопоставить воззрения Эрнста Никиша и Освальда Шпенглера; как уже было упомянуто, еще в начале 1920-ых годов Шпенглер серьезно повлиял на Никиша, - последний отмечал восхищение прочтенного им «Падения Запада». Что могло привлечь Эрнста Никиша в этой книге?

Необходимо оговорить охватываемые ей контексты: Шпенглер, тогда еще не обозначивший строго своего «прусского социализма» (по правде говоря, сделает он это всего на год позже посредством работы «Пруссачество и социализм», в 1919 году) - уже в «Падении Запада» строго обозначил некоторые контуры будущего содержания своего мировоззрения; но, прежде всего, его труд привлекал далеко не только этим, и даже не антизападническим элементом, как бы вынесенным в само заглавие книги (хотя в контексте её «падение» принимает сугубо научные формы).

В «Падении Западного Мира» Шпенглер прибегает к морфологическому анализу мировых культур и цивилизаций, с достаточно сложной системой выделения схожих фаз в их развитии - с параллельным подчеркиванием аутентичности каждой; акцентируется внимание на необходимости абстрагироваться от исконно западного мышления, приватизировавшего право диктовать якобы единственно правомерную трактовку всех культурных явлений. Более того, в прочтении Никиша воззрение Шпенглера на Запад выступало в нерушимой связи с общественно-экономическим порядком: «Запад, закат которого видится Шпенглеру, по существу есть не что иное, как буржуазно-капиталистический общественный порядок, но, когда пробил час буржуазно-капиталистического реформирования жизни, буржуа нисколько не сомневается, что гибнет целый мир». Что примечательно, в связи с этим Шпенглер в книге неоднократно отмечает, что и его труд является продуктом именно что западного мышления - пусть и оформленного в желание этот тип мышления и описания мира - преломить.

Несомненно, именно эта динамика мысли, на стыке уже очевидно формировавшегося националистического подтекста и действительно фундаментального культурологического исследования, по крайней мере, на тот момент казавшегося революционным в сфере науки, - именно это привлекало Никиша в Шпенглере, благодаря чему последний упоминается наряду с Кантом, Ницше и Марксом. К тому же, личность его становится своеобразной точкой отсчёта общей революционно-консервативной тенденции в Веймарской республике.

Тем не менее, это не помешало Никишу как минимум однажды серьезно упрекнуть Шпенглера: «Поразительно наблюдать за тем, как некоторые одаренные авторы, выразители немецкого духа, один за другим оказывались в плену у фашистского и национал-социалистского зверства. Шпенглер в своей работе «Пруссачество и социализм» уравнивал прусскую дисциплину с социалистической заботой о человеке. К какому итогу привела эта подмена понятий, видно из его слов: «Мы -- социалисты, но мы не хотим быть ими задаром». Крупный буржуа хотел, чтобы ему заплатили за то, что он пресмыкался перед «прусским социализмом» и примерял на себя его одежды. <…> Массы ни за что не удалось бы привлечь на сторону демократического пангерманского империализма, если бы они не были уже низведены до уровня полной обездоленности. «Третий рейх» Мёллераванден Брука обращал свое острие против либерализма и знакомил немецкого читателя с Востоком, у которого ему надлежало многому поучиться. Но все эти сочинения утопали в миссионерском дурмане, распространявшемся по следам Заратустры и достигшем своей кульминации у Розенберга в «Мифе XX века» и у Гитлера в «Моей борьбе» -- в двух жалких бульварных книжонках, определявших тот духовный уровень, к которому отныне должны были приспособиться немецкие умы».

Пусть это утверждение и дано уже «пост-фактум», оно интересно ввиду сопутствующей коннотации: Никиш подчеркивает буржуазное в Шпенглере, и буржуазные трактовки им социалистических идей - что еще более логично сближает его с Гитлером в видении Никиша, чью буржуазную натуру он неоднократно, как уже было упомянуто, подчеркивал, а также ассоциировал её с буржуазным Западом - и вновь противопоставлял необходимость восточной ориентации, которую сам находил у Мёллераванден Брука. Ранее уже было упомянуто, что Шпенглер в конечном счёте не стал сотрудничать с нацистами, но тем не менее своеобразная негативная предпосылка к тому была. «… В образе Муссолини Шпенглер видел более значительный тип вождя, чем, например, в фигуре Гитлера<…> С одной стороны, он поддержал Гитлера и нацистское движение как единственно возможный вариант ликвидации Веймарской республики. С другой стороны, его пугал массовый характер нацистского движения…».

О личных отношениях Шпенглера и Никиша известно немного, да и конфликт этот явно не «личностного» характера - необходимо рассмотреть мировоззренческие причины для конфликта этих двух деятелей, помимо уже обозначенной «буржуазности», - тем более, что одна лишь цитата полностью ничего ни доказывает, ни опровергает. Следует вновь обратиться к термину и вспомнить, что, по словам Дэвида Фокса, Никиш свое воззрение называл «Прусским большевизмом» - и трактовка эта в целом совпадает с «национал-большевизмом», которой нарекли общий политический проект Никиша впоследствии и который закрепился в историографии:«Although “Europe” wished to put an end to German man, he darkly prophesied, the new German person would find himself by picking a path through the «ruins [Trьmmern] of Europe.»».

В работе «Пруссачество и социализм», например, Шпенглер регулярно говорит о положительных отличиях «прусского духа» - от, например, Англии; увязывает практику предполагаемого им социализма с уже имевшимися практики «Прусского» по духу Второго Рейха, от коллективизма, таким образом, свойственного немцам, до особого понимания чести, офицерской ли, рыцарской ли; и все это - на уровне ярой антитезы Западу, чаще - Англии.«Прусскому духу свойственно поглощение единичной воли общей. Офицерство, чиновничество, рабочий класс Бебеля, наконец, <народ> 1813-го, 1870-го, 1914-го годов чувствуют, хотят, действуют как сверхличное единство. Это не стадное чувство, в нем есть нечто бесконечно сильное и свободное, чего посторонний понять не может. Прусская идея исключительна. Даже в пролетарском понимании она исключает рабочих других стран, вместе с их эгоистическим мнимым социализмом. <…>Никогда не поймет англичанин, и весь свет не понимает, что с прусским духом связана глубокая внутренняя независимость».

Тем не менее, и это вновь удовлетворяет неприятию Никишем «буржуазной» составляющей Шпенглеровских идеологем - еще со времен «Падения Запада» Шпенглер ввел понятие «этического социализма», прослеживая разные его воплощения как этической практики на разных вехах цивилизации - например, даже в древнем Риме - что, безусловно, очень сильно отдаляло его от марксистской концепции; Никиш тоже склонен ассоциировать, например, потенциал немецкого социализма, с не столь отдаленной древностью - с опытом Второго - «Прусского» - рейха, - что базировалось на вполне обоснованном представлении о нем как о «социальном» государстве. Но Шпенглеру все-таки ближе была «другая» Пруссия, а именно - средневековая; поэтому так много параллелей проводилось с феодальными принципами, и ранее упомянутый офицерский дух сравнивался с «рыцарским»; Никишу явно были не близки пассажи Шпенглера о, например, «социалистической монархии»: «Социалистическая монархия - ибо авторитарный социализм монархичен, самая ответственная должность в грандиозном организме, место первого слуги этого государства, по выражению Фридриха Великого, не может быть отдано в распоряжение частного карьеризма…».

Наконец, в подобных рассуждениях Шпенглера практически полностью выпадал элемент Востока; да, Шпенглер безусловно вдохновлялся образом освобождающегося и освобожденного Востока, восхищался русской культурой, и даже русским опытом социализма - но это все было, в большинстве случаев, как бы отдельно от политической его концепциидля Германии. А у Никиша мы регулярно видим ориентацию на Восток и, в основном, на Россию, на Советскую Россию - крепко связанную с его социалистическим концептом. Это вновь отсылает нас к девизу - «Спарта-Постдам-Москва». У Шпенглера, парадоксальным образом - ни Спарты, ни Постдама, ни Москвы.

Таким образом, «прусский большевизм» Эрнста Никиша, несмотря на ряд полностью совпадающих с Шпенглеровским «прусским социализмом» элементов, существенно с ним различался - и, в конце концов, не последнюю роль в этом играла принципиальная разница в рецепции ими Советского Союза; для Никиша, как минимум в сравнении со Шпенглером - это не просто «объект вдохновения», «этический» аспект, - но полноценная идеологема.

3.2 Эрнст Никиш и Эрнст Юнгер. «Национал-большевизм» и «неонационализм»?

Как уже было сказано ранее, с Юнгером у Никиша были долгие и продуктивные взаимоотношения - почему нередко историки и склонны их записывать в одну группу: либо подчеркнуть в отношении обоих их принадлежность к «национал-революционному» движению, либо же - приписать и Юнгера к «национал-большевикам». Тем не менее, Юнгера склонны записывать и в «новые националисты», «неонационалисты». «Он проповедовал так называемый «новый национализм». В публицистике писателя интересуют следующие понятия: государство, универсальность и сущность власти, и сам народ. Эти понятия должны стать тремя основными компонентами структуры «нового национализма». В чем же его сущность? Для этого понятия нет конкретного и однозначного пояснения. В 1926 г. Юнгер пишет: «Национализм - есть воля жить среди нации как сверхординарной сущности, существование которой является более важным, чем существование одного человека»».

Его национализм потому и был новым, что отдалялся от примордиальных «расовых» концепций, и потому «националистичным», что подразумевал стремление к «общности» людей, коллективистские тенденции; отчасти это стремление отдельно классифицировать воззрение Юнгера исходит из колоссальности самой по себе фигуры Юнгера - литератора, философа, офицера, - и ему как бы должно соответствовать собственное именование. По набору идеологических концептов, особенно учитывая участие Юнгера в организации «ARPLAN», становится видно, что «национализм» Юнгера это едва ли не синоним к «социализму».

Из всех националистов, воспринявших социализм лишь как новый способ трактовки своего «национализма», в качестве нового способа его политической реализации и вообще, поддержания его политической жизнеспособности в рамках конкуренции с Веймарским либерализмом (социализм, таким образом, становился антитезой базису экономического либерализма - капитализму), - Юнгер, в рамках его писательской деятельности - едва ли не больше всех был заинтересован в социализме, «левых идеях» - по-настоящему, хотя и не без «профессиональной» специфики, исходившей из его фронтового прошлого: «Ганс Петер Шварц выделяет в юнгеровской концепции государства четыре главные составляющие национальную, социальную, военную и диктаторскую. <…> Прообраз такого государства Э. Юнгер усматривал в немецком «военном социализме» Первоймировой войны. Г.П. Щварц также отмечает влияние на Юнгера идеи «прусского социализма» Шпенглера. Однако, в отличие от концепции О. Шпенглера национальное государство Э. Юнгера - государство рабочего и воина, призванных осуществить тотальную мобилизацию».

Это нельзя списать на простое «увлечение», романтизированное ввиду писательского быта - очевидно, что Юнгер был заинтересован в социалистических практиках, в первую очередь ассоциировавшихся у него с Советским проектом. Здесь первостепенную важность играет его эссе «Рабочий»; именно в «Рабочем» наиболее полно выразился его философский концепт, ставший обоснованием сразу нескольких пунктов, делавших национал-большевизм Эрнста Никиша - столь близким к идеологическим воззрениям Юнгера; следует подчеркнуть ассоциацию у него социалистического эксперимента - непосредственно с Востоком, с его первопроходцем, с Советской Россией; причем, этот социалистический подтекст и вправду больше ассоциировался с его ведущим Советским носителем, первопроходцем «практики» - нежели с первопроходцами теории вроде Карла Маркса. «… марксизм русской чеканки представляет собой сегодня единственную силу, которая что-то значит в метафизико-историческом плане… Советский Союз - застывшая революция, которая вновь и вновь будет приходить в движение… Если восточный мир имеет в качестве идеологии материализм, а в качестве своего образа жизни - героический идеализм, то на Западе жизнь приняла вид законченной греховности и материализма».

Интересно, что «Россия» у Юнгера фигурирует чаще чем «Советский Союз»; отчасти это - следствие западной историографической традиции именования восточного соседа, но здесь играет также роль и то, что Юнгер - больше писатель, нежели политик, и был очень заинтересован в культурном истоке России; потому он очень часто ссылался на русскую литературу - основополагающей фигурой здесь становился Достоевский. Имеется даже переписка Юнгера с философом Мартином Хайдеггером, где, в числе прочего,они дискутируют о схожести Достоевского и Ницше, о различии между русским и немецким нигилизмами на примере Раскольникова и Заратустры в Ницшеанской интерпретации, правда, уже после окончания существования Третьего Рейха. К тому же, Юнгер с Никишем сошелся не только на специфике критики Веймара, но и на будущей оппозиции Гитлеру - хотя Юнгер к этому пришел и не сразу, а когда пришел - было слишком поздно, и осталась ему только «внутренняя эмиграция». Никиш отдельно выделяет в мемуарах тот факт, что Юнгер своеобразно оскорбил Геббельса, когда последний позвал его «продемонстрировать в узком кругу свои интеллектуальные способности», и Юнгер, сидя в первых рядах - не вытерпев «болтовни» Геббельса, ушел, чем Геббельс, несомненно «завидовавший» литераторским способностям Юнгера и желавший завлечь его в пропагандистскую машину Рейха - был необычайно оскорблён.

Разойтись во мнении Никиш с Юнгером, судя по всему, могли, разве что, в рамках излишнего милитаризма Юнгера - в том смысле, что тот слишком часто в своих трудах ассоциирует рабочего с солдатом, и, как бывший офицер и солдат, часто проецирует даже на свои социальные воззрения - войну, её онтологию. Даже совсем не пацифиста Никиша это могло отталкивать, ввиду того, что это было слишком идеалистическое воззрение - полезное в пропаганде и поэтичное по своей сути, но далёкое от практической политической деятельности.Наконец, Юнгер и Никиш по-разному «прожили» Первую Мировую войну, что оставляло своеобразный отпечаток на их трудах впоследствии.

Таким образом, с Никишем Юнгер сблизился как на почве определенной, наиболее левой среди «консервативной революции» - оппозиции Веймарскому, а затем и Гитлеровскому, режимам, - на почве оппозиции «национал-революционной», «национал-большевистской».

Но важно выделить следующий аспект:едва ли не диаметрально противоположная, ситуация в отношениях меж Никишеми Юнгером приводит, в одном параметре, к парадоксальной схожести в ситуации со Шпенглером.

Юнгер - как писатель и философ - чаще был ориентирован на русскую культуру, русскую метаисторию; в этой связи нужно отметить, что как раз у Эрнста Никиша разительно мало, в сравнении с другими революционными консерваторами-русофилами - Шпенглером, Мёллеромванден Бруком, Юнгером - ссылок на русскую литературу и апелляций к русской истории (хотя мы помним как минимум одну меткую заметку - что все «русское существование» привело к данной форме социализма в СССР).Здесь важно то, что Никиш в куда большей степени политический деятель, чем Шпенглер и Юнгер, и - в сравнении с ними - он точно именно «политик-практик». Даже масса имевшихся у Юнгера контактов непосредственно с политическими деятелями - в конце концов, были использованы им как писателем и публицистом, нежели как политиком. В этой связи, нельзя не выделить важный в контексте исследования аспект: Никиш во многом согласовался с Юнгером, и несмотря на тенденцию в разной историографии, скорей, разделять их политические проекты - они все еще очень схожи, и в рамках разговора об этих двух личностях даже уместной становится периодическая подмена понятий «неонационалист», «национал-революционер» и «национал-большевик».

Никиш - настроен гораздо прагматичнее даже «национал-революционера» Эрнста Юнгера, и - тем более - «прусского социалиста» Освальда Шпенглера. Но разве эта прагматика Никиша, проанализированная во всех вышеописанных контекстах, является противоречием его идеологии?

Заключение

Таким образом, очевиден вывод: Советский Союз для национал-большевика Эрнста Никиша был полноценной идеологемой, и именно бесспорная прагматичность Эрнста Никиша - только лишний раз подтверждает этот вывод; именно прагматичность, как видно из предыдущих глав, позволяла Никишу искренне воспринять Советский проект и встраивать его в свой «национал-большевизм» как полноценную идеологему. Предисловие, написанное А. В. Перцевым, осуществившим перевод мемуаров Никиша«Жизнь, на которую я отважился. Встречи и события», носит во многом публицистический характер, и «национал-большевизм» Никиша им пересказан так: «Национал-большевизм Э. Никиша сводился к нескольким основным идеям. Главная цель, которую ставит создатель национал-большевизма, - не платить репарации, то есть дань победителям в Первой Мировой войне. В этом и состоит весь национализм Э. Никиша - любой ценой освободить немцев от тяжкого гнёта репараций».

Но такой пересказ, сводящий политической проект Никиша к такой «главной цели» - неправомерен; Советский Союз явно не был просто средством в освобождении Германии от репараций и таковом спасении Отечества, - скорей наоборот, эта мера становилась одним из «подпунктов» «национал-большевизма», если представить его в качестве политической программы.

Удивительно, что эта тенденция у Никиша тесно граничила со стремлением к уходу от «ортодоксального» марксизма, но и здесь есть парадоксальное сходство с наиболее уважаемым Никишем большевиком - с Лениным. Ленин ведь регулярно действовал в соответствии со следующей расхожей его репликой: «Наша теория не догма, а руководство к действию…», ссылаясь на Маркса и Энгельса. Это утверждение более чем применимо ко всей деятельности Эрнста Никиша, к развитию им его идеологии; марксизм в рамках его социализма в «национальной» огранке (которая, нередко, тоже исходила из сугубо прагматичного импульса) - мог спокойно модифицироваться новейшими концепциями, излагаемыми, например, теми же Шпенглером и Юнгером, - лишь бы только они дополняли марксизм, а не противоречили ему в корне; борьбу «угнетаемого пролетариата» против «буржуазного эксплуататора» никак не отменяла, а лишь дополняла ранее упомянутая проекция этой же идеи на международную арену, как и ярко выраженная ненависть по отношению к «Западу», со всеми присущими ему параметрами - была вполне логична, ввиду того, что все негативное, с чем «Запад» ассоциировался, можно трактовать как следствия и эксцессы капиталистической системы; ей и противопоставлялся социализм. Национальная огранка и «национально-освободительный» дух в трактовке Никишане сильно смещали его социализм «вправо», хотя нельзя отметать и некоторых личностных аспектов, которые подмечает историография - вроде «антисемитизма» Эрнста Никиша, хотя даже его политик оборачивал острием к капитализму. Бесспорно же, в том, что ключевой персоной для Никиша в русском контексте становился именно Владимир Ильич Ленин - был и своеобразный националистический контекст в духе трактовки любой социалистической революции именно как «национальной»… Но факт, что он уделял Ленину такое огромное внимание, в лишний раз подчеркивает выделенную в последней главе тенденцию: Эрнст Никиш был, всё-таки - именно «просоветским» деятелем, нежели «русофильским»; русофильство относимо, скорее, к культурному спектру, и среди немецкого революционного консерватизма эта тенденция у Никиша проявлялась в меньшей степени Эрнста Никиша. А когда и проявлялась, то - как раз усиливала «просоветский» параметр, тяготение к «Восточной ориентации», пафос «социалистического Востока». Что не мешало, ввиду общей тенденции к таковой идентификации, именовать Советский Союз именно «Россией».

Эрнста Никиша часто приписывают к идеологии «Третьего Пути», и в целом можно отметить, что это верно, если согласоваться с тенденцией отнесения «консервативной революции» к спектру идеологий «Третьего позиции», - но Никиш, безусловно, был одним из самых «левых» идеологов «Третьего Пути» в Веймарской республики и Третьего Рейха. В данном контексте часто вспоминают о поездке Никиша в 1934-1935 годах, когда Никиш старался найти сторонников в сопротивлении «гитлеризму» за пределами Германии, в том числе- съездил в фашистскую Италию в 1935 году, где встретился с Бенито Муссолини, первопроходцем идеи «Третьего Пути»; но как раз Муссолини диалог был насквозь прагматичен -фигурировал исключительно геополитический подтекст потенциального союза с СССР и попытки разорвать союз Италии с Германией, и здесь сложно упрекнуть Никиша в том, что таким образом он как-либо видоизменял место Советского Союза в его «национал-большевизме»; в каком-то смысле, фашистская Италия, тем более с бывшим социалистом Муссолини во главе, Никишу виднелась меньшим злом, с которым сейчас совершенно точно можно и нужно пойти на сближение в борьбе со злом большим. Здесь можно провести аналогиюс логикой самих «большевиков» - которые впоследствии пошли на союз с капиталистическим блоком против стран «Оси».

Эта прагматика Эрнста Никиша позволяла ему заключать самые разные союзы в течение его жизни, лишь бы воплотить в жизнь свой национал-большевистский политический проект. Здесь также показателен проанализированный контекст сотрудничества «Сопротивления» Никиша и бывшего фрайкора «Оберланд»; факт ещё конца 1920-ых годов, когда Никиш позволил членам фрайкоровского союза «Оберланд» сотрудничать с «Сопротивлением», хотя не в столь далёком прошлом именно фрайкорами был осуществлен первый страшный для Никиша пример «реакции» в отношении Баварской республики

Как политик, своей задачей поставил он осуществить «национал-большевизм», создавая такой дискурс, чтобы все, прямо или косвенно связанные с «Сопротивлением», соответствовали его «национал-большевизму», главным его параметрам, пусть и как-то иначе себя идентифицируя. Обобщить национал-большевизм Никиша можно так: преображение своей немецкой Родины через наиболее современную, эффективную для неё практику - большевизм. Преобразить, а не только «спасти» через создание с Россией мощного союзного блока.

Конечно, и после подобного исследования можно предположить, что на самом деле и здесь Никиш просто-напросто очень уж умело маскировал свои националистические и патриотические мотивы, придавая им вид своеобразных «идеологем», наиболее, как ему казалось, выгодных - и в таком случае можно было бы вернуться к началу и списать всё на исключительно потенциальный будущий «геополитический» контекст союза с СССР; в таком случае Никиш предстает перед нами своеобразным Йозефом Геббельсом со знаком «плюс».

Но в этом смысле и интересно сравнение с Геббельсом: говоря о своей единственной с ним встрече, Никиш охарактеризовал его следующим образом: «Его подвижный интеллект был неисчерпаем, но он не имел никакой связи с реальными вещами. Он всего лишь играл своим умом и беззастенчиво хватался за любую вещь, какую только мог использовать для того, чтобы увеличить свое влияние. Он не чувствовал внутренней весомости этой вещи, ее внутреннего достоинства, и таким образом получалось, что он злоупотреблял всем, к чему только ни прикасался. Он был типичным представителем эпохи, которая в своем нигилизме не была связана никакими обязательствами и не ограничена никакими рамками, а потому ни секунды не колебалась в использовании для минутного успеха наивысших благ, наивысших ценностей, в результате девальвируя их и превращая в китч. Ничто уже нельзя было воспринимать всерьёз, все на свете и каждый на свете превратились в театральный реквизит, в театральные кулисы - в театральную искусственную мишуру». Это талантливое описание Геббельса, невероятно эмоциональное и энергичное (чему способствует мемуарный фактор), заставляет сосредоточить внимание на слове «нигилизм»; по сути, всё, о чем говорит Никиш впоследствии - это описание прагматики, которой в рамках своей пропаганды руководствовался Йозеф Геббельс, и именно её он характеризует в качестве «нигилистической».