От правления к управлению технологии власти

Размещено на http://www.allbest.ru

От правления к управлению технологии власти

И.А. Исаев

Abstract

From reigning to governing: technologies of power

Isaev Igor Andreevich, Doctor of Law, Professor, Head of the Department of History of the State and

Law of the Kutafin Moscow Satte Law University (MSAL)

The article is devoted to the problem of “technologization" of modern political and legal thinking from its origins in the 16th -- 17th centuries up to the era of “digital technologies." Technocratic tendencies, having been manifested in the political sphere, led to the emergence of the ideal government apparatus, namely: bureaucracy. This new social phenomenon has replaced the old hierarchical and sovereignty-oriented systems of governance. The complexity of social life and political pluralism required changes in the nature of governing technologies. Within the framework of the “disciplinary" society, government techniques form the normative environment of existence. The rule of law replaces the domination of personalities. The power is differentiated on the network principle. There comes a time of domination of biopower regulating public and private life and tending to totalization and rigidity.

Keywords: rule of law, norming, government, technology of power, sovereignty, disciplinary society, technology of government, reigning, totality, dictatorship, democracy, liberalism, neutrality, police, order.

Аннотация

управленческий политический технология

Статья посвящена проблеме «технологизации» современного политического и правового мышления от ее истоков в XVI-XVII вв. вплоть до эпохи «цифровых технологий». Технократические тенденции, проявившиеся в политической сфере, доста-точно рано привели к возникновению идеальной управленческой машины -- бюрократии. Это новое социальное явление заменило собой прежние, ориентированные на иерархию и суверенитет, системы управления. Усложнение общественной жизни и политический плюрализм потребовали изменений в характере управленческих технологий. В рамках «дисциплинарного» общества техники управления формируют нормативную среду суще-ствования. Господство закона заменяет собой господство персоналий. Власть дифферен-цируется по сетевому принципу. Наступает время господства биовласти, регламентиру-ющей всю общественную и личную жизнь, склонной к тотализации и механистичности.

Ключевые слова: норма, нормирование, управление, техника власти, суверенитет, дис-циплинарное общество, технология управления, правление, тотальность, диктатура, демократия, либерализм, нейтральность, полиция, приказ.

Введение

Схоластическая ие-рархия универсума в протестантизме упраздняется всеми возможностями вездесущего Твор-ца, перед которым все иерархии теряют смысл. И Ньютон также был уверен, что Бог реализует свою власть над сотворенным им миром либо, используя только вторичные, механистические причины, Бог непосредственно вмешивается в естественный порядок посредством чуда. Имен-но в эпоху Просвещения появляется и понятие политического, которое еще долгое время будет определять европейскую государственную тео-рию и практику. Политика призвана обеспечи-вать равновесие и справедливость в системе: «политика» и «полиция» все еще синонимичны.

Всякое историческое событие в своем даль-нейшем развитии должно было обладать только видимостью политического характе-ра, на деле же -- служить точкой опоры для сохранения «существующего положения для овладения и управления динамикой суще-ствования»: никакие перевороты не приведут к существенному разрыву на уровне бытия, по-скольку парадигма управления остается по сути прежней -- смена «суверена» имеет под собой непрерывное воспроизводство некоего «поли-цейского» порядка, стандартным образом реа-гирующего на создавшуюся ситуацию.

Парадигма управления и парадигма чрез-вычайного положения сходится в идее ойкономии -- деятельности руководства, которая управляет ходом вещей, приспосабливаясь в своем «интуитивном умысле» к конкретной ситуации. Непрерывность бытия «производит-ся именно управленческой машиной», которая констатирует каждую конкретную ситуацию так, как если бы она была чрезвычайным положе-нием.

При этом политика не является чем-то таким, что с необходимостью включается во внутрен-нее дело с чем-то иным, даже если и исполь-зует законы как свои инструменты в случаях, когда она испытывает в этом действительную потребность: политика есть нечто, имеющее прямую связь с необходимостью.

Но необходимость равновесия обусловлена самой «физикой государства», даже когда меж-государственные отношения уже не сводятся ни к имперскому единству, ни к цифровой уни-версальности. Государство тогда образует некое сообщество, в котором установлены отноше-ния, кодифицируемые правом: Европа создает сегодня политическую систему, единое целое... Она уже не является, как раньше, хаотическим нагромождением изолированных частей, каж-дая из которых считалась мало заинтересован-ной судьбой остальных, -- это писалось еще в начале XVIII в.

Разум и рациональность, опирающиеся на технику (Ламетри уже определил человека как машину), заменяют собой Творца, у которого они изымают функции управления миром. Кос-мос заменяется огромной машиной, в которой все отлажено.

Управление как функция утвердило неавто-ритарную политическую модель, привлекатель-ную хотя бы по причине своей систематичности и универсальности целеполагания (в идеале это -- «всемирное управление). Вместе с тем, будучи инструментом оценки и ответом на но-вые вызовы рождающейся новой демократии, управление все же сохраняет и устанавливает некую постмодернистскую форму авторита-ризма: народ и депутаты, бывшие главными действующими лицами в представительной демократии, в XIX в. сменяются новой парой: эксперты и гражданское общество, которые определяют и «очерчивают границы выработки легитимного решения и определяют саму сущ-ность политической власти».

«Под предлогом отвержения вообще любой формы власти, основанной на иерархии и ав-торитете, эта модель напрочь сбивает все ори-ентиры»: общность народа как первичный ис-точник суверенитета очень скоро подменяется негражданским обществом, за видимым един-ством которого не должна укрыться множе-ственность интересов. (Леон де Бенуа говорит в этой связи о медийно-опросной демократии, зависимой от постановки «спектакля», в кото-ром искусственно сконструированные мнения отрываются от публичного пространства: на-родное мнение занимает место народных вы-боров. Политическая легитимность отделяется и от выборных лиц, и от народа.)

«Сегодня мы видим подавляющее доми-нирование управления над суверенитетом народа, от которого осталась лишь пустая оболочка», -- констатирует Д. Агамбен. Вос-принимать управление как исполнительную власть -- ошибка, которая приводит к тому, что современная политическая мысль теряется за абстракциями и пустыми мифологемами вроде Закона «Общей воли» и народного суверените-та, не затрагивая «суть во всех смыслах опреде-ляющей политической проблемы», подлинная же проблема и сокровенная тайна заключены не в суверенитете, а в управлении, не в царе, а в министре, не в законе, а в полиции -- иными словами, это как раз та «управленческая ма-шина, которую они образуют и работу которой поддерживают». Перемещение и множествен-ность центров власти, которые обнаруживаются в постмодерне XX в., не способны скрыть или отрицать колоссально возросшее давление но-вой анонимной и невидимой власти.

Политическое производство в самом начале своего существования было того же порядка, что и пространство неренессансного механиче-ского театра. В обоих случаях «теория являлась формой игры, а не системой представления, стратегией, а не идеологией -- она предпола-гала наличие некоей виртуозности, но никак не истину»: политическое все еще оставалось игрой и не передавало себя во власть разуму.

Но начиная с XVIII в., и особенно с Рево-люции, направление развития политического решительно меняется, оно принимает на себя функции выражения социального: «политиче-ское теперь -- это представление, и над игрой властвуют механизмы репрезентации», полити-ческая сцена теперь отсылает к фундаменталь-ному означаемому -- народу, «общей воле». Социальное как бы овладевает политическим. Индивид оказывается в теле социального, «на-рода», как «винтик в большой машине». Теперь уже политика окончательно становится техни-кой -- игровые элементы начинают из социаль-ного пространства и заменяют строгие функ-ции, сам человека превращается в «функцию без свойств» и индивидуальности. Отмечена парадоксальность сосуществования в недрах политических структур громадных машин унич-тожения и учреждений, предназначенных «для заботы об индивидуальной жизни».

Для современной политики настоящая опас-ность возникает как раз из присущей биополи-тике новой игры, определяемой как отношение «пастырь -- стадо». Даже либеральные режи-мы управления легко могут приходить от по-зиции «хорошего деспота» для поддающихся улучшениям к суверенным вмешательствам с целью ограничить, принудить и устрашать, хотя бы только в порядке профилактики, тех, кто был признан «бесполезным»: авторитарная прави- тельность здесь демонстрирует ряд схожих черт с идеалами «хорошей полиции» XVIII в., состав-ляя вместе с техниками социального управле-ния только одну из главных стратегий контроля риска.

Эпоха машинерии и автоматики подчеркнет необходимость сочетаний функций управления с функциями контроля. С точки рения либераль-ной технологии и рациональности управления управляющие могут участвовать в выборах управляющих, поскольку управление уже соз-дано «исходя из самих индивидов»: здесь сам индивид как бы своего рода норма, и стандарт для управления и для того чтобы быть управ-ляемым. «Институты представительства -- это только управленческий ответ на произошед-шую демократизацию суверенитета, способ управлять посредством раздробленности в на-роде и гарантировать строгое отделение управ-ляемых от управляющих».

Государство всеобщего благосостояния, о котором мечтал еще Иеремия Бентам, рожда-лось как патерналистский механизм социально-го контроля, опирающийся на единообразное обеспечение, т. е. бюрократическое, иерархиче-ское, иногда принудительное и деспотическое. Там, где политические и культурные движения стремились к утопическим образцам освобож-денной самости, неолиберальные критики госу-дарства всеобщего благосостояния стремились «переопределить свободного субъекта как тех-нический инструмент достижения управленче-ских целей».

Мечты должны были считаться целепола-ганием. Экономический и политический ли-берализм, сопровождавший промышленную революцию, отвергал принуждающие техники суверенитета, предлагая взамен анонимную, рационализированную, но от этого не менее жесткую форму дисциплинарного управле-ния. (Характерно, что тот же И. Бентам изо-бретает проект страшного и чудовищного «па-ноптикума», идеальной тюрьмы, в которой контрольная и полицейская функции уже осу-ществляются в абсолютном и предельно рацио-нализированном варианте. Техники контроля, изоляции и исправления соединяются в единый комплекс. В эпоху промышленной революции это проект был адекватным выражением всё побеждающего технического рационализма. Не менее важным направлением для этого образа мысли стала выработанная Бентамом техника юридической кодификации, технологии, кото-рую напоминает разве что действенная лога- ритмизация производственных процессов на заводах Форда).

Но даже в своих наиболее бюрократических административных или ориентированных на рынок проявлениях управление -- это всегда принципиально направленная на утопию дея-тельность. Управление исходит из недоказуе-мой предпосылки об улучшении ситуации в бу-дущем. Оно осуществляется в заведомо благих целях, это принудительный путь к счастью. Во всяком случае, управлять -- означает вести, и на этом пути либеральные движения достаточ-но скоро приобретают черты авторитарности с целью преодолеть непонимание со стороны ведомых: машина не терпит неопределенности.

Современная либеральная власть как бы приоткрывает свободу как техническую мо-дальность и способна привести интересы со-циальных движений в собственный словарь и набор практических формул для пересмотра управленческой практики: свобода больше уже не является «естественной системой свободы» Адама Смита -- теперь она «аппарат» цивили-зации (Хайек)¹¹. Ф. Хайек предупреждал: сегод-ня величайшая опасность исходит от людей, ка-залось бы более всего нужных современному государству и имеющих в нем самое большое влияние, а именно от эффективных аристокра-тов-экспертов, всецело поглощенных тем, что они считают общественным благом. Управле-ние благосостоянием народа неизбежно при-ведет к созданию самовольно действующего и неконтролируемого аппарата, перед которым индивид беспомощен и который окружен ми-стикой суверенной власти. Рациональность метода только усугубляет проблему. Ведь еще Руссо уподобил теорию квадратуры круга в геометрии попыткам найти форму правления, которое поставит закон выше людей. «Идея управления людьми... отталкивающаяся от природы вещей, а не от дурной природы че-ловека, идея управления вещами, имеющая в виду прежде всего свободу людей, взаимно поддерживают друг друга: такова физика вла-сти, где власть осмысляется в качестве действий в пространстве природы и одновременно как регуляция, отирающаяся на свободу каждого индивида, что и будет уже настоящей техноло-гией власти», полагал М. Фуко.

Государство для себя: технократический цикл

Целью осуществления суверенитета являлось само его осуществление: благо в этом случае есть подчинение установленному сувереном за-кону, т.е. подчинение людей верховной власти. Суверенитет был нацелен на свою реализацию и замкнут на себя самого: закон и суверенитет составляли одно целое, поскольку суверенитет сам выступал в форме закона.

Целью же техник управления становятся вещи, которыми оно руководит, совершенство-вание посредством максимизации, интенсифи-кации прочих управляемых процессов. Инстру-ментами управления поэтому выступают уже не законы, а разнообразные техники. Закон явно перестает быть главным инструментом власти, и уже в XVII в. экономисты и функционеры гово-рят о том, что для достижения целей управле-ния вовсе не обязательно прибегать к закону.

Искусство управления как техника формиро-валось в XVI в. В связи с развитием администра-тивного аппарата территориальной монархии и новой науки -- «статистики», задачей которой стала смена государственности, с точки зрения многообразия его качеств и измерений в плане различных факторов обеспечения его могуще-ства. Статистика стала подменять собой «исти-ну», т.е. тот критерий, который легитимировал и укреплял статус суверена. «Расследование» истины как метод уступило место отвлеченному количественному исчислению, тому, что позже будет действительно именоваться «цифрой».

Если доктрина государя или юридическая доктрина суверенитета указывали на разрыв и отсутствие заметных переходов между вла-стью государя и любой другой формой власти, то концепция нового искусства управления стремилась обосновать тезис, согласно кото-рому основные формы управления являются элементами непрерывной последовательно-сти и связаны между собой как восходящей, так и нисходящей линиями перехода. При этом управление было обращено к объектам, пред-ставляющим тесное взаимодействие людей и вещей.

Обращение управления государством на само себя можно описать как внедрение «пра- вительности» в «управление», результатом чего станет «рефлексивное управление».

Рефлексивное управление означало, что це-лью управления становится преобразование существующих управленческих институтов и техник, при этом цели управления обращают-ся как раз на сами эти средства, а управление функционирует посредством активизации сил и способностей -- уже существующих агентов и институтов. Системе придается «ускорение», причем не за счет усилий руководящего цен-тра и «ручного» управления, а посредством предоставления большей автономии частям (известная историческая фраза: «берите суве-ренитета, сколько сможете»). Управление ста-новится более множественным, рассеянным, оптимизирующим и уполномочивающим. Но и более дисциплинарно строгим и карательным. Национальное государство берет на себя не столько направляющую и распределительную роль, сколько координационную, посредниче-скую и профилактическую. (Это еще не «госу-дарство -- ночной сторож» европейских либе-ралов. Это скорее пульт управления машиной.)

Закон при этой тенденции обладает суще-ственным негативным аспектом. Он предпола-гает неизбежный элемент случайности, однако его применение к конкретному случаю, как пра-вило, порождает и несовершенную ситуацию. Поэтому он нуждается в дополнении и даже замещении гораздо более мощной и четкой силой, которая будет более непосредственно и зримо управлять индивидами: это и означает рождение «полиции», функция которой дости-гает государственной цели -- «быть объедине-нием как таковым» (Г. В. Ф. Гегель).

Практика власти здесь направлена как раз на то, чтобы управлять формами проведения, подобно «пастырству» или «правительствова- нию»: власть, по мнению Фуко, по сути, принад-лежит не столько к уровню столкновения двух противников или договора одного с другим, сколько к уровню общего управления.

Но там, где существует власть, всегда име-ется и сопротивление, область развертывания власти не представляет собой область «мрач-ного и стабильного господства»: повсюду идет борьба, в которой можно наблюдать переход от господства к сопротивлению, от сопротивления к господству. Давление, исходящее от «маши-ны власти», само порождает сопротивление, но машина не может останавливаться, инерция власти приобретает неосознанный, механиче-ский характер. Смысл отрицается как таковой: «движение -- все, конечная цель -- ничто». (Эрнст Юнгер полагал, что нигилистическое по своей сути действие сопротивления есть сво-бодный «контрудар на первые беспорядки», хотя сами эти действия только обостряют про-исходящие процессы. Это приводит к тому, что право и бесправие в этой ситуации становятся почти неразличимыми. При этом нигилист -- не преступник в обычном смысле слова, поскольку для преступления нужно, чтобы существовал и действовал определенный порядок. Для ни-гилиста не важно само преступление, «приход здесь совершается из морального контекста в автометрический. Там, где нигилизм стал нор-мальным состоянием, индивиду остается толь-ко выбор между видами несправедливости». И если власть не проявляется в форме права и закона, не имеет своего источника в государ-стве и не мыслится в политико-юридических категориях суверенитета, то и сопротивление также не принадлежит к сфере права и выходит за рамки того, что с XVII в. называли «правом сопротивления» (М. Фуко).

Юлиус Эвола заметил, что восстания и рево-люции сегодня уже осуществляются не силами масс или идеями. Государственные перевороты утратили анархический и баррикадный харак-тер, обретая взамен сугубо технический, «рабо-чий» характер. Сами массы приобретают черты некоей сфабрикованности благодаря процес-сам организации, которые контролируются еди-ницами, в новых органических массовых кон-струкциях и движениях начинает проявляться действие той же мотрифической власти, кото-рая при помощи техники мобилизует материю. Коллективистская стадия теперь должна будет уступить место «четко дифференцированным и объективным единствам, для которых... харак-терно преодоление оппозиции органических и механических форм». Очеловечивание техни-ки, однако, оказывалось много сложнее, чем технизация и механизация массы.

С XVIII в., с началом революции, политиче-ская сцена морализуется и становится более серьезной. Она становится местом только од-ного, но фундаментального и многообразного означаемого «народа», «народной воли» со-циальных противоречий и т.д. -- и призвана соответствовать идеалу положительной репре-зентации.

Достаточно скоро народ превращается в массу -- массы стали воплощать чистый объект политического (Ж. Бодрийяр). Теперь это только идеал абсолютной власти, «власти смерти над социальным телом». Массы воплощают пуга-ющую мечту власти и одновременно являются пустым объектом, «нулевой материализацией; радиальным антителом, недоступным полити-ческой субъективности, а следовательно, абсо-лютно бесполезным и опасным.

«Уже не власть ведет за собой массы, а мас-сы подводят власть к пропасти». Субъект может лишь эфемерно властвовать над объектом, но ему не удается избежать восстания объекта -- «молчаливой революции, отныне единственно возможной». Это скорее массовая революция, делегирование власти и ответственности либо политическим, либо техническим и общена-циональным системам управления: это уже массовое отречение от воли. И самое глубокое желание -- передать кому-нибудь другому: массы знают, что они ничего не могут, но они и не желают мочь.

Сегодня уже нет трансцендентности, лишь имманентная поверхность выполнения опе-раций, гладкая операциональная поверхность коммуникации.

Фаустовскую, Прометеевскую эру произ-водства и потребления сменила Протеева эра сетей, эра... подключения, контакта, смежности, обратной связи, всеобщего взаимодействия. Окружающий мир и наше собственное тело становятся экраном управления. Формальное, операциональное абстрагирование элементов и функций ведет к замещению движений и действий тел электрическим или электронным управлением и включению в единый виртуаль-ный процесс (Ж. Бодрийяр).

Это будто новый тип политического един-ства, который, с одной стороны, положит конец разрушительной революционной и динамиче-ской стадии, а с другой -- станет подготови-тельным этапом к наступлению устойчивой и положительной стадии всемирного господства, которое Юнгер называл «рабочей демократи-ей».

Вход в «мир работы» дает не борьба за свободу против государства, но утверждение особого понимания свободы, в которой господ-ство и смерть составляют одно и то же. (Этому соответствует и преобразование парламент-ского института определенной технико-теоре-тической или функционально-иерархической государственности в некие органические кон-струкции: это станет возможным для некоего гештальта, типа, поскольку он обладает мета-физической связью с техникой и считает своим новый объективный язык, соответствующий техническим средствам (Э. Юнгер).)

Новая (био)политика

Способ мышления, который в XVII в. определял-ся как «политика», уже вполне соответствовал процессу возникновения управленческого ин-тереса, основанного на рациональности. Пра-вительственное вето, этот правительственный интерес очерчивал нечто такое, что было еди-новременно его принципом и его объектом, его основанием и его целью, этим «нечто» и было само государство: оно же становится и регули-рующей идеей правительственного интереса.

Государство оказалось «схемой применения всей совокупности уже установленных учреж-дений», целью дальнейшей рационализации искусства управления, тем, что создает саму возможность управлять рационально. Эта ра-циональность в силу своей природы исключает государственный интерес из подчинения зако-ну: существует только государственная необхо-димость по отношению к самому государству.

Политики начала XVII в. были теми, кто опре-делил новое искусство управления в терминах, которые уже соответствовали мировому поряд-ку, мировой мудрости и космической теологии. Теперь же они заявляли: следует найти интерес, внутренне присущий искусству управления, како-вы его рациональные принцип и формы расчета.

«Экономисты» XVII в. изобразили искусство управления. Экономический интерес сообщил государственному интересу и новые формы ра-циональности; проявляется и новый тип управ-ленчества: управленчество политиков, которое дает полиция, и управленчество экономистов, которое, как полагал М. Фуко, вводит нас в не-которые из основополагающих линий совре-менного типа управленчества.

Всё столь же субъективной остается сама цель -- увеличение сил государства в пределах внешнего равновесия и внутреннего равнове-сия в форме строя. Неестественность, абсолют-ная искусственность концепта означала разрыв со старой космической теологией: Искусствен-ность этого государственного интереса вновь уступает естественности, но уже общественно-сти механизмов.

Гражданское общество -- это то, что управ-ленческое мышление, новые формы управлен-чества, рожденные в XVII в., выявляют в каче-стве необходимого соответствия государству: теперь уже исключительно государство отве-чает за общество и должно обеспечить управ-ление этим гражданским обществом. Чтобы управлять, следует иметь то, чем управлять, государство и общество разделились между собой -- этот величайший кризис в машине власти будет еще долго давать знать о себе. Асимметрия властного устройства, нечетность разделения частей -- для техники всегда чре-ваты конфликтом.

Стало очевидным, что государство не пред-ставляет собой некую законченную и целост-ную структуру и не обладает ни личностной индивидуальностью, ни строгой функциональ-ностью. Поэтому более важным оказывается не процесс огосударствления общества, а процесс, который Фуко называл непроизносимым в рус-ском переводе словом «обуправленивание» го-сударства. «Мы живем в эпоху управленчества, открытого в XVIII в. "оправительствлением" го-сударственности, которое является в высшей мере неоднозначным феноменом, ибо пробле-мы управленчества, техник управления... очень быстро стали единственной ставкой политики и единственным реальным пространством поли-тической борьбы...» -- но это оправительство- вание государственности только и позволило государству выжить: благодаря управленчеству, представлявшему собой одновременно и нечто внешнее, и нечто внутреннее по отношению к государству, стало возможным определение, что должно зависеть от государства и что не должно, что может быть публичным и госу-дарственным и что нет. Мегамашина власти разделилась: государство и общество встали рядом и друг против друга, претендуя с пере-менным успехом на первенство в управлении. В управлении как форме жизни, в управлении без конца.

Искусство управления и государственный интерес уже не ставили проблему начала: раз имеется управление, значит, уже имеется и го-сударственный интерес, т.е. имеется и государ-ство.

Государственный интерес и управление, им руководствующееся, не занимается спасением индивидов и даже не интересуется завершени-ем истории, уже не мечтает о «последней им-перии»: «Теперь мы... оказываемся во власти мировоззрения, где время истории является бесконечным. Это неопределенность управлен-чества, для которого не предусматривается гра-ница или конец. Мы оказываемся в открытой историчности, в силу бесконечного характера самого политического искусства, его неисчер-паемой креативности».

Идея вечного мира приходит на смену идее окончательной империи. «Всеобщий мир уже не будет следствием объединения в светскую или духовную империю», но станет способом равновесного сосуществования многих госу-дарств: «Всеобщий мир -- это стабильность, приобретенная в многообразии и посредством нее», когда идея бесконечного управленчества сменится идеей процесса, идеей достижения, всеобщего благополучия и счастья. Как ви-дим, прагматичное и технизированное управ-ленчество так и не смогло стать идеологически нейтральным и не желает освободиться от уто-пических и виртуальных ориентиров: машина и ее существование нуждаются в оправдании.

Габриэль Марсель заметил, что центр тяже-сти и основания для равновесия у современно-го человека становятся для него внешними и он все более располагается в мире вещей, среди аппаратов, от которых зависит в своем суще-ствовании.

Чем эффективнее человек достигает господ-ства над природой, тем в большей степени становится рабом своего завоевания. Между машиной и ее владельцем уже не существует никакой живой и духовной связи. Имеющие место силы институативы у тех, кто не в состоя-нии эффективно участвовать в техническом раз-витии, стремятся проявиться в маргинальных сферах, выражаясь при этом в чисто «подрыв-ную деятельность». (Марсель видит в этом одну из причин, объясняющих, почему технической эпохе присуща тенденция стать веком револю-ций.)

Но настоящей теневой стороной биополити-ки является ее неспособность прекратить прак-тику войны, -- техника постоянно снабжает ее все более изощренными орудями убийства: кульминацией становления этой власти стало ядерное оружие. И если суверенная власть про-являлась в некотором воздержании от права убивать, то у биополитики такого ограничения не существует (по мнению М. Фуко, если гено-цид и впрямь является личиной современных режимов власти, то не потому, что сегодня воз-вращается прежнее право убивать, а именно потому, что власть располагается и осуществля-ется на уровне жизни, рода, расы и массовых феноменов населения).

Фокусировка на управлении была призвана заменить понятие власти как подавления или запрета (М. Фуко возводил это отношение еще к юридико-политической теории суверенитета); «власть -- это не столько противостояние двух соперников или подчинение одного другому, сколько вопрос управления... который касал-ся не только политических структур или руко-водства государством; скорее он указывал, как можно управлять поведением индивидов или групп». Здесь явно делается попытка обосно-вать принцип рационализации управления ра-циональным поведением тех, кем правят.

Начиная с XVII в. монопольная государствен-ная власть над жизнью развивалась в двух основных формах, связанных друг с другом. Первым сформировался полюс, центрирован-ный вокруг тела, понимаемого как машина: его дрессура, увеличение его способностей, выкачивание его сил, параллельный рост его полезности и его покорности, его включение в систему контроля. Это обеспечивалось специ-альными процедурами власти, составлявшими особую дисциплину тела, анатомо-политику че-ловеческого тела.

Второй тип сформировался к середине XVIII в., он центрирован вокруг «тела-рода», пронизанного механикой живого, которая служит опорой для биологических процессов размножения, рождаемости и смертности. Ва-рьирование этих процессов осуществлялось посредством целей серии вмешательств и ре-гулирующих способов контроля. Мишель Фуко и называет как раз это биополитикой народона-селения: прежнее могущество сменяется здесь «скрытым управлением телами и расчетливым заведованием жизнью».

Поскольку человеческие процессы уподо-бляются играм с не до конца определенными правилами, проблема стабильности здесь сво-рачивается, но необходимость предвидения в самом процессе управления остается. Но Винер назвал два условия, гарантирующих политико-социальную стабилизацию в математическом смысле. Это наличие достаточной степени не-вежества игроков, эксплуатируемых квалифи-цированным игроком, который может плани-ровать метод, «передающий сознание масс», и наличие доброй воли, чтобы позволить кому- либо ради стабильности игры передать свое решение игроку, который имеет произвольные преимущества.

«Колебания между неопределенным и бур-ным характером человеческих дел и приходом Левиафана» создает риск появления «огром-ного мирового государства», где сознательная примитивная несправедливость может стать единственным возможным условием для «ста-тистического счастья масс, порождая мир, худ-ший, чем ад».

Истоки «дисциплинарной власти»: пастырство и суверенитет

Истоки идеи управления располагались на Вос-токе. Оттуда их и воспринял Платон. Но образ «доброго пастыря» весьма подробно и эффек-тивно разработало уже христианство. У греков боги не играли столь важной роли пастухов че-ловечества: власть пастыря -- это власть, отно-сящаяся не к территории, но к стаду в его пере-мещении и движении. А греческий бог -- это как раз бог территории, а еврейский бог -- бог идущий, бог-скиталец.

Пастырская власть определяется еще и как благодетельство, она существует только потому, что сама несет благо. Пастырская власть выра-жается в усердии, самоотверженности, беско-нечной старательности. Это индивидуализиро-ванная адресная власть -- ни один индивид от нее не может ускользнуть.

«Западный человек... тысячелетиями учил-ся искать для себя спасения у пастыря... Самая необычная и самая характерная для Запада форма власти... родилась... не в степях и не в городах. Ее прародителями были не кочевники, не первые империи». Родилась она по образ-цу «пастырства», «политики, понимаемой как пастырский дом». Но настоящая история па-стырства как особого рода власти, как модели процедур управления начинается не ранее, чем утверждение христианства.

Пастырство, как некая переходная форма власти, смещает смысловое отношение к за-кону, вводит практику послушания, полного и безоговорочного, осуществляет индивиду-ализацию через послушание. Оно, по мысли М. Фуко, служит наброском, предвестием того феномена, который в XVI в. станет управленче-ство: «под покровом закона, спасения, истины устанавливались “отношения совсем другого типа”... Это и было предвестие управленче-ства». Пастырство идейно не совпадает ни с политикой, ни с риторикой. Это -- техническое искусство ментально управлять людьми, точка формирования управленчества, которое появи-лось в XVI--XVII вв. Вот тогда управленчество и становится рассчитанной и обдуманной поли-тической практикой.

Пастырство имеет отношение и к закону, и к истине в том плане, что подчиняет их общей цели -- спасению: христианское пастырство вводит иную, чуждую греческой практике ор-ганизационно инстанцию чистого послушания как единый тип поведения.

Пастырство подготавливало приход новой, более формализованной властной системы.

Идея суверенитета в Средние века выра-зилась в возрождении римского права и кон- ституциировалась непременно в связи с иде-ей монарха и монархии. Вполне соотносясь с существующими механизмами власти фео-дальной монархии, она использовалась как инструмент в процессе создания великих ад-министративных монархий. Начиная с XVI в. в эпоху религиозных войн эту идею использовали как для ограничения, так и для укрепления ко-ролевской власти.

Монарх воспринял полумифические черты пастырской власти, формируя собственный по-литический миф. «Отец народов» приобретает четко выраженный юридический статус, под-чиняя его целой системой норм и символов. Императивные предписания приобретают большую категоричность и после резко рас-ширяют среду своего применения. Управляю-щие команды-приказы переформировывают структуры самой машины власти. Алгоритмы управления создают новые технологии для на-рождающегося суверенитета.

Когда в XVII и XVIII вв. возникает новая ме-ханика власти с их особыми процедурами, этот тип власти осуществляется уже путем непре-рывного контроля, создав плотную сеть мате-риального принуждения, оттеснив физическое существование суверена и определив новую экономическую политику для власти: если те-ория суверенитета предполагала прежде все-го власть над землей и территорией, а не над людьми и их делами, то новая дисциплиниру-ющая власть адресовалась уже непосредствен-но к человеку, его телу и его делам. «Винти-ки» мегамашины проникались ее идеологией и целями, в отягощенном механизме все его детали работали в полном согласии с целями. Тогда же была отмечена первая серьезная по-пытка переместить «машину власти» на новый фундамент. Все то, что прежде машина делала все же с некоторой оглядкой на божественное право, опираясь на военные и околовоенные организации, теперь делалось лишь в малом масштабе, небольшими сообществами лю-дей, которые видят в техническом устройстве своей системы не рабское проклятие труда, а часть нравственной жизни свободного челове-ка (из 72 глав бенедектинского устава 29 были посвящены дисциплинам и наказаниям, 10 касались внутреннего распорядка. Авторитет, послушание и повиновение старшим по числу стали частями этой «беспилотной и наделенной нравственным смыслом мегамашины»: в XII в. цистерианцы уж имели вполне централизован-ную систему управления).

Не наблюдалось резкого перехода от рели-гиозного «пастырства» к иным формам «по- водырства» и руководства. Имело место лишь обострение, расширение, обобщение проблем и техник поводырства.

«В XVI в. начинается настоящая эпоха пово-дырства, руководства, эпоха управленчества». «Мир целиком динамический, антропоцен- тристский, мир обетований, чудес и знамений... мир аналогий и шифров -- именно это образует явную форму пастырского управления миром, вершимого Богом», этот мир к середине XVII в. исчезает. Рождается мир, который раскрыва-ется согласно математическим или классифи-кационным формам, которые уже не подраз-умевают аналогии и цифры: М. Фуко называет его «расправительствлением космоса». В конце XVI в. его называли res Publica.

На место закона приходит искусство управ-ления и государственный интерес. Вместо господства над территорией возрастает гос-подство над людьми. Государственный инте-рес -- это техническое знание о средствах, спо-собных сохранять и увеличивать господство. Он в большей мере охватывает сохранение госу-дарства, чем его расширение. Принципы при-роды и государственный интерес становятся главными системами знаний и техник, которые были нужны и даны современному западному человеку.

М. Фуко заключал: даже датируя оконча-ние пастырской эпохи концом XVII в., веро-ятно, ошибались, так как пастырская власть в ее типологии, организации, в характере ее функционирования продолжает так или иначе сопровождать нас по сей день. Эта эпоха про-должалась с XII в. и вплоть до XVIII в. Еще Ре-формация представляет великий конфликт по поводу пастырства.

Итогом шквала возмущений и мятежей, ко-торый начался в XIII в. и в общем и целом стал только в XVII--XVIII вв., явилось именно впечат-ляющее усиление пастырской власти. Но насто-ящих антипастырских революций так никогда и не произошло, а пастырство так и не изведа-ло глубокого равноценного процесса, который угрожал бы оставить его в прошлом: пастыр-ство слишком долго оставалось «Технэ технон», высшей техникой, пригодной для всех времен. (Задолго до XVII--XVII вв. место высшего из ис-кусств, принадлежащее философии, заняло па-стырство, искусство обучать одних людей как управлять другими, а этих других -- обучать управляемости. Пастух -- тот, кто вершит за-кон. Отсюда созвучие -- номос-закон и номус- пастух. Дух пастырства еще долго сохранялся в политических системах Европы, предпочитая, конечно же, авторитарные и тоталитарные ре-жимы.)

История свидетельствует, что у всех мигри-рующих и кочевых народов в эпохи великих переселений складывалась некая общая форма управления, которую позже назвали численной или «десятичной». Она была известна герман-ским варварам, римлянам, монголам; даже оседая и локализуясь, эти народы сохраняли реликты этой системы при устройстве своего административного и территориального управ-ления. Численная система продолжалась в пер-вых переписях населения, скота и имущества, она же лежала в основании государственной статистики в Европе XVII в.

Определенные морализующие моменты, свойственные пастырству, уступают место же-стокому техническому рационализму управ-ления. Администрирование как метод появля-ется в условиях суверенитета и окончательно складывается уже в системе дисциплинарных обществ. Смена субъектов властвования от па-стыря к королю сделала государство главной фигурой в дисциплинарном государстве как во внутренних, так и во внешних отношениях управления.

М. Фуко определяет нарождающийся тип го-сударства («произведение искусства») как слож-носоставную реакцию, мифологизированную абстракцию, поскольку в современных условиях наиболее значимым оказывается не этапизация общества, а наличие «управленческого государ-ства», которое и начало возникать в XVIII в.

Средневековое «государство правосудия», выросшее на территории «феодального типа» и соответствовавшее «обществу закона» (обычно и писаного права), в XV--XVII вв. уступило ме-сто уже на территориях с четкими границами административному государству с его уставами и предписанием: третьим этапом развития го-сударственности, таким образом, стало «управ-ленческое государство», определяющееся не территорией, не занимаемой площадью, но массой, совокупностью, объемом и плотностью населения. (Термин «дисциплина» обозначает как установившийся порядок, так и сам процесс его установления. Здесь же имеет место аллю-зия на научное толкование термина, в котором все подчеркивается регламентированностью, классификацией объектов управления.)

Механическое повиновение достигалось пу-тем различных символических и практических ухищрений, прежде всего -- созданием непре-одолимого психологического барьера между правителем и всеми, кто пытается к нему при-близиться: особа царя, неприкосновенная и неприкасаемая, сакрализуется. Муштра и по-слушание постепенно превращали людей в «вещи», которые одним царским приказом могли быть использованы как покорное стадо: «Под мистической аурой абсолютной власти, функции которой впоследствии возьмет на себя машина, формировались и выполнялись ис-ключительно уникальным институтом царской власти».

(То, что вплоть до XVIII в. придавало смерти ее значительность и высокую ритуализацию, оказалось вдруг переходом от власти сувере-на типичного, земного лица к власти сувере-на другого лица. Происходит переход от суда одной инстанции к суду другой инстанции, от государственного права к праву вечной жиз-ни, от одной власти к другой. Тогда в условиях суверенного права смерть была феноменом, в котором смерть стала олицетворять момент, когда индивид ускользает от всякой власти: в этом случае область больше не имеет отноше-ния к смерти.)

Суверенитет был особой формой власти над «вещами» -- он носил «изымающий» характер и опирался на жесткую технику изъятия, реа-лизуясь через право, чтобы «заставить умереть или позволить жить». Форма же правления, отличная от суверенитета, также явилась как власть над «вещами», но такой, какая стре-мится к их приращению, к увеличению средств существования, богатства, силы и величия го-сударства, т.е. следует скорее продуктивной логике.

Суверен мог править лишь в той мере, в какой он сам образовывал часть континуума, нисходящего от Бога к отцу семейства, прохо-дя через природу и пастырей. И здесь тоже не было никакого разрыва. Бог управляет миром на основе всеобщих законов, непременных и универсальных, доступных измерениям и ма-тематическому анализу.

Но Бог не управляет миром как пастырь, он царствует над миром посредством принципов. Мир же, управляемый пастырски, -- это мир конечных причин, устремленных к человеку, поэтому природа в пастырском управлении на-селена чудесами, обетованием и знамением, которые человека направляют, обозначают и предупреждают. Их следует только правильно толковать: «суд божий», ордалий был все еще пропитан магическими реминисценциями.

Средневековое «расследование» как про-цесс поиска истины представляло собой извест-ный процесс управления, метод администри-рования, вид руководства, т.е. определенный способ осуществления власти. «Расследование является производным от определенного типа властных отношений и осуществления власти. Оно внедряется в правовую структуру благо-даря Церкви и, следовательно, в самом своем основании пронизано религиозными категори-ями».

С этого момента в судебную практику при-вносится понятие «правонарушения», а «ущем-ление суверена и совершение греха становят-ся смыкающимися действиями». В это время алхимия выступала как некая натуралистиче-ская форма дознания, образуя свод правовых правил и процедур: новое знание приникло в качестве модели в матрицу расследования.

(Легалистская, чисто социальная, практи-чески коллективистская теория наказания (на-пример, у Беккариа) к XVII в. была искажена так называемой теорией «наноптизма», уста-навливающей индивидуальный надзор не за тем, кто что делает, но за тем, кто кем являет-ся, не за сделанным, но за тем, что может быть сделано: «При наноптизме террор стремится все более конкретизировать виновника по-ступка и перестает интересоваться правовой природой, уголовным характером самого по-ступка». Государство в этой системе представ-ляется в виде определенного пространствен-ного и социального расположения индивидов, где все подчинено одному единственному на-блюдателю.)

Принципиальная рациональность как вид рациональности, предположительно пред-ставляющий первичные принципы в действии, может только благодаря абстракции настолько отделиться от самих этих принципов, что мог произойти возврат к более конкретным пред-писаниям или отказ от таких абстрактных пра-вил, основанных в «далеком прошлом на свя-щенных собраниях», т.е. традиций.

Машине известны концептуальность ее раз-вития, она подменяет прогресс, но ей неизвест-на традиция с ностальгическими обращениями к прошлому, с грустью по утраченным возмож-ностям. Но она не извлекает уроков из своих ошибок. Кибернетическая обратная связь со-вершенно бесстрастна.

Для Дж. Вико математика была настоящим «осуждением разума от проходившего его со-циального субстрата». Рационалисты же, изме-ряя человека своей меркой и по собственному образу, тем самым интерпретируют реальность. Суверенная интерпретация позволяет власти делать истину по своему усмотрению. В этом перформативном акте не устанавливают дей-ствия естественного закона. Закон должен быть создан из единой точки, чтобы положить предел противоборству частных разумов. Вико противопоставлял такому механико-математи-ческому пути метод проникновения в темные и грубые начала человеческой истории, непо-средственно недоступные рациональному ана-лизу: на место гоббсовского договора рацио-нальных индивидов у него выступает «хитрость абсолютного разума».

Начиная с XIX в. все дискуссии, ставившие под вопрос общую систему власти, уже не воз-вращают нас к прежним правам или к тысяче-летней грезе о круговороте времен и Золотом веке. Больше уже не ждут ни императора бед-ных, ни царства «последних дней». То, что дей-ствительно служит целью, -- это сама жизнь, понимаемая в терминах фундаментальных по-требностей, конкретной сущности человека, осуществления его виртуальностей. Жизнь в большей степени, чем право, становится став-кой в политических битвах и не имеет значения, если речь идет даже об утопии.

В XIX в. произошло серьезное изменение в области политического права: в дополнение к старому праву верховной власти -- заставить умереть или позволить жить -- началось дей-ствительно новое право, которое не уничтожи-ло первое, но проникало в него, пронизывало и создавало новое властеполопожение -- за-ставить жить и позволять умереть.

Уже юристы XVII и XVIII вв. ставили вопрос о праве на жизнь и на смерть: суверен созда-вался договором для того, чтобы он предо-ставлял право жить. В это время и возникают те самые техники власти, которые в основном были ориентированы на тело, индивидуальное тело: имеются в виду все процедуры, с помо-щью которых обеспечивалось пространствен-ное распределение индивидуальных тел (их разделение, выравнивание, установление их серийности и контроля за ними) и всей систе-мы наблюдений за ними. Это были техники, с помощью которых власть брала на себя от-ветственность за эти тела, пытаясь увеличить их полезную силу путем дрессировки. Сюда же относятся и техники национализации и строгой экономии власти, которая должна была воз-можно дешевле ограничивать системы наблю-дения, иерархий, инспекций: с конца XVIII в. утверждается дисциплинарная технология тру-да.

Дисциплина оказалась способной управлять множественностью людей, поскольку эта мно-жественность может и должна превратиться в индивидуальные тела, подлежащие надзору, дрессировке, использованию, наказанию, и уже после анатомо-политического тела XVIII в. мож-но было отметить нечто другое, что позже будут называть «биополитикой».

2. «Дисциплинарная власть» -- третья технология

С конца XVIII в. стали параллельно существовать две взаимодействующие технологии власти. Тех-ника дисциплинирования была сосредоточена на теле, манипулировала им как центром сил, стремясь сделать тела одновременно полезны-ми и послушными.

Технология же, которая была ориентирова-на не на тело, а на жизнь, заново группировала присущие населению массовые действия, стре-мясь контролировать серию случайных собы-тий, могущих произойти в живой массе, контро-лировать вероятность, чтобы компенсировать ее последствия. Такая технология стремится уже к сохранности в целом по отношению ко внутренним опасностям Технология дресси-ровки стала противоположностью технологии безопасности.

Дисциплинарная технология отделялась так-же от технологии страхования или регулирова-ния: в одном случае используется технология, где тело индивидуализировано как организм, наделенный страстями, а в другом технология имеет дело с телами, помещенными в массо-вые биологические процессы. Мыслить со-циально стало означать веру в аппаратуру и организацию.

Массовость, сопутствующая технологиче-скому прогрессу, становится определяющим фактором. Растворяемый в массовом процессе индивид теряет свою автономию и даже лич-ность (метки, которые выявляют в этом про-цессе, предназначаются ему машиной власти. Эта власть гарантирует ему безопасность и ком-форт, она для него отец и пастырь).

Алоиз Токвиль в «Демократии в Америке» дал впечатляющую картину уже господства дисциплинарной власти: над всеми толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и сле-дящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, допотопна, справедлива, предус-мотрительна и массова. Власть эта стремится к тому, чтобы сохранять людей в их «младенче-ском состоянии», она работает для общего бла-га, но при этом желает оставаться единствен-ным уполномоченным и арбитром: «Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходи-мости мыслить и жить на этом свете?» (Явно напрашиваются аналогии с Ницше. «Духовное просвещение -- безопасное средство сделать людей неуверенными, слабовольными, нужда-ющимися в связи и опоре... самообман в этом пункте, например в демократии, очень ценен: унижения человека и управляемость им рас-сматриваются как прогресс», для этого и соз-дается новый слой господ, который «мыслится как возникший из обратного торжеству посред-ственности движения и о котором говорится, что он должен стать ограничением для особых изысканных растений» и делится на два типа: пастухов и “господ”, первые -- средства для сохранения стада, вторые -- цель, для которой стадо существует».)

За государственным интересом, правом и законом всегда стоит сила, действующая по-средством дисциплинарных принуждений и приведения к норме: механизм власти сводится в основном и главном к репрессии и столкно-вению сил: «политическая власть, ведя своего рода тайную войну», стремится вписать это со-отношение сил в институты. Поэтому репрес-сия -- это не просто угнетение и злоупотре-бление, это простое следствие и преодоление отношений господства. «Репрессия является... приведением в действие вечных силовых от-ношений внутри того псевдомира, которые представляют собой просто результат непре-рывной войны». (М. Фуко предлагает две схе-мы анализа власти: «договор-унижение», т.е. юридическую схему, и «господство-репрессия», в рамках которой устанавливается не противо-положность законного и незаконного, как в первой схеме, а противоположность борьбы и подавления.)