От правления к управлению технологии власти

В XVIII в. и начале XIX в. теория суверени-тета все еще оставалась орудием критики, на-правленной против монархии. Созданные на ее основе юридические кодексы позволяли нало-жить на «дисциплинарные механизмы систему права и таким путем замаскировать ее методы, сгладить в дисциплине неприглядные черты го-сподства и техники господства». Юридические системы, будь то теории или кодексы, позволя-ли осуществлять демократизацию суверените-та, утвердить государственное право, основан-ное на коллективном суверенитете.

Дисциплинарные техники принуждения все же стали использовать в качестве своих меха-низмов господство, но преподнося его в каче-стве методов наиболее эффективного употре-бления власти. Это потребовало присутствия в юридическом устройстве формализованных кодексов, в которых как бы заново была воз-рождена теория суверенитета. С XIX в. и до наших дней существует законодательство, си-стема государственного права, основанная на принципе суверенитета общества и делегиро-вания каждым его суверенной воли государ-ству, с другой стороны -- разветвленная сеть дисциплинарных принуждений: в этом про-странстве суверенного права и дисциплинар-ных механизмов и функционирует власть.

«Дискурс дисциплины, по сути, был чужд дискурсу закона, но он чужд и дискурсу по-рядка как результата проявленной суверенной воли. Формы дисциплины выступают... посети-телями дискурса порядка, но не юридического порядка, исходящего из суверенитета, а дискур-са "естественного", т.е. нормы. Они определя-ют не кодекс законов, а кодекс нормализации, и обязательно связаны с теорией, но не права, а общих гуманитарных наук».

Дисциплинарные нормализации на практике все чаще наталкиваются на юридическую систе-му суверенитета, демонстрируя их несовмести-мость с ней, поэтому все более необходимым становится арбитражный дискурс -- своего рода одновременно власть и знать, который успешно представляется нейтральным в силу его научной сакрализации. Машина, обладая собственной волей, диктует свои правила, но как что-то ир-реальное не принадлежит к действительности, поскольку является средством для достижения чего-то несуществующего (Ф. Юнгер).

Формы дисциплины имеют явную тенден-цию выходить за институциональные и локаль-ные рамки, легко принимая государственные масштабы. Рождение крупных форм глобаль-ной регуляции уже в XIX в. можно было заме-тить как на государственном уровне, так и на более низком уровне негосударственных инсти-тутов. Два типа механизмов -- дисциплинарных и регулятивных, взаимодействуя, располага-лись на этих разных уровнях. Дисциплинарные механизмы работали с индивидом и его телом; новые технологии власти имели дело уже не с обществом (в понимании юристов) и не с «ин-дивидом-телом»: они ориентировались на но-вое, более сложное тело со множеством голов, если не бесконечным, то по крайней мере нуж-дающимся в перечислении. Тело это выража-лось понятием «население», биополитика име-ла здесь дело сразу с политической проблемой биологии и политикой как техникой власти.

Новой парадигмой власти становится ее биополитическая природа: биовласть оказыва-ется такой формой власти, которая регулирует общественную жизнь как бы глубже, следуя ей, интерпретируя, поглощая и заново артикулируя ее. «Сама жизнь становится объектом власти», и ее (власти) наивысшая функция -- охватить все сферы жизни, а важнейшая задача -- управ-лять жизнью. Если дисциплинарность закрепля-ла индивидов внутри институций, но не дости-гала полностью проникновения в их сознание и охвата жизни в ее целостности, то биополи-тическая власть целиком поглощает социальное тело машиной власти: тогда «общество, погло-щенное властью, добравшейся до центров со-циальной структуры и процессов ее развития, реагирует как единое тело». Прообраз техни-ческой организации общества мы находим уже в симбиозе аппаратуры и организации в кон-струкциях Сен-Симона.

М. Фуко тщательно и с осторожностью ис-следовал переход от дисциплинарного обще-ства к нарождающемуся обществу контроля: в первом -- социальное управление осущест-влялось посредством разветвленной сети диспозитивов или аппаратов, производящих и регулирующих обычаи, привычки и производ-ственные практики. Функционирование такого общества, подчинение его правилам и меха-низмам включения или исключения достига-лось при помощи дисциплинарных институтов (тюрем, школ, больниц и т.п.), которые структу-рировали социальную территорию, управляя посредством структурирования параметров и границ мышления.

В обществе контроля механизмы принужде-ния становятся более демократичными и им-манентными социальному полю. «Практики социальной интеграции и исключения, свой-ственные системе управления, все более ста-новятся внутренней сущностью самих субъек-тов: теперь власть осуществляется посредством машин, которые напрямую и целенаправленно воздействуют на умы... формируя состояние ав-тономного отчуждения от смысла жизни и твор-ческих устремлений».

Фридрих Юнгер был уверен в том, что в тех-нике заключается некое живое демоническое начало. «Демонические черты проявляются во всей работе технических устройств со все воз-растающей силой». Сама техническая мысль, которая сочетает в себе каузальное и телеоло-гическое мышление, способствует этому. Де-моническое начало разворачивается в полную силу в условиях той принудительной организа-ции, задача которой -- подчинить стихийные силы аппаратуры, следствием чего является регресс как результат этого насилия, направ-ленный непосредственно против человека. В технической организации есть что-то от до-потопного чудища, т.е. она носит тот же титани-ческий характер... «Автоматизму свойственны черты подводного царства, он вызывает ощу-щение обморочного безволия...»

Личная свобода в этой ситуации возникает только как побочный продукт борьбы за власть, а не как результат осмысленного стремления (Ф. Хайек). Ведь никакая насильственная рево-люция не повышает уважения к действующему закону. Автор Гражданского кодекса Франции, обращаясь к законодательству собрания, за-явил: «Это пылкая решимость насильственно принести все права в жертву революционным целям и не признавать больше никаких сооб-ражений, кроме не поддающихся определению и переменчивых представлений о том, чего тре-буют интересы государства», и уже по резуль-татам самой революции Токвиль прозорливо замечал: «Единственное, чего не затронула революция и что пережило все превратности последующих десятилетий, -- это власть адми-нистративного аппарата».

Искусство управлять состояло не просто в восстановлении какой-то сущности, а в том, чтобы манипулировать, поддерживать, рас-пределять, восстанавливать соотношение сил в пространстве, конкуренции, т.е. в области со-отношения сил, а это означает выделение поли-тических технологий. Одна из них образована процедурами, сохраняющими равновесие, вто-рая (которую назвали «полицией») представ-ляла собой форму общности и объединения, которым управляла публичная власть: в таком значении термин использовался вплоть до XVII в., когда к этому присоединялась еще и со-вокупность соответствующих активов.

С XVII в. полицией стали называть совокуп-ность средств, которыми можно способствовать росту сил государства, это -- рациональный расчет и техника, позволяющие установить мо-бильное и контролируемое отношение между порядком в государстве и ростом его сил, его величия. (Под «полицией» будут понимать также совокупность особых законов и правил, касающихся внутренней жизни государства и стремящихся укрепить и увеличить его могу-щество: его математическим выражением ста-нет статистика.)

Там, где полиция использовала апробиро-ванные техники суверенности, чтобы реализо-вать «право на смерть», авторитарная власть связывала осуществление суверенитета и его инструментов смерти с властью над жиз-нью уже на уровне целого населения и рас. «Только поняв, как пастырская забота об этом новом стаде, населении, соединяется внутри государства с современным гражданством», можно оценить характеристику, данную Фуко современным государствам, -- «демониче-ские». Он говорит о «демонических обще-ствах», в которых проявляется напряженность между либеральными целями и тираническими средствами: авторитариум либеральных форм управления начинается с момента, когда «па-стырская» власть принимает форму биополи-тики контроля за жизнью и форму суверените-та, которая развенчивает закон и права, чтобы ограничить, предложить гарантии, обезопасить и узаконить работу биополитических программ и дисциплинарных практик.

Ради чрезвычайного характера вмешатель-ства государства развивается и новая форма права, которую можно назвать «правом по-литики». Изначальный неявный источник им-перского права лежал в практических действи-ях полиции и ее способности к становлению и поддержанию порядка, и поэтому и «юриди-ческое право на применение чрезвычайного положения, и возможности использования по-лицейских сил становятся двумя изначальными координатами, определяющими саму импер-скую модель власти».

Полицейское право при этом легитимиру-ется универсальными ценностями так же, как чрезвычайное положение оправдывается обра-щением к неотъемлемым ценностям справед-ливости и моральным принципам: «В империи этика, справедливость, мораль чудесным об-разом оказались вместе в новом измерении».

Полиция может быть описана как «внутрен-ний компонент государственного интереса или как техника гражданского благоразумия»: вну-тренний выбор техник и воплощаемая ими ра-циональность и есть сама полиция.

Если давление капитала в обществе контро-ля и биополитики определяет сферу эксплуа-тации и ее границы, то прямое принуждение определяет сферу и границы господства. Во вто-рой половине XVIII в. государства начинают пе-реходить от почти универсальной системы не-прямого управления к новой системе прямого управления --вмешательству без посредников в жизнь местных общин, домохозяйств и про-изводственных предприятий, т.е. от репрессий реагирования к упреждающим репрессиям. Учреждаются системы надзора и информиро-вания правительства, так что теперь за предви-дение и предупреждение движений, угрожаю-щих государственной власти или благополучию «главных клиентов государства», отвечают местные и региональные власти: национальная полиция проникает в жизнь местных общин^.

Победа техники: нормирование и биовласть

Ганс Кельзен попытался проследить развитие идеи причины из идеи вины в процессе пере-хода от мистического мышления к мышлению рациональному; Макс Шелер одновременно исследует последовательность типов социаль-ной интеграции: для первой стадии характерно доминирование кровных и родственных отно-шений, для второй -- налицо преобладающее значение политической власти и власть над природой; для третьей, современной -- воз-растающая роль экономических стимулов. Но-вая промышленная революция превратила эко-номическое мышление в настоящую религию современности, правовой форме отводилась роль более или менее активной надстройки над экономическим базисом.

Законная форма когда-то позволила суве-ренитету стать инструментом в процессе соз-дания великих административных монархий и одновременно формой их обоснования. На теоретическом уровне суверенитету придава-лась юридическая форма, привязывающая его реализацию к закону, принципам права и юри-дическому субъекту: эту попытку предприняла теория «общественного договора».

Системы суверенитета и закона «позво-лили наложить теорию права на механизмы дисциплины таким образом, чтобы скрыть ее действительные методы и главным обра-зом элементы господства». Закон как типич-ный инструмент суверенитета уже в позднее Средневековье также подвергся существенной трансформации: из юридической системы, на-целенной на кодификацию и выражение власти монарха, закон превратился в инструмент нор-мативного порядка, часть сложных аппаратов и практик нормализации.

Право само становится частью институтов нормализации, и начинает функционировать преимущественно норма. Суверенитет демо-кратизируется и связывается с юридическими и политическими правами граждан, а нововре-менные формы власти начинают артикулиро-вать элементы суверенитета уже при помощи элементов биополитики: происходит оконча-тельное отделение управления от суверенитета.

Управление государством становится неза-висимым от представлений о суверенности от-данной государю идеи (идея была сформули-рована Гоббсом, Бодэном и Суарисом и была дополнена абсолютистскими формами и техни-ками управления государством, не зависимыми от разных версий суверенитета уже в начале XVII в.).

Суверенитет предполагал право суверена забрать жизнь и позволить жить подданному. Но уже в юридических теориях XVII--XVIII вв. суверенитет ограничивается территориально: он делает своей основной целью продолжение самого себя.

Дисциплинарная власть составляет фунда-мент всего здания власти, верхние этажи кото-рого занимает государственная власть. «Здесь государственное насилие... имеет скрытую форму, оно запрятано под оболочкой закона, права, зато ниже уровня центральной власти в обществе царит сила, действующая не от име-ни закона, а при опоре на правила внутреннего распорядка, характерная для таких институтов, как тюрьма, школа, армия: такова дисципли-нарная (или дисциплинирующая) власть, кото-рая уравнивает индивидов, наставляется путем дисциплинарных принуждений и приведения к норме. (Бесспорность государственных предписаний заставляет признать себя с тем большей силой, что государство навязывает когнитивные структуры, в соответствии с кото-рыми его только следует воспринимать. Физи-ческая количественная сила всегда на стороне управления: правители в качестве своей опо-ры не имеют ничего, кроме мнений. Поэтому правление основывается только на мнениях, и это правило распространяется как на самые деспотические и диктаторские правления, так и на самые свободные и демократические (Да-вид Юм): речь здесь идет, конечно же, о доксическом подчинении установленному порядку, о врожденной склонности к подчинению.)

Законы, по мере того как их содержание де-лается все более конкретным, постепенно пре-вращаются в приказы: воля вождя в каждом случае предписывает каждую деталь действия, его люди будут простыми орудиями, лишен-ными возможности использовать собственные знания и суждения. Подавляющее большинство законов -- это скорее инструкции, выпуска-емые государством для своих служителей по поводу того, каким образом они должны руко-водить аппаратом и какие средства для этого будут в их распоряжении.

Техническая нормализация стремится уп-разднить это политическое измерение под при-крытием дискурса «нейтральности» и управле-ния: тем самым происходит подмена юридиче-ских норм техническими нормами.

Политическая неустойчивость, неизбежная в рамках демократии, уступает место стабиль-ности «технических администраторов», в связи с чем предполагается максимально развести политику и экономику.

Политика оказывается где-то между мора-лью и экономикой, при этом полагают, что тем самым устраняется конфликтная составляющая человеческого общества, забывая, что политика как целеполагание и выбор непременно будет включать в себя эту составляющую: трансфор-мация политических проблем в технические несет в себе только новый вид принуждения, поскольку подразумевает подавление самого выбора.

Властные устремления техники направлены на подчинение государства, в котором технику более всего привлекает его организационная структура, предполагают ее замену на техни-ческую организацию правовой нормы, которая должна быть заменена технической нормой и техническим предписанием. При этом тех-ника явно склоняется к логике естественного, но не исторического права. Определения, ос-нованные на доверии, и право, основанное на законах: юридическая техника как техническое предписание носит одновременно диспозитив-ный и каузальный характер.

Предполагается также, что нейтрализация политики будет происходить путем ее прива-тизации, которая значительно извращает саму суть политического, имеющего своей естествен-ной средой именно публичное пространство.

В некоторой перспективе идея управления может быть способна стать глобальной идео-логией замещения государства как такового. Но для этого политические процедуры должны быть переведены в сугубо административные. С этой целью закон как способ конструирования политики вытесняется соглашениями. В зако-нодательной деятельности предпочтительны общие принципы, нормы, правила, процедуры, рамочные директивы. В связи с этим предпи-сываемые управлением меры являются толь-ко переходными и изменяемыми. Но в новой ситуации принцип постоянства закона посте-пенно вытесняется конвенциональными нор-мами и кодексами: нормы стремятся заменить собой закон в качестве простого предписания, подходящего к случаю и продиктованного тех-ническими аргументами: принцип договорных отношений предпочитается принципу законно-сти; в мире, где господствует информация и ее производные -- разум, величие, образы, -- не-пременно будет навязываться образ мыслей, наиболее востребованный именно в этой об-ласти.

Было замечено, что со временем закон все больше становится похожим на норму (так, судебные институты интегрируются в некий континуум аппаратов, функции которых по- прежнему регулятивные). «Мы вошли в фазу регрессии юридического вопреки умножению производства конституций, кодексов во всей этой деятельности, беспрерывной и шумной». Функция закона, как принадлежащая суверени-тету инструмента понуждения, была вытеснена и как бы заново вписана уже в его роли в нор-мирующей власти.

Деятельность человека политического скла-дывается из составляющих: «знание, числен-ное нормирование»: последняя весьма важна в ситуациях кризиса, когда общество, которому все же удается сохраниться, сохраняется только благодаря нормативной реакции на аномию, оно сохраняет осколки системы ценностей, во-круг которых может начаться новая стабилизи-рующая кристаллизация» (Г. Беккер).

(«Аномия -- это как раз то, что выходит из- под юрисдикции закона, а аномалия -- то, что выходит из-под юрисдикции нормы (закон -- инстанция, норма -- характеристика; закон -- трансцендентность, норма -- усредненность). Аномалия разыгрывается в статистической сфе-ре вариаций и модуляций, которая уже не име-ет предела или характерной грани нарушения закона, потому-то все это сводится к статистиче-скому и операциональному уравнению. Это на-столько нормализованная сфера, что аномаль-ности здесь уже нет места. Но тем не менее она все еще остается аксиомой».)

По сути, нормы контрактуальны. В техниче-ской же норме нормализация связана не с уста-новлением модели, а с достижением согласия по поводу выбора модели. Здесь «норма соз-дает равнозначность, так как все оказывается сравниваемым относительно нее», поэтому закон проистекает не из воли суверена, а из общности и вообще уже не является следстви-ем чьей-то воли. Он обеспечивает «группу суве-ренитетом над самой собой», но связанным не с договором или общей волей, а с отношением сообщества к общему стандарту.

(Социальная дезорганизация у народов, придерживающихся «притч, предписания или принципа», часто вызывалась усредненными модераторами, приходящими в общество из-вне, которые «быстро сбегали, когда результаты их усилий оказывались не вполне удобными». Война, использующая услуги ученых, всегда была внушающим тревогу явлением, особен-но когда она велась во имя иррациональных целей.

По мысли Говарда Беккера, ни одно обще-ство, продолжающее функционировать в те-чение какого-то времени, никогда не является полностью лишенным общественных норм, как бы ни благоприятны были условия для такой аномии. При угрозе распада общество сохра-няется только благодаря нормативной реакции на аномию, сохраняющей осколки ее системы ценностей, вокруг которых может начаться ста-билизирующая кристаллизация.)

Закон представляет собой порядок, дей-ствительность которого гарантируется только вероятностью. Экономические условия не по-рождают автоматически новые юридические формы, но лишь увеличивают вероятность того, что какие-либо нововведения в области юриди-ческой техники будут приняты. (Н. С. Тимашев провел при этом параллели между структурой юридической нормы и тенденцией заученного поведения.)

Норма действительно создает равнознач-ность, так как все оказывается сравниваемым относительно нее. Сама норма производится вне некой общей картины мира, а от характе-ристик действий и фактов. Законы перестают быть продуктами чьей-то воли, вырастая из общности, обеспечивая ее суверенитетом над самой собой, но такой суверенитет не связан ни с общественным договором или общей волей, а с отношениями общества к общему стандар-ту: «Норма сама по себе имеет постметафи-зический характер: она зависит от ценностей, которые привязаны к группе и сменяемы», т.е. относительны.

Такая социальная связность мыслится уже по ту сторону подлинной социальной связи. В исторической ретроспективе Мишель Фуко отмечает этот переход: «Правление перестает быть методологией господства, превращаясь в технику хозяйствования, ориентированную на "прогресс" и заимствующую свои основные принципы из политической экономии». В этой новой форме рациональности «управлять не значит властвовать, утверждая свое могуще-ство», истина располагается уже не в центре го-сударства, а закон перестает пониматься только как произвольное установление суверена.

Государство заключает договор с граждан-ским обществом. Его деятельность подчиняется требованиям общества, однако оно сохраняет власть: угасание его влияния (auctoritas) со-впадает с возрастанием его власти (potetas). Эту власть и легитимность государство полу-чает при условии, что оно обеспечивает без-опасность и благосостояние. Но нормализа-ция больше не зависит от принуждения, но от внешнего чувства вины и самоцензуры: носи-тель власти не признается в том, чтобы при-казывать -- исполняются даже те приказания, которые он не отдавал (Н. Луман).

Императивность закона уже сама по себе является нормативностью: «Закон обращен к норме, и он призвал... норму кодифициро-вания». Вместе с системой закона, в ее недрах и пределах, но в противоположном направле-нии развиваются техники нормализации, кото-рые производит дисциплина. Она производит дисциплинарную разбивку элементов, уста-навливая оптимальные последовательности и координацию. Разделение на нормальное и ненормальное определяется здесь согласо-ванностью с нормой или отсутствием таковой (М. Фуко уточняет эту ситуацию, определяя про-цесс термином «нормация»).

Регулировать процессы посредством юри-дической формы казалось инструментом более эффективным, чем мудрость или умеренность правителей. «Физиократы, не доверявшие пра-ву и юридической институции, были склонны искать это регулирование в признании деспо-том с его неограниченной, институциональной властью "естественных законов" экономики, представляющихся ему очевидной истиной».

Пути регулирования искали именно в законе не из-за предположительного системного для него легализма, а потому что закон определяет общие формы вмешательства, усложняя части-цы индивидуальности, исключительные меры, и участие управляемых в выработке закона яв-ляется наиболее эффективной системой управ-ленческой экономии. В начале XIX в. верховен-ство права и организация репрезентативной парламентской системы были самым тесным образом связаны между собой.

Право становилось инструментом господ-ства, более того -- оно влекло за собой и уста-навливало отношения господства, многочислен-ные формы господства, но уже не господства короля, игравшего центральную роль в государ-стве, а господство, существующее во взаимных отношениях субъектов, не господство верховной власти в ее единственности, а существующие многочисленные формы подчинения: Система права и судебная власть явились постоянными носителями отношений господства и многооб-разных технических форм подчинения.

В этом плане право не столько устанавлива-ло законность, сколько приводило в действие различные процедуры подчинения: власть вы-ходит за рамки организующих и ограничиваю-щих ее положений права и функционировала уже по ту сторону права, воплощаясь в институ-тах, обрела форму благодаря разным техниче-ским приемам и использовала материальные, потенциально даже насильственные инстру-менты, вмешательства.

Свойственное технике механическое понятие времени и способов изменения времени нахо-дит свое место в аппаратуре. Функция есть нечто механически повторяющееся. «Нормирование в современном понимании подразумевает та-кой процесс, при котором всё, что представляет собой составной элемент того или иного меха-нического процесса, повторяется с абсолютной точностью...» При этом неподвижные части ме-ханизма играют по отношению к подвижным подчиненную роль. Такое разделение является необходимым в системе «власти-подчинения» и в процессах управления. Предельно современ-ное нормирование -- это всегда автоматизм.

(«Административное право, имеющее це-лью сформировать мир преданности всеобще-му интересу и выдающее за свой фундамен-тальный закон обязательство бескорыстия, возводит подразделение в отношении ще-дрости в практический принцип оценки прак-тик -- правительство не делает порядком ад-министративное действие, приносящее всюду в индивидуальном порядке какому-либо част-ному лицу, является подозрительным и даже недозволенным».)

Правовая система сама уже решает, что является правом. Правоприменение поддер-живает правовые системы, так как правовые процедуры обосновывают легитимацию юри-дически обзывающих решений правовой си-стемы: «Право -- это то, что понимается под правом самой правовой системой» (Н. Луман). Но порядок заключен в том, что только поли-тика может устанавливать право, при этом и со своей стороны придерживаясь права.

Право современного общества оказывается способным обходиться без твердо установлен-ного будущего. Варианты будущего среды пред-ставляются как вероятные или невероятные. Поэтому нормативные ожидания и их право-вые гарантии так долго удерживают свое зна-чение. «Правовая система -- зеркальное отра-жение общества» (Н. Луман), она рискованна, поскольку рискованно само общество: право здесь становится инструментом регулирования рисков и служит приостановке и абсорбции конфликтов: правовые формы должны быть со-вместимы с самовоспроизводством правовой системы с учетом риска и опасности.

По замечаниям Говарда Беккера, норма-тивные предписания возникают согласно тра-диции, но при этом могут быть организованы в кодексы: «Такая упорядоченность по крайней мере имеет вид какой-то дедуктивной система-тизации», на деле часто ограничиваясь лишь внешним подобием. Эта система представляет собой только «грубую последовательность ката-лога, определяемую историческими событиями и удобством неподчинения».

Использующее их так называемое пред-писывающее общество определяет как раци-ональность ситуацию, которая уже сложилась сама по себе. Для обоснования этого исполь-зуется целый штат жрецов, писцов, предска-зателей и т.п.; заметное влияние подобных предписаний затем может сводиться к более абстрактным формулировкам, выступающим как эпические, правительственные, професси-ональные и другие подобные принципы.

Следствием анонимности, когда настоя-щие руководящие органы и бюрократизация уходят в тень, а анонимная техника все рас-ширяет сферу своего господства, становится нарастание страха. «Воля центра, воля, управ-ляющая центральным рубильником, от кото-рого зависит любая работа аппаратуры и ор-ганизации, держит все под своим контролем; в то же время тот, кто лично всем управляет, недоступен ни для какого контроля. Он лишь терпит видимость такого контроля, сохраняя выхолощенные институты выборов, плебисци-тов, парламентов, лишив их предварительно способности самостоятельного формирования воли».

Номинация или назначение представляет собой некое таинственное действие, логика которого очень близка логике магии. Подобно консулу, призывающему весь капитал веры, на-копленный деятельностью магического мира, президент республики подписывает приказ о назначении, т.е. мобилизует символический капитал, накопленный посредством своей сети отношений признания, неразрывно связанный с функционированием бюрократического мира. Посредством магии официальной номинации государство поистине осуществляет власть соз-дателя, почти божественную власть, оно осу-ществляет «последний суд» (Гегель).

Как полагал Фигелин, только Макиавел-ли впервые в его противостоянии «древним» и традиции принадлежит заслуга теоретиче-ского оформления понятия власти в «посткон-ституционной ситуации», власти, обязанной библейской традиции и образу «вооруженного пророка».

Учитывая, что всякое исчисление уже есть вид «управления» и систематизации, оцифров-ка превращается в технологию создания новой реальности: это хорошо понимали как кабба- листы, так и пифагорейцы. Античные предпо-чтения хорошего правителя хорошему закону (прежде всего замеченное у Платона) предпо-лагали, что в пространстве «постконституцион-ном» создание новых законов возможно без обращения к старым и традиционным: исчис-ление в широком смысле как создание предпо-чтительных рациональных комбинаций более эффективно, чем использование фиксирован-ных правовых норм. Тогда конституция как на-бор таких норм уже теряет свою актуальность.

Подсчет «цифр» в таком случае не просто от-ражает существующую реальность, он создает новую. Сама проблема «конституции» у Маки-авелли была не статической и динамической, а подлинно политической проблемой: его кон-ституция представляет собой способ, с помощью которого она подготавливает себя к решению своих исторических задач, набирает и поддер-живает для этого надлежащую форму.

В фазе же «регрессии юридического» и во-преки умножению числа конституций, кодексов и «всей этой законодательной деятельности, беспрерывной и шумной» (М. Фуко), утверж-дение, что функция закона как юридического суверенитета инструмента нормализирующей власти, ведь «закон вписан уже в роли норма-лизирующей власти, ведь закон не может быть не вооружен». Вооруженный пророк действен-нее невооруженного.

Если же взять техническую норму или стан-дарты, то нормализация оказывается здесь связанной уже не с установлением модели, а с достижением согласия по поводу модели: на первый план выдвигается установление проце-дур, которые приведут к общему согласию по поводу выбора норм и стандартов.

Но техническая стандартизация опять-таки не является нейтральной. Великие политиче-ские битвы сегодня -- это битвы вокруг норм, и развертываются они не на виду у публики и при ее безразличии. Кто навязывает свой по-рядок, тот возводит собственное локальное на уровень универсального: тем самым господство стандартизации мира «зашифровывается в бес-пристрастных, но определяющих печатях».

Если закон запрещает, а дисциплина пред-писывает, то безопасность обеспечивает со-ответствие шагов правительства действи-тельности, с тем чтобы данное соответствие аннулировало эту действительность: для этого действительность ограничивают, сдерживают или упорядочивают.

Закон работает в пространстве воображае-мого, и он воображает негативное; дисциплина же функционирует в сфере позитивного «до-полнения реальности». Безопасность старается найти себе место в реальном, чтобы с помощью серии процедур расчленения и компоновки заставить его элементы прийти во взаимодей-ствие друг с другом. Здесь политическое обяза-но вести игру в стихии реального, именуемого физиократами не иначе как «физикой»: «Поли-тика -- это и есть физика».

Война уже в XVII в. утрачивает свою связь с правом, теперь она прямо связана с по-литикой, стремящейся обеспечить баланс государственных сил. Рождается принцип: «война -- это политика, продолженная ины-ми средствами». Урегулировать -- не значит просто последовать тем юридическим на-правлениям, которые предписаны законом и традициями. Здесь значимы направления, определяемые необходимостью равновесия. Дело не в старом праве наследования или заво-евания, а в зависимости от физических принци-пов. Именно физика государств, а уже не право правителей становится основополагающим принципом: идея о едином пространстве -- устанавливать и кодифицировать, порождая то, что потом назовут «правами человека».

Следствием глобального развития биовла-сти стало возросшее значение, которое полу-чило действие нормы в ущерб юридической системе законов. Закон всегда опирается на меч, его оружием является смерть. Но власть, задачей которой является взять на себя бремя заботы о жизни, будет нуждаться уже в посто-янном регулировании и корректирующем ме-ханизме. Речь идет не о том, чтобы «привести в действие смерть в поле суверенности», но и о том, чтобы распределять живое в области по-лезности.

Такой власти приходится скорее квалифици-ровать, измерять, центрировать, иерархиези- ровать, нежели демонстрировать себя во всем своем смертоносном блеске, она производит распределение относительно нормы. Закон сам все больше функционирует как норма, а инсти-тут суда все более интегрируется в некий кон-тинуум аппаратов (управленческих), функции которых преимущественно регулятивные. «Нор-мализующее общество является историческим производным некоей технологии власти, цен-трированной на жизни».

Здесь мы и вступаем в фазу настоящей ре-грессии юридического: вся «законодательная деятельность, беспрерывная и шумная, уже не должна вводить в заблуждение, все это -- лишь формы, которые делают приемлемой эту власть, нормализующую власть.

Ренессансное определение государства как «произведения искусства» могло появиться только на волне очередной технической рево-люции. В тот момент техника отрывается от гре-ческого «техне» и становится инструментом для конструирования новой реальности, а не вы-ражением некоей сущности: поэтому Хайдеггер так строго разделяет технику и ее сущность. Ис-кусственность сама становится качеством, ведь создание нового порождает все новые и новые качества, тем самым подчиняясь количеству и процессуальной стихии. Юридические нормы порождают институты, нуждающиеся в оформ-лении, для чего они и создают еще более но-вые формы: процесс кажется бесконечным, но это и есть судьба технической революции.



Библиография

1. АгамбенД. Царство и слава. -- М. -- СПб., 2018.

2. Бек У. Общество риска. -- М., 2000.

3. Беккер Г. Современная теория священного и светского // Современная социологическая теория. -- М., 1961.

4. Бенуа Л. Против либерализма. -- СПб., 2009.

5. БодрийярЖ. Фантомы современности // Ясперс К., Бодрийяр Ж. Призрак толпы. -- М., 2007.

6. БодрийярЖ. Фатальные стратегии. -- М., 2017.

7. Бурдье П. Дух государства. Поэтика и политика. -- СПб., 1999.

8. Видершайн Н. Общественная действенность права // Социология права в Германии. -- М., 2008.

9. Винер М. Творец и будущее. -- М., 2003.

10. Дин М. Правительность. Власть и правление в современном обществе. -- М., 2016.

11. Иванова Н. В., Соколок П. В. Кроме Макиавелли. -- М., 2014.

12. Мамфорд Л. Миф машины. -- М., 2001.

13. Марсель Г Люди против человеческого. -- СПб., 2018.

14. Тилли Ч. Принуждение, капитал и европейские государства. -- М., 2009.

15. Тимашев Н. С. Развитие социологии права и ее сфера // Бекку Г., Босхв А. Современная социологическая теория в ее преемственности и изменении. -- М., 1961.

16. Токвиль А. Демократия в Америке. -- М., 1992. -- Т. 1. -- Ч. 2.

17. ФрейерХ. Макиавелли. -- СПб., 2011.

18. Фуко М. Безопасность, территория, население. -- СПб., 2011.

19. Фуко М. Воля к истине. -- М., 1996.

20. Фуко М. Искусство государственного управления // Интеллектуалы и власть. -- М., 2005. -- Ч. 2.

21. Фуко М. Истоки сексуальности. -- М., 1996. -- Т. 1.

22. Фуко М. Нужно защищать общество. -- СПб., 2005.

23. Фуко М. Рождение биополитики. -- М., 2010.

24. Хайек Ф. Конституция свободы. -- М., 2017.

25. Хардт М., Негри А. Империя. -- М., 2004.

26. Эвола Ю. «Рабочий» в творчестве Эрнста Юнгера. -- СПб., 2005.

27. Юм Д. О первоначальных принципах правления. -- М., 2006. -- Т. 2.

28. Юнгер Ф. Совершенство техники. Машина и собственность. -- СПб., 2002.

29. Юнгер Э. Через линию. -- СПб., 2006.



References

управленческий политический технология

1. Agamben D. Tsarstvo i Slava [Kingdom and Glory]. Moscow-St. Petersburg, 2018. (In Russian)

2. Beck U. Obshchestvo riska [Risk Society]. Moscow, 2000. (In Russian)

3. Bekker G. Sovremennaya teoriya svyashchennogo i svetskogo [Modern theory of the sacred and the secular]. Sovremennaya sotsiologicheskaya teoriya [Modern sociological theory], Moscow, 1961. (In Russian)

4. Benua L. Protiv liberalizma [Against Liberalism]. St. Petersburg, 2009. (In Russian)

5. Bodriyyar Zh. Fantomy sovremennosti [Phantoms of Modernity]. From Yaspers K., Bodriyyar Zh. Prizrak tolpy [Phantom of the Crowd]. Moscow, 2007. (In Russian).

6. Bodriyyar Zh. Fatalnye strategii [Fatal strategies]. Moscow, 2017. (in Russian).

7. Bourdye P. Dukh gosudarstva [The Spirit of the State]. Poetika i politika [Poetics and Politics]. St. Petersburg, 1999. (In Russian)

8. Widershain N. Obshchestvennaya deystvennost prava [Social effectiveness of law]. sotsiologiya prava v Germanii [Sociology of Law in Germany]. Moscow, 2008. (In Russian)

9. Viner M. Tvorets i budushchee [The Creator and the Future]. Moscow, 2003. (In Russian)

10. Din M. Pravitelnost. Vlast i pravlenie v sovremennom obshchestve [Governmentability. Power and governance in modern society]. Moscow, 2016. (In Russian)

11. Ivanova N. V., Sokolok P. V. Krome Makiavelli [Except Machiavelli]. Moscow, 2014. (In Russian)

12. Mamford L. Mif mashiny [Myth of the Machine]. Moscow, 2001. (In Russian)

13. Marsel G. Lyudi protiv chelovecheskogo [People against human]. St. Petersburg, 2018. (In Russian)

14. Tilly Ch. Prinuzhdenie, kapital i evropeyskie gosudarstva [Coercion, Capital and European States]. Moscow,

15. (In Russian)

16. Timashev N. S. Razvitie sotsiologii prava i ee sfera [Development of sociology of law and its sphere]. Bekku G., Boskhv A. Sovremennaya sotsiologicheskaya teoriya v ee preemstvennosti i izmenenii [Modern sociological theory in its continuity and change]. Moscow, 1961. (In Russian)

17. Tokvil A. Demokratiya v amerike [Democracy in America]. Moscow, 1992. Vol. 1. Ch. 2. (In Russian)

18. Freyer Kh. Makiavelli [Machiavelli]. St. Petersburg, 2011. (In Russian)

19. Fuko M. Bezopasnost, territoriya, naselenie [Safety, territory, population]. St. Petersburg, 2011. (In Russian)

20. Fuko M. Volya k istine [The will to know the truth]. Moscow, 1996. (In Russian)

21. Fuko M. Iskusstvo gosudarstvennogo upravleniya [The Art of Public Administration]. Intellektualy i vlast [Intellectuals and the Power]. Moscow, 2005. Part 2. (In Russian)

22. Fuko M. Istoki seksualnosti [The origins of sexuality]. Moscow, 1996. Vol. 1. (in Russian)

23. Fuko M. Nuzhno zashchishchat obshchestvo [It is necessary to protect the society]. St. Petersburg, 2005. (In Russian)

24. Fuko M. Rozhdenie biopolitiki [The Birth of Biopolitics]. Moscow, 2010. (in Russian)

25. Hayek F. Konstitutsiya svobody [The Constitution of Freedom]. Moscow, 2017. (in Russian)

26. Hardt M., Negri A. Imperiya [The Empire]. Moscow, 2004. (in Russian)

27. Evola Yu. «Rabochiy» v tvorchestve Ernsta Yungera ["Worker” in the work of Ernst Junger]. St. Petersburg, 2005. (In Russ.)

28. Yum D. O pervonachalnykh printsipakh pravleniya [On the initial principles of government]. Moscow, 2006. Vol. 2. (In Russian)

29. Yunger F. Sovershenstvo tekhniki. Mashina i sobstvennost [Perfection of technology. The Machine and Property]. St. Petersburg, 2002. (In Russian)

30. Yunger E. Cherez liniyu [Across the line]. St. Petrersburg, 2006. (in Russian)

Размещено на Allbest

...