Время и пространство на войне

20

Разумеется, существуют и общие характеристики восприятия времени фронтовиками и отношения к нему. Так, в период Великой Отечественной войны обычное структурирование времени на прошлое, настоящее и будущее принципиально делилось на «до», «во время» и «после войны». При этом большинству были присущи определенная романтизация довоенного прошлого и необоснованно оптимистичные надежды на послевоенное будущее, до которого еще нужно было дожить. «...Мне тогда казалось, что после войны многое будет совсем, совсем по-другому - лучше, добрее, чем было до войны», - вспоминал, например, Симонов (1990б: 450). Однако понимание того, что до окончания войны «доживут не все», диктовало особое отношение ко времени: мечты о светлом послевоенном будущем сочетались с прагматическим принципом «спешить жить», «не строить планов», «жить сегодняшним днем», так как в любую минуту могут убить или искалечить, - и тогда образ индивидуального будущего кардинально меняет содержание.

Военная обстановка сказывалась и на субъективном восприятии протяженности времени: в определенных ситуациях оно характеризовалось сжатостью и растянутостью, одни и те же отрезки объективного времени могли восприниматься как вечность и как мгновение (томительные минуты перед боем, бесконечные мгновения под огнем, напряженное ожидание снайпера в засаде, «летящие дни» перед выпиской из госпиталя и т. д. - т. е. разное эмоционально-событийное время).

«Я не могу сказать точно, сколько времени мы так провели. Секунды казались часами», - часто звучит в рассказах фронтовиков об очень напряженном боевом эпизоде (Бессонов 1988: 118). Но особенно тягостным было время накануне сражения, когда человек психологически готовился к возможной скорой гибели. Вот, например, как описывает движение полка на позиции участник Первой мировой войны полковник Г. Н. Чемоданов: «В туманной лунной мути он казался какой-то общей массой, каким-то одним диковинным чудовищем, лениво ползущим в неведомую и невидимую даль... Ни привычного смеха, ни даже одиночных возгласов не было слышно... Все больше и больше охватывало чувство одиночества, несмотря на тысячи людей, среди которых я шел. Да и все они были одиноки в эти минуты. Их не было в том месте, по которому стучали их ноги. Для них не было настоящего, а только милое прошлое и неизбежное роковое смертельное близкое будущее...

Я хорошо знал эти минуты, самые жуткие, нудные и тяжелые минуты перед боем, когда при автоматической ходьбе у тебя нет возможности отвлечься, обмануть себя какой-нибудь, хотя бы ненужной работой, когда нервы еще не перегорели от ужасов непосредственно в лицо смотрящей смерти. Быстро циркулирующая кровь еще не затуманила мозги. А кажущаяся неизбежной смерть стоит все так же близко. Кто знал и видел бои, когда потери доходят до восьмидесяти процентов, у того не может быть даже искры надежды пережить грядущий бой. Все существо, весь здоровый организм протестует против насилия, против своего уничтожения» (Чемоданов 1926: 48 - 49). Еще более образно и точно это состояние отражено в стихотворении Семена Гудзенко «Перед атакой» (Лирика… 1985: 75):

Когда на смерть идут - поют,

а перед этим можно плакать.

Ведь самый страшный час в бою -

час ожидания атаки...

Война вообще характеризуется особым «состоянием ожидания» (известий о судьбе близких, сообщений о положении на фронтах, ходе боев и т. д.). В глубоком тылу «время войны» - это, прежде всего, тревожное ожидание писем от родных, которые воюют, и постоянный страх получить «похоронку». Эмоциональная связь между теми, кто ждет и кого ждут, в символической форме нашла отражение в знаковом для своего времени стихотворении Симонова «Жди меня» (Там же: 236):

Как я выжил, будем знать

Только мы с тобой -

Просто ты умела ждать,

Как никто другой.

Наконец, практическое отношение ко времени на войне также имело много особенностей в зависимости от обстановки и этносоциокультурных параметров воюющих сторон. Было известно, что немцы «воюют по часам» и «не любят воевать ночью», а мусульмане (например, во время Афганской войны) могли внезапно прервать военные действия для того, чтобы совершить намаз. Эти особенности противника обязательно учитывались и использовались.

Прагматическое отношение ко времени на войне большей частью зависит не от физических параметров, а от обстановки. Например, при боевых действиях спят не тогда, когда «время спать» по биологическим часам, т. е. ночью, а когда для этого есть возможность. «Вообще, время суток на фронте - понятие весьма относительное. Не часовая стрелка определяла время сна и бодрствования. Не существовало и дней недели. Регламент жизни диктовала военная обстановка. Порой сутки казались неделей, а иногда исчезали напрочь в нескончаемом сне после многодневного боя. Помню лишь, что в период больших наступательных операций мы не раздевались по много дней кряду», - вспоминал офицер разведки И. И. Левин (1990: 260).

Восприятие социального времени во многом зависит от хода войны, положения и перспектив воюющей стороны, от стадии военных действий. Для начального периода нередко характерен избыточный оптимизм, связанный с предвоенным пропагандистским воздействием: «Через пару недель будем уже дома!» Так, в 1940 году, во время финской кампании, Евгений Долматовский писал (Принимай… 2000: 78):

Войну мы не все понимаем вначале.

И перед отъездом, немного грустны,

Друг другу мы встретиться обещали

В шесть часов вечера после войны...

Но если ожидание быстрой победы не оправдывается, появляются другие настроения: «Войне не видно конца!» и «Когда же она, наконец, закончится?!» При этом на восприятие военного времени всегда влияет соотнесение личной перспективы с ходом боевых действий. Если в разгар тяжелой затяжной войны боец на фронте живет сегодняшним днем, то на заключительном ее этапе у него появляется надежда уцелеть, а вместе с ней - нетерпение и острое желание дожить до мирного времени. Поэтому между войной и миром существует психологический рубеж, для преодоления которого требуются особые усилия. Это состояние очень точно передает в своем четверостишии, написанном 22 февраля 1944 года, поэт Дмитрий Кедрин (Кедрин 1978: 107):

Когда сраженье стихнет понемногу,

Сквозь мирное журчанье тишины

Услышим мы, как жалуются богу

Погибшие в последний день войны...

Те же чувства отражены в песне Михаила Ножкина «Последний бой» (Об огнях-пожарищах… 1994: 251):

Еще немного, еще чуть-чуть,

Последний бой, он трудный самый.

А я в Россию, домой хочу,

Я так давно не видел маму!

Наконец, ретроспективное восприятие военного времени в индивидуальной памяти фронтовиков нередко характеризуется яркостью, отчетливостью, подробностью («Кажется, это было вчера...»), а порой - романтизацией и ностальгией. В образно-символической форме отношение к месту войны в биографии своего поколения выразили поэты-фронтовики Борис Слуцкий («Война - она запомнилась по дням, / А прочее - оно по пятилеткам...» [Слуцкий 2000: 311]) и Семен Гудзенко («Мы не от старости умрем - / От старых ран умрем...» [Этот… 1985: 95]). Не менее символичным стал и точный временной подсчет, согласно которому Великая Отечественная шла три года десять месяцев и восемнадцать дней. Но при этом сохраняется цельность образа этой войны как единого отрезка времени, сохранившегося в народной памяти. Давид Самойлов (Высота… 1995: 185-186) писал:

...Сороковые, роковые,

Свинцовые, пороховые...

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!

Пространство на войне также имеет объективные и субъективные характеристики. Протяженность, расстояние, рельеф местности - все это функционально используется в отступлении, обороне и наступлении. Социальное структурирование пространства имеет такие характеристики, как «свое» и «чужое» (тыл врага, территория противника), «ничья земля», «нейтральная полоса», соединение и разделение («линия фронта», «передний край», Ладога - «дорога жизни»), как защита в обороне и препятствие в наступлении (водная преграда, которую надо форсировать; открытая местность, которую надо пройти под огнем; неприступная высота, которую надо взять, и др.). Важно и такое социальное измерение, как ценность пространства («Велика Россия, а отступать некуда - позади Москва», «Ни шагу назад!», «За Волгой для нас земли нет!» и т. п.), восприятие его как рубежа обороны.

Подобно «расколотому времени», пространство войны также представляется разбитым, разделенным, разорванным на части. «Мы идем по изуродованному, взорванному и сожженному миру, по земле, изуродованной взрывами мин, по полям, словно оспой, обезображенным воронками, по дорогам, которые немцы, отступая, разрубили, как человеческое тело, на куски, взорвав все мосты», - писал 17 марта 1943 года в очерке «На старой Смоленской дороге» Симонов (1975: 232).

В личностно-психологическом смысле пространство так же, как и время, воспринималось в зависимости от индивидуальных особенностей и конкретной социальной ситуации, в которой оказывался человек. Однако было и много общих параметров восприятия. Например, противопоставление фронта и тыла, хлестко выраженное Симоновым (1975: 189):

Хоть шоры на память наденьте!

А все же поделишь порой

Друзей - на залегших в Ташкенте

И в снежных полях под Москвой.

А Гудзенко в 1946 году напишет о вернувшемся с фронта солдате, который «…хочет знать, что было здесь, / когда мы были там...» (Этот… 1985: 95).

Пространство могло восприниматься как друг и враг, как защита и опасность, как символ разлуки с близкими и встречи со смертью. Вспомним знаменитые строки из «Землянки» Алексея Суркова (Лирика… 1985: 253):

…До тебя мне дойти нелегко,

А до смерти - четыре шага...

Оценка протяженности пространства на войне, как правило, была субъективной, связанной не с фактическим расстоянием, а с той опасностью, которая подстерегала на пути. Тогда несколько метров под огнем неприятеля до укрытия, цели и т. п. превращались в бесконечность, в «пространство смерти», которое невозможно преодолеть. «Пядь земли... В дни войны было в ходу это выражение. Каждому было понятно, почему на пяди шел счет земли. Уж очень трудно она доставалась солдату в бою...», - вспоминал один из фронтовиков (Овчинникова 1989: 129).

Например, в Сталинграде, чтобы проползти несколько десятков шагов, требовались иногда целые сутки, а 100 метров до Волги, которые так и не сумели пройти немцы, стали символом стойкости наших бойцов. «Только здесь, в Сталинграде, люди знают, что такое километр. Это тысяча метров, это - сто тысяч сантиметров», - писал 26 ноября 1942 года в «Правде» Василий Гроссман, рассказывая про «невиданный по ожесточенности бой», который «длился, не затихая, несколько суток» и «шел не за отдельные дома и цеха», а «за каждую отдельную ступеньку лестницы, за угол в тесном коридоре, за отдельный станок, за пролет между станками, за трубу газопровода... И если немцы занимали какое-либо пространство, то это значило, что там уже не было живых красноармейцев...» (цит. по: Робертс 2003: 87).

Особое значение имело соотнесение социального и личностного пространства, при котором окоп рядового бойца мог восприниматься им как место, где решается судьба войны, судьба страны. Нередко так оно и было, особенно на направлении главного удара противника или «своей» стороны. Но и там, где шли «бои местного значения» («У незнакомого поселка на безымянной высоте...», по хрестоматийному выражению Михаила Матусовского), осознание своей роли и своего места в войне, значимости «своего» боя, было важной составляющей боевой мотивации. Неслучайно в 1943 году Сергей Орлов писал о танкисте, который смотрит на мир сквозь смотровую щель своей машины (Лирика… 1985: 184):

А щель узка, края черны,

Летят в нее песок и глина...

Но в эту щель от Мги Мга - населенный пункт в Ленинградской области. видны

Предместья Вены и Берлина.

Год спустя, в 1944 году, он создаст еще более неожиданный поэтический образ: «Его зарыли в шар земной, / А был он лишь солдат...» (Там же: 185). И на этом фоне слова одного из ветеранов: «Окоп - вот мой масштаб» (Овчинникова 1989: 69) - воспринимаются в совершенно новом ракурсе.

Война, безусловно, изменяла пространственный опыт большинства ее участников, которые в мирное время никогда бы не оказались в тех местах, в которых они побывали во время войны (Михаил Исаковский: «Я шел к тебе четыре года, / Я три державы покорил...» [Лирика… 1985: 110-111]; «Очень дальние дали мы с друзьями прошли…» [Ошанин 1980: 321]), не перемещались бы теми способами, которые характерны для военных действий (Михаил Ножкин: «Мы пол-Европы по-пластунски пропахали...» [Об огнях-пожарищах… 1994: 251]).

До войны человек, как правило, живет в достаточно узком «внутреннем» пространстве (селе, городе, районе и т. п.) и редко оказывается за его пределами. Война вырывает его из привычного окружения и выбрасывает в широкий «внешний мир», в «другие края», хотя при этом он часто оказывается заключен в ограниченном, а порой и замкнутом пространстве окопа, танка, самолета, блиндажа, теплушки, госпитальной палаты и т. п. Война дает много новых ракурсов в восприятии пространства, в том числе ландшафта, как фактора защиты или опасности, трудностей передвижения и тягот быта, как препятствия на пути к миру и возвращению домой. «Потом, после войны, я никогда уже больше не испытывал того ощущения расстояний, которое было у нас во время войны, - вспоминал Симонов (1975: 365). - Расстояния были тогда совсем иными. Почти каждый километр их был туго, до отказа набит войной. И именно это и делало их тогда такими огромными и заставляло людей оглядываться в свое недавнее прошлое, порой даже удивляясь самим себе».

Наконец, следует сказать и о ретроспективном восприятии войны (особенно пехотинцами) как бесконечной, трудной, полной опасностей дороги. Одной из самых любимых фронтовиками песен, написанных в годы войны, стала «Эх, дороги…» на стихи Льва Ошанина (1980: 316):

Эх, дороги, пыль да туман,

Холода, тревоги да степной бурьян.

Знать не можешь доли своей -

Может, крылья сложишь посреди степей…

Вьется пыль под сапогами, степями, полями,

А кругом бушует пламя, да пули свистят…

В том же 1945 году, когда были написаны трагические «Эх, дороги…», Ошанин написал разухабистую песню «Ехал я из Берлина», где описывается возвращение солдата-победителя с войны. И здесь центральный образ - те же дороги, но уже в обратную сторону, лишенные прежних смертоносных препятствий, а потому быстро мелькающие мимо (Там же: 320):

Ехал я из Берлина

По дороге прямой,

На попутных машинах

Ехал с фронта домой.

Ехал мимо Варшавы,

Ехал мимо Орла -

Там, где русская слава

Все тропинки прошла...

Образ «фронтовых дорог» оказался одним из ключевых в творчестве Симонова. Начиная со знаменитого стихотворения «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины» (Лирика… 1985: 232) (Слезами измеренный чаще, чем верстами, / Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: / Деревни, деревни, деревни с погостами, / Как будто на них вся Россия сошлась...») и заканчивая документальным фильмом «Шел солдат», главная идея которого заключалась в том, как долог и труден был путь к Победе. В его военных дневниках встречается описание весеннего (конец марта) наступления 1944 года на Украине, в котором мы находим ключ к пониманию «пространства войны»: «Самый обыкновенный рядовой пехотинец, один из миллионов, идущих по этим дорогам, иногда совершал... переходы по сорок километров в сутки. На шее у него автомат, за спиной полная выкладка. Он несет на себе все, что требуется солдату в пути. Человек проходит там, где не проходит машина, и в дополнение к тому, что он и без того нес на себе, несет на себе и то, что должно было бы ехать. Он идет в условиях, приближающихся к условиям жизни пещерного человека, порой по несколько суток забывая о том, что такое огонь. Шинель уже месяц не высыхает на нем до конца. И он постоянно чувствует на плечах ее сырость. Во время марша ему часами негде сесть отдохнуть - кругом такая грязь, что в ней можно только тонуть по колено. Он иногда по суткам не видит горячей пищи, ибо порой вслед за ним не могут пройти не только машины, но и лошади с кухней. У него нет табаку, потому что табак тоже где-то застрял. На него каждые сутки в конденсированном виде сваливается такое количество испытаний, которые другому человеку не выпадут за всю его жизнь... И, конечно... кроме того и прежде всего, он ежедневно и ожесточенно воюет, подвергая себя смертельной опасности... Такова жизнь солдата в этом нашем весеннем наступлении» (Симонов 1975: 346).

И еще: «В памяти остались не столько бои, сколько адский труд войны: труд, пот, изнеможение; не столько грохот орудий, сколько утопающие в грязи солдаты, в обнимку километрами несущие из тылов к артиллерийским позициям тяжелые снаряды, потому что все, абсолютно все застряло!» (Там же: 342). «Долгие версты войны» - один из характерных образов того времени.

После войны возвращение фронтовиков в привычное мирное пространство не было возвращением к прежнему, довоенному его восприятию, поскольку человек оказывался обогащен и изменен военным опытом, с которым изменялись и его взгляды на мир.

И даже «малая Родина» (у Симонова: «Клочок земли, припавший к трем березам» [Лирика… 1985: 237]) - личностно значимое жизненное пространство человека - вписывалась теперь в широкий контекст «большой Родины».

Таким образом, война в сознании человека всегда воспринимается как некий рубеж, особый отрезок жизни, отличающийся от всех остальных ее этапов, в том числе во временном и в пространственном измерениях, что позволяет говорить о «времени и пространстве войны» как о важных составляющих экзистенциального опыта участников боевых действий.

Литература

1. Бессонов, В. 1988. Война всегда со мной. М.: Советская Россия.

2. Вольф, А. 1987. Звезда над передовой. М.: Молодая гвардия.

3. Высота. Стихи о Великой Отечественной войне / сост. Д. Лепер. М.: МОЛ СЛ РФ, 1995.

4. Кедрин, Д. 1978. Избранные произведения. М.: Худ. лит-ра.

5. Левин, И. И. 1990. Кажется, это было вчера... Записки офицера разведки. М.: Московский рабочий.

6. Лирика военных лет. Стихи советских поэтов (1941-1945) / ред. В. А. Зайцев, В. И. Фатющенко. М.: МГУ, 1985.

7. Об огнях-пожарищах... Песни войны и победы / сост. Г. П. Лобарев, М. М. Панфилова. М.: Республика, 1994.

8. Овчинникова, Л. 1989. Колокол на Долгом лугу. М.: Молодая гвардия.

9. Ошанин, Л. 1980. Собр. соч.: в 3 т. М.: Молодая гвардия.

10. Песков, В. 1979. Война и люди. М.: Молодая гвардия.

11. Принимай нас, Суоми-красавица: «Освободительный» поход в Финляндию 1939-1940 гг. / сост. Е. А. Балашов. Ч. II. СПб.: Альманах «Цитадель», 2000.

12. Робертс, Д. 2003. Победа под Сталинградом. Битва, которая изменила историю. М.: УРСС.

13. Симонов, К. 1975. Разные дни войны. Дневник писателя. М.: Молодая гвардия.

1990а. Из трех тетрадей. Стихи, поэмы. 2-е изд., доп. М.: Воениздат.

1990б. Письма о войне (1943-1979). М.: Советский писатель.

14. Слуцкий, Б. 2000. Записки о войне. Стихотворения и баллады. СПб.

15. Чемоданов, Г. Н. 1926. Последние дни старой армии. М.; Л.: Госиздат.

16. Этот День Победы: сборник. М.: Советская Россия, 1985.

Размещено на Allbest.ru