Язык и эстетика в социальном познании

Размещено на http://www.allbest.ru/

Язык и эстетика в социальном познании

Хорошилов Д.А.

Аннотация

Настоящая статья представляет собой опыт осмысления эпистемологического "кризиса репрезентации" социальных явлений в психологии. Новый язык психологии социального познания, который отображается в понятиях консенсуса, диалога, дискурса и нарратива, позволяет соотнести микро-уровень межличностных взаимодействий и коммуникаций и макро-уровень социальных представлений, характеризующих массовое сознание современного общества. Разработка этих понятий в соответствующих концепциях диалогической, дискурсивной и нарративной психологии становится основанием эстетической парадигмы исследований, которая предполагает: 1) сравнительный анализ художественных и научных репрезентаций психологических явлений; 2) поиск художественных форм академического письма; 3) использование эстетических категорий как объяснительных принципов в психологии. В заключении статьи делается вывод о том, что метаязык эстетики является адекватным для обсуждения проблем социального познания.

Ключевые слова: язык, дискурс, эстетика, социальное познание

Проблема языка репрезентации социальных явлений в психологии

Парижский "Салон Независимых" в 1912 г. открывался скандалом - организаторы были возмущены "Обнаженной, спускающейся по лестнице" М. Дюшана и потребовали убрать ее с выставки (годом позже картина снискала шумный успех в Нью-Йорке). Между тем "Обнаженная" стала настоящей революцией в истории искусства, ибо демонстрирует многомерность и стереоскопичность репрезентации движущегося объекта ("женщины") в противоположность тотальности перспективы живописи Ренессанса, которая не допускает отклонения взгляда от задаваемого художником направления восприятия образа. А случай с художественными салонами вдохновил Дюшана на создание знаменитых реди-мейдов, разоблачавших мираж эстетических конвенций: если доверять суждениям арт-публики, то произведение искусства будет утверждаться безликим институциональным полем, как иронично замечает и сам Дюшан: "я запустил им в физиономию сушилку и писсуар - как провокацию, - а они восторгаются их эстетической красотой" [цит. по.: Серс, 2004].

Задолго до современной эпистемологии в искусстве раннего модернизма проявился кризис репрезентации, понимаемый как разрыв миметического подобия "реальности" и ее отображения в культурном артефакте [Шапинская, 2014]. Проблема репрезентации опыта в тексте наиболее четко артикулирована антропологами: знаменитый сборник статей "Сочиняя культуру: поэтика и политика этнографии" констатировал, что отныне "доминирующие метафоры в этнографии смешаются от наблюдающего глаза к выразительной речи (и жестикуляции)" [Clifford, 1986, c. 12]. Необходимым аспектом этнографических исследований стало считаться не просто изображение "объекта" в реалистических красках, а осмысление языка взаимоотношений между антропологом и людьми в условиях полевой работы / антропологом и читателями, оценивающими прозрачность описания культурного опыта Другого в научном тексте [Маркус, 2012]. социальный психология межличностный

Кризис репрезентации в гуманитарных науках обернулся "языковым поворотом", чьи предпосылки и последствия неоднократно анализировались в литературе [Андреева, 2009; Бусыгина, 2010; Потапова, 2015]. Согласно Р. Харре, этот поворот - "вторая когнитивная революция" (после первой, осуществленной Дж. Брунером), утверждающая возможность исследования социального познания через анализ понятий естественного языка и разговорных практик, посредством которых люди наделяют значениями события повседневной жизни [Харре, 2011]. Цель настоящей статьи - показать, что методология социально-психологических исследований, опирающаяся на "лингвистические" принципы объяснения (диалога, дискурса и нарратива), в актуальной исторической ситуации вследствие сложности ее вербальной объективации требует пересмотра в рамках эстетической парадигмы(термин Т.Д. Марцинковской) - в ней открывается путь изучения социального познания через символический язык искусства.

Языковой поворот приводит нас к эпистемологической трактовке социального познания не как зеркального отражения внешнего мира, а функции социального порядка, воплощенного в языке; "то, что остается невыразимым в языке, необъективизированным в деятельности и общении, независимым от социального контекста, знанием не является" [Касавин, 2012, с. 61]. Фокус психологии социального познания - изучение консенсуса, в котором устанавливаются значения, "договоренности" о том, как следует типически интерпретировать социальные явления в повседневной жизни [Андреева, 2005, 2009]. Такая логика рассуждений, соответствующая запросам современной эпистемологии, позволяет преодолеть кризис репрезентации социальных явлений, рассматриваемых отныне в ракурсе языкового конструирования.

Г.М. Андреева, основываясь на работах Дж. Брунера, А.Р. Лурии и А.Я. Гуревича, выдвигает тезис о категориально-языковой природе социального познания. В отличие от животных человек обладает языковыми кодами для обозначения вещей и их отношений, что приводит к формированию "категориального сознания" [Лурия, 1998, с. 31]. Однако категории характеризуют не только уровень индивидуального, но и массового сознания - в обществе складывается определенная "модель мира", которой "человек руководствуется во всем своем поведении, с помощью составляющих ее категорий он отбирает импульсы и впечатления, идущие от внешнего мира, и преобразует их в данные своего внутреннего опыта" [Гуревич, 1972, с. 16]. Такой корпус социального разделяемых знаний образован языковыми категориями или концептами (термин, по-разному используемый в науке, - от С.А. Аскольдова-Алексеева и Д.С. Лихачева до Ж. Делеза и Ф. Гваттари). Концепт можно определить в роли мыслительной единицы, выражающей индивидуальный опыт носителя языка, "то, как преломляются различные значения слов в сознании пользователеи? языка в зависимости от их культурного бэкграунда" [Петровская, 2013, с. 108].

Начиная от признания тождества языка и "народного духа" в философском учении В. Гумбольдта до гипотезы лингвистической относительности Э. Сепира - Б. Уорфа, по сей день открыта проблема концептуализации лексикой и грамматикой различных языков той или иной картины мира. Несмотря на то что само понятие "языковой картины мира" преувеличивает единообразие и целостность одного и того же языка, фрагменты которого могут противоречить друг другу, гипотеза Сепира-Уорфа остается весьма влиятельной в современной лингвистике [Кронгауз, 2015]. Альтернативные понятия языкового сознания и образа мира, употребляемые в отечественной психолингвистике, раскрывают соотношение культурных значений и личностно-смысловых образований, воплощенных в вербальной форме: обыденное языковое сознание является одновременно и инвариантным образом мира конкретного поколения носителей культуры и языка [Уфимцева, 2016].

Одно из хрестоматийных исследований видения мира носителями русского языка принадлежит А.Вежбицкой, которая выделила в русском языке несколько устойчивых культурных тем: эмоциональность, иррациональность, неагентивность и любовь к морали [Вежбицкая, 2011; см. также их переосмысление в социальной психологии: Стефаненко, 2014]. Более вольный в методологическом аспекте художественный анализ осуществлен В. Сорокиным, который собрал антологию русского рассказа XX века от Льва Толстого до Юлии Кисиной; главное отличие от литературы XIX столетия он находит в возвращении концепта телесности [Сорокин, 2005] (примечателен тот факт, что, по мнению Сорокина, объединяющим концептом для русской литературы от Гоголя и Чехова до Петрушевской и Пелевина является жестокость и насилие [Русский жестокий рассказ, 2014]).

А.А. Леонтьев, признавая существование "абстрактных моделей, описывающих общие черты в видении мира различными людьми" [Леонтьев, 2005, с. 273], считает необходимым дополнить их анализом ситуативного взаимодействия человека и окружения, что позволяет ему говорить о таких научных направлениях, как "психолингвистика событий" или "психолингвистика деятельностного взаимодействия". Вспоминается давняя дилемма социологии и социальной психологии, блестяще сформулированная И.А. Буниным в одной из дневниковых записей: "Вообще, как отделить реальное от того, что дает книга, театр, кинематограф? Очень многие живые участвовали в моей жизни и воздействовали на меня, вероятно, гораздо менее, чем герои Шекспира, Толстого. А в жизнь других входит Шерлок, в жизнь горничной - та, которую она видела в автомобиле на экране" [Бунин, 1988, с. 420-421]. Лишим рассуждение Бунина художественной прелести и переведем его на язык науки: возможно ли объединить микро- и макроуровни рассмотрения общества и показать двойственность процесса воспроизведения / изменения социального контекста в интерсубъективных, то есть социально разделяемых представлениях, которые формируются в межличностных коммуникациях и взаимодействиях [Lopes, Gaskell, 2015]?

Микро- и макроуровни социального познания теоретически объединяются с помощью взаимосвязанных понятий диалога, дискурса и нарратива. Начиная с Л.С. Выготского, М.М. Бахтина и Дж. Мида, трактовка познания как диалога эксплуатируется в разнообразных контекстах (когнитивной психологии, концепциях диалогического "я" и социальных представлений) для доказательства тезиса о единстве приватной и публичной сферы опыта: "интимные речевые выступления сплошь диалогичны, сплошь пронизаны оценками своего возможного слушателя, своей возможной аудитории, пусть даже хотя бы мысль об этом слушателе и не приходила в голову говорящего" [Бахтин, 2010, с. 192].

В когнитивной науке (М. Томаселло, Ч. Фернихоу) раскрывается диалогическая природа высших психических функций как основа развития социального познания в онтогенезе, при этом "социальное" относится к процессам межличностной коммуникации и понимания, вследствие чего современные авторы отдают предпочтение понятиям ментализации, теории психического или считывания психических состояний [Холмогорова, 2015].

Концепции диалогического "я" и идентичности (Дж. Шоттер, Г. Херманс, Е.Т. Соколова, Н.С. Бурлакова) - при далеко не всегда совпадающих теоретических предпосылках - утверждают взаимосвязь индивидуальных и общественных форм познания. Идентичность можно назвать "обществом в миниатюре", которое иерархически объединяет индивидуальные и коллективные смысловые позиции (воображаемые "голоса" значимых Других или общества в целом); последние из них являются социальными представлениями, включенными во внутренний диалог [Hermans, Salgado, 2010].

Исторические контексты осуществления диалога фиксируются с помощью понятия дискурса, сильно пострадавшего от моды. История дискурсивной психологии начинается с книги Дж. Поттера и М. Уэзерелл, постулировавшей "лингвистический" характер исследования социального познания через обращение к языковым практикам как формам действия, с помощью которых люди категоризируют, а значит и объясняют окружающий мир; для обозначения классификаций, упорядочивающих социальные явления в обыденном языке, используется понятие интерпретативного репертуара [Potter, Wetherell, 1987]. Метаанализ дискурс-аналитических исследований социального познания, проведенных в университете Лафборо за последние тридцать лет (усилиями М. Биллига, Д. Эдвардса, тех же Поттера и Уэзерелл), дает возможность говорить о статусе дискурсивной психологии как "классики" социальной психологии [Tileaga, Stokoe, 2016]. Напомним, что дискурсивная психология изучает нормативный порядок повседневной жизни, задаваемый категориями житейского психологического языка, который относительно ментальных состояний рассматривается с перформативной точки зрения; ее истоки восходят к идеям Л. Витгенштейна, Дж. Остина, Г. Гарфинкеля и Л.С. Выготского (отечественными авторами основные принципы данной концепции были наиболее четко озвучены при обсуждении качественных исследований [Бусыгина, 2010; Мельникова и др., 2014]).

Впоследствии стало возможным говорить о двух традициях определения дискурса и соответствующих направлениях исследований: 1) дискурс (discourse c маленькой буквы) как реальная речевая коммуникация, активность пользования символическими ресурсами в конкретных ситуациях взаимодействия (перспектива Р. Харре и микро-дискурс-анализа); 2) Дискурс (Discourse с большой буквы) как система значений, конструирующая объекты социального мира и задающая неравноправные позиции говорящих в отношении доступа к практикам доминирования (перспектива М. Фуко и критического макро-дискурс-анализа).

Дискурс - это реализация диалогического взаимодействия в конкретном социальном контексте, "структура и процесс языкового творчества и познания мира человеком" [Плеханова, 2001, с. 61]. Такая двойственность интерпретации не случайна: дискурс является диалогически-языковой практикой, воспроизводящей и делегирующей говорящим интерсубъективно разделяемые знания, права и обязанности в соответствии с теми или иными институциональными позициями, характеризующими не индивидуальные, а прежде всего социальные представления как формы обыденного познания общества и культуры. "Групповые структуры содержатся в имеющихся у нас культурных образах групп, а также в системах дискурса и институтах, которые определяют, кто мы есть и как нам следует понимать наши отношения с другими" [Паркер, 2013, с. 85].

Частный вариант дискурса - нарратив - применяется для характеристики социальной идентичности как символического "посредника" между личностью и обществом. Теоретические допущения нарративного подхода к идентичности анализировались за последнее время в нескольких литературных обзорах [Андреева, 2012; Белинская, 2015; Кроссли, 2013]. Идея заключается в том, что идентичность - это результат опосредования сознания рассказами (жизненными историями), которые раскрывают культурные конфигурации автобиографических и исторических событий во взаимодействии с другими людьми. Следует отметить, что нарративная (или повествовательная) идентичность всегда позиционируется в определенных дискурсах как культурно и идеологически заданных системах значений, поэтому-то дискурс и нарратив воплощаются в разных жанрах или коммуникативных ситуациях, которые описываются легко узнаваемой последовательностью действий (т.е. скриптом), особенным речевым стилем и специализированным словарным запасом [Трейси, Роблз, 2015]. В обозначенном отношении нарратив производен от дискурса.

Диалог, дискурс и нарратив можно назвать пространством "локализации" социальных представлений, объединяющих различные уровни социального познания в поиске ответа на вопрос о том, "как индивиды и группы выстраивают относительно стабильный и предсказуемый мир на основе разнообразных явлении?" [Маркова, 2011, с. 401]. Дискуссии между сторонниками теорий социальных представлений и дискурсивной психологии [Емельянова, 2006] не закончились и сегодня: первые из них сталкиваются с проблемой включения языковой реальности в свои аналитические схемы, вторые нуждаются в объяснении происхождения культурно-языковых ресурсов, которые могут быть использованы в конкретной ситуации говорящими и пишущими акторами [Gibson, 2015].

Таким образом, социальная психология заимствует лингвистические объяснительные принципы диалога, дискурса и нарратива для осмысления двойственных процессов интернализации и конструирования социальных представлений (и задаваемых ими идентификационных позиций) в коммуникативных актах, что позволяет раскрыть соотношение двух микро- и макроуровней социального познания, которые теоретически объединяются в пространстве языка (языкового сознания и образа мира, если уместно обратиться к терминологии отечественной психолингвистики). Языковая форма репрезентации социальных явлений сопоставима с эстетической в ракурсе "живописной образности, заложенной в иконизации естественно-языкового дискурса" [Фещенко, Коваль, 2014, с. 353]. Реалии, изучаемые социальной психологией, следует рассматривать в контексте современной культуры [Андреева, 2013] и, логически продолжая поздние размышления Г.М. Андреевой, искусства как "вторичного языка" культуры (согласно знаменитой формуле Ю.М. Лотмана). Подобный шаг от изучения социального познания сквозь призму языка к искусству реализуется в эстетической парадигме, которая исходит из следующих предположений.

Сравнительный анализ научных и художественных репрезентаций психологических явлений

В современные исследования социального познания возвращается старинная идея синхронного развития искусства и науки (восходящая к "Философии искусства" И. Тэна), что изменяет статус художественного произведения, которое отныне считается не просто "объектом" психологического анализа или иллюстрацией к теоретическим рассуждениям, но образно-символическим представлением реальности на равных со "строгой" манерой академического письма. Р. Арнхейм полагал, что "научные открытия имеют собственный стиль, часто сравнимый со стилем искусства данного периода" [Арнхейм, 2014, с. 62]. Это суждение можно считать основным допущением эстетической парадигмы в психологии. Коллективные переживания (термин Г. Шпета) исторических и общественных изменений "кристаллизуются" одновременно в художественных и научных формах познания; иными словами, в произведениях художников "отражаются современные для них научные концепции, а, наоборот, работы артистов помогают подтвердить научные данные" [Марцинковская, 2014].

Эстетика в этом парадигмальном контексте - не "философия искусства", а "способ мыслить, который проявляется по поводу предметов искусства и силится высказать, в чем они являются предметом мысли" [Рансьер, 2004, с. 12]. Эстетика становится метаязыком и универсальным режимом прочтения современности, и главный вопрос касается не столько соотношения науки и искусства, а того, в какой сфере - научной или художественной - сильнее присутствует эстетическое начало [Маньковская, 2009]. Парадоксальным образом "гуманитаристика превращается в арт-производство новейшего образца" [Бычков, 2012, с. 13], о чем свидетельствует, в частности, венецианская биеннале современного искусства 2013 г., где рисунки и тексты из "Красной книги" К.Г. Юнга помещались в центре основного проекта.

Итак, задача эстетико-психологических исследований - это сравнительный анализ художественных и научных репрезентаций социальных явлений, что, в свою очередь, дает право апеллировать к методологии исторической компаративистики для исполнения таких задач, как выявление интеллектуальных заимствований и влияний, "профилирование" или описание индивидуальных особенностей отдельных "случаев" в различных обществах и культурах, постановка новых проблем и перенос научного знания в иные познавательные контексты [Кромм, 2015]. Наибольший интерес, на наш взгляд, вызывает сравнение способов объяснения социальных проблем в психологических теориях и экспериментах и современном искусстве. Поясним сказанное на следующем примере.

Проблема социального зла - сквозной сюжет экспериментов С. Милгрэма (1963 г.) и Ф. Зимбардо (1971 г.), а также перформанса М. Абрамович "Ритм Ноль" (1974 г.) - время их "постановок" совпадает. Нет нужды останавливаться на результатах скандально известных исследований (неоднократно обыгранных в кинематографе), а вот перформанс требует уточнения для читателя. Художница находилась в галерейной зале с множеством вещей - от ножниц до пистолета, аккуратно разложенных на столике, а "инструкция" при входе разрешала посетителям совершать любые действия над телом Абрамович. На шестой час действия она была физически изничтожена: ее одежда - порвана, тело порезано и изрисовано. "После перформанса у меня поседела целая прядь на голове, я не могла долго избавиться от страха", - вспоминала художница.

Важно отметить, что речь ведется не о радикальном зле (в духе еретических учений манихейства и катаров), заключенном в неизменной природе человека, а о социальном и политическом, которое производно от структуры общества, следовательно, ему возможно положить этический предел [Каспэ, 2014]. Такой тезис согласуется с выводом Милгрэма, что "человеческий тип, которого воспитывает американское общество, не в состоянии обезопасить граждан от жестокого обращения со стороны бесчеловечного авторитета" [Милгрэм, 2016, с. 247]. Работы Милгрэма и Зимбардо пунктиром намечают дальнейший анализ дискурса, воспроизводимого в данной ситуации распределения позиций, то есть прав и обязанностей, мгновенно "считываемых" и разделяемых субъектами взаимодействия, превращая насилие в банальность повседневности (согласно устоявшейся метафоре Х. Арендт).

Экспериментальные и художественные манипуляции символическими границами, удивительно легко изменяющие мышление и поведение человека, обычно дискутируются с точки зрения соотношения личностных диспозиций и ситуации в объяснении природы зла (как "сущности" или "процесса") с "победой" именно фактора социального контекста - так, Зимбардо призывает нас "признать важность ситуационных и системных процессов, которые мы обычно недооцениваем, когда пытаемся объяснить отклоняющееся поведение и кажущиеся изменения личности" [Зимбардо, 2013, с. 630]. Перформанс оказывается феноменологически достовернее в изображении осязаемой болезненности взаимодействия между обоюдно жестокими участниками художественного зрелища. Тем самым проблема состоит не просто в признании контекстуальной обусловленности зла ("воссоздаваемой" в экспериментально-ролевых ситуациях), но в разоблачении не поддающейся объективации иррациональности институционального поля музея, которое в иллюзорной нейтральности делает возможным асимметричное взаимодействие между художницей и зрителями. Как видно из краткого сравнительного анализа исследований Зимбардо, Милгрэма и Абрамович, эстетическое прочтение психологических реалий становится также специфическим способом их репрезентации, что кардинально изменяет академические практики письма и вносит в них отчетливый эссеистический момент.

Поиск художественных стилей психологического письма

Хотя уже А.Р. Лурия в автобиографии отмечал, что психология утратила искусство клинического наблюдения и описания, отличавшее работы великих врачей [Лурия, 2001], выдвигаемый им идеал единения "классической" и "романтической" науки реализуется и в современных исследованиях - так, метафорический язык художественной литературы гармонично сочетается с традиционной методологией клинико-психологического анализа онтогенеза и культургенеза представлений о пространстве и времени [Балашова, 2015]. По мнению признанного мастера научно-поэтического письма В.П. Зинченко, "взятые вместе - методология и искусство - помогают психологии достичь максимы, сформулированной М.К. Мамардашвили для философии: люди должны узнавать себя в мысли философов" [Зинченко, 2012, с. 63]. Работы В.П. Зинченко, А.Г. Асмолова в отечественной психологии используют элементы беллетристического и автобиографического жанра.

Обращение к художественной литературе, по-видимому, - частный случай поиска экспериментальных стратегий гуманитарного письма, вдохновленного движением социального конструкционизма [Улановский, 2006]. Традиционный "реалистический" стиль подразумевает, что авторская позиция в тексте всегда остается доминирующей, в то время как "модернистский" (художественный) стиль направлен на вовлечение читателя в процесс анализа [Орлова, 2010]. Наиболее интересный опыт анализа риторических традиций в психологии, которые наделяются привилегированным положением в научном дискурсе и задают определенные ожидания от своих читательских аудиторий, был предпринят К. Гергеном в статье "Кто говорит и кто отвечает в гуманитарных науках?" [Герген, 2003]. Он демонстрирует, что автобиографические и беллетристические стратегии письма (а не безлично-авторитетные) предоставляют в распоряжение читателя культурные ресурсы для конструирования своего будущего (ср. с давно высказанной идеей А.Г. Асмолова: коль скоро психология - это деятельность по конструированию жизненных миров, то нет психологии вне искусства и нет искусства вне психологии [Асмолов, 1996]).

Научные тексты с элементами беллетристической / автобиографической структуры можно интерпретировать и в логике нарративной психологии - "научно-художественный" нарратив становится символическим средством выстраивания моста между личностными смыслами и культурными значениями, преодолевая в психологическом дискурсе различие индивидуального и социального [Турушева, 2016], ибо он "копирует автобиографичность социального" [Рогозин, 2015, с. 258] и дает шанс читателю "узнать себя", если воспользоваться приведенными выше словами М.К. Мамардашвили - В.П. Зинченко, в развиваемых автором концептуальных психологических рассуждениях и соотнести их с богатством собственного жизненного опыта.

Эстетические объяснительные принципы в социальной психологии

Третий и, пожалуй, наиболее интересный вектор эстетической парадигмы - заимствование объяснительных категорий эстетических учений для обсуждения теоретических проблем социального познания (дополнительно к ранее перечисленным лингвистическим принципам). Возникновение такого подхода предвидел уже С.Л. Рубинштейн, советовавший "изучение формирования сущего в искусстве употребить как средство для выявления формальной (онтологической) структуры сущего, его архитектоники" [Рубинштейн, 2010, с. 478]. Можно выделить по крайней мере два варианта использования эстетических категорий в социальной психологии.

Первый из них экстравагантно, на первый взгляд, объединяет дискурсивный подход к идеологии Л. Альтюссера и теорию эстетики И.Канта, определяя феномен идеологии как эстетическое переживание в категориях "прекрасное - безобразное", "высокое - низкое", то есть как разновидности субъективного опыта, "который одновременно является чувственным и культурно утонченным, непосредственно порождая чувство общности с другими людьми" [Мусихин, 2013, с. 43-44].

Второй эстетический принцип - мимесис ("творческое подражание" как основной принцип созидания искусства и устройства социальной жизни, согласно Аристотелю) - используется в философских построениях В. Беньямина, Р. Жирара, В.А. Подороги. В антропологии мимесис - "способность переводить материальный внешний мир в образы и таким образом передавать его во внутренний образный мир человека и предоставлять в его распоряжение" [Вульф, 2008, с. 134]. Именно в такой трактовке мимесис используется в нарративной психологии и теории социальных представлений для объяснения динамики воспроизведения нечувственно данного опыта в пространстве языка и дискурса (идет ли речь о соотношении либо "реальных событий" и "жизненной истории", либо "реального мира" и "образа социального мира"). У. Флик с опорой на миметический принцип вводит механизм ретроспективной анкеровки - формирования социального представления через "схватывание" событий и символов исторического прошлого и его возвращения в познание настоящего [Flick, 1995, о мимесисе в психологии см. подробнее: Хорошилов, 2014]. Таким образом, можно предсказать дальнейшее развитие художественных принципов в психологических дискуссиях, теориях и практиках, однако пока уместнее говорить об отдельных научных иллюстрациях, в которых угадываются контуры становящейся эстетической парадигмы.

Итоговый вывод настоящей статьи парадоксален: эстетическая парадигма в исследованиях социального познания продолжает "языковой поворот" психологии и вместе с тем демонстрирует его ограниченность (ср. с предложенной выше интерпретацией перформанса Абрамович). Такой методологический подход, постулируя возможность исследования социального познания через произведения искусства, творческого поиска художественных форм академического письма и объяснительных категорий в психологии, открывает перспективы осмысления общества и культуры вследствие того обстоятельства, что метаязык эстетики становится, по-видимому, важнейшим способом репрезентации современности, ибо пока не сложился новый бытовой и академический язык, адекватный для описания и объяснения происходящих радикальных социальных изменений и культурных сломов. Как тонко отмечает в своем эссе М. Степанова, "такое ощущение, что в оперативном словаре нету слов и конструкций, что позволили бы говорить о том, что происходит сегодня, не опираясь на сложное прошедшее, не применяя портативный цитатник" [Степанова, 2014]. Подобная картина наблюдается как в риторике отечественных СМИ (эмпирические данные - в ежедневных газетах), так и массовой культуре в целом с ее удивительной "ретро-манией" и переменчивой модой на прошедшие события при отсутствии созидания будущего [Рейнольдс, 2015]. Обращение ко "вторичному языку" искусства определяется сложностями вербализации, обыденного "проговаривания" или научного "разъяснения" актуальной исторической ситуации в традиционных психологических категориях. Принципиальная дискурсивная неподатливость современности оборачивается насущной необходимостью в семиотически гибком языке репрезентации социальных явлений, который зарождается в междисциплинарном диалоге психологии и эстетики.

Литература