Культурно-исторические основания гипотезы о двух системах автобиографической памяти

Размещено на http://www.allbest.ru/

Журнал: Историческая психология и социология истории

Культурно-исторические основания гипотезы о двух системах автобиографической памяти

Автор: Глебкин В.В.

Аннотация

Статья посвящена анализу с позиций культурно-исторической психологии гипотезы М. Конвея о двух системах автобиографической памяти. Автором предложено описание эволюции автобиографической памяти при переходе от «традициональных» культур к «теоретическим», соотнесенное с эволюцией мышления с использованием конкретных примеров.

Ключевые слова: автобиографическая память, культурно-историческая психология, традициональная культура, теоретическая культура.

The paper considers Michael Conwey's hypothesis in the context of Lev Vygotsky's cultural-historical psychology. Using particular examples, the author describes the evolution of autobiographic memory from `traditional' to `theoretical' cultures related to the evolution of thinking.

Keywords: autobiographical memory, cultural-historical psychology, traditional culture, theoretical culture.

За последние 30 лет в западной науке произошел качественный скачок в исследованиях автобиографической памяти. Значительный эмпирический материал, собранный за это время, привел к появлению ряда оригинальных гипотез, носящих фундаментальный характер. К сожалению, этот процесс пока не получил должного освещения в отечественной литературе. Так, в диссертации В. В. Нурковой (2009б), резюмирующей итоги единственного, пожалуй, в российской науке цикла исследований, посвященных системному изучению автобиографической памяти (Нуркова 2000; 2009а; Нуркова и др. 2003; Нуркова, Василевcкая 2003; Нуркова и др. 2005), анализ фундаментальных теоретических моделей, разработанных западными учеными, а также лежащей в их основе методологии сводится к нескольким общим тезисам, вплоть до утверждения о присущей этим работам «методологической беспечности».

В частности, исследования английского психолога М. Конвея с коллегами помещаются Нурковой в рамки когнитивного подхода, характеризующегося игнорированием роли «сознания и культурных средств в становлении и функционировании автобиографической памяти», а также отсутствием постановки вопроса «о взаимообусловленности структурных и функциональных характеристик автобиографической памяти, о системной организации функций автобиографической памяти» (Нуркова 2000: 8-9). Обращение к текстам М. Конвея показывает, однако, что это не так. Им и его учениками описана система автобиографической памяти, для которой сознание, понимаемое как социокультурный феномен, является стержневым элементом (Conway, Jobson 2012; Rathbone et al. 2008; Williams et al. 2008: 37-39; Conway 2005; Conway et al. 2005; Conway, Holmes 2004; Conway, Singer, Tagini 2004; Conway, Pleydell-Pearce 2000; Conway 1996; Conway, Rubin 1993). Важной чертой этой системы становится выделение двух относительно независимых подсистем автобиографической памяти с различной эволюционной историей: эпизодической памяти, связанной с ярко переживаемыми, включающими в себя эмоциональный и перцептивный регистры воспоминаниями о локальных жизненных эпизодах (episodic memory), и событийного автобиографического каркаса (autobiogra-phical knowledge), подсистемы, для которой базовым является уже когнитивный регистр и которая формирует интегральный образ личности как уникального субъекта исторического процесса.

Цель данной статьи в том, чтобы взглянуть на гипотезу Конвея с позиций культурно-исторической психологии, сделав акцент на эволюции автобиографической памяти в процессе культурно-исторического развития.

Структура автобиографической памяти в концепции М. Конвея

Кратко остановимся на предыстории указанной гипотезы. Точкой отсчета для современных представлений об автобиографической памяти можно считать работы Е. Тулвинга (Tulving 1972; 1983; 1985), в которых тот выделяет три типа памяти: процедурную память (procedural memory), вовлеченную в деятельность, осуществляющуюся в режиме on-line, семантическую память, хранящую общие знания о внешнем мире (long-term semantic memory), и эпизодическую память, основывающуюся на индивидуальном опыте (episodic memory). Второму и третьему типу соответствуют два различных типа сознания: один соотносится с ноэтическим сознанием (noetic consciousness), отвечающим за рациональное оперирование с окружающим миром, за работу с понятиями, другой соответствует автоноэтическому сознанию (autonoetic consciousness), сохраняющему эмоциональную память о событии, его «вкус, цвет и запах».

Автобиографические воспоминания, по Тулвингу, могут состоять из биографических фактов, несущих определенную фактическую информацию (например, я родился в Москве в 1958 году) и соотносящихся с ноэтическим сознанием, и воспоминаний, которые переживаются непосредственно и могут быть охарактеризованы как автоноэтические. Другие авторы (Brewer 1986; Williams et al. 2008: 23) говорят в аналогичной ситуации о рациональных реконструкциях и эмоционально переживаемых копиях событий.

В ряде исследований (см., например: Nigro, Neisser 1983) предложена оппозиция field-perspective - observer-perspective, т. е. противопоставление описания событий с позиций участника действия и стороннего наблюдателя. Результаты экспериментов показывают, что отдаленные воспоминания чаще переживаются с позиции наблюдателя, тогда как недавние - с позиции участника. Когда членов экспериментальной группы просили изменить перспективу с участника на наблюдателя, это приводило к ослаблению эмоционального эффекта, к большей отстраненности в описании (Williams et al. 2008: 23).

В заданном контексте ключевыми для теории автобиографической памяти являются вопросы о том, как конкретные события, превращаясь в воспоминания, встраиваются в априорную по отношению к ним структуру и как она определяет каркас, содержание, да и просто возможность тех или иных воспоминаний. Общим тезисом здесь служит утверждение, что эта структура задается структурой личности (Self), идентифицирующей себя посредством воспоминаний, но одновременно и формирующей базовые воспоминания, когерентные ей (Williams et al. 2008: 27-41; Conway 2005; Sutin, Robins 2005; Conway, Pleydell-Pearce 2000; Habermas, Bluck 2000; Oakes, Human 2000; Freeman 1993: 1-24; Luborsky 1990: 19; Barclay 1986: 82-83). Отсюда вытекает, в частности, что пока структура личности не сформирована, человек не в состоянии оставлять целостные автобиографические воспоминания, связно рассказывать свою биографию. Так, подростки до 17-18 лет обычно не могут давать целостное описание своей жизни, хотя отдельные необходимые для такого описания когнитивные блоки осваиваются довольно рано (обзор см. в: Habermas, Bluck 2000; ср.: Нуркова 2009: 360-374).

Перейдем теперь непосредственно к модели, описанной в работах М. Конвея и его коллег. Эта модель эволюционировала со временем, сохранив базовые инварианты своей структуры, которая выглядела следующим образом. Система автобиографической памяти (Self-Memory System) состоит из двух базовых компонентов: «ситуативное Я» (working self) и «база данных» автобиографических воспоминаний (autobiographical memory knowledge base). «Ситуативное Я» представляет собой часть личности, «высвеченную» заданным ситуационным контекстом, т. е. иерархически организованную систему целей, мотивов, когнитивных моделей и ценностных установок, активно функционирующих в той или иной ситуации и определяющих в конечном счете поведение индивида. Ситуационные цели могут быть весьма разнообразными: от локальных (движение по маршруту от дома до места работы, покупка продуктов в магазине) до жизнеобразующих (смена профессии, объяснение в любви и т. д.). В каждой из таких ситуаций активной оказывается не вся личность, а более или менее значительная ее часть, что приводит, по утверждению авторов, к активизации одних групп воспоминаний и ослаблению (или блокированию) доступа к другим. Понятие working self тесно связано в данном контексте с понятием working memory (Conway, Pleydell-Pearce 2000: 265-271; Conway 2005: 597-607).

«База данных» автобиографических воспоминаний состоит из двух упомянутых выше больших блоков, находящихся в долговременной памяти: событийный автобиографический каркас (auto-biographical knowledge) и воспоминания о конкретных эпизодах (episodic memories). Событийный автобиографический каркас задает соответствующий структуре личности «скелет» для автобиографических воспоминаний, обрастающий чувственной плотью конкретных переживаний. Это иерархически организованная структура, состоящая из нескольких встраиваемых друг в друга подструктур, различающихся по степени абстракции и уровню обобщений. Первая - внешняя и наиболее абстрактная - часть каркаса характеризуется авторами как история жизни (life story), содержащая в себе целостный образ Я, задающая динамическую структуру личности как развернутого во времени жизненного пути, который может распадаться на обладающие значительной самостоятельностью блоки (Conway 2005: 608).

Вторую подструктуру составляют жизненные периоды (lifetime periods), представляющие собой целостные, событийно насыщенные фрагменты жизни (учеба в N, дружба с Р, работа в F и т. д.). Фрагменты не обязательно располагаются последовательно, они могут пересекаться, накладываться друг на друга, включаться один в другой (Conway 2005: 608; Conway, Pleydell-Pearce 2000: 262; ср.: Barsalou 1988: 221).

Третью, наиболее приближенную к повседневному опыту подструктуру задают события (general events), которые могут быть итеративными (repeated or categoric events - например: когда я жил в N., я каждое утро бегал по парку), протяженными (extended events - летом я две недели провел в Париже), а также мини-историями (mini-histories), такими как первый поцелуй или первый опыт вождения машины (Conway 2005: 608; Conway, Pleydell-Pearce 2000: 262-263; ср.: Barsalou 1988: 200). Их общей чертой является то, что они, несмотря на все типологические различия, релевантно отражают жизненный путь личности как динамично изменяющейся, иерархически организованной системы целей, мотивов, знаний, познавательных и ценностных установок. Так обеспечивается решение двух основных задач: адекватное представление об окружающей реальности, позволяющее эффективно взаимодействовать с ней (correspondence), и целостность личности, связное представление о себе самом (coherence), обеспечивающее психическую устойчивость и адекватность поведения (Conway 2005: 595-596).

«Эпизодическая память» (episodic memory), т. е. память, связанная с воспоминаниями о конкретных жизненных эпизодах, работает как обособленная от событийного автобиографического каркаса система, сохраняющая наряду c концептуальными перцептивные и аффективные характеристики процессов, зафиксированные в оперативной памяти (working memory). Связанные с эпизодической памятью воспоминания характеризуют короткие промежутки времени и возникают в виде зрительных или - реже - иных сенсорных (звуковых, тактильных и т. д.) образов и в процессе воспоминания как бы переживаются заново[1]. Такие воспоминания сохраняются надолго, только если они привязываются к каким-либо звеньям событийного автобиографического каркаса. В противном случае они быстро забываются (Ibid.: 612-613).

Доказательство автономного характера эпизодической памяти - существование людей, у которых (по причине органической амнезии или в результате психического заболевания) отсутствует способность воспоминания и эмоционально-чувственного переживания жизненных эпизодов, тогда как концептуальный автобиографический каркас, знание о последовательности автобиографических событий сохраняется. Описаны также пациенты, которые, наоборот, сохраняют отдельные яркие чувственно переживаемые воспоминания с заметным ослаблением или полной утерей концептуального автобиографического знания. Об этом же свидетельствуют и нейроанатомические данные. Есть основания связывать работу эпизодической памяти с задней височной и затылочной долями головного мозга, отвечающими за оперативное взаимодействие с окружающей средой, тогда как концептуально организованная система, обеспечивающая когерентность личности и достижение долговременных целей, связана с префронтальной передневисочной областью (Conway 2005: 622-623; Conway, Pleydell-Pearce 2000: 275-277).

Опираясь на приведенные данные, автор выдвигает вынесенную в заглавие статьи гипотезу о двух системах автобиографической памяти. Система эпизодической памяти является более древней; она присутствует и у животных, позволяя им решать кратковременные адаптационные задачи и запускаясь конкретными ситуационными «ключами». Разумеется, при этом она также эволюционирует во времени, трансформируясь и усложняясь под воздействием социокультурных факторов. Концептуальная система формируется позднее; в определенном смысле она располагается как бы на вершине эпизодической памяти, обеспечивая доступ к воспоминаниям, важным для формирования и эволюции личности как когерентной системы и способствуя реализации долговременных целей (Conway 2005: 622-623).

Не проводя здесь подробного анализа модели Конвея в целом[2], остановимся на гипотезе о существовании двух мнемических систем, рассмотрев ее в культурно-исторической перспективе.

Развитие автобиографической памяти в процессе культурно-исторической эволюции

При наличии большого массива работ, посвященных эволюции автобиографической памяти в онтогенезе, а также работ, выявляющих специфику автобиографической памяти в различных современных культурах, вопрос о ее изменении при переходе от одних культурно-исторических типов к другим, по сути, еще не поставлен ни отечественными, ни зарубежными исследователями. Обычно в историко-культурных исследованиях связывают распространение биографизма с культурой Нового времени (см., например: Дубин 2001), но биографизм как феномен порождения письменных биографических текстов и автобиографическая память - различные явления; отсутствие первого еще не означает отсутствия второго.

Вместе с тем проблема формирования высших психических функций в процессе культурной эволюции занимает важное место в культурно-исторической психологии, и если считать автобиографическую память одной из таких функций (Нуркова 2009), то можно предположить, что ее эволюция должна в целом соответствовать выявленным здесь общим закономерностям. Такие закономерности нагляднее всего иллюстрируются обращением к культурно-историческому развитию мышления. Общее направление исследований в этой области задано Л. С. Выготским, который использовал понятие «мышление в комплексах», характеризующее стадию, предшествующую понятийному мышлению у ребенка, для объяснения выявленного Л. Леви-Брюлем у аборигенов бразильского племени бороро принципа партиципации и как более строгий аналог введенного французским исследователем термина «пралогическое мышление» (Выготский 1982: 118). Идеи Выготского были развиты и обрели свое экспериментальное подтверждение в созданной в 1930-е годы, но опубликованной намного позднее работе А. Р. Лурии (1974). Ее основной результат можно сформулировать следующим образом: традициональное мышление[3] не предполагает возможности создания смысловых конструкций, абстрагированных от контекста повседневной деятельности, взгляда на себя и свои действия со стороны, «раздвоения» человека на «Я-действующее» и «Я-наблюдающее». В исследовании Лурии эта позиция проявилась в неспособности дехкан Средней Азии выделить лишний предмет из группы, следуя некоторому абстрактному принципу, понимать структуру силлогизма, давать себе характеристику, описывать свои достоинства и недостатки, интересоваться чем-то, выходящим за рамки их повседневного опыта. «Мы всегда говорим только то, что видим; того, чего мы не видели, мы не говорим», - так сформулировал эту особенность один из участников (Лурия 1974: 113). Позднейшие исследования (Тульвисте 1988; Романов 1991; 2003; Глебкин 2002 и др.) уточнили отдельные наблюдения Лурии, но выделенные выше базовые характеристики традиционального мышления остались неизменными.

Важной особенностью мышления представителей традициональной культуры является специфика порождаемых ими текстов. Создаваемые в этих культурах нарративы представляют собой либо локальный эпизод, либо фрагментарный набор эпизодов, не связываемых в единое повествование. В случае же, когда в традициональную культуру (например, в результате коммуникации с «теоретическими» культурами) проникает обладающий логической структурой текст, в пересказе логические связи между отдельными элементами обычно разрушаются, и сюжет в значительной степени обессмысливается. Приведу в качестве показательной иллюстрации трансформацию в сознании авамских нганасан истории, изложенной в первых главах Библии:

Бог сделал двух людей. Были это самоди или русские, не знаю. Одежды никакой не было у них. Теперь бог сказал им:

- Траву не ешьте.

Бог ушел. Два человека сидели. Потом пришел еще один человек. Они его спросили:

- Ты какой человек?

- Я человек.

- Что ешь?

- Траву ем.

Двое людей травы поели. Верно - сладко. Но посмотрели они друг на друга, стало им стыдно, и закрыли они себя травой. Пришел бог и говорит:

- Ну, траву ели?

- Не ели.

Бог посмотрел:

- Ну, ты мужчина, а ты женщина.

Увидев это, бог покинул их. После этого стали они жить. Много детей стало, целый народ.

Дети ходят, никакого языка не зная. Бог посмотрел:

- Почему не говорят? Ну! Пусть не умрут.

Бог ртом сильно подул. На народ сильный ветер пошел. Теперь все люди упали, умерли. Все умерли. Посмотрел бог: все умерли. Тогда опять немного подул. Люди стали оживать, вставать. У одного мужчины и одной женщины один язык стал - русский, потом у других мужчины и женщины - юрацкий, потом у других - карасинский... (Долгих 1976: 161-162).

Наряду с адаптацией сюжета к местным реалиям мы видим здесь отсутствие рациональных обоснований действий участников, важных для оригинала (почему люди стали есть траву; почему им стало стыдно, когда они посмотрели друг на друга; какими соображениями руководствовался Бог, назвав одного из них мужчиной, а другого женщиной и т. д.).

Данный текст удачно коррелирует с наблюдениями Лурии, фиксирующими процесс повторения дехканами силлогизмов. Связь между посылками при повторении терялась, и силлогизм обессмысливался.

Дается силлогизм: «Драгоценные металлы не ржавеют. Золото - драгоценный металл. Ржавеет оно или нет?»

Приведем примеры повторения этого силлогизма (цифры в скобках - воспроизведение при последовательном предъявлении силлогизма).

Исп. Гал., 17 л., дехканин отдаленного района, малограмотный.

«Драгоценные деньги ржавеют... что-то еще было, я забыл.» (1)

«Драгоценные металлы - ржавеют или нет?» (2)

Исп. Султ., 20 л., дехканин отдаленного района, малограмотный.

«Драгоценные металлы ржавеют.» (1)

«Драгоценные металлы - ржавеют или нет?» (2)

Исп. Мамлак, 32 г., дехканин, малограмотный.

«Все дорогие... золото тоже дорогое... ржавеет оно или нет?» (Лурия 1974: 109).

Невозможность построения связного нарратива имеет своим прямым следствием невозможность нарратива автобиографического. При наличии отдельных биографических воспоминаний они не интегрируются в развернутый рассказ, в связную историю. Это подтверждает и непосредственный анализ «автобиографий» представителей традициональной культуры, проведенный В. Н. Романовым (1991: 61). Анализируя аутентичные тексты, исследователь отмечает «совершенно особый характер отношения традиционной личности к своему прошлому. Судя по этим документам, прошлое явно переживается не как временнбя последовательность событий, а скорее как некая цепочка локусов, соответствующая возможному маршруту путешествия с начальной и конечной точкой в месте беседы информанта с исследователем». Другими словами, временной план трансформируется в пространственный, и информант описывает не себя в различные периоды жизни, а пространственные ландшафты, в которых он находился, не вычленяя себя из всей совокупности окружающих его объектов.

В терминах Конвея мы можем говорить в данном случае о наличии эпизодической памяти и отсутствии концептуальной автобиографической структуры. Для формирования такой структуры необходима рефлексия, способность выйти за рамки ситуационного контекста и осмыслить себя как целостность, стягивающую в единый каркас различные атомарные фрагменты собственной жизни. Хотя отдельные факты, подтверждающие наличие такой рефлексии, можно найти уже в культурах первой древности (например, в древнеегипетской «Повести о Синухе»), как система она появляется только в теоретических культурах (Древняя Греция, Древний Китай, Древняя Индия). У древних греков, в частности, представление о личности как развернутом во времени проекте воплощено в идее судьбы, крайне значимой уже для Гомера и Геродота[4].

Зависимость структуры автобиографической памяти от уровня образования и доминантных форм деятельности

С позиций культурно-исторической психологии ключевым фактором развития мышления и, в частности, формирования рефлексивной установки является школьное образование. Если понимать образование шире, рассматривая также и семью как инструмент для формирования рефлексивной позиции, можно предположить, что для системы автобиографической памяти данный параметр крайне важен. Однако в многочисленных работах, анализирующих возрастные, гендерные, социокультурные особенности автобиографической памяти, образование и базовый тип деятельности почти не принимаются во внимание. Проиллюстрирую выдвинутое выше предположение, используя для этого фрагмент оригинального автобиографического текста - рукописи Евгении Григорьевны Киселевой (женщины с пятью классами образования, за свою жизнь сменившей с десяток профессий, ни одну из которых нельзя связать с «умственным трудом»), присланную на «Мосфильм» в надежде, что изложенная в ней биография станет основой для фильма. Воспоминания Киселевой были опубликованы в первоначальном виде, без всякой редакторской правки, что дало возможность избежать вносимых редактором искажений в оригинальную структуру текста. Публикаторы назвали данный тип нарратива «наивным письмом» (Козлова, Сандомирская 1996).

Когда я розошлася из Дмитрием Ивановичем в 1966 году август месяц живу одна и в горе и в беде осеню, в октябре, попросила своих детей покопать огород, но у моей невестки Марии взгляд был на меня после росход из мужем совсем другой, стала меня называть на ты, и на каждое слово находила отпор и ишла навпротив. За день раньше я пошла до них что-бы она мне купила мелу для побелки, а то я поступила работать, и работаю, а когда цыган возить на брички мел меня нету дома. Ну правда она купила, я сказала и принесеш, Уо она мне сказала сама прийдеш и забереш с таким гонором, я перемолчала, стоить ведро из мелом у ние. Както прихожу до них, а у ние в сараи вроде кухни она там готовила на кирогазе, стоить вся посуда на земле. автобиографический память эволюция мышление

Кошки нюхают посуду Я говорю Маша, перемой всю посуду и набей гвоздей устенку и всю весящую посуду повешай на гвоздики, пусть кошки не нюхают, а потом самым кушать после них из этой посуды, она глянула на меня искося я перемолчала, а до них ходила в сарай кума Галя жила в том-же корпусе № 23 у. Свердлове, только в другом подезде я пошла домой а она ей жалуется вот мать приходила и указует что мне делать, что мол посуда стоить за земле вся, а эта кума говорить я-бы ее нагнала к чертовой матери, ты мол сама два раза мать пусть дует отсюда, я думаю я ничиво плохого ненаучила Машу только хорошему учу а какая благодарность да и кума подтрунюет ну бог с тобою Вот я зарезала для них курочку что-бы оны поели борща с курицей не пожалела для своих детей щитаю что оны мои дети и покопаются один часок а я погляжу рибенка Было вже одинадцать часов дня, я ждала, ждала в этот день который договорилися а их все мету, я думаю схожу до них пошла на полпути встричается сын Витя и везет Виталика на каляске я дохожу а где Маша? Та там я сказала я пойду заберу мел ведь я мильком прошла и даже толком не поговорила из Витей.

Прыхожу я до них, а она начала мазать, я захожу, я же просила что-бы сегодня вы покопали часок я зарезала курицу для вас, а ты затеяла мазать ти-же неработаеш могла-б и завтра помазать а она мне говорить выйди схаты меня так и сорвало ах ты идиотка, ты меня будиш выгонять их хаты, когда я тибе все в квартиру придбала крала от Тюрича, и тибе давала, и хату из Нач. ЖКО договорилася, дала ему денги, что-бы вас не вигнали из квартири, когда Райка ваша уехала, а ты меня из сыновой хаты выганяеш? сволоч ты схватила Я щетку да ее по очкам ахты сволоч неблагодарная иш ты как низко опало отношение у ния до меня, а она начала бить меня за мою доброту сильная молодая, да хто я чужая женщина свекров'я. а я что нервнобольная вытрипаная. она мене волочила за волосы аж надвор как хотела беммтижая сволоч и суседи видили Ерема и Цыган говорят вот так невестка. Цыган Володька говорить я ее хотел из фторого итажа бросить поступеньках лярву, сволоч хоть кого она розиграет в драку.

Анализ данного фрагмента и текста в целом позволяет сделать следующие выводы.

Вектор движения нарратива задается внешним контекстом, а не внутренними установками персонажа. Перед героиней не стоит долговременных личностных целей, задач внутреннего развития, в своих действиях она лишь реагирует на событийный контекст, решая ситуационные задачи.

Отдельные эпизодические воспоминания представляют собой взгляд участника, погруженного в поток событий, дословную запись устного рассказа, обращенного к присутствующему рядом и знакомому с сюжетом собеседнику. Поправка на читателя, незнакомого с сюжетом, поясняющие замечания, делающие возможным для него адекватное понимание текста, во многих случаях отсутствуют.

Хотя нарратив создается для вполне определенной цели (как сценарий для будущего фильма), автор оказывается не в состоянии удерживать в сознании эту цель, а также стилистические и структурные ограничения, которые она накладывает. Событийный поток как бы несет с собой автора текста.

Описания отдельных эпизодов часто даны с явно избыточными подробностями, с упоминанием множества второстепенных деталей, порождаемых эмоциональной погруженностью в ситуацию и отсутствием рационального контроля над ней в момент описания. Даже более показательным, чем фрагмент, приведенный выше, является описание Киселевой выяснения отношений со своим вторым мужем и его любовницей: «Я хватаю из тачки дрын, ударила дверь ногой она розтворилася, а там уже стол накритый, и бутылка на столе я как ударю постолу дрыном так и розбила все что было на столе, а он за хуражку, за пальто, и хода из комнаты, но я не вышла а схватила эту любовницу за волоса и ногой б'ю в живот и в грешное место, вырвала волосы да еще тащю что-бы вырвать волосы даю ей дрозды зделалася как змия, а потом думаю скем еще подратся…» (Козлова, Сандомирская 1996: 109)[5].

Сопоставляя данное описание с «фотографическими» (в терминологии Нурковой) воспоминаниями ее респондентов, можно говорить о большей или меньшей «шлифовке» воспоминаний: степень их обработанности непосредственно связана с тем, насколько развита способность личности к рефлексии и, как следствие, насколько сформирован концептуальный автобиографический каркас.

Еще одна специфическая черта записок Киселевой - их крайняя тематическая бедность. Если в исследованиях Нурковой (2009: 202) среднее количество тем на «линиях жизни» участников экспериментов равнялось шести-семи, то у Кислевой таких тем две: война и отношения с ближайшими родственниками (первым и вторым мужем, детьми и внуками).

Важной особенностью рассказа Киселевой является почти полное отсутствие положительно маркированных событий. Из 54 эпизодов первой тетради[6] нет ни одного с положительной эмоциональной окраской. Война, гибель родителей, потом уход мужа, драки, скандалы, обиды составляют содержание ее воспоминаний. «Жили мы с мужом очень хорошо, но когда началася война в 1941 году она нас розлучила навсегда, и началися мои страдания», - начинает она свои мемуары, и далее весь рассказ представляет собой рассказ о страданиях. Позднее эта позиция формулируется вполне отчетливо: «Стоить на дворе хорошая солничная погода, но на душе никогда небыло хорошо, всигда грусть да слезы смотриш люди состороны веселые смиются жизнерадосные, но я никогда не засмиялася, никогда. А если засмеюся то это будит большое горе для меня, какая-то нибуть беда. я это уже знала приметила» (Козлова, Сандомирская 2009: 108). Страдания оказываются единственным критерием, объединяющим все приводимые ею описания в единое целое[7]. Это резко контрастирует с замеченным Нурковой перевесом позитивных воспоминаний над негативными в анализируемых «линиях жизни» (Нуркова 2009: 202)[8].

Киселеву, разумеется, нельзя считать представителем традициональной культуры, но она не является и человеком теоретической культуры, получившим соответствующее образование и обученным культурным образцам формирования образа о себе, т. е. не относится к основной массе респондентов, с которыми работают западные исследователи автобиографической памяти и группа Нурковой. Она является представителем (причем не самым ординарным - далеко не каждый посылает свои воспоминания на «Мосфильм») поколения советских людей, обычно не оставляющих о себе письменных текстов, поколения, вспоминающего о своей жизни в устных рассказах детям и внукам.

Нельзя говорить об отсутствии у Киселевой концептуальной структуры автобиографической памяти; автор имеет вполне отчетливое представление о жизненных периодах и наполняющих их событиях. Более того, можно говорить о сквозном сюжете, связывающем воспоминания в единое целое («история страданий»). Тем не менее манера повествования, смысловое наполнение событийных эпизодов, отсутствие в тексте рефлексивного плана заметно отличают эти записки от принятых в современной культуре канонов «рассказа о собственной жизни» и до определенной степени сближают их с автобиографиями представителей традициональной культуры. Структура и организация автобиографической памяти Киселевой носит промежуточный характер, располагаясь между двумя выделенными полюсами.

Заключение

Гипотеза Конвея о двух системах автобиографической памяти имеет наряду с клиническими и нейроанатомическими культурно-исторические основания. Если система эпизодической памяти у представителей традициональной культуры вполне развита, то концептуальный автобиографический каркас формируется позднее, соотносясь с формированием других высших психических функций, и в первую очередь с развитием мышления. Ключевой момент при этом - формирование рефлексивной позиции, происходящее в теоретических культурах (для европейской традиции - в культуре Древней Греции), а в современной культуре достигаемое в процессе школьного обучения. Неслучайно концептуальная структура автобиографической памяти формируется к 16-18 годам, а до этого периода подростки обычно не в состоянии оставлять целостных автобиографических воспоминаний.

Наряду с «протоавтобиографизмом» традициональной и «развитым автобиографизмом» современной теоретической культуры мы можем говорить о ряде промежуточных состояний, одно из которых зафиксировано в записках Киселевой. Детальное описание этих состояний, как, впрочем, и ряд других затронутых выше сюжетов, требует специальных эмпирических и теоретических исследований.

Литература

1. Выготский, Л. С. 1982. Мышление и речь. В: Выготский, Л. С., Собр. соч.: в 6 т. Т. 2. М.: Педагогика, с. 118-184.

2. Глебкин, В. В. 2002. Теоретическое мышление как культурно-исторический феномен: дис. … канд. филос. наук. М.: МГУ имени М. В. Ломоносова.

3. Долгих, Б. О. 1976. Мифологические сказки и исторические предания нганасан. М.: Наука.

4. Дубин, Б. В. 2001. Обращенный взгляд. Слово - письмо - литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: НЛО, с. 100-119.

5. Козлова, Н. Н., Сандомирская, И. И. 1996. Я так хочу назвать кино. «Наивное письмо»: опыт лингво-социологического чтения. М.: Гнозис.

6. Лурия, А. Р. 1974. Об историческом развитии познавательных процессов. М.: Изд-во МГУ.

7. Нуркова, В. В.

8. 2000. Свершенное продолжается: Психология автобиографической памяти личности. М.: Изд-во ун-та РАО.

9. 2009а. История как личный опыт. Историческая психология и социология истории 1: 5-27.

10. 2009б. Культурно-исторический подход к автобиографической памяти: дис. … д-ра психол. наук. М.: МГУ имени М. В. Ломоносова.

11. Нуркова, В. В., Бернштейн, Д. М., Лофтус, Э. Ф. 2003. Эхо взрывов: сравнительный анализ воспоминаний москвичей о террористических актах 1999 г. (Москва) и 2001 г. (Нью-Йорк). Психологический журнал 24(1): 67-74.

12. Нуркова, В. В., Василевская, К. Н. 2003. Автобиографическая память в трудной жизненной ситуации. Вопросы психологии 5: 93-102.

13. Нуркова, В. В. Митина, О. В., Янченко, Е. В. 2005. Автобиографическая память: «Сгущения» в субъективной картине прошлого. Психологический журнал 26(2): 22-32. Романов, В. Н.

14. 1991. Историческое развитие культуры. Проблемы типологии. М.: Наука.

15. 2003. Историческое развитие культуры. Психолого-типологический аспект. М.: Савин С. А.

16. Тульвисте, П. 1988. Культурно-историческое развитие вербального мышления. Таллин: Валгус.

17. Barclay, C. 1986. Schematization of autobiographical memory. Autobiographical memory. Cambridge, UK: Cambridge University Press, pp. 82-99.

18. Barsalou, L. 1988. The content and organization of autobiographical memory. Remembering reconsidered: Ecological and traditional approaches to the study of memory. N. Y.: Cambridge University Press, pp. 193-243.

19. Brewer, W. F. 1986. What is autobiographical memory? Cambridge, UK: Cambridge University Press, pp. 25-49. Conway, M. A.

20. 1996. Autobiographical memories and autobiographical knowledge. Remembering our past: Studies in autobiographical memory. Cambridge, UK: Cambridge University Press, pp. 67-93.

21. 2005. Memory and the self. Journal of Memory and Language 53: 594-628.

22. Conway, M., Holmes, A. 2004. Psychosocial Stages and the Accessibility of Autobiographical Memories Across the Life Cycle. Journal of Personality 72(3): 461-480.

23. Conway, M., Jobson, L. 2012. On the nature of autobiographical me-mory. Understanding autobiographical memory: theories and approaches. New York: Cambridge University Press: 54-69.

24. Conway, M., Meares, K., Standart, S. 2004. Images and Goals. Memory 12(4): 525-531.

25. Conway, M., Pleydell-Pearce, Ch. 2000. The Construction of Autobiographical Memories in the Self-Memory System. Psychological Review 107(2): 261-288.

26. Conway, M., Rubin, D. 1993. The structure of autobiographical memory. Theories of memory. Hove, Sussex UK: Erlbaum Associates, pp. 103-137.

27. Conway M., Singer J., Tagini A. 2004. The Self and Autobiographical Memory: Correspondence and Coherence. Social Cognition 22(5): 491-529.

28. Conway, M., Wang, Q., Hanyu, K., Haque, Sh. 2005. A Cross-Cultural Investigation of Autobiographical Memory: On the Universality and Cultural Variation of the Reminiscent Bump. Journal of Cross-Cultural Psychology 36: 739-749.

29. Freeman, M. 1993. Rewriting the self: history, memory, narrative. London; New York: Routledge.

30. Habermas, T., Bluck, S. 2000. Getting a Life: The Emergence of the Life Story in Adolescence. Psychological Bulletin 126(5): 748-769.

31. Luborsky M. 1990. Alchemists' Visions: Cultural Norms in Eliciting and Analyzing Life History Narratives. Journal of aging studies 4(1): 17-29.

32. Nigro, G., Neisser, U. 1983. Point of view in personal memories. Cognitive psychology 15: 467-482.

33. Oakes, M., Human, I. 2000. The Changing Face of Memory and Self. False-memory creation in children and adults: Theory, research, and implications. New York; London: Erlbaum: 45-67.

34. Rathbone, C., Moulin, Ch., Conway, M. 2008. Self-centered memories: The reminiscence bump and the self. Memory & Cognition 36(8): 1403-1414.

35. Sutin, A., Robins, R. 2005. Continuity and Correlates of Emotions and Motives in Self-Defining Memories. Journal of Personality 73(3): 793-824.

36. 1972. Episodic and semantic memory. Organization of memory. New York: Academic Press.

37. 1983. Elements of episodic memory. Oxford, UK: Oxford University Press.

38. 1985. Memory and consciousness. Canadian Psychologist 26: 1-12.

39. Williams, H. L., Conway, M. A., Cohen, G. 2008. Autobiographical memory. Memory in the Real World. Hove, UK: Psychology Press, pp. 21-90.

[1] В работах В. В. Нурковой им соответствуют «фотографические» воспоминания, которые сама исследовательница связывает с так называемым flashbulb феноменом (Нуркова 2000; 2009). Однако здесь, видимо, имеет место недоразумение: в западных исследованиях flashbulb-воспоминание - это не просто «яркий, легко и полно визуализируемый эпизод прошлого» (Нуркова 2000: 110), а воспоминание о моменте, когда человек узнал о каких-либо значимых для него событиях (например, политической истории), участником которых он не был, сохраняющее детальные характеристики контекста воспоминания (обзор см., например: Williams et al. 2008).

[2] Изложенная концепция оставляет непроясненными ряд фундаментальных вопросов. Пожалуй, наиболее существенный из них - соотношение working Self с другими типами Self, также вводимыми в работах Конвея: conceptual Self и long-term Self. Так, в одной работе (Conway, Singer, Tagini 2004) английский исследователь помещает conceptual Self в long-term Self, в других (Conway, Meares, Standart 2004; Conway 2005) - связывает его с working Self. Из-за этой неопределенности и само понятие working Self, ключевое в концепции Конвея, оказывается недостаточно структурированным.

[3] Понятие «традициональное мышление» введено П. Тульвисте (1988) как аналог существующих в рамках других теоретических моделей понятий «архаическое мышление», «первобытное мышление» и как уточнение гораздо более размытого понятия «традиционное мышление». Оно обозначает мышление носителя культуры, в которой отсутствуют развитые формы экономической деятельности, наука, школьное образование, чаще всего, также письменность. Главным способом трансляции такой культуры является наглядно-действенный, а не вербально-логический.

[4] Это не отменяет, конечно, того, что древний грек в гораздо большей степени, чем человек Нового времени, развернут вовне, встроен в социальное целое, что эта рефлексия, если так можно выразиться, лишь «бороздит» поверхность, не обращаясь к глубинам, открывшимся перед европейским человеком под влиянием христианства.

[5] Рискну привести здесь далекую, но типологически, как кажется, имеющую право на существование аналогию, сопоставив данный фрагмент с отмечаемой многими исследователями натуралистичностью описаний у Гомера. Например: «Пикой его Пенелей поразил в основание ока, Вышиб зрачок; проколовшая пика и око и череп, Вышла сквозь тыл, и присел на побоище, руки раскинув, Юноша бедный…» (Ил. XIV, 488-491).

[6] Эта тетрадь является наиболее аутентичной, потому что затем в дело вмешивается редактор, переписка с которым оказывает влияние на дальнейшие записи Кислевой и нарушает чистоту картины.

[7] Создается ощущение, что неявной целью Киселевой было вызвать к себе сострадание и жалость читателя или зрителя.

[8] Разумеется, указанное различие связано и с различием в контекстах порождения нарратива, однако оно не может быть объяснено только этим фактом.

Размещено на Allbest.ru