Этика войны и моральная травма. Анализ личного морального опыта ветеранов афганской и чеченской войн

Размещено на http://allbest.ru

Этика войны и моральная травма. Анализ личного морального опыта ветеранов афганской и чеченской войн

Георгий Андреевич Ведерников

Аннотация

Статья посвящена анализу личного морального опыта ветеранов современных локальных конфликтов. На основе зарубежных исследований показан генезис термина «моральная травма» и его отличие от посттравматического расстройства в момент рефлексии личного морального опыта последствий войны. Приведены результаты и анализ полуструктурированных интервью с ветеранами Афганской и чеченской войн. Полученные материалы позволили выделить способы формирования личного морального опыта участников боевых действий. Комбатанты, пережившие опыт убийства или наблюдавшие трагические сцены, стремятся дистанцироваться от прошлого или придать ему особый, сакральный статус. Показано, что вне зависимости от конкретной задачи на поле боя каждый солдат или офицер сталкивается с необходимостью рефлексировать травмирующий опыт и тем самым может самостоятельно нанести себе «моральную травму».

Ключевые слова: этика войны, моральная травма, личный моральный опыт, Афганская война, чеченская война

Abstract

The Ethics of War and Moral Injury. An Analysis of Personal Moral Experience of the Afghan and Chechen Veterans Georgy A. Vedernikov

The article is devoted to the analysis of personal moral experience of modern local conflicts' veterans. On the basis of foreign studies, the genesis of the term “moral injury” and its difference from post-traumatic stress disorder at the moment of reflection on personal moral experience of war consequences is shown. The results and the analysis of semi-structured interviews with veterans of the Afghan and Chechen wars are presented. The materials obtained have allowed to reveal ways of forming personal moral experience of veterans. Combatants who have experienced murder or observed tragic scenes tend to distance themselves from the past, or give it a special, sacred status. It has been shown that regardless of the specific task carried out on the battlefield, every soldier or officer is faced with the need to reflect on traumatic experiences, and thereby can self-inflict “moral injury”.

Keywords: ethics of war, moral injury, personal moral experience, Afghan war, Chechen war

Введение

В позднесоветской истории, а также в истории современной России выделяются два военных конфликта, которые наиболее серьезно повлияли на развитие страны, политический престиж, а главное, на судьбы тысяч человек. Речь идет о войне в Афганистане (1979-1989 гг.) и чеченской войне (первая кампания - 1994-1996, вторая - 1999-2009 гг.).

Количество литературных источников, научных работ, художественных и документальных фильмов, посвященных Афганской и чеченской войнам, велико. История первой известна нам благодаря мемуарам¹ и исследованиям ученых, военных и государственных деятелей позднего СССР и России (Грешнов, 2006; Дауди, 2021). В указанных текстах присутствует историческая и политическая оценка афганской войны, разбираются причины ее начала, а также последствия военных действий, однако отсутствует анализ личного морального опыта военнослужащих. Война рассматривается как событие сугубо общественное, но не личное. Публицистическая и художественная литература, посвященная первой и второй чеченским кампаниям, носит более личный характер, поскольку опирается на воспоминания участников, которые анализируют причины и последствия той войны для страны в целом и себя в частности Андронов И. Под огнем от Афгана до Москвы. Мемуары. М., 2000. 1999. 417 с. ; Громов Б.В. Ограничен-ный контингент. М., 1994. 352 с. ; Лебедь А.И. За державу обидно : мемуары. М., 1995. 464 с. ; Подушков Д.Л. Исповедь самому себе (об участии в боевых действиях в Афганистане). Вышний Волочёк, 2002. 48 с. Книга Памяти. Чёрное крыло войны / Совет матерей Союза участников боевых действий в Чеченской Республике. Петрозаводск, 2002. 151 с. ; Рунов В.А. Испытание Чеченской войной. М., 2016. 358 с. ; Ру-нов В.А. Чистилище Чеченской войны. М., 2009. 251 с. ; Трошев Г.Н. Моя война. Чеченский дневник окопного генерала. М., 2001. 201 с.. Это связано с фактом демократизации общественного пространства и утверждением большего количества индивидуальных свобод в РФ по сравнению с СССР (в частности, свободы слова). Однако несмотря на эти различия, указанные тексты исключают оценку личных переживаний комбатантов, поскольку никакой иной социальный маркер, кроме национальной принадлежности и патриотизма, не принято рассматривать в качестве мотивации для рядовых солдат и младших офицеров. Из числа научных следует назвать работы В.А. Танайловой (Танайлова, 2021), М. Галиотти (Galeotti, 2014), посвященные рассмотрению чеченских кампаний в России.

Цель настоящей работы - выявить способы формирования и изменения личного морального опыта ветеранов афганской и чеченской войн; изучить, как проявляются в их поведении последствия пережитой «моральной травмы». Важно отметить, что перед нами не стояла задача сформулировать новый взгляд на политическую подоплеку указанных событий, напротив, в центре нашего внимания - индивидуальные истории. В качестве ключевого термина для оценки психологического опыта ветеранов обозначенных войн мы использовали понятие «моральная травма» (moral injury). Опираясь на зарубежные исследования в этой области, мы попытались применить концептуальный аппарат и исследовательский опыт западных антропологов и психологов к полученным благодаря интервью материалам.

Актуальность избранной темы исследования обуславливается изменениями, которые происходят в системе международного военного права относительно гуманности и справедливости различных военных конфликтов. Также значимость изучения личного опыта ветеранов подчеркивается событиями, которые разворачиваются прямо сейчас на наших глазах, а именно - военной спецоперацией Вооруженных Сил РФ на территории Украины. Совершенно очевидно, что данный конфликт будет служить причиной множества моральных травм и личных трагедий.

Основной метод исследования полученных материалов - симптомологическое чтение - разработан Петаром Бояничем (Боянич, 2018). Он направлен на анализ бессознательного и осознанного выбора респондентами интеллектуальных приоритетов, стратегий объяснения и способа представления социального действия в ситуации необходимой, неизбежной рефлексии личного опыта войны. В ходе исследования мы предполагали: во-первых, выявить, какие факторы влияют на принятие решения в момент совершения/избегания насилия, во-вторых, понять, как происходил процесс принятия факта насилия после его совершения.

Практическая значимость исследования заключается в том, что выявленные паттерны поведения и рефлексии в ситуации войны помогут глубже раскрыть проблему личного переживания опыта участия в ней, что также поможет смоделировать комфортные условия ресоциализации ветеранов и снизит риски развития внутренних психических, духовных проблем военнослужащих на фоне полученной ими моральной травмы.

Концептуальные различия посттравматического стрессового расстройства (ПТСР) и моральной травмы (moral injury)

Моральная травма (moral injury) - это относительно новое понятие, приобретающее всё большую популярность в научном сообществе. Впервые оно встречается в работе психиатра Джонатана Шея «Ахиллес во Вьетнаме: военная травма и изменение характера» (Shay, 1995). Однако разработанную концептуальную модель для анализа и предотвращения последствий моральной травмы у ветеранов военных конфликтов предложил Бретт Литц с группой коллег (Litz et al., 2009). Он дал такое определение моральной травмы: «Длительное психологическое, биологическое, духовное, поведенческое и социальное воздействие после совершения преступления или нахождения в ситуации неспособности предотвратить преступление, а также вынужденная необходимость быть свидетелем действий, которые нарушают глубоко укоренившиеся моральные убеждения» (Litz et al., 2009). Таким образом, моральную травму человек может нанести себе только самостоятельно, ведь это происходит при несовпадении внутренних ориентиров с внешними обстоятельствами.

По данным исследования Натана Штейна и коллег, боевые действия, сопряженные с нанесением моральной травмы самому себе, были в значительной степени связаны с различными аспектами вины и тяжестью переживаний ситуации насилия (Stein et al., 2012). Для ветеранов боевых действий моральная травма также может быть связана с депрессией, тревогой, стыдом, потерей самоуважения, экзистенциальными и духовными проблемами, такими как потеря смысла жизни и конфликт с собственной нравственностью (Stein et al., 2012).

Эта концепция призвана отразить то, что ускользает из поля внимания психиатров, антропологов и других специалистов, которые проводят терапию с ветеранами военных действий и борются с симптоматикой ПТСР. Общая идея заключается в том, что моральная травма является результатом «опыта развертывания» (result of deployment experiences), который нарушает моральные устои и ожидания солдата и тем самым заставляет его причинять страдания самому себе (Molendijk, 2018).

В работе «Моральная травма и моральная реабилитация ветеранов войн: предварительная модель и стратегия воздействия» Бретт Литц намеренно разграничивает ПТСР и моральную травму. Особенностью последней, которая может соответствовать или как минимум не противоречить модели ПТСР, является важность негативных оценок в отношении проступка (убийства, насилия, разрушений). Подобные проступки могут служить для создания и поддержания длительных психосоциальных последствий моральной травмы, таких как стыд и дисфория (Litz et al., 2009). Насилие и убийства, происходящие на войне, наблюдение ужасающих последствий битвы являются вечными и ожидаемыми аспектами опыта ветеранов. Тем не менее действия, виды, запахи и образы насилия и его последствий могут вызвать значительный длительный дистресс и внутреннее потрясение, сравнимые с последствиями прямой угрозы жизни. военный комбатант афганистан психический

Некоторые из симптомов, не включенных в диагностические критерии ПТСР, но описанные в исследованиях опыта ветеранов боевых действий (у которых ранее диагностировали ПТСР), могут быть связаны с полученной моральной травмой. К ним относятся: 1) негативные изменения в этических установках и поведении; 2) потеря чувства веры; 3) чувство вины, стыда и проблемы прощения самого себя; 4) утрата способности получать удовольствие и чувство неприязни к окружающим; 5) снижение доверия к другим людям и социальным/культурным отношениям; 6) агрессивное поведение; 7) плохой уход за собой и нанесение увечий самому себе (Drescher et al., 2011).

Изначально термин «моральная травма» возник в среде психологов и психотерапевтов, которые напрямую работали с ветеранами военных конфликтов и боролись с симптоматикой ПТСР. В нашем исследовании наиболее важным является другой аспект термина, которые приближен к проблематике философской антропологии и этики войны, а именно момент несовпадения собственных внутренних установок и ценностей с внешними обстоятельствами. В этом плане перевод термина «moral injury» на русский язык требует некоторой оговорки. «Травма» (injury) воспринимается нами в исследовании, скорее, как «рана», которую ветеран войны наносит себе сам в процессе рефлексии травмирующего опыта войны.

В дальнейшем мы фиксируем, что моральная травма может возникнуть в результате того, что человек становится свидетелем аморальных действий, а также из-за неспособности остановить их. В частности, речь идет о действиях бесчеловечных, жестоких или насильственных, приносящих боль, страдания или смерть другим людям.

Работа с материалами интервью

Интервью с ветеранами войны является ценным источником информации, благодаря которому появляется возможность глубже изучить этику и философию войны. Наше исследование будет опираться на данные, полученные в ходе бесед с участниками указанных вооруженных конфликтов, проведенных в конце 2021 - начале 2022 года.

Важно обозначить различия между воспоминаниями ветеранов и качественными полу- структурированными интервью. Устные или письменные воспоминания во многом являются рассказом о впечатлениях личности, по крайней мере - тех, что остались в ее памяти после процесса рефлексии. Воспоминания, в отличие от интервью, обычно оформляются в виде монологичного высказывания, которое может нести в себе искажения и корректировки реальности, вызванные спецификой восприятия событий рассказчиком. Интервью занимают особое место среди источников личного происхождения, поскольку обладают высоким эвристическим и информативным потенциалом. В ходе реализации такого вида взаимодействия с информантом исследователь самостоятельно определяет тематическую направленность беседы в зависимости от поставленных им целей и задач Семенова В.В. Качественные методы: введение в гуманистическую социологию : учебное пособие. М., 1998. 292 с. ; Сикевич З.В. Социологическое исследование : практическое руководство. СПб., 2005. 320 с..

В рамках проекта «Этика войны в странах православной культуры: осмысление индивидуального опыта и реконструкция нормативной модели поведения», поддержанного Российским научным фондом, в 2020-2022 гг. нами был проведен ряд интервью с целью изучения опыта боевого столкновения комбатантов. Рассмотрим несколько из них.

Респондент А

Респондент А служил в Афганистане с июля 1983 по июль 1985 гг. в 56-ой отдельной гвардейской десантно-штурмовой бригаде. В начале службы он был замполитом 9-й десантно-штурмовой роты 4-го батальона, затем уже стал помощником начальника политотдела по комсомольской работе 56-й бригады и, по совместительству, замкомандира разведывательной парашютнодесантной роты по политической части. Респондент А имеет опыт прямого боестолкновения с противником, в которое он был вынужден вступить уже в первые дни несения службы. Вот как он это описывает Здесь и далее стилистика высказываний респондентов сохранена.: «Самое первое - у меня был как раз вот этот опыт, я его получил уже на третий день пребывания в Афганистане. Уже будучи, можно сказать рейнджером, пошли в засаду. Так получилось, что уже бой идет, я возле дувала [глинобитная стена вокруг поселения в Средней Азии] <...> Я с одной стороны иду, а мне вот так перпендикулярно идет товарищ. Я уже сказал, рейнджер Афганистана, я уже третий день в Афгане, это моя первая операция, глаза по шесть копеек, патрон в патроннике, рука на спусковом крючке. Магазин не “тридцатка”, а “сорокапятка” от РПК. Вот я иду, перпендикулярно мне идет солидный, бородатый дяденька, у него в руках хорошая американская винтовка M-16 - вы знаете, она эргономичная, с ручкой - он ее за ручку держит. И мы с ним вот так вот на перпендикулярных курсах встречаемся, и как два кота, естественно, друг от друга шарахаемся. Но так как я с перепугу еще и нажал на спусковой крючок, то все 45 патронов я в него и выпустил. Его откидывает на стенку дома, потом на меня. Все, что он ел на завтрак, обед, ужин, и вся его требуха оказываются на мне. Он падает, я смотрю на эту красоту, мне становится “очень сильно хорошо”, я падаю рядышком».

Респондент А пришел в себя только после того, как командир роты, а также старшие военнослужащие начали приводить его в чувство, затем умыли и направили в расположение военной части. Стресс от увиденного и пережитого им не проходил несколько дней, он также сказывался на простых физиологических процессах. Респондент описывает, что несколько дней он не мог принимать пищу и воду, поскольку они вызывали у него отторжение и рвотный рефлекс. Будучи вынужденным обратиться к медицинскому персоналу в расположении части, поскольку был сильно истощен, респондент получил от врача неожиданный для себя ответ: «Он мне говорит: “Не переживай, это нормально”. Я тогда еще удивился, думаю: “Что значит нормально?”. То есть люди все первыми стреляют, боевыми действиями занимаются, а я весь обрыганный, и я нормальный, а они ненормальные. Как-то не вяжется, правильно? Я говорю: “Как так может быть?” Он говорит: “Не переживай, они уже через кровь переступили”».

Случай, рассказанный респондентом, кажется хрестоматийным, поскольку описывает ситуацию успешного боевого столкновения. Успешного в том плане, что субъект остался жив, не получив травм или ранений. Первое столкновение с врагом часто вызывает шок (Якушкин, 2006), нервная система находится в напряжении, а часть стандартных, рутинных действий блокируется, они просто не могут быть выполнены (в частности, прием пищи и воды). Однако стоит отметить, что к моменту записи интервью респондент уже провел рефлексию, и данный, безусловно, травматичный для психики эпизод воспринимался им вполне обыденно, как этап взросления, инициация. Это значит, что его дальнейший жизненный опыт и ресоциализация позволили выстроить объяснительную модель: война - это опыт и испытания, которые закаляют и делают сильнее. Подобный образ мысли можно встретить в разговоре между старшим и младшим поколением, в моменте, когда последнему предстоит столкнуться с испытанием и трудностями, которые ранее он или она не знали, а старшее поколение, наоборот, уже преодолело данный этап и может поделиться опытом. Экзамен, призыв для службы в армии, первый ребенок, первое место работы - во множестве судеб это точки бифуркации, служащие моментом изменений.

Первое боестолкновение и убийство противника респондент вряд ли когда-нибудь забудет, однако его эмоции и чувства уже подверглись процессу переоценки, сознание придало им удобную форму (отшлифовало), которую легко встроить в социальный контекст, тем самым утолить потребность в признании частью сообщества. Сейчас сложно узнать, какие ощущения испытал респондент в момент совершения убийства, но можно точно утверждать, что они изменились, оригинал был замещен конструктом, которые сформировало сознание за годы рефлексии (Лофтус, 2018).

После возвращения с войны и ресоциализации к гражданской жизни у респондента еще несколько месяцев проявлялись симптомы ПСТР. Мы можем судить об этом по крайней мере по двум примерам. В первую же ночь после возвращения домой респонденту приснился кошмар, в котором он переживал ситуацию боестолкновения. Эмоции были настолько яркими, что, будучи во сне, он неумышленно нанес вред своей жене. Уже позже, через несколько недель после возвращения, респондент, прогуливаясь по центру города вместе с родными, начал описывать пространство города, как локацию боевых действий: «Вот оттуда может быть обстрел. А здесь лучше поставить растяжку, а тут еще...».

Стоит отметить, что данные интервью не позволяют однозначно выявить у респондента А наличие моральной травмы. Его не терзают угрызения совести за убийства, которые он вынужден был совершать в ходе войны. Он воспринимает свой опыт как необходимое зло, на которое он пошел, чтобы защитить свою Родину. Возможно, это один из способов преодоления моральной травмы. Респондент отмечал, что находясь в ситуации войны, в ситуации опасности для собственной жизни и жизни товарищей, комбатанты приспосабливаются, изменяют свои мысли и действия так, чтобы они давали им максимальную защиту. Рефлексы, которые были сформированы в ходе военной подготовки в училище, помогли респонденту выстрелить быстрее афганца и выжить. Опыт офицеров, которые успокаивали солдат, впервые убивших врага, свидетельствует о том, что в этом случае у подчиненного нужно отобрать оружие и дать ему время психологически восстановиться, «переступить через кровь»: «Организм человеческий всегда привыкает к такому делу. Вопрос только в том, что психика человека, если она здоровая, потом возвращается в исходное положение, а если нет, люди могут остаться на войне навсегда».

В рамках интервью с респондентом А нам удалось выявить один из способов формирования и закрепления личного морального опыта ветеранов войны. В этом варианте опыт убийства воспринимается как трагичный, но неизбежный этап жизни, который преодолевает каждый комбатант в ходе военных действий. В сознании респондента солдат как защитник страны должен стойко вынести все лишения и последствия войны. Для того чтобы тяготы переносились легче, а жизнь военнослужащего не была легкой добычей для противника, необходимо хорошо готовиться к бою и доводить действия до автоматизма.

Респондент Б

Следующий участник военного конфликта, респондент Б, проходил военную службу во время второй чеченской кампании в 2001 году. В ходе несения военной службы он руководил разведывательным подразделением, в задачи которого входил сбор информации, поисково-засадные действия, передача данных для наведения артиллерии и авиации.

Личного опыта прямого боестолкновения с противником у респондента Б нет. В ходе своей службы он слышал рассказы сослуживцев, которые видели кровь и убийства. Во время беседы респондент назвал это «частичка», осколок, который навсегда останется в сознании ветерана войны, пусть даже он лично не убивал противника: «И понятно, что каждый что-то видел на войне: или смерть, или врага, или подрывы, или состояние людей, после того, как они возвращаются с боевых. Я считаю, что это эмоционально. На словах, наверное, невозможно передать. Каждый человек по-своему это ощущает. Но это видно. Эмоции видны. И слезы. И шоковое состояние, и даже алкоголь. Были такие, которые снимали этот стресс алкоголем, потому что не выдерживали. Все на войне было».

Воспоминания респондента Б показались нам более яркими и свежими, по сравнению с интервью респондента А, что легко объясняется разницей во времени между Афганской и чеченскими войнами. Уточняющим вопросом насчет особенностей несения военной службы командира разведывательного подразделения, а также наличия потерь среди подчиненных мы вынужденно натолкнули респондента на травмирующие воспоминание. Так, информант сообщил, что однажды в его подчинение поступил рядовой, которые пошел служить вместе с однокашником. В Чечню он поехал в качестве повара и все время несения военной службы работал на кухне. За неделю до демобилизации и отправки домой он попросил, чтобы командир (респондент Б) включил его в состав разведывательной группы, которая планировала «выход» на территорию противника. Просьба была удовлетворена. Из этого «выхода» рядовой не вернулся живым. Данное воспоминание вызвало дестабилизацию эмоционального состояния респондента Б, и интервью пришлось прекратить.

Указанный пример из опыта военной службы, на наш взгляд, является источником моральной травмы, которую до сих пор переживает участник нашего исследования. Будучи командиром, он принимал присягу у рядового, разговаривал с его родителями и обещал, что сделает из их сына «настоящего солдата». Он брал ответственность за жизнь молодого человека и не боялся, что он умрет, поскольку тот служил поваром и был далек от опасностей войны. Однако бравада, а также возможное социальное давление со стороны друзей и коллег подтолкнули рядового к получению «настоящего» опыта войны, той войны, где убивают. Респондент до сих пор чувствует вину за смерть этого солдата. С одной стороны, он четко понимает, что делал все правильно, не было совершено ошибки, но, с другой стороны, ему жаль этого рядового.

Моральная травма была нанесена респондентом себе самостоятельно, поскольку он частично взял на себя вину за смерть подчиненного. Ему жаль, что он принял решение об отправке повара на боевую операцию. Легитимное на первый взгляд, оно имело трагические последствия, поэтому стало источником моральной травмы, поскольку респондент чувствует личную ответственность за сделанный выбор, повлекший гибель солдата. Это травма оказалась неизжитой в последующей рефлексии, сохраняющей свою болезненность. В отличие от первого информанта респондент Б не воспользовался (или не смог воспользоваться) одним из способов преодоления моральной травмы (отношение к войне как наименьшему злу, концентрирование на боевой эффективности и др.). Можно предположить, что это связано с тем, что его личный моральный опыт был направлен на переживание ситуации насилия по отношению к подопечному, который был менее приспособлен к войне и находился под защитой респондента Б.

Респондент В

Агрессивная внешняя среда, чуждая культура и постоянный страх за собственную жизнь - вот что окружало комбатантов Афганской и чеченской войн. Эти конфликты имели неклассический характер, они не были оборонительными, а значит, вопрос о справедливости (jus ad bellum) во многом является дискуссионным. Личный моральный опыт ветеранов изучаемых войн был отличным от традиционной патриотической повестки. Во многом он воспринимался как работа, служба Родине, как служат ей врачи, пожарные и учителя. При такой репрезентации войны пережитые эмоции скрываются, или их вовсе нет. Подобную точку зрения нам в своем интервью высказал респондент В.

Данный участник нашего исследования также проходил военную службу в ходе второй чеченской кампании. Как и респондент Б, он служил командиром разведывательного подразделения. Имеет опыт прямого боестолкновения и перестрелки с противником, но описывает любой фрагмент воспоминаний или ситуацию из военного прошлого крайне сжато и сухо. Респондент уверен, что любые переживания последствий военных действий - «это скоротечная, мимолетная слабость, не более того».

Информант отрицает возможность ПТСР и считает данное понятие выдумкой людей, которые хотят на этом заработать: «Сразу предвидя дальнейшие вопросы по этому поводу. Если говорить обо мне как о командире, за мной стоит коллектив, мы выполняем одну задачу. Моя задача - руководить. Всё зависит от того, как поставит себя руководитель. С самых первых дней убытия туда, каждый день беседуя и морально-психологически подготавливая личный состав к таким возможным действиям, я сразу предупреждал. Пример был очень простой. Наши деды и прадеды воевали пять лет. Были огромные потери, были страшные ранения. У некоторых ветеранов бывали случаи, кто-то, может быть, неадекватно себя вел. Но, общаясь с теми ветеранами войны, которые уже прошли боевые действия, должен сказать, что все они вели себя адекватно. Не было истерики. Я их всегда ставил в пример, а поствоенный синдром, как любят его называть, - это придумка людей, которые пытаются заработать. Я пересекал любые такие проявления в своем подчиненном коллективе. Все прекрасно знали - да, может случиться, кто-то когда-то. Но вести себя неадекватно... Это наша работа, и к ней нужно относиться ответственно. Оно так и было».

Пример респондента В позволяет выделить другой путь формирования личного морального опыта - путь абстрагирования. Война - это работа, если ты хорошо выполняешь свою работу, если ты к ней подготовлен и годишься для этого дела, то на войне ты будешь побеждать. Любая война, по мнению респондента В, имеет одни корни и одни условия ведения боевых действий. В его сознании респондента она устроена очень просто: «задача - уничтожить противника быстрее, чем он уничтожит тебя». На этом все, остальное - выдумки и мимолетные переживания, которые не стоят внимания в силу своей непостоянности. Изначальные моральные установки респондента не могут позволить возникнуть внутреннему противоречию наблюдаемой ситуации войны и ценностей гуманизма. Подобное для него недопустимо и губительно. В этом смысле исключается любая возможность причинения респондентом В моральной травмы самому себе. Заранее, до старта всякой рефлексии насилия, субъект исключает всякие негативные коннотации в описании войны. Ремесленник не будет винить себя за плохое изделие, он приложит больше усилий и стараний, чтобы в следующий раз работа получились на славу. Эту же логику респондент переносит и на процесс личных переживаний последствий войны, для него они препятствие, которое мешает выполнить задачу: «Совершение прыжка с парашютом - это тоже психологическое переживание. Если вы перед прыжком скажете: “Не дай Бог, товарищ солдат, ты не то дернешь, ты смотри”, начнете его дергать, говорить, чтобы он сгруппировался, тут оторвет, там запутаешься, здесь не откроется, он подойдет к этому прыжку со страхом или будет отказываться от выполнения. С другой стороны, можно подойти и сказать: “Когда ты выпрыгнешь, откроешься, посмотри, какая красота”, и готовить именно с этой стороны. У меня никогда в жизни не было отказников при ведении боевых действий».

Респондент Г

Кроме прямых боестолкновений война представляет собой множество операций, которые предварительно проводятся командованием, для того чтобы обезопасить личный состав и обеспечить его готовность отразить внезапные атаки врага. Одной из подобных операций является работа сапёра по минированию и разминированию местности. Подробности военной службы такого специалиста нам удалось узнать из интервью с респондентом Г.

Данный участник исследования проходил военную службу в ходе второй чеченской кампании с февраля по июнь 2000 года в составе роты разминирования Уральского военного округа на территории Чеченской Республики. В его непосредственные задачи входила установка минных полей, снятие мин, обезвреживание боеприпасов, проверка сельхозугодий, населенных пунктов на наличие минно-взрывных заграждений и взрывоопасных предметов. Непосредственного боевого опыта респондент Г не имеет, однако имеет богатый опыт сбора тел погибших солдат. Чаще всего трупы были настолько искалечены, что невозможно было определить, на какой стороне сражался тот или иной военнослужащий. Кроме разорванных и обожженных тел, респондент Г наблюдал последствия пыток пленных солдат армии РФ. Зрелище отрезанных голов, рук и ног оставило тяжелые воспоминания, которые он не стремится переживать вновь. Респондент рассказал, что он и его сослуживцы, отправляясь на встречу с местным гражданским населением, всегда держали за пазухой гранату, которую можно было быстро использовать, чтобы подорвать себя, поскольку «не хотелось, чтобы мне резали горло, как барану, не хотелось умирать в пытках, как скот».

Позиция респондента Г отлична от радикальной позиции, которую озвучивает респондент В. Скорее, он пытается нащупать середину, чтобы устроила его лично и была социально приемлема для других сослуживцев: «У меня был очень хороший товарищ, у него дедушка прошел войну, закончил командиром полка. Пока тот служил, он ему всегда говорил: “Если война начнется, вперед не лезь, но и в кустах не сиди”. Должна быть двоякая вещь. Позвала тебя Родина, значит, надо идти. Лезть вперед и геройствовать тоже особо не надо. Это ни к чему. Я тоже придерживаюсь таких вещей».

В ходе службы у респондента Г не возникло ситуации, которую он вынужден был бы рефлексировать в своей голове и ставить под вопрос моральный статус собственных поступков (в отличие от респондента Б). В процессе разговора информант легко переходил от рассуждений про жестокость войны к утверждению необходимости четко выполнять свои долг, поскольку от этого зависит жизнь других военнослужащих. Стоить отметить, что он ясно видит разницу в методах ведения боевых действий, в личном моральном опыте, который переживают различные участники войны, а также в стоимости и эффективности различных средств уничтожения противника. Гуманность здесь следует понимать двояко: с одной стороны, важно сберечь собственных солдат и офицеров, с другой стороны, зверства над противником противоречат правилам общечеловеческой морали. Подобная гибкость оправдательной конструкции, которую выстроил респондент Г, может быть связана с тем, что он не участвовал во фронтальных перестрелках с противником, скорее, он «обслуживал» боевые действия, помогал другим воевать.

В книге Дэйва Гроссмана «Об убийстве: психологическая цена обучения убийству на войне и в обществе» (Grossman, 2009) подробно рассматривается «фактор дальности» (the distance factor) как один из решающих в процессе определения уровня тяжести травмы, которую получают военнослужащие в процессе ведения боевых действий. Автор отмечает, что если жертва находится далеко, вне поля зрения военнослужащего, то травмирующее воздействие акта убийства гораздо меньше. Расстояние позволяет солдатам дегуманизировать противника или создать негативное представление о нем. Тип используемого оружия также играет определенную роль. Д. Гроссман отмечает, что чем ближе к комбатанту находилась цель перед применением летального вооружения, тем выше были моральные последствия его поступка/проступка (Grossman, 2009).

Следуя этой логике, можно предположить, что удаленность от места прямых боестолкновений и постоянное наблюдение последствий войны позволили респонденту Г лучше осознать сложность и неоднозначность последствий войны (увидеть другую ее сторону). Если респондент В настаивал на том, что ПТСР - это выдуманный термин, который используется сторонними лицами, чтобы заработать на последствиях войны, то респондент Г включил в свой ответ информацию о наличии специального департамента по психологической работе в рамках Министерства обороны РФ. Значит, этот факт является для него значимым и отложился в сознании, как нужное, правильное решение командования по отношению к ветеранам боевых действий.

Каждый из респондентов понимал и принимал опыт насилия - того, которое он совершил сам, а также того, которого ему удалось избежать. Однако есть ощутимая разница в способах моральной рефлексии и путях преодоления моральной травмы. Согласно первому ощущения скрываются, они табуированы, говорить о них не имеет никакого смысла, в другом случае опыт страха и тревожности признается и принимается как часть сознания, выступающая важным регулятором, который конституирует личность в дальнейшем.

Пережитый опыт насилия во многом объединяет разные поколения, людей, которые воочию наблюдали кровавую суть войны. Ветераны современных конфликтов отмечают возникшую связь и простоту в общении со старшими родственниками - дедами и отцами. В данном случае опыт военных операций, а тем более опыт убийства, увиденного или совершенного, служит социальным маркером. Он с трудом вписывается в публичный, гражданский дискурс и не поддается описанию через механизмы естественного языка. Еще более сложный конструкт Великой Отечественной войны, хранимый в памяти выживших, нашел отклик в ветеранах уже новой «малой горячей войны». Схожесть между опытом ветеранов Афганской и чеченской войн подчеркивается этой обоюдной сопричастностью к более великому опыту ветеранов мировой войны.

Заключение

В результате исследования нам удалось выявить основные пути формирования личного морального опыта ветеранов Афганской и чеченской войн. Интервью с респондентами часто строились по схожему сценарию: сначала информанты излагали «официальную» точку зрения, которая была сформирована в результате многолетней интеллектуальной рефлексии и легко подходила для репрезентации опыта войны в публичном пространстве; затем, в ходе уточнений деталей несения военной службы, нам удавалось вскрыть персональные моральные травмы (или их отсутствие), которые имелись у конкретного ветерана.

В ходе анализа интервью удалось выявить два полярных способа описывать и хранить в памяти личный моральный опыт войны. Один полюс - официальный, в котором война описывалась как экономическое, политическое и историческое явление. Военнослужащий неизбежно был частью этого явления, поскольку выполнял свой долг перед Родиной, его жизнь и судьба зависели от комплекса субъективных и объективных факторов. Другой полюс - личностный, в котором каждый конкретный эпизод, каждый конкретный образ сражения вплетался в сложную картину экзистенциального опыта войны. Проникнув в ситуативные переживания, которые испытывали комбатанты в ходе военных действий, можно с уверенностью говорить о наличии, по крайней мере, у одного из них моральной травмы (респондент Б).

В ходе осмысления своих действий в ситуации насилия (когда нужно убивать или есть риск быть убитым) ветераны пользовались следующими способами формирования личного морального опыта войны и проживания моральной травмы:

• переключение из регистра нравственного ужаса перед насилием в регистр инструментальности насилия (война - это работа, которую необходимо выполнять эффективно);

• обоснование позитивной ценности военного опыта и фреймирование опыта насилия в качестве необходимой ступени в процессе социализации (военная служба как обряд маскулинной инициации);

• разрешение конфликта ценностей (ужас насилия или гражданский долг) в пользу большего блага, ради которого совершается необходимое зло.

Опыт войны наложил неизгладимый отпечаток на ветеранов Афганской и чеченской войн, во многом поэтому они проводят четкую линию демаркации, которая отделяет участников боевых действий от военнослужащих вообще. Пережитые впечатления слабо поддаются описанию и категоризации, поскольку понять их может только тот, кто сам вынужден был убивать или видеть убийства.

Список источников

Боянич П. Насилие и мессианизм. Екатеринбург ; М., 2018. 224 с.

Грешнов А.Б. Афганистан: заложники времени. М., 2006. 200 с.

Дауди И. Большая игра в Афганистан. М., 2021. 188 с.

Лофтус Э. Память. Пронзительные откровения о том, как мы запоминаем и почему забываем. М., 2018. 256 с.

Танайлова В.А. (Не) быть ветераном чеченских войн // Сибирские исторические исследования. 2021. № 2. С. 99-119. https://doi.org/10.17223/2312461X/32/5.

Якушкин Н.В. Ценностно-смысловые характеристики личности в посткатастрофный период // Вестник Витебского государственного медицинского университета. 2006. Т. 5, № 1. С. 97-100.

Drescher K.D., Foy D.W., Kelly C., Leshner A., Schutz K., Litz B. An Exploration of the Viability and Usefulness of the Construct of Moral Injury in War Veterans // Traumatology. 2011. Vol. 17, iss. 1. Р. 8-13. https://doi.org/10.1177/1534765610395615.

Galeotti M. Russia's Wars in Chechnya 1994-2009. Oxford ; N. Y., 2014. 96 p. https://doi.org/10.5040/9781472822420.

Grossman D. On Killing: The Psychological Cost of Learning to Kill in War and Society. N. Y., 2009. 416 р.

Litz B.T., Stein N., Delaney E., Lebowitz L., Nash W.P., Silva C., Maguen S. Moral Injury and Moral Repair in War Veterans: A Preliminary Model and Intervention Strategy // Clinical Psychology Review. 2009. Vol. 29, iss. 8. Р. 695-706. https://doi.org/10.1016Zj.cpr.2009.07.003.

Molendijk T. Toward an Interdisciplinary Conceptualization of Moral Injury: From Unequivocal Guilt and Anger to Moral Conflict and Disorientation // New Ideas in Psychology. 2018. № 51. Р. 1-8. https://doi.org/10.1016/j.newideapsych.2018.04.006.

Shay J. Achilles in Vietnam: Combat Trauma and the Undoing of Character. N. Y., 1995. 246 р.

Stein N.R., Mills M.A., Arditte K., Mendoza C., Borah A.M., Resick P.A. et al. A Scheme for Categorizing Traumatic Military Events // Behavior Modification. 2012. Vol. 36, iss. 6. Р. 787-807. https://doi.org/10.1177/0145445512446945.

References

Bojanic, P. (2018) Violence and Messianism. Ekaterinburg ; Moscow. 224 p. (in Russian).

Daudi, I. (2021) Bol'shaya igra v Afganistan [The Big Game in Afghanistan], Moscow. 188 p. (in Russian).

Drescher, K. D., Foy, D. W., Kelly, C., Leshner, A., Schutz, K. & Litz, B. (20І1) An Exploration of the Viability and Usefulness of the Construct of Moral Injury in War Veterans. Traumatology. 17 (1), 8-13. Available from: doi:10.1177/1534765610395615.

Galeotti, M. (2014) Russia's Wars in Chechnya 1994-2009. Oxford ; New York. 96 p. Available from: doi:10.5040/9781472822420.

Greshnov, A. B. (2006) Afganistan: zalozhniki vremeni [Afghanistan: Hostages of Time]. Moscow. 200 p. (in Russian).

Grossman, D. (2009) On Killing: The Psychological Cost of Learning to Kill in War and Society. New York. 416 p.

Litz, B. T., Stein, N., Delaney, E., Lebowitz, L., Nash, W. P., Silva, C. & Maguen, S. (2009) Moral Injury and Moral Repair in War Veterans: A Preliminary Model and Intervention Strategy. Clinical Psychology Review. 29 (8), 695-706. Available from: doi:10.1016/j.cpr.2009.07.003.

Loftus, E. (2018) Pamyat'. Pronzitel'nye otkroveniya o tom, kak my zapominaem i pochemu zabyvaem [Memory. Poignant Revelations about How We Remember and Why We Forget], Moscow. 256 p. (in Russian).

Molendijk, T. (2018) Toward an Interdisciplinary Conceptualization of Moral Injury: From Unequivocal Guilt and Anger to Moral Conflict and Disorientation. New Ideas in Psychology. (51), 1-8. Available from: doi:10.1016/j.newideapsych.2018.04.006.

Shay, J. (1995) Achilles in Vietnam: Combat Trauma and the Undoing of Character. New York. 246 p.

Stein, N. R., Mills, M. A., Arditte, K., Mendoza, C., Borah, A. M. & Resick, P. A. et al. (2012) A Scheme for Categorizing Traumatic Military Events. Behavior Modification. 36 (6), 787-807. Available from: doi:10.1177/0145445512446945.

Tanaylova, V. A. (2021) (Not) to Be a Veteran of the Chechen Wars. Siberian Historical Research. (2), 99-119. Available from: doi:10.17223/2312461X/32/5 (in Russian).

Yakushkin, N. V. (2006) Tsennostno-smyslovye kharakteristiki lichnosti v postkatastrofnyi period [Value-Semantic Characteristics of a Person in the Post-Disaster Period]. Vestnik of Vitebsk State Medical University. 5 (1), 97-100 (in Russian).

Размещено на Allbest.ru