Это относилось и к физической, и к бытовой, и к художественной культуре, и ко всем без исключения основным типам учреждений культуры.

Так, существенно различались культурные стереотипы питания, одежды, интерьеры жилища у высших классов общества и у «простонародья». Литература и фольклор. Театр и народные увеселения. «Высокая» и «фольклорная» музыка. Живопись и народное прикладное искусство. Городская (включая особняки помещиков) и крестьянская архитектура.

Книги существовали, в основном, только для «высокой» культуры. В избе, хате, сакле для них просто не было места. На десятки миллионов российских семей даже к 1917 г. существовало всего несколько десятков тысяч, обладавших домашней библиотекой на тысячи книг, несколько сот тысяч -- на сотни книг, несколько миллионов -- на десятки книг, в остальных (да и то не всегда) могло случайно оказаться несколько книг или даже всего одна. В расчете на такую структуру аудитории строилась политика книгоиздательства: тираж в несколько тысяч экземпляров для «элитного» читателя, в несколько десятков тысяч -- для «широкого», в сотню-другую тысяч -- для самого «массового». Эта политика в полной мере сохранялась до качественного видоизменения издательского дела в 1991 г., хотя с 60-х гг. сделалась явным анахронизмом.

Журналы тоже, за редкими исключениями, издавались в расчете на несколько тысяч подписчиков. С ними обращались как с книгами: переплетали, ставили в шкаф, перечитывали годами. И их тоже постигла судьба книг -- только еще более трагичная.

Газеты тоже издавались в расчете на «избранную» публику. По инерции они и до сих пор, как правило, появляются в виде обширной «простыни», которую можно развернуть за утренним кофе и час-другой неторопливо читать. Отчасти именно поэтому судьбе их в круто изменившихся условиях трудно позавидовать.

Радио по-настоящему стало в России средством массовой информации только в 30-х годах, телевидение -- в 50-х, кинематограф был до 20-х гг. скорее развлекательным аттракционом. Зато театр представлял собой сугубо элитарное учреждение культуры, резко отличное от современного. В него съезжались завсегдатаи, составлявшие костяк зрительного зала, хорошо знавшие актеров и большей частью знакомые друг с другом. Съезжались к шести вечера, чтобы разъехаться за полночь и успеть посмотреть за это время пять актов театрального действа с четырьмя антрактами, в которых можно было не спеша побеседовать в театральном буфете, да еще добавить такие же собеседования до зрелища и после. Ничего удивительного, что роль такого театра в культуре города была огромной.

В точности таким же элитарным учреждением культуры был клуб. Его главная функция состояла в гарантии содержательного общения с людьми своего круга, напрочь исключая неприемлемую для тебя публику. «Простонародье» в клубы не допускалось (хотя стали появляться первые рабочие клубы). У него были свои собственные тысячелетние «клубы» по интересам, и нам еще предстоит вернуться к ним, потому что, возможно, именно им уготована роль спасителя гибнущих сегодня учреждений культуры.

Музей большей частью представлял собой «кунсткамеру» с одной-единственной функцией -- демонстрировать предметы художественного или прикладного искусства либо разные диковинки былых времен. Там обычно бывало очень мало посетителей, и в этом смысле его тоже можно отнести к элитарным учреждениям культуры. Вряд ли намного больше посетителей бывало и в общественных библиотеках.

Пожалуй, единственным учреждением культуры, выходившим далеко за «элитарные» рамки, являлся городской парк, игравший в культуре практически каждого города огромную роль, несопоставимую с мизерной современной. Это был своего рода городской «клуб под открытым небом», где часто общались на прогулках -- каждый в своем кругу -- жители всех сословий. Что касается массового и тем более зрительского спорта, то он в те времена еще только зарождался. Хотя существовали некоторые аналоги сегодняшних футбола и хоккея, бокса и т.п., например, массовые драки «стенка на стенку» по определенным дням с тысячными толпами зрителей.

За истекшее столетие каждое из перечисленных учреждений культуры сделало головокружительную «карьеру» и во второй половине XX века раньше или позже попало в кризисную ситуацию, которая сменилась к 90-м гг. более или менее катастрофичной. Из нее надо искать и находить выход под страхом полной культурной деградации общества.

Книги постепенно стали повальной модой, наподобие кошек или собак. Каждый хотел, чтобы его квартира выглядела «интеллигентно», и стремился украсить полки корешками наиболее престижных изданий. Мода сделалась просто поветрием, когда семьи стали в массовом порядке получать отдельные квартиры и появилась современная мебель («стенки»), которая плохо смотрится без книжных корешков. Начался ажиотаж, невиданный нигде в мире. За сравнительно короткий срок советские семьи растащили по своим квартирам свыше 35 млрд. томов (для сравнения: в общественных библиотеках, доступных каждому, собралось лишь около 5 млрд. томов). Тем не менее, книжный «голод» рос, и книготорговля быстро превратилась в одну из отраслей теневой экономики со своей собственной мафией. И вот, наконец, в 1991 г. государственная монополия на торговлю книгами рухнула. На улицах появились тысячи предпринимателей-лоточников. Книжный дефицит в мгновенье ока исчез. Стало возможным купить любую книгу, но за бешеные деньги, по ценам прежнего «черного» рынка. Кроме того, на рынок хлынуло легкое чтиво, круто сдобренное «романами ужасов», эротикой и откровенной порнографией. Торговля серьезной литературой оказалось полностью дезорганизованной и теперь медленно воссоздается по крупицам, но уже «снизу», на частной основе.

Журналы в 20-х--80-х гг. набирали все большую популярность и достигли миллионных тиражей. Правда, их редко кто хранил дома, как в старые времена: стало негде и незачем. Выбрасываемые после прочтения, они превратились в «литературу одноразового пользования», наподобие газет. Апогей их популярности пришелся на годы горбачевской перестройки (пик в 1988--1990 гг.), когда советские люди стали узнавать, что именно с ними произошло, происходит, будет происходить и должно бы происходить, из статей внезапно невесть откуда взявшихся безвестных прежде оракулов, главным образом, экономистов, отчасти историков и только что начавших тогда появляться самозванных политологов (самозванных, потому что их никто не готовил: политология, подобно социологии, футурологии и многим другим наукам, была полулегализована, т.е. уже не запрещена, но еще академически не сформирована и в университетах не преподавалась). Эти несколько десятков авторов стали в одночасье -- правда, в разной степени -- более знаменитыми, чем самые популярные кинозвезды. Но к 1991 г. их анализ прошлого надоел, их диагноз настоящего во всех без исключения случаях скандально разошелся с действительностью, а их прогноз будущего -- как ожидаемого, так и особенно желаемого -- устаревал и еще более скандально оказывался несостоятельным, уже когда читатель раскрывал журнал.

Это был первый удар. Вторым явились растерянность и долгое замешательство ста тысяч официальных и неофициальных писателей, которые заполняли своей продукцией страницы художественной части журналов. Когда рухнула цензура, внезапно обнаружилось, что «на свободе» им не о чем писать, что они не умеют новаторски художественно осмысливать происходящее так, чтобы это было интересно массовому читателю. Два-три года журналы еще держались перепечаткой запрещенного ранее, изданного за рубежом. Когда этот источник оказался исчерпанным, обнаружился вакуум, не заполненный до сего дня.

Третий удар касался материальной базы журналов. В СССР существовало 300 тыс. общественных библиотек, которые в обязательном порядке за государственный счет выписывали те или иные журналы и тем самым автоматически обеспечивали их существование независимо от популярности у читателей. Этот источник рухнул вместе с цензурой и дальнейшее существование стало целиком зависеть от подписки. Меж тем цена бумаги, типографские расходы и особенно стоимость доставки возросли. Настолько -- точнее, во столько десятков раз, -- что цена одного номера журнала оказалась сопоставимой с ценой довольно ценной книги на книжном рынке. Это окончательно доконало журнальное дело, отодвинуло журналы с переднего края далеко на периферию общественной жизни. И пока неясно, когда и как журналы вернутся хотя бы к статус-кво анте 1985 г.

Не меньшую популярность в 1988--1990 гг. получили газеты. Но их подкосили три удара совершенно с другой стороны. Во-первых, появились сотни, если не тысячи, новых изданий, которые подорвали монополию прежних, а вместе с ней привычку массового потребителя выписывать или покупать «свою» газету, какой бы скучной она ни была. Во-вторых, цена выпуска газеты взметнулась до неба и оказалась психологически неприемлемой для массового читателя. В-третьих, как это ни странно для западного читателя, газету доконала конкуренция с радио и ТВ, точнее, бесконечные выходные и праздники.

Дело в том, что советских людей с годами постепенно охватила эпидемия праздничного безделья. Больше всего на свете они ценят возможность часами и даже сутками пустословить за праздничным столом, каким бы скудным тот ни был. Достаточно сказать, что в условиях полного развала экономики на рубеже 1992--1993 гг. они, при активном соучастии правительства, получили возможность беспробудно пьянствовать почти целый месяц, начиная со среды 23 декабря (канун католического рождества) -- через пятницу -- воскресенье 25-- 27 декабря -- через «Новый год» (30 декабря -- 1 января) -- через субботу-воскресенье 2--3 января -- через православное рождество с перенесенными выходными днями 6--9 января и кончая «Старым Новым Годом» (по православному календарю) 13--14 января, за которыми следуют пятница-воскресенье 15--17 января и далее наступление «Года Петуха» 21 января с пятницей-воскресеньем 22--24 января.

Журналисты тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Даже газеты, нахально именующие себя ежедневными, норовят в четверг подготовить разом два номера, чтобы их создатели имели возможность «погулять» три дня в неделю вместо положенных двух. А если газета к тому же вечерняя и за ней приходится отправляться на почту утром (в почтовом ящике дома непременно украдут), то последний номер за неделю получаешь в субботу утром, да и то, как уже говорилось, с материалами, подготовленными в пятницу, а следующий уже во вторник утром.

Получается вместо ежедневного издания нечто вроде невиданного нигде в мире «полуеженедельного», да к тому же нет гарантии, что газету выпустят, доставят и не украдут. Меж тем радио и ТВ не дремлют. Получив некоторую свободу действий, они организовали по целому ряду каналов едва ли не ежечасный обзор новостей и репортажи из разных «горячих» точек планеты. Достаточно приспособиться к этому режиму, когда завтракаешь утром, обедаешь днем и ужинаешь вечером -- и привычная порция ежедневных новостей поглощается безо всяких газет. Именно так поступил я, перешедший с 1993 г. только на чтение газет, в которых сотрудничаю. «Расставанье с газетами» было для меня мучительно тяжело: эта привычка за 60 лет (со времен «Пионерской правды» в 5 лет) стала посильнее наркотика. Думаю, что аналогичная процедура для десятков миллионов моих соотечественников прошла гораздо менее болезненно.

Когда и на какой основе могут возродиться газеты -- пока тоже неизвестно, и мы специально коснемся этого вопроса чуть ниже.

Время расцвета советского радио -- 30--50-е годы, когда у него не было серьезных конкурентов. Радиоприемники имели считанные проценты советских семей, а подавляющее большинство пользовалось дешевыми громкоговорителями радиотрансляционной проводной сети. Кстати, это автоматически гарантировало монополию государственного радиовещания, иначе приходилось защищаться от «тлетворного влияния Запада» дорогостоящей системой «глушилок». Пережитки былых времен вы можете и сегодня увидеть, точнее, услышать -- во многих учреждениях, начиная с парикмахерской и кончая приемной министра, где жизнь протекает под привычный «шумовой фон» радиорепродуктора.

Сегодня для многих моих соотечественников радио незаменимо, когда делаешь утреннюю зарядку и завтракаешь, а так же если работаешь в саду или пока едешь в автомашине (впрочем, последнее -- для меньшинства: к сожалению, никто до тех пор не догадался установить «тихие репродукторы» в салоне автобуса, троллейбуса, трамвая, пригородной электрички -- это средство передвижения для подавляющего большинства граждан бывшего СССР). Увы, во всех остальных случаях оно не выдерживает конкуренции с ТВ. И не столько по содержанию передач, сколько по справедливости пословицы: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать (пусть даже то же самое).

Дело в том, что создатели каждой радиопрограммы упорно стремятся вещать «на всех» -- пусть даже «на всех детей» или «на всю молодежь». Цель всюду одна -- максимально расширить аудиторию. А результат достигается противоположный. Меня, например, совершенно не интересуют спортивные новости, сводки погоды за пределами родного города, для меня не существует современного искусства ни в какой его разновидности, и я не терплю болтовни за пределами «чистой» информации. Любая реклама в стране, где подавляющее большинство не в состоянии купить рекламируемое, приводит в ярость. Другой, напротив, готов хоть час слушать, где, какая в мире погода, кто у кого, с каким счетом выиграл или проиграл, признает только рок-музыку. А московские программы, которые наиболее устойчиво принимаются отечественными радиоприемниками, вещают разом на того и на другого -- в результате мы оба дружно выключаем их. А иногородние и тем более зарубежные программы, во-первых, принимаются гораздо хуже, во-вторых, рассчитаны на иную аудиторию. И радио вот уже почти полвека находится на периферии общественной жизни.

Первое место среди средств массовой информации и учреждений культуры вот уже более сорока лет прочно занимает ТВ. На него, как на глаза в органах чувств человека, приходится до 90% получаемой советским человеком информации. Но если во всем мире изо всех видов искусств скучнейшим было и остается телеискусство (именно это обстоятельство сохраняет жизнь прессе, театру, кинотеатру и прочим учреждениям культуры -- иначе они давно погибли бы), то в СССР оно стало скучнейшим, так сказать, в квадрате. Причина: узость выбора и монополия каждого из имеющейся полудюжины телеканалов, а в подавляющем большинстве населенных пунктов страны -- всего двух-трех каналов. Всякая монополия, как мы уже говорили, означает загнивание, и ТВ не является исключением из этого правила.

В 1992 г. советское ТВ, которое, как и все советское, никуда не делось с распадом СССР, казалось, нашло себя. Мексиканский сериал «Богатые тоже плачут» целый год почти каждый день приковывал к себе внимание почти всей сотнемиллионной телеаудитории бывшего СССР. Люди бросали работу (впрочем, это не редкость), доярки бросали доить коров, матери оставляли временными сиротами своих грудных детей, республики забывали о военных действиях, политики -- о своей грызне, главных героев фильма в лице приезжавших исполнителей чествовали на уровне национальных героев. И все потому, что был найден «ключ» к телеискусству в расчете на определенную аудиторию: возможность сопереживания с героями в понятных каждому житейских передрягах, да еще с чувством собственного превосходства (из-за непритязательности сюжета), да еще с изрядной долей сентиментальности, к чему всегда начальство и «деятели культуры» неоправданно относились свысока.

Однако попытка бездумно эксплуатировать найденную «золотую жиду» в том или ином виде во многих других телепередачах, понятно, успеха не принесла. Говорят, повторение -- мать учения, но явно -- мачеха для всякого искусства. Нужны новые поиски, но результатов пока не видно, и ТВ по-прежнему остается для подавляющего большинства телезрителей простым «зрительным фоном» -- наподобие артистов в ресторане, на который косятся, дожевывая ужин или переделывая домашние дела. Хотя, конечно, оно заслуживает большего.

Театр на протяжении XX века пережил в моей стране фантастический взлет и падение. Стартовав в качестве элитарного учреждения культуры для аудитории завсегдатаев, он стал постепенно практически массовым: через него проходила с годами вся молодежь каждого крупного города, почти все взрослые до пенсионеров включительно, чей уровень культуры хоть сколько-нибудь поднимался над низшим. В театр шли как на праздник, в нарядных платьях, с заранее приподнятым настроением. На сколько-нибудь интересный спектакль очередь в кассу занимали за сутки, иногда несколько ночей отмечались в ней. Перед входом счастливчиков ожидала толпа спрашивающих случайно оказавшегося лишним билета (в кассу театра возврат принципиально не допускается). Начиная с первой «оттепели», в середине 50-х. гг., театр превращается еще и в политическую трибуну. Его начинают теснить «оживший» после сталинского пресса кинематограф и начинающееся ТВ. Но то и другое в значительной мере остаются официозами. И только в театре реально возможен дух фронды.

Помню, как в середине 50-х в московском театре «Современник» шла инсценировка известной сказки Андерсена «Новое платье короля». По ходу спектакля четыре девицы в купальниках (тогдашний верх неприличия на советской сцене) изображали канкан и, приплясывая, напевали «Фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты, фу-ты, ну-ты -- что за король!». И переполненный зал встает, разражаясь бурей оваций: все видят в этой незатейливой аллегории намек на культ личности Сталина, переходящий в культ личности Хрущева.

Но кинематограф и ТВ постепенно брали свое, и театр пустел. Из 630 советских театров уже в 70-х гг. спрашивали «лишний билет» у входа только примерно в 30--50. В остальных залы пустовали, и их приходилось заполнять школьниками или солдатами (за государственный счет). Такое положение сохранялось до 1988 г. Дальше театром стала сама жизнь, начиная с трагикомедии Съезда народных депутатов в том же году, за ходом которого две недели, как за телесериалом, следила вся страна, и на ее подмостках разыгрывались спектакли, более захватывающие, чем на сцене. Да и публицистика стала давать больше ощущений, чем любая драматургия. Театр попытался спастись пикантностью сюжетов, раздеванием актрис на сцене догола и прочими трюками, растянувшими агонию западного театра более чем на двадцать лет. Советскому театру хватило для этого же самого всего двух лет. Сегодня он в сложном положении. Остались прекрасные актеры и режиссеры, время от время появляются блестящие новые спектакли. И в десятках театров по-прежнему аншлаг, но в принципе «старый» театр обречен, если не придать ему какое-то «второе дыхание».

Еще более замысловатую траекторию взлета и падения проделал кинематограф. Распространение в СССР звукового кино совпало с установлением личной диктатуры Сталина. Диктатор полностью взял на вооружение завет Ленина: «Из всех искусств для нас важнейшим является кино». И по-своему гениально организовал кинопроизводство и кинопотребление целиком в рамках своей системы тотального, безостановочного «промывания мозгов».

В год выпускалось на экраны не более 6--12 кинокартин первостепенной важности плюс несколько второстепенных, как бы «оттенявших» первые, из них около половины отечественного производства, остальные -- «трофейные» (т.е. взятые силой оружия во время войны) либо импортные (преимущественно из «братских социалистических стран). Каждый фильм шел почти одновременно по месяцу и более практически во всех кинотеатрах страны разом. И так как конкуренции не было, его смотрело все население страны. Многие -- по нескольку раз. Некоторые -- по нескольку десятков раз. Художественный эффект этих фильмов -- сложный и дискуссионный.

Сегодня их можно смотреть только в качестве иллюстрации к лекциям по истории кинематографа. Но идеологический эффект был, безусловно, огромным. И сказывается на старших поколениях до сих пор.

В отличие от театральных залов, кинотеатры пустели медленнее. Им все чаще приходилось делать «инъекции» в виде импортных западных фильмов. А когда пал «железный занавес» и монополия отечественного кино оказалось подорванной, оно буквально скончалось в страшных судорогах на протяжении каких-нибудь двух-трех лет. Его добили два врага: видеофильмы насилия, эротики и ужасов, которые распространились по стране лавинообразно через сеть полулегальных и нелегальных малых залов (фактически притонов), поскольку видеомагнитофоны имеются только у нескольких процентов семей, плюс высокопрофессиональные и очень дорогие в постановке американские фильмы, с которыми отечественный кинематограф не в состоянии конкурировать просто по относительной убогости своей материальной базы.

Словом, произошло то же, что и во всех развивающихся странах мира (кроме огражденных «железным занавесом»): гроздья притонов с видеопорнофильмами плюс огромные пустые залы кинотеатров, в которых 10--15 зрителей смотрят американский боевик. В основном, это те, кто не может позволить себе добраться до видеоплейера у себя дома или у знакомых или кто стремится избавиться от общества родителей либо от собственного одиночества. И только популярные киноартисты, кинорежиссеры, появление время от времени неплохих новых кинокартин напоминают о том, что кинематограф вполне может возродиться на новой основе.

Собственно клубов английского типа в России по-настоящему никогда не было. Последние учреждения культуры, близкие к ним по своему характеру, исчезли в 1917 году. С тех пор термином «клуб» обозначался третьеразрядный кинотеатр (преимущественно сельский), в зале которого можно было не только «крутить фильмы», но иногда и ставить спектакли, а также проводить собрания. В фойе устраивались танцы. В служебных комнатах за сценой работали кружки. Клубы более масштабные и принадлежащие, как правило, какому-нибудь крупному предприятию или профессиональной организации учителей, медиков, ученых и т.д., носили более высокий ранг «Дома культуры». Наконец, еще более масштабное и помпезное здание именовалось «Дворец культуры». Но суть во всех случаях оставалась одна и та же.

Подавляющее большинство клубов влачило жалкое сосуществование. Кинотеатры и видеорынок отбирали у них одну часть клиентуры, рок-ансамбли -- другую, дискотеки -- третью. Как только рухнуло государство -- рухнула государственная поддержка клубов -- рухнули и клубы. Некоторые из них пытаются удержаться на плаву, сдавая часть своих помещений коммерческим структурам. Очень немногие находят собственную «экологическую нишу» (так, один из московских Дворцов культуры стал эзотерическим лекторием с собственной аудиторией). Но ни один пока не подозревает, что именно клубу суждено, видимо, стать мессией в спасении себя самого и всех прочих учреждений культуры от продолжающейся агонии и конечной смерти.

Впрочем, об этом -- чуть ниже.

На музей обрушилась десятерная нагрузка. Из простой кунсткамеры он стал еще и особым школьным классом для всех школ города и его окрестностей (бесконечные экскурсии школьников -- класс за классом), и особой художественной студией для художников города, и особым исследовательским центром, и центром передвижных выставок, и лекторием, и многим другим (при прежних мизерных штатах и еще более мизерных ассигнованиях).

В результате музеи страны разделились на два класса. Меньшинство, начиная с петербургского Эрмитажа и московских картинных галерей, превратилось в проходные дворы для миллионных толп туристов, с утра до вечера галопом проносящихся по совершенно неприспособленным для этого залам. Следствие -- частые ремонты, нередко, как, например, в случае со знаменитой московской Третьяковской галереей, растянутые на десяток и более лет. Большинство, оставшееся в стороне от доходного туристского бизнеса, являет собой картину крайней убогости, все чаще переходящей просто в мерзость запустения.

Особенно сильно пострадали принципиально бесплатные общественные библиотеки. Разница между «официальной» и рыночной ценой хорошей книги сделалась настолько велика, что стало выгодным взять книгу из библиотеки, не вернуть ее (т.е. украсть) и в худшем случае отделаться переставшим быть страшным десятерным штрафом. Так, например, украв том Достоевского или Толстого, Гомера или Шекспира номинальной стоимостью, скажем, 1,5 рубля, вы платили 15 рублей штрафа и тут же перепродавали его на «черном» рынке за 45, а то и за 150 рублей. Нетрудно представить себе, какие масштабы приняло раскрадывание фондов общественных библиотек. Понятно, администрация резко ограничила выдачу сколько-нибудь ценных изданий узким кругом знакомых лиц. Но тогда общественная библиотека теряет смысл своего существования.

С другой стороны, скудость государственных дотаций на содержание общественных библиотек в условиях нараставшего книжного дефицита привела к нараставшему обеднению их фондов, а также к обветшанию помещений, на ремонт которых постоянно не хватало средств. Словно бы в порядке иллюстрации этой агонии стали разваливаться здания главной государственной библиотеки страны в Москве, носящей, естественно, имя Ленина. К тому же библиотека оказалась лишенной возможности закупать в прежнем объеме наиболее ценные отечественные и тем более зарубежные издания, включая периодику. Теперь вся надежда на отечественных и особенно на зарубежных спонсоров: государство в сложившейся ситуации бессильно помочь библиотечному горю.

Пожалуй, в не меньшей степени деградировали парки культуры. Но у них была своя специфика: они рухнули перед подростковой и молодежной преступностью. Традиционный городской парк с его клубом-кинотеатром, танцплощадкой и аттракционами стал средоточием молодежных и подростковых компаний, которые, как и во всем мире, быстро приобрели характер квазимафиозных структур. Но вряд ли еще где-нибудь в мире столь позорно бессильно проявила себя полиция, как и стоявшее за ней государство. Поэтому пошли по пути наименьшего сопротивления: вывели клуб и дискотеку за пределы парка, свели аттракционы к минимальному набору для малышей, срубили кусты -- прикрытие пьяных компаний, проложили широкие асфальтовые аллеи и пустили по ним милицейские патрули. Рост преступности несколько снизился (хотя и не прекратился). Зато парк, как таковой, исчез. На его месте появился сквер для выгула собак, младенцев и стариков. И называть его парком культуры можно только в порядке насмешки.

За примерами недалеко ходить. В сотне метров от моего дома и в километре от «Белого дома» правительства России был парк культуры «Красная Пресня» на берегу Москвы-реки. С ним приключилась вышеописанная история и были проделаны все вышеперечисленные операции. Теперь это -- всего лишь сквер, зажатый между двумя кварталами строящегося «Московского сити», с его отелями, выставками и небоскребами. Однако в отличие от лондонского сити, Манхэттена в Нью-Йорке и центра Помпиду в Париже, эти кварталы рассчитаны прежде всего на иностранных бизнесменов. Поэтому не будет ничего удивительного, если на воротах сквера между их кварталами появится надпись типа той, что красовалась на воротах европейских сеттльментов в Шанхае 30-х гг. (помните: «Собакам и китайцам вход запрещен!»). Только в данном случае это будут московские туземцы и их собаки.

Думаю, что при наблюдаемых тенденциях аналогичная судьба раньше или позже в той или иной степени ждет и остальные городские парки страны.

Из многосложной проблематики, связанной с туристско-спортивными учреждениями культуры, хотелось бы остановиться только на трагической судьбе советского массового и профессионального спорта. В общем и целом она схожа с его судьбой в мировом масштабе, но отличается несравненно большей степенью гнусности. Начиналось все во второй половине XIX в. со спортивных площадок аристократии (была, конечно, и многовековая предыстория), продолжилось в первой половине XX в. бурным расцветом массового спорта со стотысячными стадионами, а закончилось во второй половине XX в. столь же бурной деградацией массового спорта, с развитием на его месте спорта профессионального, ориентированного на совершенно иные ценности.

Дело в том, что любителю никогда не угнаться за профессионалом, если счет идет только на «голы, очки, секунды». Но и среди профессионалов побеждает тот, кто посвящает спорту всю жизнь без остатка и подчиняет погоне за медалями свое мировоззрение, мораль, характер. Конечно, в результате получается не спортсмен, а гладиатор -- с той лишь разницей, что античному гладиатору вспарывали живот после нескольких недель или месяцев подготовки, а современному -- ломают кости и жизнь примерно с 18 до 30 лет, иногда раньше, реже позже. После 30--40 лет это обычно просто мешок переломанных костей со «сдвинутой» психикой. Жуткая судьба! Понятно, гладиатор не имеет ничего общего с культурой. Скорее, это антикультура, контркультура, жертва, брошенная на потеху озверевшей толпе. Олимпийское движение попыталось уйти от этого противоречия, формально отмежевавшись от профессионального спорта. Но разве мало способов «притвориться» любителем и профессионально одолеть дилетантов? Получилось сплошное лицемерие...

В цивилизованных странах ужасная судьба профессионального спортсмена компенсируется сверхвысокими гонорарами и большой страховкой на случай травм, так что он имеет возможность после нескольких лет нечеловеческих перегрузок уйти на покой в лучах славы и с мешком денег. В тоталитарных странах это относится только к элите -- нескольким процентам профессионалов, показавших наивысшие достижения в спорте. Остальные, подобно армейским офицерам в боевой обстановке, получают ордена и денежные премии в случае побед, жестокие нагоняи, доходящие до прямой травли в случае поражений. И, подобно военным инвалидам, обречены на нищенство, когда становятся ненужными.

Как ни странно, такая система дает определенный эффект. При прочих равных условиях тоталитарная страна выставляет команду гладиаторов, более отчаянно сражающихся за «очки, голы, секунды», чем команда демократической страны. Вспомните результаты спортсменов ГДР и ФРГ, Северной и Южной Кореи, СССР и США и т.д. Но сегодня положение изменилось: лучших гладиаторов из тоталитарных стран, начиная с России, скупают поштучно западные спортивные клубы. В обозримом будущем нам предстоит увидеть результаты такого «спортивного переселения народов» на международных соревнованиях.

Не забудем, что в России, как и во всем мире, кризис всех 12 основных типов учреждений культуры развивается на фоне продолжающегося декаданса литературного, сценического, музыкального, изобразительного и архитектурного искусства. Искусство конца XIX -- начала XX века нередко именуется «серебряным веком искусства» -- в противоположность «золотому веку» классики предшествующих времен. Следуя той же логике, искусство после Первой мировой войны и до самых недавних времен можно было бы именовать «бронзовым веком»: оно по всем статьям настолько же уступало «серебряному», насколько тот -- «золотому». Но на 296протяжении последних 10--15 лет ни в России, ни в любой другой республике бывшего СССР (добавим, ни в Америке, ни в Европе тоже) среди литераторов, артистов, музыкантов, художников, архитекторов не появилось ни одного нового имени, способного соперничать с корифеями хотя бы «бронзового века». Что это? Наступление «железного века культуры» -- последнего, в античной традиции, перед «концом света»? Во всяком случае, триумфальное шествие антикультуры наводит на мысли именно об этом -- ведь оно не может длиться бесконечно, поскольку антикультура, в противоположность собственно культуре, носит быстро разрушающий общество характер.

Сменится ли затянувшийся декаданс новым Ренессансом? Этот вопрос выходит за рамки российской проблематики и носит общемировой характер. Мы специально рассматриваем его в монографии «Альтернативная цивилизация: почему и какая?» (1998). Здесь отметим лишь, что продолжающийся декаданс искусства обостряет кризис культуры и ускоряет ее деградацию.

Тот же характер носят аналогичные тенденции в культуре питания, одежды, жилища, общения, знаний, труда. Всюду упадок заслуживающих уважения вековых народных традиций -- с одной стороны, элитарных («интеллигентско-аристократических») -- с другой. Всюду на первый план выпирают чисто животные инстинкты, стадность, пошлость, неспособность к общению без допинга в виде спиртного или другого наркотика, бесстыдное невежество и столь же бесстыдная недобросовестность в труде. Все это придает видению культуры обозримого будущего прямо-таки апокалипсический характер.

А виден ли свет в конце туннеля?

Как уже говорилось, здесь вряд ли уместно рассматривать тенденции и перспективы развития культуры в общемировом масштабе. Что касается России и других посттоталитарных стран, то судьба культуры в них целиком зависит от того, насколько далеко уйдут эти страны от тоталитаризма. Это настолько само собой разумеется, что вряд ли стоит развивать такую тему детальнее. Более интересен, на наш взгляд, другой вопрос: возможна ли, при прочих благоприятных условиях, такая социальная организация деятельности учреждений культуры, которая позволила бы им (повторяем: при благоприятных условиях!) скорее выйти из кризиса и, так сказать, нормализоваться? Мы склонны ответить на такой вопрос положительно и полагаем, что знаем, какая именно: она называется «сеть клубов по интересам».

Два десятка лет назад в двух научных городках на разных концах СССР почти одновременно возникли два семейных клуба особого, примерно одинакового типа. Оба состояли из 20--30 секций. Одна -- ведущая, в ней занимались практически все члены клуба (несколько сот семей, включая супругов и их детей). Другие -- факультативные, в которые приходили те или иные члены семьи. Ведущая секция (в одном случае это была стрельба из лука, в другом -- туризм) сплачивала семьи в единый коллектив. Факультативы обеспечивали широкий круг интересов и, вместе с тем, позволяли членам семьи обмениваться новостями, интересными для всех. Результат оказался поразительным: члены клуба по всем основным социальным показателям -- начиная с пьянства, конфликтов, разводов и кончая удовлетворенностью жизнью -- на целый порядок стояли выше «прочей» публики.

Не будем здесь вдаваться в детали особенностей эволюции подобного рода клубов. Это вывело бы нас далеко за рамки предпринятого изложения. Заметим лишь, что в таких клубах нам видите? «точка опоры», чтобы «повернуть» культуру от кризиса к более или менее нормальному состоянию.

Можно представить себе, например, клуб подписчиков какой-либо газеты, журнала, книжного издательства. Его члены образуют как бы парламент, который избирает главного редактора и требует с него отчета за действия его аппарата. Тогда газета, журнал, издательство обретают «костяк» читателей, на который опираются в финансовом отношении, на который ориентируются в своей работе и с позиций которого влияют на общество, расширяя круг подписчиков.

Можно представить себе и «клуб друзей» какой-то определенной радио- или телепрограммы, с теми же результатами.

Можно представить себе «клуб друзей» какого-то определенного театра, составляющих основной костяк зрителей, которые участвуют в обсуждении репертуара и прошедших спектаклей, помогают театру выжить материально и, главное; морально.

Можно представить себе и кинотеатр одного из клубов по интересам, где показу кинокартины предшествует встреча (или хотя бы «киноролик») с создателями фильма, а после показа разгорается дискуссия, не менее интересная, чем сам фильм. Излишне говорить, насколько благотворно это должно сказаться на киноискусстве.

Можно представить себе «клуб -- общественную библиотеку», где собрание пайщиков нанимает подотчетную им администрацию и участвует в комплектовании фондов, заботится о сохранении книг. Трудно вообразить что-либо более эффективное для спасения библиотек, отданных ныне на разграбление новоявленным варварам.

Можно представить себе «клуб друзей» какого-то музея, парка культуры, стадиона, составляющий его опору, помогающий решать его проблемы -- от финансирования до поддержания общественного порядка включительно.

Наконец, именно клуб по интересам, на наш взгляд, способен помочь в рациональном размежевании между любительским и профессиональным спортом. Пусть первый, со своими собственными спортивными сооружениями и своим собственным олимпийским движением, будет возможно более массовым. И пусть второй -- со своим собственным, особым олимпийским чемпионатом -- уподобится, скажем, балету, где артист тоже кладет всю жизнь на искусство, но рано выходит на пенсию и доживает годы не в бедности -- в почете.

Что же касается нового Ренессанса искусства и изменений к лучшему в бытовой культуре, то зачем понапрасну гадать об их будущем, не лучше ли делать все возможное для их скорейшего наступления?..

Лекция 21. ПРОГНОЗЫ В СФЕРЕ СОЦИОЛОГИИ РАССЕЛЕНИЯ

Как известно, в начале XX века лишь каждый десятый житель Земли был горожанином. Но из каждых десяти горожан девять жили, как в деревне: в доме без всяких коммунальных удобств, со своим приусадебным участком, с домашней скотиной и т.д. И лишь один из ста жил (как сегодня в развитых странах большинство из нас с вами) в городской квартире со всеми коммунальными удобствами, -- примерно столько же, сколько живут сегодня в собственных дворцах, с охраной, прислугой, личным шофером и пр.

На протяжении первых десятилетий XX века в крупные города из деревни и из многодетных семей малых городов двинулись миллионы, а затем десятки миллионов искателей лучшей жизни. Что двигало их? Прежде всего, «скрытая безработица», избыток рабочих рук на селе, особенно в связи с развертывавшейся механизацией сельского хозяйства. Но немалую роль играли и черты сельской жизни, так сказать, симптомы, составляющие так называемый сельский синдром, прямо противоположный городскому. Вот несколько основных составляющих сельского синдрома:

1. Сравнительно низкая производительность труда и, как следствие, обязательность тяжелого, продолжительного физического труда, доходящего до предела человеческих возможностей, т.е. до 16 часов в сутки.

2. Полное бытовое самообслуживание, органически входящее в вышеупомянутый труд и очень отягощающее его.

3. Полное культурное самообслуживание, вызывающее необходимость жесткой регламентации, вплоть до ритуализации, не только труда и быта, но и досуга.

4. Относительно высокая детская смертность и, как следствие, подчинение человека нуждам сложной многодетной семьи, с моральным осуждением или прямым жестким запретом всех видов предохранения от беременности, разводов, внебрачного сожительства и т.д.

5. «Жизнь у всех на виду» с полным засильем общественного мнения окружающих и с жесточайшими санкциями за малейшее отклонение от установленных стереотипов поведения.

6. Жесткая регламентация труда, одинаково запрещающая как смелое новаторство, так и леность, тем более уклонение от труда.

7. Жесткая регламентация быта, запрещающая сколько-нибудь резкое проявление индивидуальных вкусов в выборе своего стиля жизни.

8. Жесткая регламентация досуга, еще более сурово подавляющая всякую индивидуальность.

9. Предопределенность круга общения, ограниченного по чисто техническим причинам преимущественно соседями по улице.

10. Предопределенность выбора спутника жизни, ограниченного, как правило, двумя-тремя вариантами близко живущей «ровни» в социальном плане, т.е., по сути, одного и того же, только в нескольких лицах.

11. Предопределенность профессии, обычно как бы передаваемой по наследству.

12. За редким исключением, полное отсутствие реальных возможностей социального продвижения в более престижные слои общества.

13. Забитость, приниженность, привычка видеть в каждом приехавшем из города (если это не «свой брат» или не нищий) более высокопоставленную личность.

Сравните все это с условиями жизни в крупном городе, и вы поймете, почему у десятков и сотен миллионов людей на Земле такая отчаянная тяга из деревни в город. Даже если туда не «выпихивает» открытая или скрытая безработица. А уж когда на «сельский синдром» накладывается безработица, поток мигрантов приобретает лавинообразный характер. Начинается процесс урбанизации -- массового переселения людей из деревень в города. А местами и временами он перерастает в гиперурбанизацию -- форсированное скучивание многомиллионных масс людей в крупных и сверхкрупных городах с образованием мегаполисов -- гигантских городских агломераций, собирающих десятки, а в перспективе и сотни миллионов человек на сравнительно небольших территориях. Именно такое перерастание и происходит сегодня в России, а также в ряде других республик бывшего СССР. Попытаемся разобраться основательнее в его причинах и следствиях.

Урбанизация в той или иной мере характерна для всех или почти для всех развивающихся стран, кроме совсем уж слаборазвитых, «застойных» регионов. С этой точки зрения, Россия, безусловно, относится к развивающимся странам (ее называли «Индия с германской армией»). По мере перехода развивающейся страны в ранг развитой процесс постепенно замедляется и со временем переходит в прямо противоположный -- дезурбанизацию: столь же массовый выезд большинства состоятельных семей в пригороды или даже «на лоно природы» (если машиной нетрудно добраться до города в психологически приемлемые сроки). Тем самым пытаются совместить преимущества сельского и городского образа жизни: чистый воздух, доступ к природе, тишина, возможность соседского общения и т.п. -- с одной стороны, бытовой комфорт и «городская» работа -- с другой. В Советском Союзе этот процесс только начинался: жить с комфортом за городом, а работать приезжать в город практически могла только верхушка деятелей политики, науки, искусства. Сегодня он продолжается (с той лишь разницей, что в него включается верхний слой легализованной буржуазии), но по масштабам и темпам его во много раз перекрывает инерционный процесс урбанизации, переходящей в гиперурбанизацию.

Каков социальный эффект? Напомним, что в Советском Союзе деревня была разорена и принижена самым варварским образом, сопоставимым с нашествием иноземных захватчиков. Начиная с правления Хрущева, этот гнет постепенно ослаблялся, но не до такой степени, чтобы положение жителей села уравнялось с положением горожан. Несравненно хуже остались жилищно-бытовые условия, зарплата, уровень коммунально-бытового, торгового, культурного, медицинского обслуживания, а также возможности образования детей. Добавьте сюда бездорожье, плохой общественный транспорт, полное засилье местных квазимафиозных («начальство») и открыто мафиозных («снабжение») структур, традиционное принижение сельского жителя любой высокопоставленной персоной. Помножьте на инерцию сложившегося устойчивого стереотипа в сознании молодого человека: чтобы «выбиться в люди», надо уезжать в город. И вы поймете, почему маховик урбанизации продолжает раскручиваться с большой силой.

Вообще-то, в деревне и не надо особенно много народа. Но только когда достигнут уровень комплексной механизации сельского хозяйства, переходящий на уровень комплексной автоматизации и компьютеризации, когда одна фермерская семья способна прокормить себя и еще хотя бы полсотни городских. Но когда механизация еще далеко не комплексна и сельская семья, помимо себя, способна прокормить (да и то, так сказать, частично, впроголодь) лишь полдесятка городских, на селе требуется несколько миллионов фермеров, а пока их всего несколько десятков тысяч (если считать только сравнительно высокорентабельные хозяйства), с постепенным переходом на порядок сотен тысяч. Что касается колхозов и совхозов (под разнообразными новыми названиями), то без них пока не обойтись, но ясно, что они держатся лишь на привычке к «трудовой повинности» старших и отчасти средних поколений. С молодежью этот номер не проходит, и на дальнюю перспективу такая форма организации сельскохозяйственного труда, можно сказать, обречена на исчезновение. Вот почему массовый отток из села в город наиболее активной части сельского населения означает при сложившихся условиях отставания комплексности механизации сельского хозяйства всего лишь дальнейшую деградацию села -- ничего более.

Но, может быть, этот приток идет на пользу городу, и деградация села компенсируется расцветом города? Ничего подобного! Дело в том, что «сельский синдром» имеет свой антипод -- «городской синдром», с менее ощутимым для человека, но социально столь же, и даже более, негативными чертами-симптомами:

1. Соблазн тунеядства, реальная возможность прожить в городе (во всяком случае, в крупном городе), месяцами и годами (в принципе даже всю жизнь) не занимаясь никаким трудом. Это ведет к прямому моральному разложению если не родителей, то наверняка их детей.

2. Возможность бытового потребительства, т.е. полной ориентации во всех житейских мелочах только на сферу обслуживания. В результате появляются целые поколения инфантилов, не способных к элементарному самообслуживанию, с соответствующими сдвигами в психике.

3. Возможность культурного потребительства и появление целых толп киноманов, телеманов, разных «фэнов», не способных занять себя без манипулирования их сознанием извне.

4. Распространение крайне непрочной нуклеарной семьи, т.е. состоящей только из родителей и детей, а все чаще с одним ребенком или даже вовсе бездетной, а также множества разновидностей внебрачного сожительства, включая все мыслимые половые извращения, что ведет к выморочности общества и сильно развитой массовой деморализации населения, особенно молодежи.

5. «Эффект отчуждения» человека от общества, когда человеку становится безразличным состояние общества, включая окружающих, а обществу (включая окружающих) становится безразличен человек, даже если он гибнет на виду у всех.

6. Погоня за легким, престижным трудом, а так как это доступно далеко не всем -- массовая неудовлетворенность, фрустрация населения.

7. Распространение богемного стиля жизни, массовая неупорядоченность быта, особенно у молодежи, с соответствующими негативными сдвигами в психике людей.

8. Распространение асоциальных форм досуга (азартные игры, наркотики и пр.), разрушающих человеческую личность.

9. Крайняя трудность найти подходящего спутника жизни, создать прочную семью, жить нормальной семейной жизнью.

10. Трагедия одиночества, принимающая массовый характер и особенно тяжкая под старость.

11. Бьющая в глаза социальная иерархия и чудовищный комплекс неполноценности у большинства людей.

12. Полный или почти полный отрыв от природы плюс кошмарные «часы пик», уносящие ежедневно 2--3 часа жизни горожанина.

13. «Разрыв поколений», ставящий под вопрос преемственность культурных ценностей, стабильность общества вообще.

Сравнивая городской и сельский «синдромы», нетрудно прийти к заключению, что минусы первого в глазах отдельного человека намного перевешивают минусы второго -- отсюда соответствующий вектор социальных перемещений. Но минусы второго настолько страшнее минусов первого для общества в целом, что это дает основание некоторым авторам уподоблять крупный город «черной дыре», в которую «засасывает», в которой «исчезает» человечество; дает основание многим авторам говорить о «противоестественности», «патологичности», «гибельности» для человечества современного городского образа жизни. Здесь вряд ли уместно вдаваться в рассмотрение этого вопроса: он целиком относится к проблематике альтернативистики, которой мы, как уже упоминалось, посвящаем отдельную работу. Отметим лишь, что в условиях современной России такая оценка урбанизации имеет некоторые основания. Мало того, сам процесс урбанизации приобретает специфические черты, слабее выраженные или вовсе отсутствующие в других странах мира (кроме, разумеется, других республик бывшего СССР).

Постараемся показать это на примере Москвы -- в других городах процесс носит тот же характер, но в Москве выражен ярче и наиболее понятен.

Москва -- типичный город-крепость с радиальной планировкой улиц, диаметром, примерно, 8 км. -- в среднем 4 км. в любую сторону от московского Кремля до бывшего Земляного Вала начала XVIII века, замененного позднее широким внешним бульварным кольцом (имеется и внутреннее -- на месте более старой крепостной стены, примерно в километре-полутора от Кремля). Город состоял, в основном, из особняков и был рассчитан приблизительно на 200-- 300 тыс. жителей. Во второй половине XIX--начала XX в., с упразднением крепостничества в город хлынули сотни тысяч рабочих, 304ремесленников, торговцев, и его население к 1917 г. достигло 2 млн. чел., причем появились обширные районы городских трущоб и рабочих казарм-общежитий, в которых проживало подавляющее большинство населения. Гражданская война заставила бежать из города около половины его жителей, и прошло много лет, прежде чем численность населения вновь достигла довоенного уровня. Но начавшаяся индустриализация страны и трагедия «коллективизации сельского хозяйства» буквально «выпихнули» из деревни в город десятки миллионов людей, в результате чего население Москвы увеличилось до 4 млн. примерно на той же площади, что и прежде. Теснота сделалась ужасной: это были времена, когда в одной комнате нередко спали вповалку несколькими «ярусами» две-три семьи -- около 1 кв.м. на каждого человека, а кухонный кран и унитаз приходились на 10--15 таких комнат с полусотней-сотней жильцов. Такой Москва встретила Вторую мировую войну. Такой вступила в послевоенные годы.

А затем начал стихийно работать социальный механизм гиперурбанизации, никем не предусмотренный, с непредвиденными последствиями.

Как столица огромной империи, столица сложнейшей, самой большой республики, входящей в ее состав (Российской Федерации), столица области величиной со Швецию (по численности населения), столица самого города величиной со Швейцарию (по тому же критерию), да еще с несколькими десятками районных управлений, да еще с административно-командной системой, при которой на каждые 5--б работающих требуется командир-контролер, Москва быстро стала городом чиновников, удельный вес которых со временем достиг четверти всех работающих (из них лишь пятая часть относилась к государственному управлению, остальные управляли промышленными предприятиями, учреждениями сферы обслуживания, образования, здравоохранения, снабжения, другими организациями).

Во всякой тоталитарной стране наука, культура, искусство обычно концентрируются в столице: так легче их контролировать, превращать в слепое орудие правящей верхушки. Москва не явилась исключением: в ней сосредоточилось большинство лучших исследовательских, проектных и учебных институтов, лучших театров и киностудий, лучших издательств, музеев, других учреждений культуры. В результате каждый четвертый из работающих относился к сфере науки, культуры, искусства.