Социальная дифференциация

Размещено на http://www.allbest.ru/

1. Социальная дифференциация: социологическое и психологическое исследование. Расширение группы и развитие индивидуальности

социальный дифференциация индивидуум психологический

Нередко можно наблюдать, что между развитием индивидуальности и социальным интересом существует отношение, заключающееся в том, что уровень этого развития повышается по мере того, как расширяется круг, на который распространяется последний. Если перед нами две социальные группы М и N, резко отличающиеся друг от друга как по своим характерным особенностям, так и по своему взаимному настроению, но из которых каждая сама по себе состоит из однородных и тесно связанных между собой элементов, то обыкновенное развитие вызывает среди последних все возрастающую дифференциацию; различия между индивидуумами во внешних и внутренних склонностях и их проявлении, которые первоначально были минимальными, обостряются вследствие необходимости добывать себе средства к жизни, из-за которых идет борьба, все более своеобразными способами; конкуренция создает, как известно, специальность индивидуума. Как бы ни был различен исходный пункт этого процесса в группах М и N, он должен все же постепенно уподоблять их друг другу. Можно заранее предположить, что с увеличением несходства составных частей группы М между собою и несходства составных частей группы N между собою - в каждой из них можно будет найти все возрастающее число проявлений, сходных с проявлениями в другой; происходящее во всех направлениях уклонение от нормы, которая до сих пор имела значение для каждого комплекса самого по себе, необходимо должно приблизить членов одной группы к членам другой. Это произойдет уже потому, что, как бы ни были различны социальные группы сами по себе, формы дифференциации одинаковы или сходны между собою: отношения простой конкуренции, соединение многих слабых против одного сильного, преобладание отдельных членов, прогрессия в развитии раз завязанных индивидуальных отношений и т.д. Действие этого процесса - с чисто формальной стороны -нередко можно наблюдать в той интернациональной симпатии, которую питают Друг к другу аристократы и которая странным образом не зависит от специфического содержания их существа, имеющего в других случаях решающее значение для привлечения и отталкивания. После того как процесс социальной дифференциации привел к отделению высокого от низкого, чисто формальный факт известного социального положения устанавливает между членами, которых оно характеризует и которые принадлежат к самым разнообразным группам, внутренние, а часто и внешние отношения.

К этому присоединяется то обстоятельство, что вместе с такой дифференциацией социальной группы будет расти понуждение и наклонность выйти за пределы ее первоначальных границ в пространственном, экономическом и духовном отношении и установить, ввиду возрастающей индивидуализации и возникающего вследствие этого отталкивания элементов группы, наряду с первоначальной центростремительностью, существовавшей в отдельной группе, - центробежную тенденцию в качестве моста, перекинутого к другим группам. Немногих примеров будет достаточно для этого процесса, который очевиден уже и сам по себе. Хотя первоначально в цехах господствовал дух строгого равенства, ограничивавший, с одной стороны, производство отдельного члена теми количественными и качественными пределами, которые соблюдались и всеми остальными членами, а с другой стороны, старавшийся оградить каждого при помощи норм, регулирующих продажу и обмен, от того, чтобы другой не превзошел его, - на более продолжительное время поддерживать это состояние недифференцированности было невозможно. Мастер, разбогатевший в силу каких-нибудь обстоятельств, не хотел больше подчиняться ограничениям: продавать лишь собственные продукты, торговать только в одном месте и держать очень ограниченное число подмастерьев и т.п. Но как только он добивался этого права, нередко путем тяжелой борьбы, так должно было произойти двоякое: во-первых, первоначально однородная масса членов цеха должна была дифференцироваться все с большей определенностью на богатых и бедных, капиталистов и рабочих; после того как принцип равенства был однажды нарушен настолько, что один имел право заставить другого работать на себя и свободно, по своим личным способностям и энергии, полагаясь на свое знание отношений и на свой учет шансов, выбирать себе рынок для сбыта, - именно личные качества, получив возможность развиваться, должны были повыситься и привести ко все более резкой специализации и индивидуализации внутри товарищества и в конце концов к его распадению. С другой же стороны, это преобразование повело к дальнейшему выходу за пределы прежней области сбыта; благодаря тому, что производитель и торговец, соединенные раньше в одном лице, дифференцировались друг от друга, последний приобрел несравненно большую свободу передвижения, и завязались коммерческие сношения, до тех пор невозможные. Индивидуальная свобода и увеличение производства находятся во взаимодействии. Так, при совместном существовании цеховых ограничений и больших фабричных производств, как это было, например, в начале этого столетия в Германии, оказывалось всегда необходимым предоставить последним свободу производства и торговли, которую можно было или которую хотели коллективистически ограничивать для кругов, состоявших из более мелких и тесных производств. Итак, развитие, отправлявшееся от узких однородных цеховых кругов, шло в двояком направлении и в своей двойственности должно было подготовить их разложение: во-первых, в сторону индивидуализирующей дифференциации и, во-вторых, в сторону все растущего расширения. История освобождения крестьян в Пруссии представляет, например, процесс, сходный в этом отношении. Наследственно-подвластный крестьянин, каким он был в Пруссии приблизительно до 1810 г., занимал как по отношению к земле, так и по отношению к господину своеобразное среднее положение; земля, хотя и принадлежала последнему, но так, что крестьянин не был лишен известных прав на нее. С другой стороны, хотя он и должен был отбывать барщину на поле своего господина, но он обрабатывал наряду с этим и предоставленную ему землю на себя самого. С уничтожением крепостного права известная часть земли, принадлежавшей до сих пор крестьянину на ограниченных правах, была передана ему в полную и свободную собственность, а помещик мог рассчитывать только на наемных рабочих, набиравшихся теперь главным образом из владельцев более мелких клочков земли, которые были у них скуплены. Итак, если крестьянин при прежних отношениях соединял в себе отдельные черты собственника и работающего на других, теперь появилась резкая дифференциация: одна часть превратилась в чистых собственников, а другая в чистых рабочих. Само собой очевидно, как этим путем было вызвано свободное передвижение личности и “становление более отдаленных сношений; на это оказало влияние не только уничтожение внешнего прикрепления к клочку земли, но и положение рабочего как такового, нанимающегося то здесь, то там, а с другой стороны, и свободное владение, которое делает возможным отчуждение и вместе с тем коммерческие переселения и т.д. Так обосновывается наблюдение, высказанное в первом предложении: дифференциация и индивидуализация ослабляет связь с ближним, чтобы завязать взамен новую связь - реальную и идеальную - с более далеким.

В мире животных и растений мы находим вполне соответствующее этому отношение. У пород наших домашних животных (это относится и к культурным растениям) можно заметить, что индивидуумы одного и того же подотдела резче различаются между собой, чем индивидуумы соответствующего подотдела, пребывающие в естественном состоянии; напротив, подразделения одного рода, как целые, стоят ближе друг к другу, чем виды некультурных пород. Итак, процесс развития, возрастающий благодаря культивированию, вызывает, с одной стороны, более яркое выступление индивидуальности внутри того отдела, к которому она принадлежит; с другой стороны - сближение с чужими отделами и обнаружение сходства с более широкой коллективностью, выходящей за пределы группы, первоначально однородной. С этим вполне согласуется утверждение, что породы домашних животных у некультурных народов имеют гораздо более характер обособленных видов, чем те разновидности, которые разводятся культурными народами; потому что первые еще не достигли в процессе развития того пункта, который в результате более продолжительного приручения уменьшает различия между отделами потому, что увеличивает различия между индивидуумами. И в этом развитие животных соответствует развитию их господ: в менее культурные эпохи индивидуумы, принадлежащие к одному роду, настолько однообразны и сходны между собой, насколько это возможно; напротив, роды в целом противостоят друг другу как чуждые и враждебные: чем теснее синтез внутри своего рода, тем резче антитеза с чужим родом; с прогрессом культуры растет дифференциация между индивидуумами и увеличивается приближение к чужому роду. Этому вполне соответствует то обстоятельство, что широкие необразованные массы культурного народа более однородны между собой и, напротив, отличаются от масс другого народа более резкими характерными особенностями, чем то и Другое бывает среди образованных людей обоих народов. И по отношению к тем рефлексам, которые вызывает это отношение в наблюдающем духе, должно иметь место то же самое и притом на основании важного психологического правила, что впечатления различны, но принадлежащие к одному и тому же роду и соединенные в известное целое, -- сливаются между собой и этим парализуют друг друга, так что образуется среднее впечатление; одно крайнее качество уравновешивает другое, и подобно тому, как самые различные цвета образуют вместе бесцветный белый Цвет, так разнообразие очень неодинаково одаренных и действующих лиц ведет к тому, что целое, в которое их объединяет представление, получает характер более индифферентный, лишенный резко очерченной односторонности. Трение между ярко выраженными индивидуальностями, которое в действительности ведет к Уравновешиванию или конфликтам, происходит и в субъективном духе.

Обобщая эту мысль, можно выразить ее так, что в каждом человеке ceteris paribus индивидуальное и социальное стоят, так сказать, в неизменной пропорции, которая только изменяет свою форму: чем теснее круг, которому мы отдаемся, тем меньше мы имеем индивидуальной свободы; но зато этот круг сам представляет собою нечто индивидуальное, и именно потому, что он невелик, он отделяет себя от других резкими границами. Это обнаруживается очень ясно в социальном строе квакеров. Как целое, как религиозный принцип, отличающийся самым крайним индивидуализмом и субъективизмом, квакерство объединяет членов общины строем и образом жизни, в высшей степени единообразным, демократическим и по возможности исключающим все индивидуальные различия; но зато оно совершенно лишено понимания высшего государственного единства и его целей, так что индивидуальность меньшей группы исключает, с одной стороны, индивидуальность отдельных членов, с другой - принадлежность к большей группе. Следовательно, индивидуальное допускается у них только в общественном, и они оказываются социально, связанными в индивидуальном. И согласно этому: если расширяется круг, в котором мы действуем и к которому принадлежат наши интересы, то это дает больше простора для развития нашей индивидуальности; но в качестве частей этого целого мы обладаем меньшей своеобразностью, а целое как социальная группа является менее индивидуальным.

Если таким образом тенденции к индивидуализации, с одной стороны, и к недифференцированности - с другой, остаются одинаковыми настолько, что является относительно безразличным, проявляются ли они в чисто личной области или в сфере той социальной общности, к которой принадлежит личность, - то увеличение индивидуализации или ее противоположности в одной области потребует их уменьшения и в другой. Таким образом, мы приходим к самой общей норме, которая обнаруживается чаще всего при различии в размерах социальных групп, но обнаруживается, впрочем, и в других случаях. Так, например, мы замечаем у некоторых народов, у которых сильно преобладает все экстравагантное, преувеличенное, импульсивно причудливое, рабскую приверженность к моде. Сумасбродство, совершенное одним, вызывает подражание у всех других. Наоборот, другие народы с более умеренным, устроенным на солдатский образец укладом жизни, который в целом далеко не так разнообразен, имеют, однако, гораздо более сильные индивидуалистические стремления и различаются друг от друга при своем однообразном и простом образе жизни гораздо резче и отчетливее, чем первые со своим пестрым изменчивым жизненным складом. Так, с одной стороны, целое носит очень индивидуальный характер, но его части очень сходны между собой; с другой стороны, целое является более бесцветным, стоит по образованию своему дальше от всего крайнего, но его части сильно дифференцированы между собой. В настоящую минуту, однако, нам важно главным образом то коррелятивное отношение, которое стоит в связи с объемом социального круга и обыкновенно сочетает свободу группы со связанностью индивидуума; хорошим примером для этого является совместное существование коммунальной связанности с политической свободой, как это мы видим в русском устройстве доцарского периода. Особенно в эпоху нашествия монголов в России существовали в большом числе территориальные единицы, княжества, города, сельские общины, которые вовсе не были соединены между собой единообразной государственной связью, и таким образом каждое из них как целое пользовалось большой политической свободой; но зато прикрепленность индивидуума к коммунальной общине была наиболее тесной, так что не существовало вообще частной собственности на землю и только одна коммуна владела ею. Тесной замкнутости в круге общины, которая лишала индивидуума личного владения, а, конечно, нередко и права на личное перед-ижение, соответствовало отсутствие отношений, связывающих с более широким политическим кругом. Круги социальных интересов лежат концентрически вокруг нас- чем теснее они нас охватывают, тем они должны быть меньше. Но человек никогда не является чисто коллективистическим существом, точно так же, как он никогда не является существом чисто индивидуальным; поэтому здесь, конечно, идет дело только о большей или меньшей степени и лишь об отдельных сторонах и определениях существования, на которых развитие обнаруживается в переходе от преобладания одного к преобладанию другого. И это развитие может иметь стадии, на которых принадлежность одновременно как к меньшему, так и к большему социальному кругу выражается в характерных последствиях. Если, таким образом, принадлежность к более тесному кругу в общем менее благоприятна поддержанию индивидуальности как таковой, чем ее принадлежность к возможно большей коллективности, то, с психологической точки зрения, следует, однако, заметить, что внутри очень большой культурной общины принадлежность к семье способствует индивидуализации. Отдельный человек не может оградить себя от совокупности; только при том условии, что он отдается одной частью своего абсолютного "я" нескольким другим и соединяется с ними, он может еще сохранить чувство индивидуальности и притом без чрезмерной замкнутости, без чувства горечи и отчуждения. Даже тогда, когда он расширяет свою личность и свои интересы личностью и интересами целого ряда других людей, он противопоставляет себя остальному целому в лице, так сказать, более широкой массы. Правда, жизнь вне семьи, в более широком круге предоставляет индивидуальности более широкое поприще - в смысле чудачества и анормальности всякого рода; но для дифференциации, которая затем приносит пользу и самому обширному целому, которая является последствием силы, а не последствием отсутствия противодействия односторонним влечениям, - для нее принадлежность к более тесному кругу внутри более широкого часто оказывается полезной, нередко являясь, конечно, только подготовкой и переходом. Семья, значение которой является сначала политически реальным, а с ростом культуры становится все более и более психологически идеальным, предоставляет в качестве коллективного индивидуума своему члену, с одной стороны, предварительную дифференциацию, которая по крайней мере подготовляет его к дифференцированию в качестве абсолютной индивидуальности, с другой стороны, защиту, благодаря которой эта последняя может развиваться, пока она не будет в состоянии противостоять самой обширной коллективности. Принадлежность к семье в более высоких культурах, где одновременно получают признание права индивидуальности и права самых широких кругов, представляет смешение того характерного значения, которое имеют тесная и более широкая социальные группы.

Если я указывал выше, что большая группа предоставляет более простора крайнему развитию и взращиванию индивидуализма, мизантропическому уединению, причудливости и капризным формам жизни, бесцеремонному эгоизму, то это является лишь следствием того, что более широкая группа предъявляет к нам Меньше требований, меньше заботится об отдельных людях и поэтому ставит меньше препятствий для полного развития даже самых извращенных влечений, чем более тесная группа. Следовательно, размер круга несет лишь отрицательную вину- и дело идет не столько о развитии в пределах группы, сколько о развитии вне ее, к которому большая группа открывает своим членам более доступа, чем меньшая группа. Тогда как здесь мы имеем перед собой односторонние гипертрофии, причиной или следствием которых является слабость индивидуума, мы видим, однако, что именно в односторонности, которую приносит с собой принадлежность к большей группе, лежит неизмеримо могучий источник силы и притом не только для совокупности, но и для отдельного члена. Яснее всего свидетельствует об этот тот, несчетное число раз наблюдавшийся факт, что лица, которые состарились действуя в одном определенном кругу, тотчас по выходе их него теряют силы, при помощи которых они до сих пор вполне удовлетворительно исполняли свое дело; это происходит не только потому, что данное количество силы, не следуя более привычным путям, не может приспособиться к тем, которые ему вновь указаны, и вследствие этого разлагается, но потому, что вся личность во всех своих деятельностях, даже лежащих вне ее призвания, замирает в большинстве таких случаев, так что нам потом может казаться, что организм сам по себе давно уже не располагал силами, нужными для его деятельности, и мог развить лишь в этой определенной ее форме ту способность, которая, собственно говоря, ему самому уже более не свойственна; так же приблизительно представляли себе, что жизненная сила вырабатывает наряду с естественными силами, пребывающими в составных частях тела, еще особую силу для химических и физических действий, которая свойственна специально форме органического. Подобно тому как теперь устранили из жизни эту силу и свели ту сумму сил, которую, казалось, она производила, к особому сочетанию ранее известных сил, держащих в естественном круговороте, подобно этому нужно будет признать, что энергетическая сосредоточенность сил личности и тот прирост силы, который дает нам призвание и о котором, по-видимому, свидетельствуют последствия, вызываемые его оставлением, - является лишь особенно благоприятным приспособлением и расположением сил, которыми личность обладает и в обыкновенное время; ибо форма не производит силу. Но подобно тому как в действительности жизнь есть все-таки именно эта особая, ни с чем другим несравнимая комбинация и концентрация естественных сил, так и призвание создает, - именно тем способом, каким оно располагает, силы индивидуума, - их проявления и целесообразные сочетания, которые иначе были бы невозможны. И так как это специфическое оформление может иметь место для отдельного человека только внутри большой группы, организованной по принципу высокого разделения труда, то и на этом пути становится опять очевидным, в какой тесной зависимости от жизни в пределах самого большого круга находится укрепление и полное развитие личности.

Из дальнейшего развития этой зависимости нам становится понятным, что сильное развитие индивидуальности и высокое уважение к ней соединяются нередко с космополитическим образом мысли, что, наоборот, принадлежность к тесно ограниченной социальной группе создает препятствие и для того и для другого. И внешние формы, в которых выражается тот образ мысли, следуют той же схеме. Эпоха возрождения, с одной стороны, образовала в Италии совершенную индивидуальность, с другой стороны, выработала образ мысли и нравственные настроения, далеко выходящие за пределы более тесного социального круга; это прямо выражено, например, в словах Данте, что при всей страстной любви его к Флоренции мир является для него и для подобных ему отечеством, подобно тому как море для рыб; косвенно и, так сказать, a posteriori это доказывается тем, что формы жизни, созданные итальянским Возрождением, были восприняты всем цивилизованным миром, и притом именно потому, что они предоставили индивидуальности, какого бы рода она ни была, неслыханный до тех пор простор. Как на симптом этого развития я укажу только на неуважение к дворянству в эту эпоху. Дворянство лишь до тех пор пользуется настоящим значением, пока оно представляет социальный круг, который, являясь теснее сплоченным внутри, тем энергичнее обособляется от всей остальной массы, и притом как вверх, так и вниз; отрицание его значения свидетельствует об упразднении обоих признаков, свидетельствует, с одной стороны, о том, что признана ценность личности, к какому бы кругу она ни принадлежала по своему рождению, с другой стороны - о нивелировании дворянства теми, выше которых оно себя ставило раньше. И то и другое действительно нашло себе выражение в литературе того времени.

Из этих соотношений объясняется, между прочим, то подозрение в бессердечности и эгоизме, которое так часто падает на великих людей, - потому что объективные идеалы, которые их воодушевляют, выходят по своим причинам и следствиям далеко за пределы более узкого, охватывающего их круга и возможность этого лежит именно в том, что их индивидуальность высоко поднимается над средним социальным разрезом; для того чтобы можно было видеть так далеко, нужно смотреть через головы тех, которые находятся вблизи.

Самой известной аналогией этому отношению является та взаимная связь, которая существует между республиканством и тиранией, между нивелированием и деспотизмом, и притом как в порядке последовательности, так и в порядке одновременности. Всякое общественное устройство, которое получает свой характер от аристократии и буржуазии, Во всех этих примерах наше коррелятивное соотношение между индивидуалистической и коллективистической тенденцией принимает, таким образом, иную форму: расширение круга стоит в связи с развитием личности не для членов самого круга, но в связи с идеей высшей личности, которой как бы передается индивидуальная воля и которая зато, - как в другом отношении святые, - берет на себя представительство.

Так, например, идея всемогущего римского государства имела своим коррелятом то, что наряду с ius publicum существовало ius privatum; выработанная сама по себе норма, регулирующая это всеобъемлющее целое, требовала соответствующей нормы для индивидуумов, которых оно в себе заключало. Существовала только, с одной стороны, община в самом широком смысле этого слова, с другой - отдельная личность; древнейшее римское право не знает никаких корпораций, и этот дух остается вообще ему свойственным. Наоборот, в германском праве для общины нет никаких других правовых постановлений, кроме тех, которые существуют для отдельных людей; но эти совокупности не имеют того всеобъемлющего характера, как в Римском государстве, они меньше и вызваны изменчивыми и разнообразными потребностями отдельных людей. В маленьких общинах нет нужды в таком отделении публичного права от частного, потому что индивидуум в них теснее связан с целым.

Если мы говорим: чем более интереса вызывает человек, не как элемент общества, но как индивидуум, и, следовательно, те его свойства, которые присущи ему только как человеку, тем теснее должно быть то соединение, которое привлекает его, так сказать, через головы его социальной группы ко всему человеческому вообще и приближает его к мысли об идеальном единстве человеческого мира, - то это является только выводом из указанного отношения между индивидуальным моментом и социальным. Хорошим примером для этого коррелятивного соотношения является учение стоиков. Но эта цель по своему содержанию определяется, конечно, идеей всеобщего разума, проходящего через все единичное. И к этому разуму, осуществление которого в индивидууме является идеалом стоиков, причастен каждый человек; выходя за пределы всех национальных границ и социальных отграничений, он связывает узами равенства и братства все, что носит название человека. То обстоятельство, что учение о равенстве всех людей вступает часто в союз с крайним индивидуализмом, становится нам из этого основания и из следующих. Весьма естественно с психологической точки зрения, что ужасное неравенство, в котором рождались отдельные люди в известные эпохи социальной истории, давало простор движению в двух направлениях: во-первых, в сторону права личности, во-вторых, в сторону всеобщего равенства, потому что более широкие массы бывают обыкновенно лишены в одинаковой степени и того и другого. Я думаю даже, что психологически ничто не может способствовать более представлению о всеобщем равенстве, как отчетливое сознание сущности и ценности индивидуальности, того факта, что каждый человек представляет из себя индивидуума с характерными свойствами, которых нельзя встретить во второй раз в том же сочетании; каковы бы ни были эти особенности по своему содержанию, форма индивидуальности присуща каждому человеку и определяет его ценность сообразно моменту редкости. Таким образом, создается формальное равенство: именно постольку, поскольку каждый представляет собой нечто особенное, он равен каждому другому. Если отвергается абсолютная индивидуальность, то отдельные люди рассматриваются лишь как сумма их свойств и оказываются, конечно, столь же различными, как эти последние; но если эти свойства являются чем-то второстепенным в сравнении с главным, именно с личностью, свободой и бессмертием души, которая к тому же, как, например, у Руссо, с самого начала отличается совершенной добротой, извращенной только воспитанием и обществом, то равенство всех человеческих существ является естественным выводом. Впрочем, это метафизическое значение личности ведет, очевидно, к пренебрежению ее эмпирическим содержанием, имеющим, собственно говоря, большую важность. Но, так как прогрессирующая социализация стоит в естественном и внутренне-необходимом отношении к прогрессирующей индивидуализации, то отношение, которое мы только что охарактеризовали, является всегда пагубным там, где оно осуществляется на практике. Революционные движения, как например движение анабаптистов или движение 1789 г., приходят к своим логическим и этическим несообразностям благодаря тому, что, хотя они поднимают низшую совокупность до положения высшей, но вместе с тем они не охраняют права индивидуальности. В особенности французская революция через свое отношение к Руссо показывает, как легко признание метафизического значения личности приводит к пренебрежению ее реальным значением и как вследствие этого страдает и социализация, отправлявшаяся от первого. Уже у циников обнаруживается подобное соотношение между космополитизмом и эгоизмом именно в том, что они выбрасывают промежуточный член патриотизма, который нужен для большинства людей для того, чтобы направить эгоизм в сторону альтруизма. Применимость этой формулы соотношения между повышением индивидуального и расширением социальной группы к нравственным отношениям может быть далее представлена в следующем виде. Однако и тому и другому будет благоприятствовать расширение круга, для которого предназначается работа. Подобно тому, как в теоретической области объективной истиной является то, что составляет истину для рода, в чем должно и можно будет, - если отвлечься от преходящих психологических препятствий, - убедить род, подобно этому идеалы и интересы являются для нас объективными постольку, поскольку они имеют значение для самого большого круга заинтересованных; все субъективное, одностороннее устраняется из них вследствие того, что они обращаются к возможно большему числу субъектов, в котором отдельный человек исчезает как таковой и которое возвращает сознание к самому делу. Я не считаю слишком смелым истолкование интереса, связанного с самим делом, безличного, идеального интереса, - в том смысле, что он возник из максимума сходящихся в нем интересов; от этого он получает свой преображенный характер, стоящий, по-видимому, над всем личным. Поэтому можно также указать на то, что деятельности, в которых чаще всего обнаруживается самое основательное и бескорыстное углубление в свою задачу и полная преданность делу, - я разумею проблемы науки, искусства, великие нравственные и практические проблемы, - в своих проявлениях обращаются к самой широкой публике. Если, например, говорят, что наукой следует заниматься не ради ее полезности или вообще каких-нибудь "целей", но ради нее самой, то это может быть лишь неточным выражением, потому что деятельность, от результатов которой люди не чувствовали бы ни выгоды, ни пользы, - была бы не идеальной, а бессмысленной; это может означать только психологическое наслоение и взаимное парализовывание бесчисленного множества отдельных интересов, в противоположность которым преследование интересов более узкого круга, признанных и осознанных по отдельности, является полезностью или целесообразностью. Чем меньше знает производитель своих потребителей, тем исключительнее направлен его интерес только на высоту вознаграждения, которое он может получить от них; чем безличнее и бескачественнее является для него противостоящая ему публика, тем более этому соответствует исключительное стремление бескачественному результату работы - деньгам; если не принимать во внимание тех высших областей, в которых энергия труда вытекает из абстрактного идеализма, то работник будет вкладывать в свой труд тем больше своей личности и своего нравственного интереса, чем более знаком ему лично и чем ближе стоит к нему круг его покупателей, как это бывает только при неразвитых отношениях. С увеличением размеров группы, на которую он работает, с увеличением безразличия, с которым он только и может противостоять ей, отпадают различные моменты, ограничивавшие хозяйственный эгоизм. Человеческая природа и человеческие отношения во многом устроены таким образом, что чем более отношения индивидуума выходят за пределы определенного по своей величине объема, тем более он сосредоточивается на самом себе.

Этическое рассмотрение, продолженное еще дальше в область индивидуального и социального, показывает, что установленное нами коррелятивное соотношение сохраняет свое значение и на крайних пунктах того и другого. То, что называют обязанностями по отношению к самому себе, как в смысле предписания, так и в смысле запрещения, есть то же самое, что, с другой стороны, обыкновенно считается достоинством и долгом "человека вообще". Самосохранение, самообладание, истинное чувство собственного достоинства, усовершенствование собственной личности - все это обязанности, которые, по крайней мере в этой абстрактной форме, не имеют никакого специального отношения к более узкому социальному кругу, налагающему на нас в других случаях - в разных местах по-разному -обязанности особого характера. Они имеют значение не только при всех возможных отношениях, но их телеологическое определение распространяется и на самые широкие и общие круги, с которыми мы вообще приходим и можем прийти в соприкосновение. Мы должны исполнять такие обязанности перед самими собой не как люди, принадлежащие к тому или другому кругу, но как люди вообще; и нет никакого сомнения в том, что общая человечность, которая их на нас возлагает, представляет собой только более широкий социальный круг в противоположность более узкому, требующему от нас услуг более непосредственных, более определенных по отношению к третьим лицам. Именно потому, что привыкли думать, что обязанность есть всегда обязанность по отношению к кому-нибудь, ее представляют как обязанность по отношению к самому себе всякий раз, как ее чувствуют без того, чтобы она относилась осязательно к другим людям.

В несколько другом обороте, который имеет в виду не столько цель нравственности, сколько ее происхождение, это представляется таким образом. Мы различаем, по примеру Канта, нравственную гетерономию, т.е. нравственное поведение, основывающееся на внешнем предписании, и нравственную автономию, которая совершает то же самое из внутреннего побуждения и только ради удовлетворения собственного чувства долга. Но подобно тому как каждая обязанность по своей цели есть обязанность по отношению к кому-нибудь и этот некто есть первоначально внешнее лицо, точно так же и по происхождению своему она является внешним предписанием, которое лишь в результате продолжительного процесса, проходящего через всю историю рода, переходит в чувство чисто внутреннего долженствования. Нужно было, очевидно, все огромное множество отдельных внешних импульсов для того, что вытравить из сознания происхождение отдельных нравственных предписаний; потому что мы всюду замечаем, что генезис отдельного явления психологически прикрепляется к нему до тех пор, пока это явление имеет место при одних только известных условиях, но что оно приобретает психологическую самостоятельность, как только мы наблюдаем, что одно и то же вызывается многими и разнообразными предшествующими условиями. Психологическая связь с каждым отдельным из них разрывается постольку, поскольку явление вступает в связь с другими условиями. Тысячу раз можем мы наблюдать даже в индивидуальной жизни, что известное принуждение должно только применяться достаточно часто и с достаточно многих сторон для того, чтобы уже создалась привычка и, в конце концов, самостоятельная, не нуждающаяся больше в принуждении, склонность совершать данное действие. То же самое происходит путем унаследования. Чем разнообразнее те отношения внутри рода, из которых вырастает принуждение к социально полезным действиям, и чем чаще оно практикуется, тем скорее эти отношения будут ощущаться как сами по себе необходимые и будут выполняться по автономной, по-видимому, склонности индивидуума, - так что и здесь величайшее множество, самый широкий круг импульсов представляется чем-то в высшей степени индивидуальным благодаря выбрасыванию промежуточных сфер. Достаточно бросить один взгляд на содержание нравственной автономии, чтобы подтвердилась эта зависимость. Более узкие и специальные обязанности обыкновенно не апеллируют непосредственно к этой автономии; наоборот, постольку, поскольку наши обязанности носят по своему содержанию более широкий характер, они зависят лишь от личного чувства долга. Исследуя, чем отличается то, что должно быть совершено "из чисто нравственных побуждений", от внешних предписаний государства, церкви, нравов, мы всегда находим, что оно оказывается общечеловеческим, - все равно имеет ли это общее качественный смысл, как в обязанностях по отношению к семье, или количественный, как в обязанности всеобщего человеколюбия. Специальные цели имеют специальных исполнителей; общечеловеческое - отдельный человек обязан осуществлять из личных побуждений. Автономная нравственность содержит то, что хорошо "само по себе"; но таковым является только то, что хорошо для человека вообще, т.е. для максимальной совокупности. Я думаю, можно утверждать, что, пользуясь опять выражениями Канта, - от статуарного к автономно-предписанному есть постепенный переход, идущий параллельно переходу от меньшего социального круга к большему. Следует иметь в виду, что этот процесс непрерывный, что не только крайности индивидуализма и космополитизма психологически и этически соприкасаются между собой, но что уже на пути к ним, ведущем от социальной группы, расстояния, пройденные в обоих направлениях, обыкновенно соответствуют друг другу. И это сохраняет значение не только для единичных, но и для коллективных индивидуумов. История развития форм семьи дает нам для этого много подтверждений, например, следующее. Когда матриархальная семья (в том виде, как ее реконструировали Бахофен и Липперт) была вытеснена тем значением, которое получила власть мужчины, то сначала семья являлась единой не столько в силу того, что отец был ее производителем, столько в силу господства, которым он пользовался над известным числом людей, среди которых были не только его кровные потомки, но и пришедшие со стороны, купленные, и вошедшие в семью посредством брака, и целые семьи их, и т.д. и которые все вместе стояли под единой властью. Из этой первоначальной патриархальной семьи уже позднее дифференцируется новая, основанная исключительно на кровном родстве, в которой родители и дети образовывали самостоятельную ячейку. Эта семья была, конечно, гораздо меньше и носила более индивидуальный характер, чем первая, обширная, патриархальная; однако именно благодаря этому стало возможным их соединение в одно, уже гораздо большее государственное целое. Первая, более древняя, группа могла во всяком случае удовлетворять свои потребности как в добывании средств для существования, так и при ведении войны; но как только она распалась вследствие индивидуализации на маленькие семьи, так соединение последних в более обширную группу стало возможным и нужным по понятным причинам, и Платон только продолжил этот процесс в том же направлении, уничтожив семью вообще для того, чтобы довести государственную общину, как таковую, до максимума сплоченности и силы.

В мире животных наблюдали уже то же самое, именно, что склонность к образованию семьи стоит в обратном отношении к склонности к образованию более обширных групп; отношение моногамии и даже полигамии содержит в себе нечто столь исключительное, забота о потомстве настолько поглощает родителей, что от этого страдает дальнейшая социализация у таких животных. Поэтому среди птиц организованные группы встречаются сравнительно редко, тогда как, например, дикие собаки, среди которых господствует полное смешение полов и взаимная отчужденность по совершении акта, живут большей частью тесно сплоченными стаями, а среди млекопитающих, у которых господствуют как семейные, так и социальные склонности, мы всегда замечали, что в периоды преобладания первых, т.е. во время спаривания и деторождения, последние значительно ослабляются. В то же время соединение родителей и детенышей в одну семью бывает тем теснее, чем меньше число последних; я укажу лишь на тот наглядный пример, что в пределах класса рыб те из них, потомство которых вполне предоставлено самому себе, кладут бесчисленные миллионы яиц, тогда как рыбы, высиживающие яйца и устраивающие гнезда, у которых, следовательно, встречаются зачатки семейной сплоченности, кладут только небольшое число яиц. В этом смысле утверждали, что социальные отношения между животными исходят не из брачных или родительских отношений, но из отношений братского кровного родства, так как последние предоставляют индивидууму гораздо больше свободы, чем первые, и поэтому делают его более склонным тесно примкнуть к более широкому кругу, которые представляется ему прежде всего в лице этих боковых родственников, так что принадлежность к семье животных считали величайшим препятствием для присоединения к более обширному обществу животных.

Как велико, впрочем, взаимодействие между распадением более мелких групп и расширением социализации, с одной стороны, и самоутверждением индивидуума - с другой, обнаруживает далее в области семейных форм разложение патриархальной группировки в Древнем Риме. Когда гражданские права и обязанности в военное и мирное время стали принадлежать сыновьям так же, как и отцу, когда первые получили возможность приобретать личное значение, влияние, военную добычу и т.д., то это создало такую трещину в patria potestas, которая должна была все более раскалывать патриархальное отношение и притом в интересах более широкой государственной целесообразности, в интересах права большего целого над каждым из его членов, но в то же время и в интересах личности, которая через отношение к этому целому могла получить то значение, которое несравненно более ограничивалось до тех пор патриархальным отношением. И с субъективной точки зрения, если принять во внимание чувство индивидуальности, то не очень сложное психологическое соображение показывает, насколько жизнь в более Широком кругу и взаимодействие с ним в гораздо большей степени развивает личное сознание, чем жизнь и взаимодействие в кругу более ограниченном. Именно то, чем и в чем личность себя обнаруживает, - есть смена отдельных чувств, мыслей, деятельностей; чем равномернее и спокойнее идет жизнь, чем Менее крайние проявления в жизни чувства уклоняются от ее среднего уровня, тем с меньшей силой проявляется чувство личности; но чем сильнее колебания этих крайностей, тем сильнее чувствует себя человек как личность. Подобно тому как постоянное устанавливается всегда только в сравнении с изменчивым, подобно тому как только смена акциденций обнаруживает устойчивость субстанции, так, очевидно, "я" ощущается как пребывающее и устойчивое при всех изменениях в психологическом содержании особенно тогда, когда именно эти изменения дают для этого особенно много поводов. Пока психические возбуждения, особенно возбуждения чувств, немногочисленны - "я" сливается с ними, остается скрытым в них; оно поднимается над ними лишь постольку, поскольку, благодаря множеству разнообразного, для нашего сознания выясняется то, что всему этому обще, совершенно так же, как высшее понятие поднимается над отдельными явлениями не тогда, когда мы знаем только одно воплощение его или небольшое число их, но лишь после знакомства с очень многими из них, и при этом оно становится тем выше и чище, чем отчетливее происходит взаимное устранение того, что в них есть различного. Однако эта смена содержаний "я", которая, собственно говоря, только и отмечает последнее для сознания как неподвижный полюс в потоке психических явлений, будет в пределах большого круга несравненно более оживленной, чем при жизни в более тесной группе. Правда, могут возразить, что именно дифференциация и специализация в пределах первого погружает отдельного человека в гораздо более односторонне равномерную атмосферу, чем это бывает при меньшем разделении труда; однако, если даже признать это в виде отрицательного момента, все же наше замечание имеет существенное значение для мышления и хотения индивидуумов; возбуждения чувства, которые имеют особенное значение для субъективного самосознания (Ichbewusstein), происходят именно там, где каждый отдельный член является в высокой степени дифференцированным и окружен другими также в высокой степени дифференцированными членами, и поэтому сравнения, трения, специализированные отношения вызывают к жизни множество реакций, которые остаются скрытыми в тесном недифференцированном кругу, а здесь, именно вследствие своей многочисленности и разнообразия, повышают чувство собственной личности или, быть может, впервые его вызывают.

Дифференциация частей нужна даже непременно в том случае, если группа при данном пространстве и при ограниченных жизненных условиях должна разрастаться и эта необходимость существует даже в тех областях, которым совершенно чуждо давление хозяйственных отношений. Например, тогда как в древнейших христианских общинах господствовало полнейшее проникновение религиозной идеи в жизнь и каждая функция была поднята до ее сферы, распространение в массах не могло не повести к известной поверхности и профанации; то мирское, с которым смешалось религиозное, получило теперь слишком большой количественный перевес для того, чтобы присоединенный к нему составной элемент религиозного мог бы тотчас и всецело наложить на него свою печать. Но одновременно с этим образовалось монашество, для которого мирское отошло вполне на задний план, и притом для того, чтобы жизнь могла наполниться исключительно религиозным содержанием. Единство религии и жизни распалось на светское и духовное состояния, образовалась дифференциация в пределах круга христианской религии, которая была совершенно необходима для дальнейшего существования последней, если она должна была выйти за пределы первоначальных тесных границ. Когда Данте проповедует самый резкий дуализм между светским и церковным режимом, полную взаимную независимость между религиозными и государственными нормами, то он ставит это в непосредственную и реальную связь с идеей всемирной монархии, полного объединения всего человеческого рода в одно органическое целое.

Там, где образуется большое целое, там встречается одновременно так много тенденций, стремлений и интересов, что единство целого, его существование как такового могло бы прекратиться, если бы дифференциация не распределяла бы то, что по существу различно, между разными индивидуумами, учреждениями или группами. Недифференцированное совместное существование вызывает притязания на один и тот же объект, которые становятся враждебными, тогда как при полной разъединенности совместная жизнь и заключенность в одних и тех же рамках является гораздо более возможной. Именно отношение церкви к другим элементам совместной жизни, а не только к государству, обнаруживает это часто. Так, например, пока церковь считалась и считается одновременно источником и охранительницей знания, возродившаяся в ней наука в конце концов всегда становилась по отношению к ней в известную оппозицию; дело доходило до самых противоположных притязаний, стремившихся к установлению истины об определенном предмете и до "двух разных истин", которые во всяком случае являлись началом дифференциации, но именно постольку и приводили вновь к тем худшим конфликтам, чем более тесным считалось соединение церкви и науки. Лишь в том случае, когда обе они совершенно раздельны, они могут вполне ужиться друг с другом. Только дифференциация, переносящая функцию познания на другие органы, отличные от органов религиозных функций, делает возможным их совместное существование при том увеличении их, которое существует в обширной групповой единице.

К нашей основной мысли приводит также явление, на первый взгляд противоположное. Именно там, где элементы, уже дифференцированные или склонные к дифференциации, вынуждены против воли принадлежать сообща к известному, охватывающему их единству, - нередко является в результате как раз повышенная неуживчивость и более сильное взаимное отвращение; широкие общие рамки, которые именно и требуют, с одной стороны, дифференциации, для того чтобы поддерживать свое существование в таком виде, создают, с другой стороны, взаимное трение элементов и такое обнаружение противоположностей, которое не образовалось бы в пределах этого единства без насильственного стеснения элементов и которое легко ведет к его распадению. Однако и в этом случае соединение в одной большой общности является средством, хотя и временным, ведущим к индивидуализации и к ее осознанию. Так, именно миродержавная политика средневековой империи развязала и даже вызвала к жизни партикуляризм народов, племен и князей; установление единообразия и объединение в одно большое целое, к которым стремились и которые отчасти были осуществлены, - впервые создали, усилили, довели до сознания то, что они, конечно, должны были впоследствии разложить, - индивидуальность частей.

Для этого взаимоотношения между индивидуализацией и обобщением (Veraal-gemeinerung) можно найти примеры и во внешней области. Если каждый одевается так, как ему нравится, не считаясь с той одеждой, которая свойственна его занятию и званию, то это является, с одной стороны, более индивидуальным, а с другой -более общечеловеческим, поскольку та одежда имеет в виду что-то отличающее, охватывает более узкую группу, с особыми отличительными чертами, распадение которой является в то же время признаком широкой социализации и индивидуализации. Следующий случай показывает еще определеннее, что соотношение между выступлением индивидуальности и расширением группы имеет место не только в реальном поведении, но и в психологическом способе представления. Мы узнаем от путешественников и до известной степени можем легко наблюдать это и сами, что при первом знакомстве с каким-нибудь чужим племенем кажется, что все индивидуумы, принадлежащие к нему, похожи друг на друга настолько, что их нельзя различить, и притом тем более, чем более это племя отличается от нас по отношению к неграм, китайцам и др. Это отличие настолько овладевает сознанием, что в сравнении с ним их индивидуальные различия совсем исчезают. Но они выступают тем более, чем долее продолжается знакомство с этими людьми, которые казались сначала одинаковыми; и, соответственно с этим, исчезает постоянное сознание общего и основного различия между нами и ими; как только они не являются для нас более замкнутым и однородным в своих пределах единством, -мы привыкаем к ним; наблюдение показывает, что они кажутся нам тем однороднее, чем разнороднее оказываются по ознакомлении с ними: общее сходство, связывающее их с нами, возрастает по мере того, как мы узнаем их индивидуальные различия.

Образование наших понятий также идет по такому пути, что сначала известное число объектов сочетается и объединяется по очень выдающимся признакам в одну категорию и резко противопоставляется другому понятию, которое образовалось таким же способом. Но по мере того, как наряду с этими прежде всего обращающими на себя внимание и определяющими качествами обнаруживаются и другие, которые индивидуализируют объекты, содержащиеся в первоначально образованном понятии, - резкие границы между понятиями должны пасть. История человеческого духа полна примерами такого процесса, и одним из самых выдающихся примеров является превращение старой родовой теории в учение о происхождении видов. Прежняя точка зрения полагала между родами органического мира такие резкие границы, видела между ними такое незначительное существенное сходство, что могла верить не в общее происхождение, а только в обособленные творческие акты; двойной потребности нашего духа (с одной стороны, в объединении, с другой стороны, в различении) эта точка зрения удовлетворяла тем, что включала в одно единое понятие большое число одинаковых отдельных явлений, но зато тем резче отграничивала это понятие от всех других, и таким образом, согласно исходному пункту вышеизложенной формулы, она уравновешивала то обстоятельство, что мало считалась с индивидуальностью внутри группы, тем, что индивидуализировала с тем большею определенностью эту группу сравнительно с другими и исключала все общее сходство среди больших классов или зо всем органическом мире. Новая точка зрения раздвигает это отношение в обе стороны; она удовлетворяет стремлению к объединению посредством идеи всеобщего единства всего живущего, идеи, которая производит все множество явлений из первоначально зародыша на началах кровного родства; склонности же к дифференциации и спецификации она удовлетворяет тем, что рассматривает каждого индивидуума как особую, подлежащую самостоятельному исследованию ступень этого процесса развития всего живущего; сообщая расплывчатость прежним застывшим границам между родами, она в то же время разрушает мнимое существенное различие между чисто индивидуальными и родовыми свойствами; таким образом, она рассматривает всеобщее в еще большей всеобщности, а индивидуальное в еще большей индивидуальности, чем это было доступно прежней теории. И таково именно то дополнительное отношение, которое обнаруживается и в реальном общественном развитии.