Взаимосвязь власти и толерантности

Во всех случаях такого сближения мы имеем дело с определенной иерархией ценностей и остальными постулатами нормативно-оценочных систем. И последовательное обоснование главенства одной из них (например, «свободы» в неолиберализме) приводит к аксиологически пустому миру. Если перефразировать известный принцип римского права, эта пустота выражается в девизе: «Пусть рухнет мир, но главная ценность торжествует». Обоснованием данного девиза служит идеология сциентизма, тоже претендующая на универсальность. Она включает следующие представления: только естественные науки дают достоверное знание, а науки гуманитарные обладают ценностью лишь тогда, когда используют естественно-научные критерии поиска и обоснования истины; главная функция науки - описание, а не объяснение фактов (ответ на вопрос «как?», а не «почему?»); под этим углом зрения она анализирует мир в целом; факты тождественны эмпирически фиксируемым объектам; наука - главное средство господства человека над природой и повышение благосостояния человечества; она противостоит метафизике, теологии и философии, если последняя не пользуется естественно-научными критериями поиска и доказательства истины.

Эти представления в совокупности образуют веру в посланничество и мессианскую роль науки. Предполагается, что наука обладает религиозной функцией, поскольку она обслуживает потребности человеческого духа, выше которого нет ничего. «Ученые - это истинные монахи», а «наука и есть религия», - говорили идейные вожди сциентизма О. Конт и Э. Ренан. Наука обладает социальной, моральной и политической функцией, поскольку обслуживает свободомыслие во всех сферах жизнедеятельности людей. Только научное знание есть единственное основание общества, морали и политики. Таким образом, сциентизм претендует на соединение власти и знания, в своих основных поступлатах пересекается с либерализмом и может использоваться любыми типами политической философии и практики. В этом смысле либерально-сциентистское мировоззрение - истинный Протей нашего времени, хотя, по сути дела, и оно представляет определенную нормативно-оценочную систему, ничем не отличающуюся от других.

В литературе уже отмечалось, что определение либерализма только через его ценности страдает двумя дефектами: оно не учитывает ни системы ценностей, ни их иерархии, а как раз иерархия ценностей есть способ существования идеологии; оно не заземлено на исторический контекст См.: Социально-философские аспекты современного либерализма. С. 50-51.. Кроме того, либерализм страдает внутренними специфическими противоречиями: уважение к человеку как свободному и самодостаточному индивиду невозможно согласовать с человеческим эгоизмом и использованием всех социальных и политических институтов общества для удовлетворения этого эгоизма; классификация человеческих потребностей (особенно материальных и экономических) как абсолюта не соответствует исходной рациональной установке на критику всех человеческих потребностей и общества в целом; невозможность следовать собственной методологии (современный либерализм возводит «рациональность» в абсолютную ценность и критерий для оценки общества и его институтов, тогда как в классическом либерализме человек рассматривался как относительно рациональное существо, движимое аффектами ничуть не менее, чем разумом Там же. С. 54-56..

В свете всего изложенного задача критики политического сциентизма как основания технологии власти представляется прямо-таки неотложной. Классы объективно существующих политических объектов и легитимизирующих их суждений не нормируются и не определяются заранее установленными характеристиками. Норма есть пожелание, а не факт политики, поскольку в ней господствует иная фактуальность и типологические схемы. Кроме того, политические субъекты действуют в условиях дефицита времени, предпочитают скорые и рискованные решения оптимальным. Поэтому мера рациональности политического решения обратно пропорциональна степени его неотложности См.: Панарин А.С. Указ. соч. С. 341-344..

С другой стороны, мера рациональности группового сознания зависит от масштаба репрессивности культуры, общества и морали в отношении тех или иных социальных интересов. Деятельность политиков не определяется рациональностью их стремлений и целей, а зависит от искусства создания превращенных форм сознания - рафинированных процедур сокрытия действительных мотивов любых социальных действий и политических решений. Конфликт между степенью рациональной осознанности интересов и целей и действительными мотивами участников политических процессов типичен для всех государств в прошлом и настоящем.

Однако этот конфликт не может быть адекватно описан в рамках рационалистического типа сознания. Прежде всего потому, что развитие европейской цивилизации, базирующейся на определенном нормативно-ценностном порядке и индустриальном овеществлении, включая политическую технологию, трансформировало одновременно человека: «...вырвавшись из корпоративных пут средневековья, человек стал обретать социальную автономию. Однако дальнейшее развитие цивилизации, базирующейся на машинной индустрии, трансформировало формирующуюся человеческую субъективность в «квазисубъективность» См.: Гвардиани Р. Конец нового времени // Вопросы философии. 1990. № 4. С. 54.. А поскольку эта характеристика имеет цивилизационное значение, постольку во всех сферах социальных отношений, включая политику, действуют куклы и марионетки, а не люди. И либерализм сыграл немаловажную роль в режиссуре и постановке этого спектакля.

Однако главным действующим лицом был и остается рационалистический тип сознания - фундаменталистская познавательная установка, которая приводит к монизму и однолинейному детерминизму (прежде всего экономическому, а также властному и идеологическому) в любых сферах деятельности и познания. Правда, в современной методологии и философии науки намечается переход от экономического и технологического детерминизма к описанию социокультурных факторов любых явлений, включая политику, и реабилитации дуализма. Однако этот процесс далек от завершения. Одновариантный характер человеческой деятельности и познания (прежде всего толкование материальных интересов и экономики как «несущей частоты» всех социальных процессов и отношений) еще не преобразован, а фронт рационалистического фундаментализма пока не прорван.

В этой ситуации аналитик социально-политических процессов вынужден приступать к их познанию без надежных методологических гарантий и ориентироваться на идеи, расшатывающие рационалистический идеал: «Во-первых, идея об отсутствии одновариантных базисных истин для объектов различных классов (о неадекватности представлений о единых критериях истинности по отношению к любым утверждениям); во-вторых, идея о мозаичности, гетерогенности современных объектов познания; в-третьих, идея о смене тактики выбора базисного основания; в-четвертых, идея о приоритете индивидуального над целокупным. Именно по этим новообразованиям мы судим о расшатывании устоев фундаменталистского идеала» Абрамова Н.Т. Границы фундаменталистского идеала и новый образ науки // Философские науки. 1989. № 11. С. 47.. Процесс обоснования данных идей идет уже не только в Европе, но и в России. В частности, российские ученые показали, что социальная и политическая философия должна вырабатывать «обескураживающее знание» - деэтатизированное и свободное от монополии экономического, государственного и идеологического заказа См.: Панарин А.С. Указ. соч. С. 344.. Осознано также, что данная познавательная установка совпадает с тенденцией, характерной для новейшей аналитической философии: в последние годы она распространяет свои методы на новые предметные области и осваивает социокультурную проблематику, по-прежнему делая акцент на логико-лингвистической стороне данной проблематики См.: Аналитическая философия. М., 1993. С. 5.. Такой акцент пересекается с мировоззренческими трансформациями: «Политические идеологи XIX века еще сулили глобальную ориентацию внутри чрезвычайно сложного общества, как бы образовавшего вторую природу. Сегодня такой взгляд на мир не имеет шансов на успех... Но в то же время коммуникационные структуры общественности, находящейся во власти средств массовой информации и поглощенной ими, настолько ориентированы на пассивное, развлекательное и приватизированное использование информации, что когерентные, т. е. целостные, образцы толкования (хотя бы среднего радиуса действия) просто не могут больше сформироваться. Фрагментаризированное повседневное сознание располагающих досугом потребителей препятствует образованию идеологии классического типа, но ведь оно само стало господствующей формой идеологии» См.: Хабермас Ю. Демократия, разум, нравственность. М., 1995. С. 91. А как раз в повседневном сознании массового общества, которое отражает и усиливает современная политика, факты, нормы и ценности постоянно смешиваются, но в этой смеси преобладает нормативно-убеждающая функция языка.

В рамках этой общей проблемы выделим два аспекта: применение теории дескрипций для анализа политических объектов и специфику политического языка для разработки хотя бы в первом приближении «когерентного толкования» либерализма при одновременном отбрасывании его посылки о преимуществе техно-рациональной стороны политики над моральной.

Если согласиться с Б. Расселом в том, что факт независим от опыта, то класс политических объектов (государств, партий, видов власти, типов политического мышления и т. п.) не является сам политическим объектом, но класс вещей и явлений, которые не являются политическими объектами, сам является одним из вещей и явлений, которые не являются политическими объектами См.: Аналитическая философия. С. 19-21.. В этом можно усмотреть исходный парадокс политической эпистемологии (в котором присутствуют и ранее описанные парадоксы либерального мышления), стремящейся постичь специфику политической реальности: если политические объекты являются членами самих себя, то они должны обладать определяющим свойством класса политических объектов и потому должны быть членами самих себя. Каждая из альтернатив ведет к своей противоположности, а дихотомия альтернатив дает рецепт составления бесконечного числа противоречий между политическими объектами.

Является ли это противоречие логическим или онтологическим, а число противоречий между политическими объектами - действительным или мнимым? И какие критерии рациональности избрать для ответа на этот вопрос? Окончательного ответа здесь не существует. В общем виде можно лишь отметить, что для ответа требуется синтез всех когда-либо существовавших концепций рациональности науки и языка для создания теории политических типов, базирующейся не на субъект-объектном разделении мира политических объектов (о чем уже говорилось, что само это деление есть идеологема власти, включенная в технологию власти, пожирающей космическое, географическое и социокультурное пространство) См.: Филатов В.П. Тоталитаризм и «великое преобразование природы // Сознание в социокультурном измерении. М., 1990., а на такой методологии, которая отвергает классические концепции субъекта и объекта. В частности, теория типов Б. Рассела строится на допущении о том, что решение данной задачи связано с апелляцией к «здравому смыслу».

Однако может ли теория политических типов апеллировать к «здравому смыслу» власти, если политическая технология основана на его отрицании. Есть немало оснований отрицательно ответить на этот вопрос. В частности, язык как социальный институт не является политическим образованием, при определенных политических режимах происходит деформирование словесной коммуникации из-за систематического обращения ко лжи, лести и постоянного чувства страха. Мир власти сам по себе тоже включает ряд парадоксов: 1. Конфликт между формой и силой возникает при установлении политической власти. Если определять государство как организацию, благодаря которой любое общество способно принимать решения, то эти решения сочетают в себе то рациональный, то иррациональный аспекты. 2. Соотношение между иерархическим измерением господства и горизонтальным измерением желания жить вместе раскалывает саму власть и создает проблему такого «теолого-политического» принципа, который создаст горизонтальное измерение власти и подчинит ему вертикальное измерение господства. 3. Государство как источник права и справедливости призвано одновременно выступать и в качестве целого, и в качестве части; и в качестве всеобъемлющей инстанции, и в качестве частной инстанции Рикер П. Герменевтика, этика, политика. М., 1995. С. 43; 53-57..

К этим парадоксам и констатациям можно добавить следующие факты: рост числа государств в XX в. и их внутренняя дифференциация под влиянием интересов региональных властно-бюрократических элит, а также рост числа международных организаций (от транснациональных корпораций до ООН) не смогли предотвратить классические и современные формы насилия над людьми и манипуляции громадными человеческими массами; всегда существует возможность превращения любого, даже самого мельчайшего, события, чувства, действия, поведения и стереотипа мышления в факт внутренней, внешней и международной политики. Следовательно, смысл любой политики (либеральной, социалистической, консервативной или смешанной) становится все более дискуссионным, а если стоять на почве фактов, он обратно пропорционален степени ее всеобщности. Чем более глобальные притязания выдвигает тот или иной политический проект или программа, тем более они бессмысленны.

Видимо, на этих парадоксах, констатациях и фактах (конечно, мы не ставим задачу их исчерпать) может строиться модель политического мира - расширяющейся политической вселенной, главной характеристикой которой становится неопределенность (в терминологии П. Рикера - «непрочность»). Дело в том, что в момент появления на свет будущего политика, в момент образования нового государства, в момент принятия того или иного политического решения об их влиянии на последующее течение локальных, региональных и мировых событий ничего определенного сказать нельзя. Следовательно, политическая вселенная в большей степени потенциальна, нежели актуальна.

Однако с социокультурной точки зрения политическое время течет не вперед, а назад. В этом еще один парадокс политики. Ни линейная (либерально-прогрессистская), ни спиралеобразная (гегелевско-марксистская), ни фугообразная (веберианская) и другие концепции времени, на которых основаны практически все проекты политических преобразований (от глобальных до мельчайших) с явным креном в сторону линейной концепции (наиболее широко распространенной в обыденном сознании и сознании практических политиков) не в состоянии ни адекватно описать этот парадокс, ни превратить его в регулятив политической деятельности. Ее смысл становится еще более шатким из-за того, что принимаемая субъектами политики (которые, как было отмечено, являются «квази-субъектами») непосредственно влияет на понимание политической ответственности и вины См.: Милованов Ю.Е. К вопросу о логике политических концепций // На пути к открытому обществу: Доклады на международной конференции Донецк, 1993; Ясперс К. Проблема вины // Знамя, 1994. № 1..

Это понимание соединяет в одно целое философскую, аксиологическую и прагматическую части всех типов политической философии и политических концепций. Выявление содержащихся в них противоречий, несообразностей и просто абсурдных утверждений (либерализм может быть показательным примером примитивизма, поскольку делает акцент на материальные интересы, выступающие в ценностной упаковке «свободы») при одновременной установке на расшатывание фундаменталистских схем политического мышления может быть первым шагом на пути обоснования тезиса: логика всех политических концепций определяет лишь в отрицательном смысле то, каким будет вложенное в нее содержание, как используются результаты осмысления эмпирии и какой последняя видится людям, участвующим в политических процессах, - от «небокоптителей», производителей и потребителей современной массовой культуры до практических политиков и высоколобых интеллектуалов, сочиняющих свои концепции для оправдания, критики или ниспровержения существующего социального и политического порядка. Ее положительный смысл (т. е. предлагаемая иерархия ценностей) будет тем более дискуссионным, чем более она претендует на общезначимость и, так сказать, популярность. Чем более популярна та или иная концепция (а политики как раз стремятся получить для них массовую поддержку) и содержащаяся в ней «главная ценность», тем менее она последовательна.

Данные положения можно вывести также из правила, сформулированного Расселом: всегда должна существовать некоторая тотальность возможных значений Х (в данном случае - политических объектов и концепций) для осуществления любых познавательных и практических процедур. «Если я теперь стану образовывать новые значения в терминах этой тотальности, то тотальность, по-видимому, будет из-за этого расширяться и, следовательно, новые значения, к ней относящиеся, будут относиться к этой более широкой тотальности. Но поскольку они должны быть включены в тотальность, тотальность никогда не будет поспевать за ними. Все это напоминает попытки прыгнуть на собственную тень» Аналитическая философия. С. 25..

Не надо доказывать, что такие «попытки» не прекращаются по сей день во всех государствах, обществах и культурах. А практические политики все еще соревнуются за звание «чемпиона». Однако его можно получить лишь в том случае, если освободить политику от борьбы за власть, любых форм идеологии, доктрины суверенитета вообще и «народного суверенитета» в частности, национализма, технологии, типичных фигур политических деятелей (неполитического консерватора, аполитичного либерала, антиполитического социалиста), бюрократии и представлений о добре и зле В данном случае мы суммируем итоги Б. Крика, выступающего «в защиту политики». См.: Социально-философские аспекты современного либерализма. С. 246-264.. Проблема политической истины и политической лжи не может рассматриваться ни в рамках аристотелевской, ни в рамках релятивистской концепций истинности. Еще более это относится ко всем типам политических философий.

Для аргументации этого положения и создания политической семантики, противостоящей любым формам социальной апологетики, социальной инженерии и политической технологии, может использоваться расселовская теория дескрипций, в частности, его идея о необходимости различения имен и других слов. Проиллюстрируем ее эвристические возможности лишь на одном примере.

Высказывание «Ленин (равным образом любой другой политик - Вашингтон, Наполеон, Черчилль и т. п.) - основатель Советского государства» (равным образом все основатели всех когда-либо существовавших государств, политических партий и остальных элементов политической структуры) выражает тождество, а не тавтологию. Но если мы ставим перед собой цель узнать, является ли Ленин создателем Советского государства, но не желаем знать, является ли Ленин Лениным, мы попадаем в сферу логических головоломок при анализе политической вселенной (т. е. мира со всеми существующими в нем государствами, политическими лидерами и структурами). Принцип классической логики гласит: если два выражения означают один и тот же объект, то высказывание, содержащее одно выражение, всегда может быть заменено высказыванием, содержащим другое выражение. И при этом оставаться истинным, если оно было истинным, или ложным, если оно было ложным. Однако истинное высказывание всегда можно превратить в ложное, если заменить «создателя Советского государства» на «Ленина». «Ленин» - имя, а «создатель Советского государства» - дескрипция.

Следовательно, надо проводить различие при написании любых вариантов социальной, политической и культурной истории, при высказывании любых множеств суждений о социальных, политических и культурных фактах и событиях между именем и дескрипцией. Совершенно ясно, что это элементарное требование не соблюдается во всем множестве исторических и иных повествований о политической и социальной истории, которыми мы на сегодняшний день располагаем.

Другое различие между именами и дескрипциями состоит в том, что имя не может осмысленно входить в суждение, если нет того, что оно именует. Дескрипция этому ограничению не подчиняется. Для политической семантики здесь важен следующий момент: Мейнонговская теория объектов, реабилитированная в работах В. Раутли, исходит из того, что можно высказывать утверждения логическими субъектами типа «идеальное государство» (вариант Пегаса, Кентавра, Бога, Дьявола и всех остальных войск из сферы всех исторических мифологий и религий), хотя никаких идеальных государств никогда и нигде не существовало и не будет существовать. Когда речь идет о том, что идеальных государств не существует, имеется в виду нечто другое, не обладающее статусом бытия. Следовательно, «идеальное государство» должно вечно пребывать в Платоновом мире бытия, ибо в противном случае высказывание «идеальных государств не существует» не имеет смысла.

Полагаем, что этот принцип может быть применен для анализа любых замыслов и проектов любых государств, любых способов обоснования практической осуществимости данных замыслов и проектов на основе идеалов «свободы», «равенства», «справедливости», «порядка», «традиции» и т. п., а также на основе здравого смысла или на базе конечной совокупности текстов (все религиозные и политические идеологии) и ее практической интерпретации любым политическим деятелем, религиозным или светским мыслителем.

В этом случае проект «идеального государства» Платона, христианские проекты «града земного» и «политического тела», либеральные проекты «государства благосостояния», консервативные проекты «государства социальной гармонии» (в которых все традиции имеют равное право на существование), социалистические проекты («безгосударственное общество», «казарменный коммунизм», «государство диктатуры пролетариата», «социальное государство»), националистические проекты «этнически чистого государства» и т. п., - все это может рассматриваться как следствие элементарного пренебрежения к различию между именами и дескрипциями. Во всех случаях мы имеем дело с логической природой политического воображения, образно-метафорическая природа которого, как показал В.П. Подорога, формируется основными понятиями языка власти («свой», «чужой», «война», «враг» и т. п.), а все явления, события и процессы просматриваются через политический фильтр См.: Подорога Е.А. Евнух души: Позиция чтения и мир Платона // Сознание в социокультурном измерении. М., 1990.. Возникает проблема создания первичной классификации ментальных актов, объектов и содержания политического мышления с учетом того, что данные объекты не обязательно должны быть реально существующими. Тем не менее они формируют содержание политического мышления.

В состоянии ли главные направления политической философии (либерализм, консерватизм, социализм) противодействовать такому господству, которое лишь усиливает технологию власти? По крайней мере, из традиций аналитической философии можно дедуцировать идею политической грамматики, обнаруживающей статус бытия (небытия) каждого проекта социального развития, формулируемого в их рамках. «Идеальное государство» (т. е. вся система социальных и политических идеалов) в грамматическом смысле слова может быть субъектом значимого суждения, однако в онтологическом и эпистемологическом смысле такой субъект не существует. Высказывание «Идеального государства не существует» становится высказыванием «Пропозициональная функция (Х - идеальное и государство) ложна для всех значений Х». В рассматриваемом примере высказывание «Ленин - создатель Советского государства» становится утверждением «Для всех значений Х «“Ленин создал Советское государство”» эквивалентно суждению «“Х - это Ленин”». Выражение «Создатель Советского государства» здесь уже не встречается.

Какие следствия вытекают отсюда для оценки различных направлений политической философии и связанной с ними технологии власти? Существует ряд проектов политического переустройства общества по либеральным, социалистическим, консервативным и националистическим проектам. Существуют «гибридные структуры» данных философий. Они возникают в результате политической речевой практики как составной части технологии власти и социальной инженерии. Данная речевая практика может быть квалифицирована как множество попыток политиков войти в контакт с системой социальных потребностей. Данные потребности осознаются как «актуальные», «неотложные», «назревшие», «исторически необходимые», «то, с чем нужно считаться» и т. п. Все эти проекты, «гибридные структуры» и речевая практика либо являются ложными, либо к ним неприменимы критерии истины и лжи. А критерий успеха, как уже отмечалось, лишь усиливает политическую технологию. Следовательно, выражения типа «теория революции», «теория модернизации», «теория реформы» или «теория хозяйственного механизма», которыми вдохновляются политики, ничего не означают. Характерно, что к таким выводам приходят и практические политологи и экономисты См.: Пригожин А. Дилеммы кризисного управления // Общественные науки и современность. 1994. № 2; Осипов Ю. Основы теории хозяйственного механизма. М., 1994..

Теория дескрипций проливает дополнительный свет и на то, что имеется в виду под «существованием», включая мир политических объектов и квази-субъектов. «Создатель Советского государства существует» означает: «Имеется значение С, для которого пропозициональная функция «Х (Ленин) создал Советское государство» тождественна высказыванию «Х есть С» истинно. Существование в этом смысле может утверждаться только об описании. Оно есть случай пропозициональной функции, истинной при одном значении переменной. Можно сказать «Создатель Советского государства существует» и «Ленин - создатель Советского государства». Но выражение «Ленин существует» не соотнесено с временными формами и потому неверно с точки зрения грамматики. Можно сказать «Человек, именуемый Лениным, существует», однако выражение «Человек, именуемый Лениным» есть дескрипция, а не имя. Если имя используется правильно, то грамматически неправильно говорить «Это существует».

порядка консерватизма, неразрешенность которых транслирует Следовательно, все политические грамматики, в которых используется предикат «существования» и не учитывается различие между именем и дескрипцией, есть множество вариантов идеологии (в смысле К. Маркса и К. Мангейма), теоретический статус которой был и останется под вопросом. Напомним, что ни классический, ни современный либерализм такого различия не делали. То же самое свойство может быть обнаружено в консерватизме и социализме как типах политической философии. Едва они используются как элемент политической технологии, есть все основания считать их «ложным сознанием» (К. Маркс).

Главная идея Расселовской теории дескрипций состоит в том, что то или иное выражение может обусловить значение высказывания, но само по себе не иметь никакого значения. Для этого имеется точное доказательство. Если бы «создатель Советского государства» означало что-либо другое, чем «Ленин», то «Ленин - создатель Советского государства» было бы ложно, а это не так. Ленин действительно «приложил руку» к созданию этого политического монстра. Если бы «создатель Советского государства» означало «Ленин», то «Ленин - создатель Советского государства» было бы тавтологией, а это не так. До 1917 г. «Ленин» никаким «создателем Советского государства» не был и только комплекс исторических случайностей, наряду с его личными свойствами и свойствами созданной им партии, помог ему стать таковым. Можно сказать также: «Ленин - создатель большевистской партии» и квалифицировать это суждение как тавтологию, но это не так. До 1903 г. Ленин никаким «создателем большевистской партии» не был, да и потом его роль в этом оспоривалась (например, Л. Троцким, а нет оснований доверять Ленину больше, чем Троцкому). Следовательно, выражения «создатель Советского государства» и «создатель большевистской партии» не означают ни «Ленин», ни что-либо другое, т. е. ничего не означают.

Сделаем еще один промежуточный вывод. Грамматика как элемент культуры и языка есть общее достояние. Политическая грамматика как элемент технологии власти формируется в результате соперничества между политиками (основателями государств и партий, законодателями и чиновниками, вождями национально-освободительных движений и их последователями) в борьбе за власть, за истолкование процессов и результатов этой борьбы и понимание социально-исторических и политических процессов в целом. В этих процессах осуществляется постоянный переход от «актуального бытия» в «потенциальное бытие», но никаких различий между именами и дескрипциями при этом, как правило, не делается. Более того, вся писаная история культуры и политики как ее составной части снимает это различие. Значит, схемы схоластической логики и онтологии (в дескриптивном, а не оценочном смысле слова) могут использоваться для деклассификации типов политической рефлексии и практики, претендующих на роль «врачевателей» социальных организмов. А поскольку эти лекари явно тяготеют к естественно-научным схемам объяснения См.: Панарин А.С. Указ. соч. С. 256-362. (либерализм в этом отношении можно считать классическим примером) и превращают их в составную часть политических технологий, постольку есть все основания назвать их коновалами. Политика абсолютного большинства сегодняшних государств, по меньшей мере, на сто или двести лет отстает от методологических дискуссий, в которых было проведено различие между «объяснением» и «пониманием», показано, что процедура понимания не имеет отношения к рационалистическому типу политики, да и само ее бытие (в виде политической технологии и социальной инженерии) становится все более уязвимым. В значительной степени это объясняется спецификой языка, которым оперирует политика.

2. Либеральный радикализм и концепция человеческой природы

Современная западная политическая философия и социология в значительной степени представляют собой результат утилитаристской культуры, сложившейся в ХVIII-ХIХ вв. См.: Gouldner A. The Coming Crisis of Western Sociology. New-York, 1971. По мере становления этой культуры польза стала главным критерием оценки всех социальных явлений, отношений и институтов, а утилитаризм из особой философско-мировоззренческой позиции преобразовался в элемент повседневной культуры средних классов. Тем самым произошла кардинальная революция в системе ценностей, с помощью которой оценивались люди и их социальные роли. Утилитаризм образовал социокультурную почву феномена толерантности и либерализма в целом.

Это преобразование генетически связано с феодальным обществом, в лоне которого возникал средний класс, а также с прежними политическими порядками, против которых выступила буржуазия в период своего рождения. В феодальном обществе средний класс был растворен в социальной структуре и определялся (с социальной и правовой точек зрения) лишь негативно, как «все остальные» индивиды, не принадлежащие к трем сословиям - духовному, дворянскому и крестьянскому. Однако становление среднего класса привело к тому, что в его состав попадали господа и слуги, банкиры и сапожники, т. е. такие социальные группы, которые различались между собой образом жизни и материальными условиями.

Негативное определение положения среднего класса как «остатки» общества отражало исторический процесс его генезиса. Этот класс не был связан с социальной структурой феодального общества, в которой отношение к земле определяло систему права и социальное положение главных элементов данной структуры - крестьян и дворян. Деятельность среднего класса не была также связана со спасением души как главной мировоззренческой задачей христианской церкви в средние века. Нередко эта деятельность расходилась с религиозными ценностями, требовавшими отказа от увлечения мирскими делами и интересами. Возникающее третье сословие было удалено от центров средневековой культуры, что способствовало развитию его самостоятельного институционального бытия и культуры, параллельной по отношению к господствующей культуре. Культура средних классов возникала в рамках города как социального института и была относительно автономным феноменом.

Средний класс складывался «на обочине» дел и вопросов, которым придавалось большое значение в христианской культуре и социальном порядке феодального общества. Данный класс не имел строго определенного места в этом порядке и потому низко оценивался социальной элитой. Общество терпимо относилось к возникающему третьему сословию по той причине, что оно приносило пользу, но в социальной структуре не существовало. Однако критерий бытия не был решающим, его место занял критерий социальной полезности. Со временем этот критерий стал предметом гордости возникающего среднего класса, который начал применять его как универсальное средство социальной полезности все остальных классов и слоев. Процесс завершился тогда, когда другие социальные группы согласились с данным критерием и начали его признавать. Польза как таковая стала причиной социального престижа, а не только основанием неблагожелательной толерантности в отношении среднего класса со стороны общества. Функциональность впитала в себя основные параметры толерантности - безразличие и заинтересованность индивидов друг другом. Безразличные интересы переплелись с заинтересованным безразличием.

Утилитарный критерий пользы развивался в полемике с нормами феодального общества и аристократическими претензиями «старого порядка», в котором права человека определялись происхождением и социальной принадлежностью. Эти социально-правовые параметры ограничивали права человека, поскольку его личные достоинства в расчет не принимались. Средний класс поставил во главу угла предприимчивость, умения и талант, которые определяли его личное достоинство и достижения. Критерий полезности означал, что социальный престиж должен быть пропорционален количеству и качеству индивидуального труда и заслуг. Авторитет индивида должен зависеть от пользы, которую он приносит обществу. Это представление противостояло традиционному взгляду, согласно которому права человека определяются его местом в социальной иерархии.

Модификация ценностно-нормативных представлений привела к тому, что все большее число социальных ролей поручалось людям, которые отличались предприимчивостью и талантом и могли принести пользу обществу.

Квалификация сословий как «паразитических» затронула возникающий средний класс. Наиболее богатые «нувориши» во время Французской революции подверглись репрессиям якобинцев. Им ставилось в вину не только использование опасности страны в собственных интересах, но и тот факт, что они есть класс бесполезных бездельников. В XIX в. уже почти никто не спорил с Флобером, выразившим буржуазный символ веры: надо найти свое место, быть полезным обществу, надо работать! Этот ценностный стандарт предполагал кардинальное изменение критериев социального статуса и карьеры. «Полезность» индивида обретала смысл в контексте совокупности социальных отношений, постепенно устраняющих привилегии аристократии и обосновывающих права и социальное положение средних классов. Критерий «пользы» был направлен против традиционализма и унаследованного статуса, укрепляя ценности индивидуализма и личных достижений. Труд и личный успех, а не происхождение и принадлежность к определенным социальным группам, стали основанием положительной социальной оценки человека. Любая групповая принадлежность потеряла смысл и не могла быть основанием социальных и политических прав. Если ценность имеют только личные достижения, то все люди равны в соответствии с «естественными правами» человека и могут рассматриваться с точки зрения одной и той же нормативно-оценочной системы.

Утилитаризм способствовал универсализации буржуазного «этоса» - критерий «пользы» стал относиться ко всем людям без исключения. Структура ценностей среднего класса значительно отличалась от системы феодальных (аристократических) ценностей, согласно которой различные сословия обладают различным «этосом» и должны соблюдать его идеалы и нормы в повседневной жизни. «Буржуазия была первым в истории господствующим классом, ценности которого были доступны для всех классов, а буржуазная культура в этом смысле была первой действительно демократической культурой» Grana C. Bohemian Versus Bourgeois. New-York, 1964. P. 107. .

Одновременно утилитаризм санкционировал деперсонализации индицидов и человеческих отношений. Критерий всеобщей «пользы» пренебрегал уникальностью и неповторимостью человека. Индивидуализм переплелся с безличностью. Подчеркивая всеобщие права человека, утилитаризм рассматривал людей как объекты и вещи. Весь социальный мир оценивался с точки зрения «пользы». Идеология всеобщей «пользы» отвергала этос аристократии. «Полезными» для общества становились только те люди, жизнь которых, в отличие от Обломова, не была бесконечной чередой паразитизма, безделья, развлечений и душевных переживаний. Эти люди выполняли экономические роли в обществе, снабжая рынок товарами и услугами. Чувство «полезности» среднего класса базировалось на двух убеждениях: осознании себя как производителя, а не потребителя благ (в отличие от аристократии); осознании продуктов собственного труда как необходимых другим людям.

Таким образом, интересы средних классов не могли быть достигнуты, если из них исключить заботу об интересах других людей. Данное толкование «полезности» предполагало наличие рынка, на котором производится обмен продуктами труда. Утилитаристская культура вытекала из опыта, обусловленного существованием рынка, который обеспечивал доступ к товарам и услугам. Оценка человека и его деятельности с точки зрения пользы играет значительно большую роль в товарном хозяйстве по сравнению с натуральным. Натуральное хозяйство самодостаточно, одни и те же люди являются производителями и потребителями одновременно, подчиняясь одним и тем же господам. Рыночное хозяйство разорвало процессы производства и потребления.

В натуральном хозяйстве спектр человеческих потребностей устанавливается традицией, а экономические проблемы решаются с помощью средств, необходимых для поддержания традиционного образа жизни. Центральная проблема рыночного хозяйства - возможность перепроизводства, поскольку производство зависит от множества потребностей людей, которые могут быстро меняться и не подлежат контролю. Производитель не знает, кто, когда и сколько захочет или сможет купить товаров, которые он произвел. Поэтому главная проблема производителя заключается не только в использовании существующих средств производства, но и в предвидении результатов собственных решений. В рыночном хозяйстве полезность товаров и услуг должна предварительно калькулироваться, а между процессами производства и потребления располагаются более или менее длительные промежутки времени. Тем самым критерий времени входит в измерение «полезности» и определяет динамическое противоборство между «человеком экономическим» и «человеком производящим». Для рыночного хозяйства «благие намерения» производителей еще не являются главным критерием оценки их действий, а оцениваются только на основе пользы, которую они принесут на рынке, не подлежащем контролю. Эта польза всегда остается гипотетической и неопределенной, поэтому надо учитывать и рассчитывать последствия индивидуальных решений.

Итак, появление утилитаристской культуры было связано с переходом от натурального хозяйства к рыночному и генезисом класса, судьбы которого были связаны с процессами производства и обмена. На основе данной связи данный класс был ориентирован на учет и расчет возможной пользы индивидуальных решений и действий: «Развитый утилитаризм характеризуется осознанием связи роста благ и личных усилий по их добыванию, производству. Развитый утилитаризм с его ориентацией на прогресс производства требует развития личности с высокой оценкой своего Я. Он в конечном итоге подготовляет почву для либерализма с его растущей оценкой духовных ценностей, идеалов свободы, саморазвития, законности, диалога» См.: Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта. М., 1991. Т. 3. С. 407.. Однако рост значения духовных ценностей и всех остальных идеалов либерализма сопровождался противоборством между принципом удовольствия и принципом реальности как в человеческом поведении, так и в способах связи философии с политикой. Это противоборство достаточно четко проявилось в концепции И. Бентама.

XIX в. принес с собой модификацию социальных функций философии: «Философия обладала реформаторскими устремлениями уже в предыдущем столетии, но теперь они стали стремлением ко всеобщей реформе, которая должна обеспечить не только улучшение повседневной жизни, а всеобщее счастье и спасение всего человечества. С этим оказалась связанной вера в немедленный политический успех философии. Философия никогда не вмешивалась в сферу практической политики в такой степени, как в это время. Любая система, возникшая в данный период, находила выход в определенной политической концепции. Каждый творец системы верил, что его система содержит абсолютную истину и будет править миром. Каждый философ полагал, что для этого надо предпринять лишь одно действие - убедить влиятельных людей в истинности его системы. Поэтому философы сочиняли бесконечные открытые письма и воззвания по адресу королей, императоров и пап» См.: Tatarkiewicz W. Historia filozofii. T. 2. Warszawa, 1978. S. 195.. Выражением этой веры и действий стал «философский радикализм» в Англии, делавший акцент на политические следствия либеральной философии. Во главе лагеря «философских радикалов» стояли И. Бентам и Д. Милль, сыгравшие значительную роль в идейно-политической трансформации либерализма См.: Трахтенберг О.В. Очерки по истории философии и социологии Англии 19 в. М., 1959..

Эти мыслители придали философии радикальное, демократическое, антирелигиозное и антицерковное направление. Их радикализм был чисто идейным, поскольку его лидеры принадлежали к привилегированным социальным слоям и не стремились к какой-либо личной пользе, вытекающей из радикализации политических требований философии.

Утилитаристская этика базировалась на древней гедонистической доктрине, согласно которой лишь удовольствие есть единственное благо, а страдание - зло. Вне рамок человеческого удовольствия и страдания ничто не может считаться ни благом, ни злом. Это представление находило опору в определенных фактах повседневной жизни: большинство людей стремится к удовольствиям и избегает страданий. Тем самым этический гедонизм (толкование удовольствия как блага) базировался на гедонизме психологическом (все люди стремятся к удовольствиям). Утилитаристская этика строилась на определенной концепции человеческой психики и выразилась в форме моральных и политических императивов. Однако, в отличие от Канта, данные императивы свелись к количественному расчету удовольствий. Бентам составил реестр, в который входило 7 критериев удовольствия как такового, 14 простых удовольствий (к которым сводятся все остальные) и 32 условия и обстоятельства, влияющие на чувственность человека и увеличивающие (уменьшающие) его наслаждения и страдания. При этом предполагалось, что ценность вещей и поступков определяется количеством приносимых человеку удовольствий, а тип удовольствия (возвышенное или низменное) не имеет значения.

Этот реестр опирался на идею утилитаристской культуры, согласно которой ценность вещей, поступков и действий определяется не самим удовольствием, а его ближними и дальними последствиями. Поэтому утилитаристский гедонизм был чисто рассудочной доктриной, не имеющей ничего общего с классическим греческим гедонизмом, акцентирующим общезначимость чувственных удовольствий. Этическое кредо утилитаризма свелось к рационалистическому «расчету удовольствий»: не чувства и не интуиция, а расчет дает верную оценку вещей, поступков и действий. Человек может ощущать лишь собственные удовольствия и на этой основе знать, что они есть благо. Но поскольку другие люди ощущают аналогичные удовольствия, они тоже есть благо. Этот вывод вел к социализации утилитаристской этики и выражался в принципе «разумного эгоизма»: любое удовольствие любого человека есть благо, а не только собственное. Тем самым социально-этический гедонизм переплелся с эгоистическим психологическим гедонизмом.

Речь идет о двух противоположных утверждениях утилитаризма: каждый стремится к собственному удовольствию и потому только оно есть благо; однако любое удовольствие любого человека тоже есть благо. Эти утверждения Бентам стремился согласовать путем специфической интерпретации тезиса А. Смита: всеобщее удовольствие есть средство индивидуального удовольствия. В целях такого истолкования общество пришлось рассматривать как коллективный субъект и отойти от принципа «социологической Робинзонады». Только на основе предположения о коллективном субъекте можно было обосновать утверждение: всеобщее благо (удовольствие) есть благо (удовольствие) всех людей. Количественный и всеобщий гедонизм среднего класса Бентам выразил в классической формуле: всеобщее благо есть наибольшее число удовольствий наибольшего числа живых существ. А чтобы подчеркнуть последствия любого удовольствия, связывал их с пользой, вещей, поступков, действий. В состав так понятой пользы входит вся совокупность удовольствий, которые можно извлечь из вещей. В этом смысле благо есть польза наибольшего числа людей. Так принцип «всеобщего блага» переплелся с принципом «всеобщей пользы», означавшим одобрение (порицание) поступков в соответствии с критерием увеличения (уменьшения) счастья заинтересованных людей. На этом переплетении базируется идея «всеобщего счастья», связавшая этику и политику утилитаризма. либеральный радикализм дескрипция тирания