Визуально-семиотическая репрезентация и коммуникативная стратегия террористических движений в эпоху социальной турбулентности

Размещено на http://www.allbest.ru/

Размещено на http://www.allbest.ru/

Визуально-семиотическая репрезентация и коммуникативная стратегия террористических движений в эпоху социальной турбулентности

После событий 11 сентября немецкий политолог Херфрид Мюнклер посвятил отдельную статью терроризму, в которой описывал террористическую атаку как акт коммуникации. При этом, по мысли автора, «терроризм с религиозными мотивами» (исламистских групп) значительно отличается от более «классических» разновидностей экстремизма (социально-революционного и этнонационалистического) тем, что в его структуре как системе коммуникации « «третья заинтересованная сторона» наименее всего очерчена» [1, S. 18]. Также он отметил, что послания террористов, передаваемые через «картины терактов», становятся «полисемическими», содержащими сразу несколько сообщений, иерархия значимости среди которых не ясна, поскольку они распространяются «без авторизованного террористами субтекста». Эта неопределенность оценивается не как недостаток, а скорее как обдуманная часть стратегии террористов: «подвергшейся нападению стороне загадывают загадку и оставляют ее в неведении относительно того, достижением каких политических целей могли бы удовлетвориться нападающие» [Ibidem].

Любой террористический акт действительно несет в себе коммуникативную и семиотическую составляющие, поскольку «язык» террористов выражается не только в лексике и дискурсе публичных деклараций и официальных коммюнике, но прежде всего в языке практического экстремистского действия, рассчитанного на общественный резонанс. Давно отмечена связь между особенностями стратегии террористической борьбы и перформансом, театрализацией политически значимого акта насилия и его эстетического обрамления [3]. Многозначность послания террористов может быть связана с этой особенностью их деятельности, однако, что касается исламистских экстремистских организаций, то те «полисемичность» и неопределенность коммуникативного послания терроризма, о которых говорит Мюнклер, характерны для того сегмента исламистов, который принято именовать глобальным джихадизмом (глобализированная форма исламизма). Именно последний ставит предельно масштабные задачи и потому не может удовлетвориться частичными уступками, как в случае более традиционных разновидностей террористических движений: от мира «неверия» и «власти тагута» (светски организованной государственности, где источниками закона являются социальная конвенция и декларируемый суверенитет нации) ожидается только полная капитуляция.

Мировоззрение глобализированных исламистов структурировано в качестве одномерного «тотализма» (термин М. Мидларски [6, р. 8]), превращающего многоплановую и многоуровневую религиозную и культурную традицию в одномерную семиотическую конструкцию, привязанную к политическим задачам. Религия превращается в семиотическую систему, состоящую из ограниченного набора ключевых понятий-идеологем.

Сингапурский исследователь Мохамед бин Али на примере салафитской версии радикального ислама (конкретней: идеологии действующий в Юго-Восточной Азии «Джемаа аль-Исламийа») реконструировал эту идеологическую модель в пирамидальном виде: на ее вершине стоит утопическая идея (идеал «исламского государства»), в основании - характерная только для салафитов концепция «аль-вала ва-ль-бара» (дружбы и непричастности между мусульманами и немусульманами), между которыми расположены методы достижения высшей цели - «джамаат» (создание общины «истинноверующих»), «байа» (декларация клятвы верности амиру - главе джамаата), «умма» (воссоздание всемирной общины мусульман), «джихад» (вооруженная борьба с миром «неверия» ради учреждения теократической государственности) [4, р. 18]. В случае «Исламского государства» (ИГ) эту модель можно расширить, включив в список базовых понятий (семиотических маркеров) следующие: джахилийа и куфр («религиозное невежество» и «неверие», олицетворяющие исходное состояние мира, которое следует изменить), хиджра (изначально в исламе - акт переселения пророка Мухаммада из Мекки в Медину, а здесь эта категория отражает обязанность физического отделения от мира «неверия» и переселения на земли «возрождающегося халифата»), истишхад («мученичество», здесь трактуемое только как гибель на поле боя или в ходе террористической атаки).

Семиотическая составляющая террористического насилия значительно изменяется в условиях мутации эпохи постмодерна (позднего модерна) в эру глобального турбулентного социума, для которой свойственны ускоренная темпоральность, разрушение связей, интегрирующих людей в большие социальные общности, неопределенность и непредсказуемость социальных процессов. Один из кардинальных сдвигов в этой области связан с новым витком развития массовой культуры и отдаленными последствиями давно произошедшего нигилистического переворота, упразднившего метафизическую модель мировосприятия, что достаточно подробно проанализировал Б. Хюбнер.

В формулировке Хюбнера суть переворота заключается в том, что «эстетический этос» заменил собой «этический этос». Этос он определяет в качестве смыслополагающего начала, отношения к тому, что для Я представляет экзистенциальную ценность [2, с. 30]. При этом ценность - это всегда Другое (отличное от Я). Она может быть конституирована в форме метафизического, параметафизического объектов или чего-то индивидуального (в виде задачи, человека, призвания) [Там же, с. 34]. Переход к господству эстетического этоса означает смену ракурса мировосприятия - от обнаружения во всем потаенного смысла бытия в сторону «этики очарования», ориентации на перманентное аффицирование «нигилистической души» новыми чувственными впечатлениями и эмоциями [Там же, с. 60]. Не имея выхода в Другое, Я, упразднившее метафизическую перспективу, депроецируется на само себя. «На место эстетики истины обязующегося, состоящего в долгу перед ДРУГИМ человека, вступает теперь эстетика воздействия, эстетика очарования никому и ничем не обязанного человека. Этически обесцененный мир обладает лишь эстетической ценностью» [Там же, c. 80].

Эта важнейшая перемена в когнитивно-ценностной сфере обусловила новые тенденции визуальносемиотической репрезентации террористами своего дела и ведения агитации. Воздействие на эстетическую составляющую восприятия социальных и политических фактов, конструирования экстремистского дискурса, облеченного в яркие клипово-визуальные образы, становится ведущей стратегией террористических групп эпохи социальной турбулентности. Эстетизация насилия, соединенная с идеологической легитимацией, всегда была опорой деятельности террористических групп, однако доминирование эстетического при крайней эклектике в идеологической области, диссоциации идеологического смысла политического действия - явление относительно новое.

В светских ультраправых и радикальных неоязыческих вариациях национализма (попытке фундирования национальной идеи на квазирелигиозной основе) эстетизация культа силы в отрыве от смыслового стержня - характерный признак современных форм экстремизма. Ведущие символы и семиотические единицы, как правило, вырваны из контекста и не имеют строго фиксированного смысла. К примеру, нацистская свастика и подобные ей символы, «сходные до степени смешения»; приветствие в виде вскинутой вверх руки - это означаемое без означающего, форма без содержания. Они не столько объективация какой-либо конкретной идеологемы, сколько воплощение мощного иррационального эстетического заряда, компенсирующего потребность причастности к силе, групповой сплоченности и идентификации с культурной традицией.

В исламистском движении данная тенденция преломилась в деятельности ИГ, которое создало целую медийную инфраструктуру для информационного и идеологического обеспечения своей военной и террористической активности. Пропаганда ИГ, нацеленная в первую очередь на частично вестернизированных мусульман (приобщенных к массовой культуре мигрантов и потомков мигрантов, проживающих в Европе и Северной Америке) и возможных неофитов из коренного населения (единичные случаи подобных рекрутов широко освещаются на медиа-ресурсах исламистов), сочетает в себе дискурс, облеченный в традиционную исламскую терминологию, с современным идеологическим призывом в форме визуальных, эстетизированных и квазигламурных образов и символики.

Таким образом, идеологический дискурс имеет двойное лицо: при обращении к западной цивилизации и частично вестернизированным мусульманам он выступает в форме эстетизированной идеологии, тогда как, обращаясь к традиционному мусульманскому Востоку, он говорит на более привычном богословскоюридическом или стилизированном языке, где смещаются акценты и реинтерпретируются смыслы (как в случае с термином «хиджра»). В первом случае на первое место выходит эстетика культа силы, во втором - ориентация на утверждение метафизической опоры социальности и эмфатизированного этоса в глобальном нестабильном социуме. На изменение целевой аудитории, на которую нацелен акт коммуникации, обратил внимание специалист по семиотике терроризма M. Leone. Он отмечает, что если Аль-Каида под руководством бин Ладена в своих официальных посланиях обращалась к арабо-говорящей мусульманской аудитории (как потенциальному союзнику), то ИГ обращается к жителям Запада не только как к целям террористической угрозы, но также как к потенциальным партнерам [5, р. 30].

Существенное изменение между формой и содержанием в идеологии экстремизма в условиях социальнотурбулентных процессов в сторону повышения значения визуально-эстетической репрезентации при снижении роли доктринальной составляющей указывает на важность эстетико-семиотического измерения при реализации стратегии противодействия пропаганде экстремизма.

Список литературы

репрезентация терроризм социальный

1. Мюнклер Х. Терроризм как стратегия коммуникации: послание 11 сентября // Internationale Politik. 2001. №12. S. 18-22.

2. Хюбнер Б. Произвольный этоc и принудительность эстетики / пер. с нем. Минск: Пропилеи, 2000. 152 с.

3. Bharucha R. Terror and Performance. N.Y.: Routledge, 2014. 236 p.

4. Bin Ali M. The Roots of Religious Extremism: Understanding the Salafi Doctrine of Al-Wala' wal Bara'. L.: Imperial College Press, 2016. 299 p.

5. Leone M. The Semiotics of Violent Jihadist Propaganda: the Message and the Channel // F3 Magazine. 2015. Issue 11. P. 29-33.

6. Midlarsky M. Origins of Political Extremism. N.Y.: Cambridge University Press, 2011. 429 p.

Размещено на Allbest.ru