Общество антагонистического знания: обоснование концепта

Размещено на http://www.allbest.ru/

2

Общество антагонистического знания: обоснование концепта

Филипповская Т.В.

В статье рассмотрены теоретические и методологические подходы к социальной динамике. Автор доказывает, что актуальный этап развития общества может быть рассмотрен не как общество знания, а как общество антагонистического знания, что в большей мере соответствует концептам современной науки и эмпирическим данным.

Ключевые слова: знание, невежество, общество антагонистического знания, общество знания, общество НЕ-знания.

социальная динамика антагонистическое знание общество

Одной из актуальных теоретических проблем является недостаток научного внимания к параллельному и, зачастую, антагонистическому противостоянию знания и незнания, невежества в практиках повседневности. Более того, концептуальное осмысление каждой из составляющих этой дихотомии весьма противоречиво. Так, знание, чаще всего, не смотря на декларацию дистанцирования, рассматривается как аналог информации. Незнание и невежество позиционируются как некие абстрактные категории, связанные с таксономическими описаниями, применение которых на практике весьма проблематично. Для нас значимо, что на периферии внимания исследователей остается связанный с антагонизмом знания и незнания процесс отторжения знаний, как крайней степени их неприятия, результатом которого, предположительно, выступают и незнание, и невежество. Востребованность осмысления указанного антагонизма предопределена системным использованием в научной и публицистической лексике понятия «общество знания» и, одновременно, отсутствием анализа взаимозависимости знания и незнания, невежества в качестве эмпирических индикаторов актуального состояния социума.

В отечественных теоретических исследованиях мы чаще всего встречаемся либо с попыткой адаптации зарубежных подходов к российской практике, либо с осмыслением категорий, связанных с обществом знания, при априорной констатации его наличия. Критические оценки и самого понятия, и его интерпретаций имеют единичный характер.

Е.Ю. Игнатьева обращает внимание на то, что в 80-х годах XX в. «в связи с расслоением смысла понятий «информация» и «знания» произошла трансформация понятия «информационное общество» в «общество знаний»» [1, с. 15]. Подобное утверждение достаточно спорно, так как мы считаем, что человечество всегда существовало в условиях общества знания. В то время, как его динамика, безусловно, коррелирует с инновациями в технологиях, создание которых предопределено способностью личностей и общностей к производству знания, которое мы рассматриваем как социальное действие.

И.Ю. Алексеева считает, что «общество знаний обладает всеми характеристиками информационного общества» [2], но, вместе с тем, их сущность не тождественна. «Сущность общества знаний предполагает экономику знаний, но не сводится к ней» [2]. Далее автор делает попытку определения понятия «общество знания»:

«Общество знаний можно охарактеризовать как динамично развивающееся общество, качественное своеобразие которого определяется действием совокупности факторов, включающей следующие:

1. широкое осознание роли знания как условия успеха в любой сфере деятельности;

2. наличие (у социальных субъектов разного уровня) постоянной потребности в новых знаниях, необходимых для решения новых задач, создания новых видов продукции и услуг;

3. эффективное функционирование систем производства знаний и передачи знаний;

4. взаимное стимулирование предложения знаний и спроса на знания (предложение стремится удовлетворять имеющийся спрос на знания и формировать спрос);

5. эффективное взаимодействие в рамках организаций и общества в целом систем / подсистем, производящих знание, с системами / подсистемами, производящими материальный продукт».

Как видим, здесь нет конкретизации источников процесса формирования «наличия постоянной потребности в новых знаниях», которые могут быть реализованы только в условиях институционализации ценности знания. Кроме этого, отсутствуют признаки эффективности, сущности, условий функционирования и систем, и интерпретаторов, и проводников знания и т.д. То есть, нам представлена некая абстрактная модель, лишенная описания механизма ее актуализации.

Е.О. Соломатина, опираясь на концепты П. Друкера, связывает сущность общества знания «с революцией в системе управления, в которой знание является метахарактеристикой не в сфере производства, а в сфере самого знания» [3]. В этом подходе снова остается без ответа вопрос о том, как произойдет этот процесс, и что может явиться тормозом востребованной трансформации.

В целом указывается, что общество знания:

1. следующий после информационного общества этап общественного развития, в котором особое место принадлежит образованию и управлению;

2. интеллектуальное общество, где знание в ряду с такими ресурсами, как капитал, труд и земля, занимает главенствующее место.

Систематизируем представленные Е.О. Соломатиной предпосылки трансформации информационного общества в общество знания по П. Друкеру:

1. система управления знанием становится источником экономического роста;

2. ключевым звеном в экономике становится «интеллектуальный работник»;

3. революция в управлении должна развиваться в условиях синтеза экономических аспектов деятельности (американская модель), ведущей значимости человеческого фактора (японская модель) и социальных вопросов (немецкая модель) и быть направленной на потребности «интеллектуального работника»;

4. востребованность «высокоинтеллектуальных работников, прежде всего, в управлении, ставит вопрос о новой системе образования, способной обеспечить необходимый уровень компетенций как для «интеллектуальных работников», так и для их управленцев». Доминантной становится система образования «на уровне выше среднего», так как она позволяет овладевать «специальными навыками», в основе которых лежат знания, в то время, как навыки опытных специалистов со средним и ниже среднего образованием имеют в основе навыков опыт;

5. возрастает спрос на работников умственного труда, способных постоянно совершенствоваться в своем деле - получать знания, самостоятельно производить знания и применять их в деле.

Остается «за кадром» ответ на вопрос о том, почему современный ремесленник должен пользоваться «только одним конкретным способом» решения производственных задач, и почему ему отказано в праве многовариантного мышления при решении задач жизненных, так как и этот процесс должен быть основан на знании. Априорно предполагается, что любые «работники умственного труда» - «интеллектуальные работники» готовы и получать, и продуцировать знания, чтобы система управления знаниями стала источником экономического роста. В таком случае, почему российские практики свидетельствуют о проблемном экономическом росте при увеличении количества акторов, получивших и получающих высшее образование?

Более того, если общество знаний - новый этап развития общества, следующий после информационного общества, трансформировавшегося, в свою очередь, из постиндустриального, то как оценивать предложенный в свое время Д. Беллом один из признаков постиндустриального общества - рост класса носителей знаний? Сегодня при обсуждении этого интеллектуального класса в научной литературе мы видим, в основном, акцент на интеллектуальную элиту. Хотя, с нашей точки зрения, страта носителей знаний не всегда совпадает по своим социально-демографическим характеристикам именно с этой общностью. Например, собственники экспертного знания в узких профессиональных областях могут быть отнесены к классу его носителей вне зависимости от уровня индивидуального образовательного ценза. В то же время, интеллектуальная элита, которая априорно должна включать, например, ученых, популярных писателей, далеко не по всем своим акторам может быть отмечена знаком «носительства» [5]. Внутри нее есть и свои «звезды», и «спойлеры», пропагандирующие и создающие информацию «под соцзаказ», и интеллигенты с восходящей или регрессирующей, по К. Манхейму, мобильностью. Поэтому мы можем даже высказать предположение о некоторой анонимности актуальной интеллектуальной элиты в практиках современности.

Не случайно Б. Санто, характеризуя выборку этой элиты, отмечал, что речь идет «о микроскопически тонкой пленке, распыленной по поверхности глобуса» [6, с. 33], однако именно благодаря ей «общество становится гносеологическим - основанным на знаниях». И, что вызывает у нас некоторое сомнение, дело идет к формированию «глобального общества интеллектуализма повышенного уровня». Тем более, что сам Б. Санто далее констатирует разрыв «между нарастающим интеллектуально разборчивым и требовательным, живущим интеллектуальными ценностями меньшинством и этим ценностям противостоящим, опровергающим зачастую даже понятие здравого разума - большинством».

Согласимся, что общество, называемое сегодня обществом знания, характеризуется новыми формами отчуждения.Проблема отчуждения знания от носителя имеет, с нашей точки зрения, два аспекта проявления. С одной стороны, речь может вестись о присвоении интеллектуальной собственности, созданной на основе личностного знания. С другой стороны, доступность знания и справедливость в его социальном распределении предопределяют иные интеракции. Ноэто относится не только к характеристикам социальной структуры общества, но и к сущности труда, отдыха, процессам актуализации социального и интеллектуального капиталов. Если в индустриальный период человек отчуждался от результатов своего труда, то сегодня он может быть отчужден даже от знания об этом. Однако, финал отчуждения остается по-марксовски прежним: человек отчуждается от самого себя, своей человеческой сущности.

В современных исследованиях абсолютно верным считается утверждение о том, что в обществе знания меняются не только формы отчуждения человека, но и формы, сущность и предмет труда, что позволяет говорить о его «конце». Развивая известное утверждение Д. Белла о неизбежности изменений в постиндустриальном обществе рабочих мест и типа выполняемых работ, ученые условно придерживаются двух ведущих концептов. В соответствии с первым, представленным в работах Р. Блонера, Г. Маркузе [7, с. 45], происходящие в воспроизводственной сфере процессы приведут к обогащению труда, приданию ему большей степени свободы и ответственности, усилению разнообразия функций и к повышению требований к образовательному уровню работников. В соответствии со вторым концептом, представленным в трудах Х. Бравермана (Harry Braverman) [8, р. 231] и его последователей, технологические новшества деквалифицируют труд рабочего, приведут к его пролетаризации, еще большему отчуждению и усилению зависимости от власти управляющих.

Используя этот «тезис Бравермана», Ф. Ароновитц и В. Дифазио изображают абсурдную модель фабрики будущего, состоящую из одного служащего и собаки. «Единственная ответственность служащего состоит в том, чтобы кормить собаку; собака же, в свою очередь, должна удостовериться, что служащий не касается ни одной из машин» [7, с. 46].

Сегодня мы можем говорить о присутствии в практиках повседневности подтверждения и того, и другого подходов, а также об их встречном движении. Расширился спектр профессиональных страт, но это не значит, что низкоквалифицированный труд самоисключился, а занятость в сфере IT-технологий гарантирует «освобожденную» от давления власти управляющих деятельность. Другой вопрос, что на уровне обыденного знания жестче стали границы между трудом и отдыхом, причем, изменились доминанты в их взаимозависимости. Сегодня не отдых является кратким перерывом между трудом и трудом, а наоборот. Да и сам труд далеко не всегда позиционируется как ведущая жизненная доминанта.

Характеризуя труд в совокупности его системных качеств (эффективность экономики и общества в целом) и в ракурсе развития общностей, вовлеченных в этот процесс (организации, профессиональные группы), индивидуальных поведенческих стратегий акторов, М.Н. Макарова доказывает, что изменившаяся структура труда ставит под сомнение его сущность, как основы социальных отношений. Речь идет о разрушении системы гарантированных рабочих мест и упорядоченности локализованных организаций. Но, думается, что «конец труда» - это, прежде всего, и «конец» традиционно выраженного в нем «капитала», в то время, как в актуальных практиках и собственно труд, и выраженный в нем капитал имеют просто более широкий спектр характеризующих сущностных параметров. Углубляется отчуждение от результатов труда, в которые включаются во все большей степени экспертные знания. Расширение воспроизводственной сферы, основанной на знаниях, требует инноваций в определении социальной эффективности от процессов, связанных с их капитализацией. Это обусловлено тем, что творческий компонент труда трудноизмерим традиционными экономическими методами. Например, проблематична объективная оценка эффективности труда преподавателя вуза, воспитателя в дошкольном образовательном учреждении, врача, консультанта по правовым вопросам, тележурналиста, адвоката. Здесь ведущим показателем, с нашей точки зрения, должен стать уровень социальной напряженности, инициированный действиями или бездействием личностей - проводников и интерпретаторов знаний.

На социетальном уровне в условиях, когда реально, как констатирует З. Бауман, «новым богачам бедняки не нужны» [9, с. 106], в общностях утрачиваются востребованные в личностных практиках основы жизнеустройства, выраженные в наличии социальных гарантий и стабильных образов труда, потребления и досуга.

В актуальных исследованиях досуговой сферы сегодня мы не находим обращения к главной, с нашей точки зрения, причине повышения ценности досуга в обществе знаний. Теперь индивид знает о ней. И, как только человек обретает знание о том, что его свободное время имеет цену, он начинает его защищать, как свою собственность.Известное высказывание К. Маркса о том, что мерилом свободы общества является свободное время человека, живущего в этом обществе, сегодня обретает новый смысл. А именно: мерилом свободы общества является знание индивида о ценности его свободного времени и структурирование в соответствии с этим знанием интеракций в практиках повседневности.

В этом ракурсе тезис М.Н. Макаровой о том, что в актуальных практиках труд ради приобретения средств к существованию теряет свой прямой смысл [7, с. 47], должен звучать, как труд только ради приобретения средств к существованию, уступает место труду для обеспечения полноценного свободного времени и стратегий демонстрации предельно допустимой автономности по отношению к институциям (традициям, организациям, учреждениям) и институтам любого плана.

Человек, как мы показали, уже изменил направленность своих сущностных сил, и традиционный труд утратил свое доминирующее положение в жизненном мире личности. Поэтому «проблему создает» не личностное знание, а практика обращения к нему индивида. Человек может отказаться от знания в ракурсе снижения степени рисков и неопределенности от взаимодействия с институциями и институтами различного уровня, так же, как должен уметь отказываться в нужном месте и в нужное время от устаревшего знания, мешающего реализовывать его социальные роли и на микро-, и на макроуровне субъектности.

Одновременно с утверждением онеотделимости знания от его носителя, Е.Ю. Игнатьева ограничивает знание исключительно уровнем этого субъективного, личностного знания, существующего и развивающегося «только вместе с субъектом», не опираясь на другие виды и формы знания. Например, Г.Е. Зборовский оперирует понятием «общностное знание» [10, с. 123]. «Его наличие означает существование определенного объема информации, принадлежащей взаимодействующим индивидам». Для нас значим уже сам факт выделения ученым общности, как субъекта - носителя знаний, хотя для знаний указано место элемента структуры социальной общности наряду с ценностями, нормами, обычаями, языком и деятельностью. Представляется, что знания должны исполнять структурирующую и систематизирующую роль в общностях, так как, прежде всего, подходы к ценности знания определяют и нормы, и обычаи, и любые формы деятельности через язык и смыслы.

Новый смысл обрели потребительские практики, что дает основание ученым говорить о «потребительском сопротивлении». Сопротивление навязываемой стратегии бесконечного потребления становится все более значимым для всех акторов социального взаимодействия. Значимым для нас является то, что Ф. Руфф отмечает: наряду с медленной адаптацией новых предложений для предметных улучшений (т.е. новых продуктов и услуг), все большее значение приобретает поиск сфер жизни, изначально не связанных с потреблением новинок. Напротив, более важными становятся «удовлетворенность уже имеющимися возможностями, наслаждение лучшим качеством жизни, эмоциональным равновесием, содержательным общением, а также культивирование духовной стороны жизни» [11]. Расширяется поток участников движения дауншифтинга и анскулинга как отказа на уровне когорты родителей от напряженной и высокооплачиваемой работы в пользу расширения объема досуга, а на уровне когорты детей - от давления традиционных институциональных рамок образовательной системы.

Приведенные поведенческие стратегии подтверждают нашу гипотезу об усилении антагонизма между знанием и незнанием в интеракциях и личностей, и общностей.

На социетальном уровне антагонизм знания и незнания проявляется в ускоренных «ответах» социума на вызов некорректных институциональных практик социальных структур. Из множества примеров, которыми полна российская действительность, приведем один, который может показать, что «старые расколы» типа противоречий между капиталистами и работниками будут вытесняться по форме новыми, но не исчезают совсем и основываются на антагонизме знания и незнания, невежества.

В зарубежной теории к новым противоречиям в этой сфере Н. Мюзелис относит, например, противостояние авторитаров и либертарианцев. Именно это «создает возможность формирования новых альянсов, новых социальных пактов, затрагивающих традиционную классовую структуру» [12]. Для нас здесь важны перспективы разделения на знающих и отторгающих или отчужденных от знания. Именно этот акцент, а не дихотомия авторитаризм - либерализм, которую мы можем воспринимать только как данные и информацию, должен предопределять актуальный социум на уровне социальной структуры, процесса обретения идентичности и формирования стилей жизни.

Нашим примером являются данные о «противостоянии» интересов современных российских работодателей и работников, связанные с расширением зоны незнания и девальвацией научного понимания происходящего в социуме. Достаточно ярко это проявилось в результате введения с 1 января 2011 г. повышения ставки единого социального налога (ЕСН) с 26% до 34% [13].

В декабре 2010 г. служба исследований компании HeadHunter провела пилотажное исследование в 932 компаниях. 78% специалистов знали о повышении ЕСН, 22% указали на то, что не знают об этом. И те, кто был информирован, и те, кто счел более выгодным для себя указать на недостаток информации, достаточно четко указали на ориентацию предпринимательской активности на минимизацию отрицательных экстерналий от правительственного решения. Таким образом, за две недели до практического повышение ЕСН с 26% до 34% в выборе руководства кампаний присутствовали планы, направленные на снижение уровня социальных гарантий работников. Это должно было происходить через сокращение штата, введение «серых» и «замораживание» индексации зарплат, увеличение нагрузки на оставшихся после сокращения персонала работников, аутсорсинг и т.д.

В июле 2011 г. А. Починок [14] констатировал, что правительство «перегнуло палку» с повышением ЕСН. В ответ «умные работодатели» начали массовый перевод сотрудников с условий трудового найма по постоянным договорам на гражданско-правовые договоры о временных услугах. Это давало экономию более 5 % в выплатах ЕСН (страховых взносов), но лишало работников права на медицинское страхование, оплату больничных листов и т.д. В результате изменились условия трудоправовых отношений у пяти миллионов работников. Если учесть, что от одного работающего зависит, как минимум, один член семьи, то пострадали интересы более, чем 10 миллионов россиян.

Потери от недополученных перечислений Фондов обязательного медицинского страхования не артикулируются. Но, если учесть, что по данным Росстата средняя номинальная заработная плата по России в первом полугодии 2011 г. составила 22508 руб. [15], то потери Фондов обязательного медицинского страхования могут быть соразмеримы с суммой в размере 5 млрд. 627 млн. руб. в месяц.

Для властных институтов поверхностная констатация изменений условий трудоправовых отношений у пяти миллионов работников конкретизировала не задачу возврата к более рациональному налоговому режиму, а пересмотр норм Трудового Кодекса. Но и здесь планировались инновации не в нормах ответственности работодателя за снижение объема социальных гарантий, невыплату заработной платы, а регламента условий для работников, содержание труда которых позволяет вести профессиональную деятельность, используя домашнюю компьютерную технику или другие технологические средства - за пределами формальных границ предприятия.

В связи с представленными аргументами, теоретический ответ на вызов того, что должно стать «прозрачным», - на вызов побочных эффектов инноваций в практиках повседневности, - необходимо не только ускорять, но и более активно артикулировать. В противном случае социальная сфера, первой принимающая на себя вызов «удара» экономических решений, так как связана с системой социального распределения благ, может стать неуправляемой, подтверждая тезисы теоретиков рефлексивной модернизации о «непредсказуемости последствий». В нашем примере уже за первые полгода после принятия указанного решения проявились изменения в протестном движении в России. Эксперты Центра социально-трудовых прав (ЦСТП) отмечают, что изменились формы трудовых протестов [16]. Уровень протестности в первую половину 2011 г. соразмерим с годичными показателями предыдущих лет. «Наметились тенденции к изменению качества протестов - меняются причины, состав участников. Но не меняются внешние рамки, которые оставляют протесты в рамках бунта, а не диалога». Мы видим «всплеск» не только в принципе выдвижения требований, но и в увеличении количества обращений к властям, использовании остановки подразделений предприятий и митингов за их пределами. То есть, участники протестного движения стали активнее в расширении числа информантов и сил, способных к консолидации с протестующими, одновременно как бы сужая формальные границы протестов в рамках подразделений собственно производственных структур.

Наглядны и данные экспертов ЦСТП об изменении отраслевой структуры протестов при констатации увеличения актов протеста на транспорте. Действительно, «различные сферы транспорта, как муниципального (автобусы, маршрутные такси), так и федерального (железные дороги) стали зонами реформирования, и многие реформы там идут без учета мнения рядовых работников, на которых, зачастую, перекладываются многие негативные последствия осуществляемых реформ» [16]. Активизировались протестные акции в сфере культуры и искусства, в народном образовании, медицине, а не только на транспорте. Думается, что отмеченное экспертами снижение протестного движения в промышленности связано не с низкой активностью участников, а с низкими результатами предшествующей активности, то есть - обретенным социальным опытом. В остальных сферах мы можем говорить о резком росте требований, связанных с низкой заработной платой, изменением условий труда, увольнениями и сокращениями в связи с реорганизацией и закрытием предприятий. То есть, в роли причин протеста активизированы те, которые были избраны предпринимателями в качестве мероприятий планируемой системы защиты от действий власти, на что мы обратили внимание выше.

Отметим, что обретение опыта, включаемого в знание, расширение социальных сетей (в данном случае - участников протестного движения) идут «снизу» - от общности работников. Общность предпринимателей и работодателей использует оборонительную тактику, минимизируя свои потери за счет работников. Общность лиц, принимающих властные решения, продолжает реализацию поведенческих практик, предопределенных невежеством, которое мы рассматриваем как отказ лиц, принимающих решения, признать востребованность нового знания и начать системные изменения.

Таким образом, мы показали, что антагонизм знания и незнания обретает в практиках повседневности не только высокую значимость, но и характеризует ускорение социальных «ответов» на социетальные «вызовы», а также актуализирует смыслы личностного и общностного знания.

Описывая общество знаний как второй этап развития постиндустриального общества, в наибольшей степени связанный с личностным знанием, Е.Ю. Игнатьева ссылается при этом на коллективные исследования значительного количества авторов [1]. В связи с этим из последующих рассуждений ученого можно собрать некий веер характерных для общества знания признаков, сформулированных Р.Ф. Абдеевым, В.Л. Иноземцевым, В.С. Степиным, А.И. Субето, В.Е. Хиценко и др.:

1. общество, где объектом применения становятся сами знания, неотделимые от носителя;

2. общество, как интеллектуально-инновационная цивилизация, в которой в процессе интеллектуализации функционируют общество и бизнес, но информация обесценена за счет ее доступности;

3. общество с размытыми границами между производительным и непроизводительным трудом, между трудом по производству материальных благ и услуг, между производством и потреблением;

4. общество, сложность которого определяется не столько количеством информации, сколько ее «мобильностью», способностью к активному функционированию и дальнейшему приращению, к постоянному увеличению внутреннего разнообразия;

5. общество с возможностью интеллектуального управления и дальнейшего самосовершенствования, как системы;

6. общество, в котором научные знания обеспечивают жизнеспособность системы с большими темпами обработки информации;

7. общество, как система, основными параметрами устойчивости которой являются интеллектуальный потенциал и скорость его возрастания;

8. общество, для которого характерно расширение поля рефлексии над деятельностью;

9. общество, в котором учитывается соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми структурами при экспликации связи внутринаучных целей с вненаучными, социальными ценностями и целями.

Пожалуй, перечень достаточный для того, чтобы увидеть: представленный веер характеристик не совсем соответствует явлениям, описанным нами выше в процессе рассуждения об изменениях в характере труда, досуга, потребительских практик, отношений собственности, специфики дифференциации в обществе и т.д. Аналогично, если речь идет о личностном, а не об общностном знании, знание общества тогда выступает просто как агрегат из личностных знаний, что противоречит системному подходу Т. Парсонса, принятому нами за основу.

В целом, классическая проблема социологической теории - проблема взаимного соотношения макроуровня социальных структур и микроуровня поведения или действий социальных акторов при попытке актуального осмысления сущности реального общества обретает новое наполнение. «Прагматические режимы вовлеченности» (pragmatic regimes of engagement) [17], которые характеризуют ценностные основания существования личности и общностей в условиях пересечения множества социальных миров, в новых социальных условиях конституируются знанием и незнанием. Все динамические системы интерсубъективных взаимодействий и в причинно-следственном аспекте, и на уровне частно-общественного блага - в аспекте ценностном, характеризуются прагматическим позиционированием всех акторов социума по отношению к собственности на знание. Этим предопределяются стратегии и личностей, и общностей, направленные на минимизацию рисков от неопределенности настоящего и будущего, на достижение ощущения стабильности и ясности, безопасности в коммуникациях. Именно знание формирует тактики прямого и непрямого сопротивления «слабых и подчиненных социальных групп» [18] «сильным», новые социальные конфликты и формы выхода из них. Благодаря знанию, индивиды, «которых часто рассматривают просто как потребителей навязываемого им извне социального порядка, на самом деле, не просто пассивно потребляют его, абсорбируя его законы и правила и подчиняя себя им; они используют навязываемые им формы порядка согласно собственным нуждам, подгоняя их под себя» [19].

Изменилась направленность приложения индивидуальных сущностных сил. Ведущим мотивом формирования стратегии поведения личности и общностей по отношению к знанию является мотив снижения беспокойства, риска неопределенности, социальных страхов как на микроуровне социальной реальности (семья, друзья, «значимые другие»), так и на макроуровне - в иерархии ценностей во взаимодействии с социумом. Особенно на уровне кнорр-цетиновского осмысления эпистемической культуры это касается объектов, которые замещают людей как партнеров по взаимодействию и все в большей мере опосредуют человеческие отношения, делая последние зависимыми от них. Ведущую роль здесь приобретают социальные сети, как носители и производители социального капитала.

Учитывая представленные выше аргументы, можно не согласиться с выводом и Э. Гидденса, и Н. Мюзелиса о неизбежности «конца традиционнализма», когда «пустоты неопределенности» в рефлексивной модернизации будут дополнительно увеличиваться в связи с «концом традиции» в сочетании с «концом природы». В то же время, стоит принять тезис о том, что распространяющийся сегодня индивидуализм не имеет ничего общего с эгоизмом, имея много общего с рефлексивностью [12]. При таком столкновении с «растущим числом социальных пространств», «лишенный руководящих принципов» традиции, человек может либо усиленно начать «цепляться» за нее, либо строить «с нуля» «собственный проект жизни» [12]. Но и то, и другое невозможно без знания, без интериоризации ценности знания либо отказа от него. В возвращении к традиции человек избирает проверенный автобиографически общностный контекст, зачастую отторгая новое, как опасное и ненужное. Во втором случае он вынужден «выстраивать собственный проект жизни» на основе рефлексивности и диалога.

Как считает Н. Мюзелис, диалог в таком случае преобладает во всех социальных контекстах: от межличностных и семейных отношений до более широкой области политики и общественной сферы. Но вызывает сомнение уверенность ученого в том, что рефлексивность и диалог непременно придут на смену традиции и коллективизму в обществе НЕ-знания. Сегодня исследователи констатируют возрастающую монологичность в социальных интеракциях со стороны институциональных структур по отношению к личностям и общностям.

Одновременно, мерилом свободы общества является знание индивида о ценности его свободного времени и структурирование в соответствии с этим знанием поведенческих стратегий в практиках повседневности. Основным ориентиром свободы общества можно рассматривать доминирующие подходы к ценности знания, а критерием - механизм социального распределения знания, предопределяющий его доступность.

Мы рассматриваем общество, называемое сегодня обществом знания, как новый этап второго модерна или постиндустриального общества. Представляется, что верным было бы позиционирование его как этапа, логически продолжающего этап информационный. Одновременно, учитывая, что мы принимаем позицию ученых, утверждающих, что общество всегда было обществом знания, в котором менялись только процедуры коммуникаций и социальные диспозиции субъектов интеракций в зависимости от технологического уклада, мы не должны забывать о дихотомии «знание - незнание, невежество». Поэтому исследуемый нами актуальный этап общественного развития - «форма жизни» и «новая цивилизация» - это этап соперничества знания и незнания. Тогда онтологически мы имеем дело с обществом, которое можно определить как общество обострения антагонизма знания и НЕ-знания или общество антагонистического знания.

С нашей точки зрения, общество антагонистического знания характеризуется следующими признаками:

Антагонизм знания и незнания становится организующим принципом во всех интерсубъективных взаимодействиях как в причинно-следственном, так и ценностном аспектах, и ведущим ресурсом социальной динамики;

Ориентация на ценность знания становится доминирующим ценностно-смысловым вектором в конструировании личностных и общностных жизненных миров, выборе прагматических режимов вовлеченности в динамические системы интерсубъективных взаимодействий.

Знание и незнание предопределяют формы, сущность и предмет труда. Труд только ради приобретения средств к существованию уступает место труду для обеспечения полноценного свободного времени и стратегий демонстрации личностями и общностями предельно допустимой для безопасности, стабильности социума автономности по отношению к институциям и институтам любого плана.

Ведущим «водоразделом» между умственным и физическим трудом выступают экспертное и академическое знание, продуцируемое акторами трудового процесса. Механизм слияния труда физического и умственного проявляется в элементах творчества и применении критического мышления, привносимых в собственно алгоритмы трудовой деятельности.

Характер труда предопределен интериоризацией ценности знания и диспозициями, связанными с его отторжением.

Свободное время (досуг) обретает статус автономной сферы приложения жизненных и творческих сил, значимой ценности в процессе реализации цели и смысла существования личностей и общностей. Его содержание предопределено установками на ценность знания.

Реализуются новые стратегии собственников:

· материализованного капитала, которые либо не испытывают потребности в наемных работниках, как фиксированных, постоянных агентах, детерминируя их отчуждение от знаний, либо привлекают в различных формах лиц с высоким интеллектуальным потенциалом, меняя их социальный статус и усиливая зависимость от закрытой социальной сети;

· интеллектуального капитала, когда монополия на знания способствует централизации власти, а право контроля за знаниями предопределяет и право «определения действительности».

Реализуются новые стратегии потребления: из трех уровней потребления - предметного, символического и субъективного - доминирует субъективный, связанный с ростом потребительского сопротивления, развитием этического потребления и пр. - в зависимости от подхода к ценности знания.

Основой дифференциации общества являются процессы выбора стратегии интериоризации ценности знания в форме отказа от знаний и отчуждения знаний, которые в сумме можно обозначить как отторжение знаний - крайнюю степень их неприятия.

В коммуникативных процессах над обработкой и передачей знаний доминируют аспекты применения и толкования знаний.

Ведущими субъектами коммуникативного процесса становятся интеллектуалы-интерпретаторы и проводники знания, основная задача которых заключается в минимизации искажений информации, либо в позиционировании информации в соответствии с соцзаказом, придавая ей статус идеологии.

Страта интеллектуальной элиты включает собственников как экспертного, так и академического знания и имеет размытые границы за счет антагонизма знания и незнания, а также специфики общностного экспертного знания.

Обостряются социальные конфликты:

· условием принадлежности к господствующему классу становится право распоряжаться знанием, как благом;

· доступность знаний и справедливость в его социальном распределении приобретает характер «пускового» механизма социальных конфликтов;

· жизненный старт личности во все большей степени зависит от подходов к ценности знания его семейной общности, смещаясь во времени до уровня перинатальных практик [20; 21], что предопределяет в последующей социализации характер социального взаимодействия.

Представленный перечень можно расширять.

Таким образом, мы попытались доказать, что актуальный этап развития общества может быть рассмотрен не как общество знания, а как общество антагонистического знания, что в большей мере соответствует концептам современной науки и эмпирическим данным.

Литература

1.Игнатьева Е.Ю. Менеджмент знаний в управлении качеством образовательного процесса в высшей школе. Серия «Монографии», вып.9. Новгород: НовГУ им. Ярослава Мудрого. Великий Новгород. 2008. 280 с.

2.Алексеева И.Ю. Общество знаний: посткапиталистическая перспектива России // Информационное общество. 2011. Вып. 2. С. 9-17.

3.Соломатина Е.О. «Общество знаний» как эвристический концепт новой фазы развития постиндустриального общества. Социология власти. 2011. №3. С.61-67.

4.Друкер П. Ф. Эпоха разрыва: ориентиры для нашего меняющегося общества. М.: ООО «И.Д. Вильямс». 2007. 336 с.

5.Филипповская Т.В. Перспективный тупик или новое качество интеллигенции? // Интеллигенция и мир. 2010. №4. С.7-15.

6.Санто, Б.Инновация и глобальный интеллектуализм // Инновации. 2006. № 9 (96). С. 32-44.

7.Макарова, М.Н. «Конец труда»: миф и реальность постиндустриализма //Экономическая социология. 2007. Т. 8. № 1. С. 45-52. [электронный ресурс] // Режим доступа: URL:http://ecsoc.msses.ru (дата обращения 12.07.2011).

8.Braverman H.Labor and Monopoly Capital: The Degradation of Work in the Twentieth Century. New York & London: Monthly Review Press. 1974. Pp. xiv+465.

9.Бауман З.Глобализация: последствия для человека и общества. М.: Весь мир. 2004. 188 с.

10.Зборовский Г.Е. Теория социальной общности. Екатеринбург: Гуманитарный университет. 2009. 304 с.

11.Руфф Ф. Кризис роста и «погоня за улучшениями: вызовы для инноваций и маркетинга // Форсайт. 2007. № 2 (2). С. 25-27.

12.Mouzelis, N. Reflexive Modernization and the Third Way: The impasses of Giddens' Social Democratic Politics // Sociological Review. 2001. Vol. 49. № 3. August 2001. P. 436-456.

13.Нагрузка на работодателей -- нагрузка на сотрудников [электронный ресурс] // Режим доступа: URL: http://ural.hh.ru/article.xml?articleId=2096. (дата обращения 28.12. 2010).

14.Бутаев В. Экс-министр труда, член Совета Федерации Александр Починок: «Рабочее место там, где человек, а не там, где его офис»//Стенограмма интервью «Радио «Комсомольская правда»«. [электронный ресурс] // Режим доступа: URL: http://kp.ru/daily/25717/2710822/ (дата публикации 12.07.2011).

15.Динамика среднемесячной номинальной и реальной начисленной заработной платы. Росстат [электронный ресурс] // Режим доступа: URL: http://www.gks.ru/bgd/free/B11_00/IssWWW.exe/Stg/dk07/6-0.htm (дата обращения 22.08.2011).

16.Бизюков П. Мониторинг ЦСТП: трудовые протесты в России за первое полугодие 2011 г. [электронный ресурс] // Режим доступа: URL: http://trudprava.ru/index.php?id=2055. (дата обращения 15.08.2011).

17.Thйvenot L. Pragmatic Regimes Governing the Engagement with the World.The Practice Turn in Contemporary Theory. London: Routledge, 2001. PP. 56-73.

18.Scott J. C. Seeing Like a State: How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Heaven: Yale University Press. 1998. 464 р.

19.(de) Certeau М. The practice of everyday life. Berkeley: University of California Press. 1988. 229 р.

20.Филипповская Т.В. Социология перинатальных практик: право на актуализацию // Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского. 2009. № 6-1. С.276-281.

21.Филипповская Т.В. Перспективные социальные практики: предсоциализация и ее значение // Известия высших учебных заведений. Социология. Экономика. Политика. Тюменский гос. нефтегаз. ун-тет. №4 (23) Октябрь-Декабрь 2009 г. С.11-13.

Размещено на Allbest.ru