После социализма: судьбы скотоводства в центральной Азии, Монголии и России

Имеющиеся в моем распоряжении данные явно недостаточны для более или менее полного представления об экономическом расслоении среди туркменских скотоводов. Некоторые исследователи отмечают, что доход скотоводов иногда выше, чем доходы тех, кто вовлечены в земледелие (Robinson et al. 2012: 262, n.45). Но едва ли эти различия, возможно локальные и непостоянные, приводят к серьезной стратификации. Некоторые данные свидетельствуют о том, что труд пастухов остается малопривлекательным и лишь сравнительно небольшое количество семейных хозяйств арендует скот. В целом представляется, что государственная собственность на землю и значительную часть скота и бюрократическая система контроля за сельским хозяйством, равно как и регуляция ценообразования, не являются оптимальными в экономическом отношении. Но они адекватно соответствуют политическому строю Туркменистана.

5. Таджикистан

И наконец, немного о Таджикистане, самой бедной стране Центральной Азии. Несмотря на то, что пастбища занимают 75% ее территории, животноводство и скотоводство всегда играли значительно меньшую роль в ее сельском хозяйстве, чем в других центральноазиатских странах. Исключение составляет только Горно-Бадахшанская автономная область, в которой площадь, занятая сельскохозяйственными культурами, составляет лишь 0,4% от общей площади области, всего 240 км² (Kerven etal. 2011: 9; Breu, Hurni 2003). Земля в стране остается в собственности государства, которое передает ее на правах краткосрочной, долгосрочной и даже наследственной аренды придомным хозяйствам и так называемым дехканским фермам. Часть из них являются не индивидуальными фермами, а осколками совхозов и колхозов. Одним из недостатков этого законодательства является то, что оно не делает различия между обрабатываемой землей и пастбищами (Lerman, Sedik 2009:14).

В период между 1991 и 2009 гг. утилизация пастбищ в Таджикистане уменьшилась на 12%, с 3,4 млн. до 3 млн гектаров, и 85% из них находятся на разных стадиях деградации. В настоящее время в стране доминирует придомное животноводство, но его доля в общей сельскохозяйственной продукции составляет менее 30%. В конце 2000-х годов в Таджикистане было всего немногим более 1 млн. крупного рогатого скота и около 3 млн овец и коз (Lerman 2011: 3) Около 90% скота находится во владении мелких индивидуальных хозяйств, но каждое из них владеет всего несколькими животными (Agriculture in Tajikistan 2010). Семейные хозяйства, владеющие более чем 50 голов мелкого рогатого скота и 10 голов крупного, весьма редки (Robinson et al. 2008: 184). Средний годовой надой с коровы является самым низким в СНГ и составляет всего 800 кг. Это не удивительно, потому что площадь, занятая под выращиванием кормовых культур, после 1990 г. сократилась примерно вдвое, а обьем произведенных кормов сократился еще больше (Lerman 2011: 34).

Даже в ГБАО в 2008 г. (более поздних данных я не имею) количество скота в индивидуальных хозяйствах редко превышало девять голов мелкого рогатого скота и двух голов крупного (MSDSP 2009). Ясно, что при таком положении дел коммерческое производство невозможно. Впрочем, природные условия в этой области - небольшая площадь пастбищ и их фрагментированный характер, также препятствуют развитию коммерческого скотоводства. Скот содержат только для семейного потребления.

В условиях быстро растущего населения в Таджикистане наблюдается не только недостаток земель, пригодных для земледелия (всего около 0,1 га на душу населения), но и пастбищ (Halimova 2012). Многие весенние и осенние пастбища используются теперь для земледелия (Strong, Squires 2012). Даже владельцы небольшого количества скота испытывают большие трудности с его выпасом. Политика правительства, направленная на производство максимального количества хлопка и пшеницы, препятствует, а иногда и просто запрещает расширение площадей, отведенных под кормовые культуры. Часто жители одного поселения объединяют свой скот в единое стадо и выпасают его поочередно вдоль дорог и каналов, где растет трава, на стерне после снятого урожая и в лучшем случае на близлежащих пастбищах. (Lerner 2011: 33-35). Однако такие пастбища подвержены деградации из-за перевыпаса.

В тоже время в Горно-Бадахшанской автономной области альпийские луга остаются пока недоиспользованными. Такое положение дел в какой-то мере объясняется тем, что владельцы сравнительно больших стад стремятся явочным порядком приватизировать дальние пастбища, по принципу «первый пришел, первый захватил». В принципе они получили эти пастбища в аренду от ассоциации дехканских ферм, но на практике рассматривают их как свою собственность (Vanselov et al. 2012: 81 ff.). Они даже взимают плату за выпас скота на этих пастбищах с жителей поселений, расположенных в нижней части долин (Robinson et al. 2008: 185). Другой причиной недоиспользования альпийских пастбищ является высокая стоимость транспортировки и плохое качество дорог. Все это является дополнительным обстоятельством, обрекающим мелких скотоводов на утилизацию лишь ближних пастбищ. (Robinson et al. 2010: 6 ff.). Некоторые бедные хозяйства вообще не имеют скота и их члены вынуждены иногда наниматься в пастухи (Vanselov et al. 2012: 84).

Несмотря на многие существенные различия, в современном состоянии скотоводства в странах Центральной Азии имеется и ряд сходных черт.

Законодательство в отношении собственности, владения и пользования пастбищами все еще остается несовершенным и подверженным частым изменениям. Такая неопределенность создает дополнительные трудности для скотоводов. Я сознательно употребляю слово «неопределенность», а не «риск», всегда присущий ведению скотоводческого и любого другого сельского хозяйства в капиталистических странах. Риск связан с погодными условиями, колебанием цен и другими мало предсказуемыми факторами. Но частной собственности на землю, пастбища и скот или их аренды он не касается. Они четко определены законом. Неопределенность же существует тогда, когда права на землю и пастбища несовершенны и правительство может произвольно изменить их в любой момент.

Скотоводство в целом стало менее мобильным, чем в позднесоветский период. Дальние пастбища остаются недоиспользованными, в то время как ближние подвержены деградации из-за перевыпаса.

Постсоветский период отмечен экономическим расслоением среди скотоводов/ животноводов. Это было изначально заложено в характере проводившихся реформ. Стартовые условия были отнюдь не для всех равными. Патронажная система, распространенная во всех центральноазиатских странах, также способствовала тому, что отдельные скотоводы оказывались в более привилегированном положении по сравнению с теми, кто не обладали полезными связями. Интересно, что социальные обязательства, налагаемые традиционными представлениями о родстве, подчас становятся бременем для богатых скотоводов. В ряде случаев наблюдается также ослабление общинных (локальных) связей и растущие противоречия между их членами, связанные с их различными экономическими интересами и претензиями.

В странах, наиболее продвинутых к рыночной экономике, социальная и экономическая дифференциация среди скотоводов во многом приобретает новые формы. В Кыргызстане и, особенно, в Казахстане появляется прослойка богатых скотоводов, хозяйства которых ориентированы на рыночное производство. Их ведение делает возможным и даже необходимым использование наемного труда. С чисто экономической точки зрения такие хозяйства представляются наиболее перспективными.

В то же время во всех странах центральноазиатского региона большинство скотоводов ведет мелкое натуральное или полунатуральное хозяйство (subsistence economy). В отличие от официальной терминологии, принятой в некоторых странах, их правильно называть не фермерскими, а именно крестьянскими, потому что они лишь в весьма ограниченной мере вовлечены в рыночное производство, если вовлечены в него вообще. Бартер подчас играет более важную роль в их бюджете, чем монетарные трансакции. Однако некоторые исследователи объясняют стабильный рост скота в Узбекистане и Туркменистане именно тем, что индивидуальные крестьянские хозяйства, обремененные контрактными обязательствами по производству хлопка и пшеницы, стремятся держать скот, чтобы как-то поддерживать семейные бюджеты (Lerner 2008a: 404 ff.).

Подавляюшее большинство скота в Центральной Азии стало частной собственностью индивидуальных хозяйств. Именно это обстоятельство даже в таких странах, как Узбекистан и Туркменистан, обеспечило рост его поголовья. В данном случае мы имеем дело с еще одним подтверждением преимуществ частной собственности, если такие преимущества вообще еще нуждаются в доказательствах. Однако подобный рост скота долгое время продолжаться не может. Недостаток и истощение ближних пастбищ ставит ему определенный предел. К тому же в данном случае мы имеем дело не с мобильным скотоводством, а с придомным животноводством. Более того, в то время как поголовье скота растет, его продуктивность (молоко, мясо, шерсть) остается очень низкой.

Негативные последствия приватизации и других реформ в сельском хозяйстве остаются несбалансированными, потому что система социального обеспечения в центральноазиатских странах в лучшем случае существует лишь в очень неразвитой форме. Довольно значительное количество хозяйств в Таджикистане, Узбекистане и Кыргызстане обеднело настолько, что они не могут обеспечить даже свое собственное потребление за счет имеющихся в их собственности небольшого количества животных. Тем не менее работа в качестве наемных пастухов остается для них крайне непривлекательной. Полностью объяснить причины этого я не берусь, потому что не располагаю достаточно полными данными об условиях найма и оплаты их труда в разных странах. К тому же спрос на пастухов является весьма ограниченным.

Какая судьба ожидает бедные скотоводческие хозяйства в будущем? На этот вопрос в настоящее время невозможно дать однозначного ответа, тем более, что ситуация в индивидуальных центральноазиатских странах различна. Многое зависит не только от их собственных возможностей приспособиться к рыночным отношениям, но и от общей экономической и политической ситуации в соответствующих странах. Так, правительства Туркменистана и Узбекистана продолжают пока контролировать все основные параметры сельского хозяйства и о серьезном спонтанном развитии в этих странах сейчас писать не приходится.

Все же представляется весьма вероятным, что отток избыточной рабочей силы в города будет продолжаться, а в таких странах, как Казахстан и Кыргызстан, многие мелкие хозяйства разорятся, если рыночные реформы будут продолжаться еще более последовательно. Переход к хозяйствам капиталистического, фермерского типа одновременно связан с переходом от трудоемкого, но ориентированного лишь на непосредственное жизнеобеспечение производства, к такому, в котором занято гораздо меньшее количество людей, но зато выше производительность труда и соответственно выше доходы. Такая ситуация чревата многими социальными проблемами, к решению которых центральноазиатские правительства в настоящее время явно не готовы ни экономически, ни политически. Они пока не могут создать достаточное количество рабочих мест вне сельскохозяйственного сектора. Во многих странах проблема усугубляется высокой рождаемостью и соответствующим быстрым ростом населения, особенно в сельской местности.

Даже сейчас мелкие скотоводческие хозяйства зачастую способны сводить концы с концами лишь на минимальном жизненном уровне и нередко только за счет заработков тех их членов, которые заняты вне сферы семейного производства и, как правило, вне аграрного сектора вообще. Такая ситуация весьма характерна для многих стран Третьего мира. В западной экономической литературе она получила название «проклятие малых размеров» (the curse of smallness). Имеется много оснований полагать, что и в Центральной Азии подобные хозяйства в скотоводческом секторе будут становиться все более и более бесперспективными.

Некоторые исследователи предлагают объединение мелких скотоводческих хозяйств в Центральной Азии в производственные кооперативы, которые будут совместно выпасать скот и станут способными утилизировать дальние пастбища (Mirzabaev et al. 2016: 104). Подобные кооперативы уже существовали в различных центральазиатских странах в начальный период реформ, когда прежние колхозы и совхозы были разукрупнены и реорганизованы. Они все еще существуют в некоторых странах. Но большинство из них оказались нежизнеспособными. Сельскохозяйственная кооперация является довольно распространенной и в ряде развитых капиталистических странах. Однако она оперирует не в производственной сфере, а в основном в сфере снабжения, сбыта, сервиса, кредита и иногда также в переработке сельскохозяйственной продукции и совместном владении дорогим техническим оборудованием (Lerman 2004: 471 ff.; Lerman 2013). В США такие кооперативы берут на себя 30% маркетинга и 28% функций, связанных с приобретением необходимого технического оборудования. В Нидерландах, Дании и Швеции они вовлечены в сбыт 70-80% продукции индивидуальных ферм (Cobia 1989; Van Berhum, Van Dijk 1997). Но следует подчеркнуть, что все они являются кооперативами частных производителей, а не производственными кооперативами, которыми официально считались советские колхозы. Производственные кооперативы составляют менее пяти процентов всех сельскохозяйственных кооперативов в мире (Lerman. Sedik 2014: 4).

Кажется, что из всех центральноазиатских стран только в Казахстане предпринимаются попытки создания обслуживающих и потребительских кооперативов. Правительство признало их некоммерческими организациями и даже оказывает им некоторую финансовую поддержку. Однако казахстанские специалисты отмечают, что сельское население относится к ним недоверчиво и большинство не желает в них вступать (Акимбекова 2010: 161-162).

Хотя сама идея кооперативов в странах бывшего Советского Союза порядком скомпрометирована, в принципе центральноазиатские скотоводы могут выиграть от кооперации, существующей в развитых капиталистических стран. Но для того, чтобы она стала успешной, нужно соответствующее четкое и недвусмысленное законодательство. Нужно также, чтобы инициатива проявлялась снизу, а не сверху, а сами кооперативы должны создаваться на строго добровольной основе и быть избавлены от контроля со стороны государства и его диктата. Нужна также разумная политика в сфере налогообложения. В западных странах основные налоги платят не кооперативы, а индивидуальные фермеры, в то время как кооперативы избавлены от налогов на добавочную стоимость и прибыль. Удастся ли создание подобных кооперативов в Центральной Азии, покажет только будущее. Однако в настоящее время нет достаточных оснований для оптимизма.

6. Бурятия и Тува

Этим регионам посвящена статья Н.Н. Крадина, наблюдения и заключения которой в основном совпадают с очень информативной коллективной монографией, опубликованной бурятскими учеными (Скрынникова 2009). Представляется, что ситуация со скотоводством в Бурятии скорее напоминает положение сложившееся в некоторых центральноазиатских странах, чем в Монголии, которой посвящен следующий раздел моей статьи. Среди таких сходных черт исследователи отмечают сохранение неэффективных коллективных или кооперативных хозяйств разного типа, в которые мутировали колхозы советской эпохи, сокращение утилизируемой пастбищной территории, небольшое количество состоятельных скотоводов и масса обедневших, непривлекательность пастушеского труда, дисбаланс цен и запущенную инфраструктуру.

И в Туве и в Бурятии большая часть скота находится сейчас в частной собственности. Но оказалось, что капитализму тоже надо учиться. Частной собственностью, особенно не заработанной, а упавшей с неба, надо уметь разумно распоряжаться. В Бурятии большинство скотоводов, получивших скот во время приватизации, предпочли променять его на машины, бытовую технику и пр. (Скрынникова 2009: 168). Более того, выяснилось, что многие навыки, необходимые для ведения мобильного скотоводства, оказались утраченными.

В Бурятии наблюдается сокращение фермерских хозяйств, так как их владельцы не имеют достаточных средств для ведения товарного производства. Большинство скотоводов фактически ведут натуральное хозяйство. Еще одно негативное обстоятельство связано с массовым оттоком сельского населения в города, причем не только избыточного, но и тех, кто составляет основную рабочую силу, необходимую для ведения мобильного скотоводства.

Административная реформа, приведшая к поглощению бурятских национальных округов Иркутской и Читинской областями, также сказалось негативных образом на бурятском скотоводстве. Областные руководства стали уделять ему еще меньше внимания и поддержки, чем прежние.

7. Монголия

Этой стране посвящена информативная статья Й. Янсона, одного из ведущих западных ученых, среди тех, кто занимается современным состоянием скотоводства в Монголии. Реформы были проведены в ней быстро и решительно, притом в самых неблагоприятных экономических условиях. Это было в полной мере шоковой терапией. После приватизации скота, либерализации цен и административной децентрализации монгольские скотоводы были в основном предоставлены сами себе. Прямые и косвенные государственные субсидии, инвестиции в инфраструктуру, маркетинг, механизацию, поддержание сети колодцев, ветеринарной службы, производство кормов и т. п. фактически прекратились. Резко сократилось финансирование медицинского обеспечения и образования. В то же время некоторые скотоводы должны были выделить часть своего скота родственникам, потерявшим работу в городах. Все это привело к резкому падению жизненного уровня в первой половине 1990-х годов. Зато как и в ряде других стран, многие члены коммунистической номенклатуры успешно реинкарнировались в плутократию (Munkh-Erdine 2012: 65). И конечно расцвели коррупция, взяточничество и непотизм.

Некоторые западные исследователи склонны несколько идеализировать нэгдэл, коллективные хозяйства социалистического периода (см, напр.: Griffin 1995; Sneath 2006; Bruun 2006: 165 ff.; Bruun 2006a, Ch.1). Тем самым они вольно или невольно продолжают давнюю традицию, идущую от Оуэна Леттимора большого ученого, но, увы, и большого поклонника сталинизма, который подчас не гнушался даже прямых фальсификаций (Lattimore 1962; ср. Bawden 1968). Соответственно, они критически относятся к проведенным реформам Я не думаю, что мне надо подробно останавливаться на недостатке монгольских, как и любых других социалистических коллективных хозяйств. Достаточно упомянуть их командную организацию, бюрократический контроль, низкую производительность труда, узкую специализацию, связанную с раздельным выпасом различных видов скота, стремление разрушить родственные и даже семейные связи в производственной сфере и многое другое. Зато каждая производственная бригада в них имела профессионального пропагандиста (Bruun 2006: 167).

Мне сейчас важно подчеркнуть другое. Упомянутые исследователи не всегда принимают во внимание то обстоятельство, что у монгольского правительства просто не было иного выхода. Реформы были проведены в условиях жестокого экономического кризиса, когда советские субсидии, составлявшие не менее 30% национального бюджета, прекратились, а монгольский экспорт в Россию и страны Восточной Европы резко сократился. Помощь пришла со стороны таких международных организаций, как Всемирный Банк, Международный Валютный Фонд и Азиатский Банк Развития. Но они и диктовали соответствующую экономическую политику. Как гласит пословица, кто платит, тот и песню заказывает.

И тем не менее мобильное скотоводство выжило и в какой-то мере смогло приспособиться к новым рыночным условиям. Несмотря на существенное сокращение сельского населения в 2000-х годах, несмотря на стихийные бедствия конца 1990-х - начала 2000-х годов и снова зимой 2009-2010 гг., возможно связанных с негативными климатическими изменениями (Dangal et al. 2016), общее поголовье скота в стране, при всех его годовых колебаниях, существенно выросло. Если в течение полувека, с 1941 по 1991 год, оно держалось на уровне 25-27 млн. голов, то к 1999 г. поднялось до 33,6 млн, а затем, после резкого падения (23,9 млн), из-за стихийных бедствий, до 44 млн к 2009 г., и после нового срыва в том же году (32,7 млн) - до рекордных 56 млн в 2015 г. (Erdenesan 2016: 23). Даже при последнем массовом падеже скота его численность оставалась более высокой, чем в лучшие социалистические годы. Это служит еще одним подтверждением преимуществ частной собственности на скот, ведущей к росту производительности труда и продуктивности самого скотоводства. Но с другой стороны, общее поголовье скота в стране, по-видимому, уже достигло своего рационального предела или даже превысило его и дальнейший нерегулируемый рост приведет к еще большей деградации пастбищ.

Но есть и другая сторона медали. Реформы привели к возникновению многих новых и трудных проблем. Для монгольского правительства скотоводческий сектор экономики стал маргинальным. Основное внимание уделялось добывающей промышленности, сулившей быструю прибыль. Как и следовало ожидать, социальная структура монгольского скотоводства претерпела много изменений. Одни скотоводы выиграли от происходивших перемен, другие - проиграли. На одном полюсе мы имеем сейчас небольшую группу богатых скотоводов, наиболее приспособившихся к рыночной экономике. Но в 2012 г. доля крупнейших и крупных хозяйств составляла всего 1,7% среди всех остальных (NSO 2012: 223). Они устанавливают хорошие связи с местными администрациями, а иногда их члены даже сами становятся депутатами местных советов, они вкладывают часть прибыли в другие сектора национальной экономики и используют в своем хозяйствах наемный труд. Интересно, что, как и в Казахстане, богатые скотоводы избегают нанимать родственников, объясняя это тем, что они ленивы и требуют подарков (Murphy 2015: 1-11,18). Наряду с чисто контрактными отношениями практикуется и передача части скота на выпас за часть приплода в качестве платы натурой. Помимо экономической, такая система приносит богатым скотоводам и социальную выгоду, устанавливая иерархические отношения между патронами и клиентами.

На другом полюсе сейчас имеется очень значительное количество бедных скотоводов (66,8% по статистике на 2012 г. - см.: NSO 2012: 223). Они не имеют возможностей для соблюдения регулярного цикла сезонных миграций и в основном ведут полунатуральное или натуральное хозяйство. Бедные скотоводы нередко разоряются и нанимаются на работу в богатых хозяйствах или же просто мигрируют в города. С чисто экономической точки зрения ничего страшного в этом быть не должно, потому что в Монголии, как и в странах Центральной Азии, в позднесоциалистический период существовало избыточное сельское население. Но возможности его занятости в других сферах экономики, особенно в настоящее время, когда экономический рост в Монголии существенно замедлился, остается актуальной и пока еще нерешенной проблемой. Даже монгольское руководство признает, что около 30% населения страны живет в бедности (Migeddorj 2012: 55).

Хозяйства, владеющие стадом от 500 до 2000 голов, монгольская статистика относит к категории средних. На их долю приходилось в 2012 г. чуть менее трети всех скотоводческих хозяйств. Но по сравнению с 2009 г. именно эта категория скотоводов показывала небольшую тенденцию к росту, с 30,4% до 32,6% (см.: NSO 2012: 223). К сожалению, я не располагаю достаточными данными о том, насколько скотоводческие хозяйства среднего размера вовлечены в рыночное производство. Но в принципе они в известной мере могли бы служить стабилизирующим фактором.

Другой серьезной проблемой остается вопрос о пользовании пастбищами. В принципе пастбища остаются государственной собственностью. Но старые законы, регулирующие доступ к ним, на практике перестали соблюдаться, а новое законодательство полностью еще не разработано и иногда весьма двусмысленно. Такая ситуация привела к нескольким негативным последствиям. Распространена практика самозахвата. Богатые скотоводы используют свои связи в местных администрациях для монопольной утилизации лучших пастбищ даже за пределами отведенных им территорий. Нередко это приводит к конфликтам между различными скотоводческими хозяйствами (Murphy 2012; Murphy 2014). Неопределенность ситуации иногда приводит также к перевыпасу и деградации пастбищ (Himmelsbach 2012: 165).

Монгольские скотоводы предпочитают полагаться на неформальные, дружеские и особенно родственные связи, избегая каких-либо формальных организаций (Murphy 2012: 73). Негативный социалистический опыт и новая социально-экономическая дифференциация не способствуют кооперации. Бедные скотоводы зачастую исключены из возникающих неформальных групп (Tubach, Finke 2013:127 ff.). В стране работают много международных и западных неправительственных организаций, предлагающих различные проекты кооперации монгольских скотоводов, в основном для совместной утилизации пастбищ. Но особых успехов их усилия пока не достигли. Иногда богатые скотоводы выступают против любых форм кооперации с более бедными хозяйствами, иногда, напротив, бедные скотоводы не желают кооперироваться с богатыми для совместного использования пастбищ из-за большого количества их скота. Нередко скотоводы соглашаются вступать в создающиеся иностранными донорами кооперативные группы ради выгод от их финансовой поддержки. Но как только эта поддержка прекращается, подобные группы распадаются (Batsaikhan et al. 2010).

Имеются и другие проблемы, затрудняющие интеграцию мобильного скотоводства в Монголии в рыночную экономику, в частности, неразвитость инфраструктуры, маркетинга и пищеобрабатывающей промышленности. Не случайно, максимальное количество крупных хозяйств с поголовьем 1000 и более голов скота концентрируется в окружающем столицу Центральном аймаке (Erdenesan 2016: 25). Скотоводческие хозяйства, расположенные вблизи Улаан-Баатара (Улан Батора) и других городов, имеют возможность продавать свой скот весной, когда цены на него наиболее высоки, и закупать корма для поддержания его в зимнее время. Но скотоводческие хозяйства, расположенные вдали от городов, оказались в этом отношении в невыгодном положении. Поэтому в своих перекочевках они вынуждены учитывать близость к дорогам и поселениям городского типа, где они могут сбывать свою продукцию. Это, в свою очередь, нередко также ведет к перевыпасу и деградации соответствующих пастбищ.

В то же время монгольские скотоводы в полной мере испытали на себе риск, связанный с рыночно ориентированной экономики. Высокий спрос на кашемир на мировых рынках, привел к тому, что они резко увеличили количество коз в составе своих стад. В 1990 г. в Монголии было 5 млн коз, в 2009 г. - 19,7 млн (Гурова 2011: 159), а в 2015 - 23,6 млн, что составило 42% всего поголовья скота в стране (Erdenesan 2016: 23). Монголия стала вторым после Китая производителем кашемира в мире; на ее долю приходилось 28% мирового производства (www.EurasiaNet.org - Mongolia, June 6, 2012). Но затем цены на кашемир на мировых рынках рухнули со всеми вытекавшими из этого негативными последствиями для монгольских производителей. (Marin 2008: 84-86). Дело не только в том, что они лишились важного источника доходов. Чрезмерное увеличение коз в составе стада приводит к деградации многих пастбищ.

Развитие добывающей промышленности, на которую сделало ставку монгольское правительство в экономическом развитии страны, также сказалось на скотоводах неоднозначным образом. Для некоторых она обеспечила полную или частичную занятость, правда в основном на неквалифицированных работах, и увеличила спрос на скотоводческую продукцию. Однако окружающая среда оказалась загрязненной, а многие пастбища попросту разрушенными. Кроме того, многие скотоводы не получили должной компенсации за пастбища, утерянные в результате подобного экономического развития.

Оценка реформ, произошедших в монгольском скотоводстве, как и в целом в стране, избравшей неолиберальную модель развития, дело нелегкое. Тут дело в принципиальной позиции отдельных исследователей. Автор этой статьи является убежденным сторонником капиталистической экономики просто потому, что все остальные оказались несостоятельными и только капитализм демонстрирует свою совместимость с либеральной демократией и гражданским обществом, а в развитых странах - также с очень существенным социальным обеспечением. То, что Монголия стала и пока остается демократической страной и это подтвердили выборы в Хурал летом 2016 г., вселяет определенный оптимизм. Другое дело, что переход от социализма к капитализму нелегок и далеко не все оказываются от него в выигрыше, особенно в переходный период.

Можно ли было в монгольских условиях, существовавших в начале 1990-х годов, как-то амортизировать те стороны реформ и их последствий, которые оказались негативными для многих монгольских скотоводов, я не знаю. История не имеет сослагательного наклонения. Для меня сейчас важнее подчеркнуть другое. Несмотря на много нерешенных проблем и трудностей, пример Монголии доказывает, что мобильное скотоводство вполне совместимо с капиталистической экономикой. Даже исследователи, критически относящиеся к темпу проведенных реформ, отмечают, что многие скотоводы в целом относятся к ним положительно, потому что скот снова стал их частной собственностью и они получили возможность работать на себя и самим решать свою судьбу (Marin 2008: 87; см. также Sabloff 2010). Более того, имеются возможности для определенной интенсификации монгольского скотоводства.

Однако капиталистический рынок - не базар. Для его успешного функционирования нужны многие условия: недвусмысленные и охраняемые законом права собственности и аренды любых ресурсов, в том числе и пастбищных, меры, направленные на предотвращение дальнейшей деградации пастбищ и их реабилитацию, рациональное регулирование общего поголовья скота в стране, развитой маркетинг, доступные кредит и страхование, развитая инфраструктура, приведение в порядок и надлежащее поддержание колодцев и многое другое. В этом отношении Монголии предстоит еще долгий и нелегкий путь. И все же представляется, что трудное, но положительное начало уже положено. Поэтому я закончу этот раздел выводом западного исследователя, сделанным на основании ее полевой работы в стране: «Монгольский пример напоминает нам, что есть люди, которые недавно выбрали свободу, предпочтя ее отсутствию (экономического) риска, и что в целом они счастливы сделанным выбором» (Sabloff 2012: 81).

8. Оленеводство на Севере Российской Федерации

Прежде чем перейти к сути дела, я по просьбе редакции хочу объяснить, почему я и многие другие ученые рассматриваем мобильное оленеводство как особый тип кочевого скотоводства, или в иной терминологии, номадизма (см., напр.: Paine 1972; Ingold 1980; Khazanov 1994: 15 ff., 41 ff.; Хазанов 2008: 83 сл.). Я рассматриваю кочевое скотоводство как особый вид производящей экономики, при котором преобладающим занятием является экстенсивное и мобильное скотоводство, а большая часть населения вовлечена в периодические перекочевки, связанные с круглогодичным содержанием скота на подножном корму (подр. об этом см.: Хазанов 2008: 60 сл.). Все эти характеристики полностью применимы и к крупностадному тундровому оленеводству. Но одно из его главных отличий от всех остальных типов кочевого скотоводства заключается в моноспециализации. В силу экологических условий олень является единственным домашним животным, приспособленным к существованию в Арктике.

Само по себе разведение оленей не обязательно связано с кочевым скотоводством. Далеко не у всех народов таежной и даже тундровой зоны оленеводство было основным видом хозяйственной деятельности. Но у некоторых оно стало именно таковым. Особая неустойчивость традиционного кочевого оленеводства, связанная с его моноспециализацией, приводила к тому, что хозяйственная стратегия была направлена на максимизацию поголовья скота. Помимо престижа и других социокультурных факторов, ее главной целью было не накопление капитала в виде скота, а своего рода страховка в специфической экологической и климатической обстановке, подверженной частыми и далеко не всегда благоприятными колебаниями.

А теперь - к современности. Очень информативная статья Л. Баскина весьма полно освещает современное состояние оленеводства в Российской Арктике. Она удачно дополняется более этнографической статьей П. Грей, моей бывшей аспиранткой, которая в общей сложности прожила несколько лет на Чукотке, проводя полевую работу среди оленевоводов-чукчей (см.: Gray 2012). Не скрою, я очень горжусь Пэтти, потому что многие мои российские коллеги предсказывали, что эта молодая американская женщина не сможет пробыть более нескольких месяцев на суровой Чукотке, условия жизни на которой столь разительно отличаются от весьма комфортабельной жизни на живописном кэмпусе Университета Висконсин в Мэдисоне.

К чести российских этнографов и других ученых я хочу отметить, что как только это стало возможным, они стали бить тревогу, указывая на бедственное положение малочисленных народов Севера (см., напр.: Пика, Прохоров 1988; Савоскул, Карлов 1988; Соколова 1990; Vakhtin 1992 и др.). Из чтения этих и многих более поздних работ, а также иной информации, у меня создается впечатление, что во многих регионах Севера современное состояние мобильного оленеводства остается весьма неблагополучным. Оленеводы северо-востока европейской части России и Западной Сибири в какой-то степени приспособились к новым условиям. Это в известной мере связано с лучшими возможностями сбыта оленеводческой продукции и тем, что в советский период они умудрились сохранить значительное количество оленей в личной собственности. Но ситуация в других регионах выглядит значительно хуже. В некоторых регионах Центральной и Восточной Сибири, особенно в таежной зоне, резкое сокращение поголовья оленей привело к тому, что аборигены превратились в маргинализированную прослойку оседлого поселкового населения.

Интересно, что среди тех, кто наиболее успешно адаптировались к новым экономическим условиям, выделяются коми-ижемцы, у которых еще до революции были развиты товарное производство и рыночные отношения (Конаков, Котов 1991). В то время как различного рода производственные кооперативы - пережиточные формы совхозов советского времен, влачат сейчас жалкое существование, от половины до двух третей оленей сосредоточено в частных хозяйствах. К началу XXI века те оленеводы, которые не смогли приспособится к новым условиям, увеличить поголовье своих оленей и наладить сбыт оленеводческой продукции, были полностью вытеснены из этой области экономики. Фактически оленеводческие хозяйства во многом снова стали частными и ориентированными на рынок. Все они обзавелись снегоходами, значительно облегчившими их труд, а продажа оленеводческой продукции составляет около двух третей их денежных доходов. Снегоходы значительньно изменили способы надзора за оленями, сократили расстояния и частоту перекочевок и приблизили оленеводов к рынкам сбыта их продукции. Однако снижение мобильности повышает нагрузку на пастбища и увеличивает риск конфликтов с оседлым населением (Истомин 2015; Истомин и др. б/г).

Только высокий пастбищный налог мешает оленеводам стать независимыми фермерами. Коми-ижемцы не были включены в список малочисленных народов Севера и Сибири и поэтому не освобождены от его уплаты. Но членство в кооперативах позволяет оленеводам этого избежать. А кооперативы в свою очередь не платят налог, потому что считаются убыточными. Несколько лет назад директор кооператива «Большая Инта» публично жаловалась на то, что ей не удается сделать его безубыточным, потому что кооператив не может конкурировать со своими собственными работниками, которые наполняют рынок мясом оленей по более низким ценам. Решение проблемы она видела в том, чтобы снова ограничить частное владение оленями (К. Истомин, личная информация).

В существующих ныне условиях такая курьезная ситуация является взаимовыгодной, хотя и по причинам, далеким от представлений о рациональной рыночной экономики. Кооперативное руководство в полном соответствии с принадлежащему Дизраели определению статистики, как одного из видов лжи, в своих отчетах не делает различия между оленями, принадлежащим кооперативам, и теми, которые находятся в частной собственности. Тем не менее все кооперативы получают субсидии. Далеко не все, но часть этих субсидий доходит и до оленеводов, и может составлять до одной трети их годового дохода (К. Истомин, личная информация). В общем создается чисто кафкианская ситуация.

На Ямале в 2000-е годы также наблюдается значительный рост поголовья оленей, несмотря на то, что быстрое развитие нефтегазовой промышленности привело к сокращению и загрязнению многих пастбищных территорий. Количество оленей на Ямале по данным Баскина уже в 2010 г. достигло 700 тыс. голов, 70% из которых находятся в частной собственности. Оно уже превысило рациональные пределы и чревато перевыпасом (Головлев и др. 2014: 5). В настоящее время менее половины ненцев, проживающих на Ямале, занимаются мобильным оленеводством, и в целом молодежь не желает отказываться от этой профессии (Forbes et. al. 2009: 1). Не удивительно, что участились конфликты за пастбища (Квашнин 2009: 117).

Тем не менее ненцы не хотят сокращать поголовье своих стад, не без оснований полагая, что именно мобильное скотоводство способствует сохранению их языка и культуры (Головлев и др. 2014). Но в отличие от коми-ижемцев их производство не имеет товарной направленности. Ненцы относятся к продаже оленей как к неизбежному злу. Возможно, их отношение к рациональному количеству скота изменилось бы, если бы удалось наладить выгодное для них производство, рассчитанное на рынок. Они уже практикуют продажу своих продуктов нефтяникам (Квашнин 2009: 121). Но пока пищеперерабатывающая промасленность и рынок сбыта на Ямале остаются весьма неразвитыми. Этому способствует дисбаланс ценообразования. Закупочные цены на оленину в муниципальных убойных предприятиях по меньшей мере вдвое ниже ее рыночной цены.

Однако ситуацию на Ямале отнюдь не следует представлять в розовых тонах. Исследователи отмечают рост социальной и межнациональной напряженности на полуострове. Промышленные предприятия предпочитают нанимать на работу не аборигенов, а привозить их издалека. Нередко такие люди не знакомы с местными традициями и не стремятся их уважать и соблюдать, в лучшем случае рассматривая оленеводов ненцев как этнографический курьез. Поэтому очень странным кажется утверждение, что контакты ненцев с газовиками сделали их более «цивилизованными» (Квашнин 2009: 62). Если такое положение дел сохранится и в дальнейшем, то в недалеком будущем ненцы рискуют стать незначительным и неполноправным этническим меньшинством на Ямале (Forbes et al. 2009: 4 ff).

Далее, на восток от Ямала ситуация с мобильным оленеводством является еще более неутешительной. В Якутии поголовье оленей уменьшилось, и большинство их находится в собственности различных сельскохозяйственных формирований. Оленеводство утратило свою товарную значимость и доходность, а оленина не выдерживает конкуренции с другими, более дешевыми видами сельскохозяйственной продукции. Не удивительно, что лишь несколько сотен семей продолжают вести кочевой образ жизни (Винокуров и др. 2011). О ситуации на Чукотке я ничего существенного к статьям Грей и Баскина добавить не могу.

Я ни в коей мере не являюсь специалистом по северному оленеводству и аборигенным народам Севера. Тем не менее, я хочу сыграть роль адвоката дьявола и задать вопрос, который многим может показаться политически некорректным и даже провокационным. Поэтому сразу же оговорю, что я не имею на него однозначного ответа. Однако сам вопрос представляется мне вполне закономерным и актуальным. Если такой выдающийся знаток северного оленеводства, как Л. Баскин прав, и в большинстве регионов Крайнего Севера, от Скандинавии до Чукотки, мобильное оленеводство возможно лишь с помощью очень больших государственных дотаций и субсидий, то зачем оно нужно вообще? Если оленеводство на Чукотке выжило только за счет экстраординарных субсидий, а оленеводы, как и советское время, являются наемными работниками убыточных муниципальных предприятий, руководство которых принимают все решения, связанные с выпасом оленей, то не поощряет ли подобный патернализм отсутствие инициативы и пассивное отношение к труду?

Прежде всего не совсем ясно, насколько само понятие убыточности применимо к мобильному оленеводству. В социалистических экономиках с их искаженным ценообразованием, мало связанным с реальной себестоимостью, оно было весьма произвольным. В капиталистической экономике убыточными могут быть отдельные предприятия, фермы и т.п. Тогда они обычно становятся банкротами. Но целые отрасли промышленности или сельского хозяйства могут стать не убыточными, а неконкурентоспособными. Так случилось, например, с текстильной промышленностью в западных странах из-за наплыва более дешевых товаров, произведенных в азиатских странах. Но оленеводству в этом отношении ничего не грозит; оно уникально.

Ситуация в скандинавских странах с их сравнительно небольшим поголовьем оленей весьма далека от положения дел на российском Севере. К тому же, хотя и будучи значительно субсидированным, оленеводство там настолько зарегулировано и забюрократизировано, что о рыночных отношениях в этой области экономики можно писать лишь cum grana salis. Даже максимальное количество оленей в отдельных хозяйствах диктуется государством или местными администрациями, и они же поддерживают искусственно завышенные цены на оленеводческую продукцию.

Но в Российской Федерации пример коми-ижемцев показывает, что оленеводство может быть рентабельным и ориентированным на рынок и в наши дни. Государство могло бы способствовать этому путем соответствующей налоговой политики, созданием хорошей инфраструктуры, поощрением создания пищеперерабатывающих предприятий, повышению качества оленеводческой продукции, соответствующей высоким европейским стандартам и т. п.

На Ямале оленеводство пока остается в основном самообеспечивающим, а не ориентированным на рыночное производство. Но назвать его убыточным, по-видимому, тоже нельзя. Оно вполне адекватно поддерживает непосредственные нужды оленеводов.

Во многих других регионах Севера положение оленеводства в настоящее время представляется менее обнадеживающим. То, что на Чукотке оно было спасено от краха в результате меценатской деятельности миллиардера-губернатора Р. Абрамовича, кажется печальной иронией. Существующие в настоящее время муниципальные предприятия, во многом сходны с прежними совхозами. При таком положении дел нерентабельность оленеводства и необходимость больших субсидий становятся очевидными.

Но допустим, что мобильное оленеводство, если не во всех, то во многих случаях не может не быть убыточным. Зачем в таком случае стремиться к его поддержанию? Сильным аргументом в защиту поддержания крупномасштабного оленеводства, который приводят Л. Баскин и другие исследователи, является то обстоятельство, что именно оно препятствует растворению аборигенов в пришлом населении. Но ведь и в Норвегии лишь меньшинство саами занимаются сейчас оленеводством.

Не менее распространен и сходный аргумент: оленеводство нужно для сохранения традиционной культуры малочисленных народов. Однако традиционная культура - понятие весьма расплывчатое. Даже теоретические представления о традиционных культурах и тем более вопросы, связанные с желательностью, возможностями и способами их сохранения, являются гораздо более сложными и дискуссионными, чем это иногда кажется (Соколовский 2011). Отнюдь не ясно, что именно следует понимать под самим понятием традиционной культуры: те ее элементы, которые связаны с докапиталистической (в нашем случае с досоциалистической) экономикой, или комплекс верований, обрядов, празднеств, семейных и поведенческих правил и т. п., связанных с этническими особенностями и маркерами, а также язык как их носитель и символ, или же все это вместе взятое. Любая культура, в том числе индустриальная и постиндустриальная включает в себя элементы, унаследованные от прошлого.

Иногда под сохранением традиционной культуры подразумевается ее консервация, по возможности в неизменном виде. Именно за это в 1990-х годах ратовали многие лидеры различных движений малочисленных народов Севера. Однако показательно, что некоторые из них вскоре воспользовались благоприятными обстоятельствами, чтобы осесть в столицах, или хотя бы обзавестись квартирами в них, а в отдельных случаях даже за границей. Любопытно, как они нашли для этого необходимые немалые средства? Любая культура, в том числе и традиционная, является не статичной, а динамичной, меняющейся во времени и пространстве под влиянием внутренних и внешних факторов. Так было в прошлом, так обстоят дела и сейчас, в наш век глобализации.

Даже производственная и тем более традиционная культура мобильных оленеводов претерпевают сейчас много изменений - укажу на распространение новых типов жилищ, снегоходов, генераторов, мобильных телефонов, GPS навигаторов, телевизоров, магнитофонов, ноутбуков и т. д. (Stammler 2009; Головлев и др. 2014: 89; Usenyuk et. al. 2015; Istomin 2015a). Сетования на то, что ямальские оленеводы-ненцы в настоящее время предпочитают по вечерам смотреть кинофильмы вместо того, чтобы рассказывать друг другу длинные народные сказки (Головлев и др. 2014: 90), представляются мне нереалистичными, хотя и продиктованными самыми лучшем намерениями. Искусственную консервацию любой культуры, если такое вообще возможно, едва ли можно считать положительным явлением. Люди моего поколения еще хорошо помнят долгую, упорную, но безуспешную борьбу, которую вели советские власти с джинсами, мини-юбками, длинными прическами, джазом, роком, абстрактной живописью и многими другими проявлениями «растленной и упадочной западной культуры».

Если мобильное оленеводство в условиях рыночной экономики действительно всегда убыточно, в чем, повторяю, я отнюдь не уверен, а в будущем ему грозит сокращение пастбищной территории из-за глобального потепления и развития добывающей промышленности (Istomin, Habek 2016: 8), то стоит подумать об альтернативах. Не лучшие ли будет в таком случае, во-первых, приложить усилия, чтобы сделать его более товарным и уже поэтому менее убыточным, а во-вторых, направить хотя бы часть из выделяемых государством, местными администрациями и промышленными предприятиями средств, которые далеко не всегда доходят до самих оленеводов, на подготовку их к альтернативным профессиям?

Даже если оленеводство в некоторых регионах может быть ориентировано на товарное производство, то как и всюду в таких случаях, некоторые хозяйства станут нерентабельными, и их члены вынуждены будут перейти к другим занятиям. Поэтому не лучше ли обратить внимание на качественное улучшение общего образования аборигенов с учетом ошибок советского периода и сохранением их этнической специфики (например, на преподавание в школах национальных языков, фольклора и т. п.)? Также важны их профессиональное обучение и создание хорошо оплачиваемых рабочих мест, резервируемых за аборигенами (своего рода российский вариант американских affirmative actions).

Разумеется, какое-либо прямое или косвенное принуждение при этом должно быть полностью исключено. Речь может идти только о возможности реального выбора для самих аборигенов. К сожалению, часто это далеко не так. На Ямале местная администрация планирует в 2017 г. сократить поголовье оленей на 70 или даже на 250 тыс. А губернатор ЯНАО Дмитрий Кобылкин считает, что численность оленей не должна превышать всего 110 тыс. голов. Он даже предлагает сосредоточить оленей в загонах и перевести их на искусственные корма. Освободившиеся пастбищные территории должны пойти под промышленное освоение нефтегазовыми компаниями (Брицкая 2016). Трудно, даже невозможно делать предложения, направленные на улучшение жизни оленеводов и реформирование мобильное оленеводства, если они будут игнорироваться властями предержащими.

На мой взгляд, для предотвращения деэтнизации малочисленных народов Севера очень важным было бы создание особых этнических территорий, наподобие американских резерваций, которые находились бы в исключительном владении соответствующих аборигенных групп. Грей и Баскин совершенно справедливо обращают внимание на главный недостаток российского законодательства в отношении малочисленных народов Севера. Оно не только подчас запутано, противоречиво, но и не всегда выполняется на практике (см также: Новикова: 2011: 104; Novikova: 2016: 103 ff). Оно рассматривает родовые, территориально-соседские общины и ассоциации общин малочисленных народов Севера, как форму самоорганизации тех их членов, которые ведут традиционные образ жизни и хозяйство. При этом подразумевается, что члены таких общин должны в основном довольствоваться жизнеобеспечивающим, но отнюдь не рыночным производством.

Но главное, законодательство не закрепляет за такими общинами право владения занимаемыми ими территориями и не предоставляет им права самим вести переговоры с промышленным предприятиям и запрещать им работу на своих территориях, включая пастбища, если эти переговоры не приводят к взаимоприемлемому решению. Напротив, государство имеет право изъятия территорий, отведенных таким общинам, для своих или муниципальных нужд. Между тем, взаимоотношения малочисленных народов Севера с нефтедобывающими компаниями складываются нелегко и далеко не всегда в их пользу. Часто нефтяники не выполняют даже существующего, весьма несовершенного законодательства и предпочитают платить штрафы, а не вкладывать деньги в экологию (Новикова 2011). Недавно введенные правила еще больше ограничивают права аборигенов в их взаимоотношениях с индустриальными предприятиями (Novikova 2016: 107).

В этой связи стоит обратиться к ситуации, существующей в американских резервациях. О трагической истории американских индейцев, которых в США принято сейчас называть Native Americans, написано очень много. За годы своей жизни в США я имел возможность посетить довольно много резерваций и мои впечатления о них далеко не всегда положительные. Жизненный уровень во многих из них, ниже среднеамериканского, а уровень алкоголизма и безработицы выше. И все же я не могу не отметить, что территория резерваций находится во владении самих индейцев и что они пользуются в них очень значительным самоуправлением. Живущие в резервациях индейцы имеют также много льгот в налогообложении. Аренда их земель промышленными или иными предприятиями невозможна без их согласия и соответствующих платежей (Getches et al. 1993: 638-639). Интересно, что как отмечает Грей, в 1990-е годы некоторые руководители национальных движений малочисленных народов Севера добивались для них некоего подобия американских резерваций. Повторяю, я ни на чем не настаиваю, я всего лишь задаю вопрос для дискуссии. Но сама дискуссия о настоящем и будущем мобильного оленеводства, на мой взгляд, вполне назрела.