Личность и текст в культуре русского символизма

Четвёртой чертой модели ментальности русского символизма является (и это не тавтология, а значимый содержательный акцент) символичность.

В контексте жизненных установок художественной элиты и символистского творчества особую роль приобретает категория символа, которая рассматривается творцами не только в качестве онтологически детерминированной дефиниции художественного течения, но и онтологической основы ментальности.

Символ принимается за основу творчества, становясь мыслимым феноменом структуры мироздания. Символ сверхиндивидуален и существен как квинтэссенция самосознания, ибо воплощает идею соборности, единства бытия и сознания. Символ субъективен, хотя содержит в себе нечто большее, чем чувства и ассоциации отдельной личности. Символ объективен, так как укоренен изначально в мироздании, и поэтому способствует соединению (а не дифференциации) бытия и сознания (Вяч. Иванов). Символ изначален и всеобъемлющ, благодаря чему становится частью творчества, искусства. Символ при этом лежит в основе общения, но выражает не личностное самоопределение, а единую объективную сущность, то есть обращается к трансцендентному.

Символ содержит в себе надмировой, объективный смысл, существуя независимо от человеческого представления о нём, как объективная данность, и одновременно он - проявление индивидуального сознания, субъективной данности каждого.

Именно эти особенности дефиниции «символ», систематизированные в теории Вяч. Иванова, позволяет впрямую соотнести его со спецификой символистской ментальности.

Категория символа тесным образом связана с культурой не только в её актуальном бытии, но и в генезисе (А. Белый), ибо именно символ становится единым началом, приближающим человека к истокам бытия, а также является конечной целью мироздания. Символ - основа творчества и познания, он призван стать реальностью бытия, но призвание это неосуществимо на уровне повседневности.

Во втором параграфе «Традиция «присвоения» чужого в ментальном опыте символистов» раскрываются такие специфические черты ментальности русского символизма, как «самоопределение» и «синтез».

Проблема синтеза в мировоззрении, эстетике и искусстве символизма достаточно разносторонне рассматривалась в работах, посвящённых культуре символизма.

«Самоопределение» в русской художественной культуре данного периода имеет особое значение. Проблема самоопределения, потребность в самопознании, стремление к нему рассмотрена в настоящем параграфе как особая черта российского менталитета.

В истории русской культуры вопрос заимствований и национальной самобытности является одним из актуальных и спорных вопросов. Анализ историко-культурного развития России свидетельствует о существовании определённых периодов культуры, когда заимствования становились неотъемлемой частью русской культуры, порождая динамические процессы и способствуя кардинальным сдвигам в культуре России.

Именно в такие, рубежные эпохи, в частности, на рубеже двух предыдущих веков, обозначились важные особенности механизма заимствования, позволяющие говорить о появлении определённой традиции «присвоения» чужого опыта в политике, экономике, религии, художественной культуре, искусстве.

Вместе с этим, анализ русской художественной культуры эпохи символизма позволяет выявить ряд специфических аспектов и механизмов «присвоения», которые выделяют проблему самоопределения как особую черту ментальности русского символизма.

Автор оставляет за рамками данного исследования анализ многократно обсуждавшейся проблемы соотношения «Запад - Россия - Восток».

Для символистов наиболее значимыми становятся проблемы ориентации на опыт западноевропейской культуры в теории и практике символизма, обращения к традиции русской классической литературы в аспекте преемственности, самоопределения внутри нового художественного течения (декаденты-символисты).

Обращение к западной культуре включает в себя ряд важных моментов.

Во-первых, это осмысление тех традиций западноевропейской культуры, истоки которых связаны с античностью. Попытка анализа, критического осмысления общекультурных мировых традиций, стремление к синтезу западноевропейских и русских традиций на уровне ментальности особенно характерно для мировоззрения Д.Мережковского, который, отрицая заимствование как механизм, склонен к эклектике.

Во-вторых, попытка не только освоения, но и «присвоения» художественного опыта (на уровне приёмов) характеризует творческие устремления В.Брюсова. При этом, если для Д. Мережковского обращение к западноевропейской культуре происходит почти на бессознательном уровне и органично для его самосознания, то В. Брюсов сознательно эпатирует, предельно аналитично и схематично воспроизводя, а подчас и пародируя отдельные элементы символистской поэтики (сборники «Русские символисты»).

Применительно к теории и практике русского символизма мы отмечаем отсутствие прямых заимствований, отсутствие схематичного перенесения опыта западноевропейской культуры на русскую почву (в чём обвиняли русских символистов многие современники). Своеобразие культуры русского символизма и определяется через невозможность принять «чужой» опыт без изменения, без органического вживания, которое зачастую приводит к совершенно противоположным ожидаемым результатам.

В третьем параграфе «Космополитизм и провинциальность в ментальной модели личности символиста» устанавливаются пространственно-временные характеристики ментальности русского символизма, моделирующие хронотоп существования русского символиста, впервые определяется бинарная оппозиция «космополитизм»/ «провинциальность» как черта ментальной модели русского символиста.

Автор обращает особое внимание на восприятие и организацию русскими символистами пространства в художественной картине мира, соответствующей ментальным особенностям русского символизма. Художественная картина мира опирается на хронотоп и структурируется хронотопом, создающим, по словам М.Бахтина, определённые законы, трансформирующие реальное время-пространство соответственно установкам той или иной художественной системы.

Пространство применительно к художественной картине мира русских символистов мы концептуализируем в нескольких аспектах.

Первый аспект конструирования/бытования/восприятия пространства идентифицируется нами как собственно пространственный, как пространство географическое, в своем буквальном (топографическом) качестве. Подчеркнём, что подобного рода географическое пространство в русском символизме либо отсутствует, либо приобретает специфическое значение, подтверждением чему становится моделирование локального, псевдобытового пространства в романах символистов (в частности, Ф. Сологуба «Мелкий бес», где признаки пространства достаточно условны и не являются доминирующими).

Символистское пространство «распредмечивается», теряет определённость и статичность, тяготеет к мифологизации действительности. Для символистов характерно стремление преодолеть пространство, расширить его до масштабов Вселенной. Пространство создается расстоянием и постигается через него, поэтому наиболее часто встречающиеся образы-символы пространства: безграничный, бездонный, бездна, даль, далёкий, издалека, небеса - связаны именно с его протяжённостью. «Расстоянием» мыслится пространство и в русской философии «серебряного века» (Н. Бердяев, В. Розанов).

Второй аспект конструирования/бытования/восприятия пространства в художественной картине мира символистов - временной. Картина мира символистов в большей степени ориентирована на концептуализацию времени как эстетической и религиозно-нравственной категории. И хотя время также имеет в символистском творчестве мифологические черты, исторические (хронологические) рамки, обозначенные в произведениях, не только являются выражением определённой авторской позиции, но и конструируют пространство (А. Блок, Вяч. Иванов). Отсюда особый интерес представляет обращение символистов к жанру исторического романа (Д. Мережковский, В. Брюсов). Для символистов характерен поиск аналогий и прецедентов в истории (Н. Хренов), приём «исторической инверсии» (М. Бахтин).

Пространство становится условным фоном, который придаёт сюжету и персонажам «исторический» колорит. При этом хронотоп, структурирующий символистскую картину мира, главным образом реализуется в символах пути, дороги, перемещения (буквально путешествий-странствий), подтверждая условность пространственных ориентиров и способствуя созданию определённого «внепространственного» восприятия событий.

Третий аспект конструирования/бытования/восприятия пространства в художественной картине мира символистов носит метафорический характер и соотносится с самоощущением художников, с переживанием пространства как сферы не объективного, а субъективного мира.

Символисты осознали необходимость и стремились к построению особого хронотопа; созданная ими концепция пространства не просто символична (обобщена, целостна), она парадоксальна. Парадоксом мы считаем то, что пространство фиксирует внутреннее состояние. Бинарные оппозиции, организующие пространство, как и любую семиотическую систему (Ю.Лотман), позволяют осмыслить «пространство души».

Автор приходит к выводу о том, что пространственная компонента художественной картины мира символистов многосоставна. То, что создается символистами в художественной сфере, ощущается и переживается, является по сути «внепространственным» измерением.

Опираясь на данную нами характеристику картины мира символистов, мы формулируем дефиниции, характеризующие ментальность русского символизма: космополитизм и провинциальность.

Учитывая обозначенное ранее в качестве черты символистской ментальности обязательное обращение к опыту мировой культуры как контекста русского символизма, отмечаем, что космополитизм становится логическим воплощением традиции «присвоения» в русском символизме. Действительно, осознание себя «гражданином мира» - важнейшая черта ментальности большинства представителей русского символизма (К. Бальмонт, М. Волошин). Проявлением этой черты становятся многочисленные акции символистов на уровне творчества и повседневности: переводы, путешествия, исследования мировой культуры, тяготение к соединению всего опыта мировой культуры в едином жизненном пространстве.

Репрезентативной в аспекте проявления космополитизма фигурой мы считаем К. Бальмонта, чьё «иностранное» положение в русской культуре отмечали многие исследователи. Космополитизм К. Бальмонта по праву виделся в его внешней «оторванности» от конкретного места, в преодолении провинциального (робкого, опасливого, неуверенного) отношения к пространству как в жизни, так и в творчестве.

Мы впервые в истории изучения символизма обращаем внимание на особое звучание проблемы провинциальности в русском символизме.

Провинциализм и провинциальность как черты русской ментальности в её целостном качестве - одна из ведущих тем русской литературы второй половины XIX века. Вместе с этим, практически отсутствуют специальные исследования, посвящённые изучению провинциальности в художественной картине мира и, соответственно, в ментальности русских символистов. Проблема «провинциальности», соотношения столицы и провинции не была доминирующей, хотя имплицитно присутствовала в самосознании русских символистов. Проблема эта рассматривается символистами в иных ракурсах, выходящих за рамки традиционного в русской литературе XIX века понимания провинции как захолустья, среды, аккумулировавшей проявления пошлости и мелочности. Мы полагаем, что провинциальность для символистов скорее соотносится с понятием обыденности, быта, повседневности.

Провинциальность в символизме приобретает особое, не оценённое по сей день значение, поскольку провинция в творчестве русских символистов имеет специфические границы и масштабы: провинция становится сугубо российской системой координат, в которой существует человек, независимо от фактического места рождения или проживания.

Репрезентативной личностью в аспекте проявления провинциальности мы считаем Ф. Сологуба. Провинциальность в творчестве Ф. Сологуба, продолжающего в этом аспекте линию Н. Гоголя, Ф. Достоевского, А. Чехова, - это мирочувствование, мировосприятие, гротескный, фантастически страшный мир, часть которого есть в каждом русском человеке. Провинциальность не исчерпывается пространством провинции или провинциальностью как образом жизни русского человека; это черта, свойственная ментальности русского символиста, которая парадоксальным образом соединяется с космополитичностью, создавая органичный синтез противоположных тенденций: преодоление узости и ограниченности провинциального мышления и сохранение искренности и новизны провинциального мироощущения в созданной ими космополитичной картине мира.

Во второй главе «Текст личности русского символиста» автор верифицирует дефиниции «текст личности» и «культура русского символизма», обосновывая онтологическую значимость текста личности символиста в формировании и бытовании культуры русского символизма, а также выявляет типологию текстов русского символизма и актуализирует дефиницию «текст» как парадигму формирования контекста личности русского символиста.

В первом параграфе «Типология текстов русского символизма» осуществлена верификация ключевых дефиниций исследования.

Автор акцентирует внимание на осмыслении понятия «культура русского символизма» как целостного феномена, в то время как в гуманитарном знании традиционно изучается символизм как явление русской культуры. Обозначение подобного ракурса исследования имеет для нас принципиальное значение. Культура русского символизма определяется как самодостаточный и уникальный феномен. Не отрицая специфику символизма как художественного течения (наряду с такими модернистскими течениями начала ХХ века как акмеизм, футуризм, абстракционизм и т.д.), автор настаивает, что символизм не только сформировал новые эстетические принципы и приёмы в искусстве, но и претендует на создание нового типа культуры, отличающегося целостной мировоззренческой картиной мира и претендующего на особое «миропонимание» (А. Белый). Автор также настаивает на том, что дефиниция «культура русского символизма» не тождественна устоявшемуся в современном научном знании понятию «культура Серебряного века». Мы считаем, что Серебряный век - понятие более узкое, камерное, российское, в то время как символизм - дефиниция, верифицируемая применительно к мировой культуре. Мы учитываем, что истоки символизма выходят за рамки Серебряного века, поскольку культура русского символизма опирается не только не предшествующую романтическую (конец XVIII - начало ХХ вв.) модель мира, но и отсылает к опыту западноевропейских символистов (вторая половина XIX в.).

Автор утверждает, что культура русского символизма существует в истории отечественной (и мировой) культуре как целостный и оригинальный феномен, имеющий свои философские и исторические предпосылки, сформировавший определённое отношение к художественным традициям мировой культуры, обладающий специфичным социокультурным контекстом, предлагающий художественный опыт в разных видах искусства, взаимодействующий с другими художественными направлениями, имеющий оригинальные персональные проявления, предложивший уникальный проект элитарной культуры, повлиявший на развитие русской культуры ХХ века

На основе семиотического подхода автор обращается к культуре русского символизма как системе текстов, определяющих самодостаточность данного типа культуры. Исследуется «автопортрет» культуры, что позволяет устранить «из её облика ряд черт, несущественных и лишённых значения с позиции её самоосмысления» (Ю. Лотман).

Мы рассматриваем культуру русского символизма как метасемиотическое образование, включающее в себя не только тексты, но и метатексты («тексты о текстах» Ю. Лотман). Опираясь на методологическую базу семиотики, мы понимаем под текстом не только сообщение, но и объекты культуры, несущие целостный смысловой комплекс (Г. Моймир), текст предстаёт как система, «генератор смыслов» (Ю. Лотман).

Автор актуализирует наиболее значимые в культурологическом и семиотическом аспектах функции текста: коммуникативную; смыслообразующую, творческую (учитывая, что в ходе функционирования текста происходит приращение смысла); манифестацию языка, восстановление памяти (как реконструкцию слоёв культуры); символизацию (учитывая, что тексты становятся символами культуры, приобретают автономность и начинают перемещаться в хронологическом поле культуры), - подчёркивая, что специфика символистских текстов определяется их многофункциональностью.

Символизм рассматривается нами как инвариант текстов, принадлежащих к данному культурному типу («текст-конструкт» или «текст культуры» (Ю.Лотман)). В качестве текста культуры мы выявляем модель действительности с позиций данной культуры - картину мира данной культуры. Поддерживая концепцию Р.Барта, мы считаем, что «текст» - понятие более широкое, поскольку в символистской практике произошёл переход «от произведения к тексту», и ценность текста определяется не только результатом (произведением искусства), но и творческим процессом по его созданию.

Мы также разграничиваем понятия «текст» и «знак», считая, что в основе такого разграничения не только содержательные параметры (рассмотренные, в частности А. Лосевым), но и иерархическое положение этих понятий в культуре символизма. Рассматривая текст как систему, мы определяем знак элементом этой системы. В символизме создание нового художественного текста как системы происходит за счёт изменения (или исчезновения) традиционного значения знака (наполнение новым содержанием, создание новой концепции); создание нового «языка», создание своей аудитории, изменение механизмов коммуникации (Г. Моймир). В этой связи среди особенностей символизма подчёркиваем: отказ в работе со знаком от миметической мотивации, автономность художественного произведения; отказ от идеологической функции искусства; стремление выйти за рамки границ искусства (тяготение к синтезу); изменение семиотического кода.

Специфика культуры русского символизма, включающая в себя диалогичность явлений культуры как внутри русского символизма (между «старшими» и «младшими», декадентами и символистами), так и межнациональную (на уровне заимствований и влияний европейского символизма); межэпохальную диалогичность в контексте рубежей веков (неоромантическая традиция, обращённая к рубежу XVIII-XIX вв., и соотнесённость с современной социокультурной ситуацией конца XX - начала XXI вв.); жизнетворчество, формирующее семиотику бытового поведения и моделирующее новые коммуникативные системы, умножающее механизмы перекодировки, перевода сообщений и текстов - создаёт необходимость обращения к типологическому анализу текстов символизма.

Исходя из приведённых выше типологических характеристик символизма в целом, автор считает, что типология текстов русского символизма определяется не содержанием текста, а коммуникативной составляющей и системой социального функционирования текста.

Учитывая многообразие кодов русской художественной культуры рубежа XIX-XX вв., предложенная ниже типология текстов включает в себя следующие критерии понимания текста: текст как сложная упорядоченная система, которая может структурироваться; текст как система коммуникации, включающая в себя взаимодействие между создающим (передающим) и воспринимающим; текст в системе культурной традиции и культурного контекста, уподобляющийся «культурному макрокосму» и приобретающий «черты модели культуры» (Ю. Лотман).

Под текстами русского символизма в данном случае понимаются только аутентичные произведения, созданные непосредственно самими символистами. Основанием типологизации текстов русского символизма мы считаем личность символиста, которая, таким образом, является метатекстовым образованием.

На основании вышесказанного в русском символизме автор выделяет два типа текстов: вербальные и невербальные тексты. К вербальным текстам мы относим тексты произведений искусства; теоретические и критические работы символистов; «документальную» литературу (в контексте нашего исследования - письма, мемуары, дневники, автобиографии). К невербальным текстам относятся текст поведения (Ю. Лотман); текст повседневности и текст эпохи (который в ракурсе исследования, с одной стороны, моделируется символистами, с другой стороны - является контекстом по отношению к остальным типам символистских текстов).

Таким образом, мы считаем, что использование традиционных и вневременных понятий «концепция личности» и «тип личности» являются недостаточными для определения специфики личности русского символиста и его роли в русской культуре конца XIX - начала ХХ вв. Личность символиста есть текст; в этом качестве она представляет собой сложную систему, состоящую из знаков-элементов, к которым относятся ментальные установки, социальный статус, поведение, языковые характеристики, внешний (биологический и смоделированный) облик; именно личность символиста в её оппозициях и конкретности является генератором смыслов культуры символизма, обладает всеми вышеназванными функциями текста и выступает в качестве метатекста по отношению к текстам символизма.

Во втором параграфе «Текст как парадигма формирования контекста личности символиста» выявляется онтологическая функция текста в формировании культуры русского символизма, определяется специфика дефиниции «контекст личности» применительно к ментальной модели личности русского символиста.

Текст в культуре предполагает коммуникативный акт, который имеет не только информационное значение: перевод, перекодирование сообщение, поскольку даже информация, передающаяся от адресата к адресанту, уже предполагает присвоение текста, то есть перевод на свой «язык» (Ю. Лотман). Коммуникативность как важнейшее свойство культуры подчёркнута в концепции М. Бахтина о диалогичности (более того - полифоничности культуры как «множественности самостоятельных и неслиянных голосов»). Очевидно, что культурное пространство, создающееся текстами в культуре русского символизма, предполагает принципиальную бесконечность диалога, поскольку всегда ориентировано на Другого (П. Рикёр).

Опираясь на семиотическую схему коммуникативного акта, предложенную Ю. Лотманом (наличие адресата, кодов адресата и адресанта, адресанта), мы подчёркиваем принципиальную направленность символистских текстов на формирование идеального адресата как контекста личности символиста. Многофункциональность текстов символистов создаётся вариативностью коммуникативного акта как общения между адресатом и адресантом; общения между аудиторией и культурной традицией; общения читателя с самим собой; общения читателя с текстом; общения между текстом и культурным контекстом (Ю. Лотман) и, что особенно важно - общения между текстом и адресатом. На основании последней функции возникает «автокоммуникация», которая определяет в качестве Другого - самого адресанта.

Специфика культуры русского символизма как системы текстов и заключается, по мнению автора, в том, что практически все создаваемые символистские тексты строятся на автокоммуникации, которая не исключает одновременного существования традиционной коммуникации. Смысл автокоммуникации не только в тяготении символиста к саморефлексии, но и в осознанном самомоделировании личности символиста. Автокоммуникация, с одной стороны, способствует самоидентификации символиста, а с другой стороны, направлена на моделирование идеального контекста (идеального адресата), посредством создания идеального образа аудитории.

Принимая во внимание, что символизм тяготеет к созданию элитарного типа культуры, символист пытается снять бинарную оппозицию «идеальный адресат»/«реальный адресат» путём построения тернарной модели коммуникации: «идеальный адресат»/ адресант /«реальный адресат», при этом личность символиста, являющаяся адресантом, одновременно представляет собой идеального адресата и реального адресата. В итоге, созданный в текстах образ аудитории (идеальный контекст) начинает влиять на реальную аудитории (символистское окружение).

Опираясь на предложенную выше типологию текстов русского символизма, автор выделяет соответствующие текстам способы моделирования контекста личности символиста. К ним относятся вербальные способы коммуникации: общение с аудиторией с помощью художественных текстов, публикация теоретических и критических работ, создание журналов-манифестов; публикация «документальных» текстов. А также невербальные способы (которые включает в себя и вербальную коммуникацию, но обязательно дополняются невербальными средствами общения): создание литературных кружков, объединений, собраний религиозных, общественных; участие в публичных выступлениях, дискуссиях; эпатажность поведения (в том числе - дуэли, скандалы).

В результате усложняется контекст личности символиста: выделяется круг самих символистов (с их внутренней дифференциацией), критика как читатели (также дифференцированная - негативные и позитивные отклики); поклонники символизма (своя аудитория, доходящая до крайних форм - строившая жизнь по образцу символистов); любопытствующие обыватели, противники символизма.

Моделирование контекста, предпринятое русскими символистами, заключается в том, что для символиста идеальный адресат - сам символист (что определено спецификой элитарной культуры). Требования, предъявляемые идеальному адресату, предполагали отождествление читателя с символистом, что было невозможно.

Моделирование контекста личности символиста происходит одновременно с моделированием текста личности символиста. Названные выше способы моделирования контекста способствуют не только идентификации символистов, но и самоидентификации. Анализируя роль и функции дневников в русском символизме (З. Гиппиус, В. Брюсов, Вяч. Иванов, М. Кузмин), автор отмечает, что символистский дневник становится одним из специфических способов моделирования текста и контекста личности в русском символизме.

Составляющей контекст личности символиста является также, по нашему мнению, процедура кодирования/раскодирования текста, создающая семантическую подвижность текста и актуализированная в культуре русского символизма. Выявление иерархии кодов в культуре как системе текстов, определение кода как своего рода «шифра» эпохи автором осмыслено в семиотической модели культуры. Но впервые акцентируется внимание на онтологическом значении процедуры кодирования/раскодирования в русском символизме, выявляется взаимосвязь дефиниций «код» - «символ» и подчёркивается, что символизм создаёт особый тип кодирования текста и контекста личности, который обусловлен формой общественного самосознания (ментальными чертами русской культуры конца XIX - начала ХХ вв.), организацией группы (позиционированием символизма как элитарной культуры) и самоорганизацией личности (моделированием текста личности символиста).

На основе анализа текстов русских символистов, выявлены приёмы кодирования текста как принципа формирования контекста личности символиста: стилизация как создание двух планов коммуникации; игра с читателем (реминисценции, аллюзии, цитирование); создание новой языковой реальности; использование «чужих языков» (импортирование текстов, переводы, заимствование европейских традиций); символизация; мифологизация; моделирование картины мира (в данном ракурсе - создание системы бинарных оппозиций, хронотопа и т.д.); использование «затекстового пространства общения» (Ю. Лотман).

Третья глава «Личность символиста в пространстве творчества» посвящена анализу сформировавшегося в художественной практике русской культуры конца XIX - начала ХХ вв. образа символиста и вытекающим из интерпретации этого образа проблемам мифологизации, идентификации и самоидентификации личности символиста как особого культурно-психологического типа. Акцент на творчестве как деятельности, как самореализации, как сочетании текста личности, текста художественного и нехудожественного, контекста (совокупности черт, свойств и составляющих всех типов текста), позволяет организовать пространство творчества в аспекте деятельности не только самих символистов, но и художников конца XIX - начала ХХ веков, которые моделировали личность символиста.

В первом параграфе «Символист как культурно-психологический тип» выявляются и обосновываются личностно-психологические аспекты ментальности символиста, сформировавшиеся в русской культуре конца XIX - начала ХХ вв.

Определив символизм как ментальную модель русской культуры конца XIX - начала ХХ вв., автор развивает данное теоретическое представление и считает возможным изучение личности русского символиста как культурно-психологического типа, обладающего особой ментальностью. Разносторонний культурологический подход к изучению творческого наследия символистов, включающего наряду с художественными текстами как теоретические работы по проблемам генезиса и эволюции символизма в русской культуре, так и дневники, мемуары, эпистолярные документы, позволяет выявить онтологические характеристики ментальности символиста.

К таким характеристикам мы относим, прежде всего, специфическое понимание творческой личности. Мы, с одной стороны, опираемся на сложившееся в России последних двух десятилетий понимание творчества и концепции творческой личности как таковой, с другой стороны, исходим из аутентичной трактовки (А. Белый, В. Брюсов, Вяч. Иванов), которая определяет символиста как личность, ориентированную на познание, преображение действительности, создание новой реальности, постижение истины, и - особо важно - конструирование повседневной жизни и быта в процессе творческой деятельности.

Поэтому мы определяем культурно-психологический тип символиста как творческую личность, которая моделирует себя как продукт творчества. При этом в творческом процессе создания личности символиста принимает участие достаточно большое количество «действующих лиц»: сам художник, творящий себя в процессе культивирования в себе ряда определённых черт, современники (оппоненты и соратники), способствующие мифотворчеству личности символиста, читатель/зритель, то есть аудитория, воспринимающая личность символиста, прежде всего, сквозь призму его творчества, к которому мы относим как художественные произведения, так и повседневный быт символиста. (Особенности данного творческого процесса подробно раскрыты в четвёртой и пятой главах исследования).

Мы не считаем возможным моделирование универсальной личности символиста, поскольку понятие «личность символиста» является скорее метафорой. Оно отражает наиболее характерные черты личности художника, который сформировал культуру символизма и сам был сформирован эпохой символизма. Эта личность, несмотря на все мировоззренческие, индивидуальные, физиологические, личностные, психические и психологические отличия символистов в каждом конкретном случае, имеет типологические характеристики, которые вариативно воплощены (интерпретируются) в личности символиста. Это соответствует наблюдению Ф.Степуна о жизни России: «что ни человек - то модель».

Помимо установки на творчество, к ментальным характеристикам личности символиста относится онтологически детерминированная двойственность, противоречивость, «разорванность». Генезис двойственности личности символиста, с одной стороны, отражает «кризисность», «рубежность» эпохи, о которой говорилось ранее, с другой стороны, она связана с традицией «присвоения» в ментальной модели русской культуры. В данном случае речь идёт о присвоении художественного опыта романтиков, противоречивость личности которых достаточно глубоко освещена в исследовательской литературе. Двойственность символистов найдёт своё воплощение в самых разных вариантах: от обращения к платоновскому делению мира на мир Идей и мир Вещей в философской концепции бытия, двойственности язычества и христианства, идеального и реального мира, лицо и маска. Двойственность задаёт бинарную систему координат, которая либо фиксирована и осознаётся как непреодолимый разлад мироздания старшими символистами, либо преодолевается в искомом синтезе младшими символистами. Эта черта ментальности является онтологической и потому, что практически все остальные черты будут заданы именно в этой бинарной системе координат.

Так, к числу характеристик ментальности символиста относится тяготение к рефлексии и саморефлексии и установка на интуитивное постижение истины. Символисты, принимая интуитивистскую концепцию А. Бергсона, с одной стороны, призывают к поиску истины через мирочувствование, к которому относится угадывание, поэзия намёков (П. Верлен, З. Гиппиус), ясновидение, пророчество (А. Рембо, Вяч. Иванов), «прозревание» сквозь вещный мир мира истинного (Ш. Бодлер, А. Белый); с другой стороны - создание аналитически выверенной, научной поэзии (С. Малларме, В. Брюсов), поиск аналогий и претензия поэзии на философскую концепцию (А. Белый, Д. Мережковский).

В том же ракурсе актуализируется тяготение символизма к мистицизму и одновременно детализации в художественной манере, что создаёт почти сюрреалистические картины мира. Мистицизм символистов отвечает декадентским установкам эстетизации зла, символистскому представлению о тайне мира, постигаемой мистическим путём (А. Белый, В. Брюсов, Вяч. Иванов), стремлению к эзотерическим знаниям.

Двойственность, характеризующая ментальность личности русского символиста, определяется и через соотношение индивидуализма, базирующегося на романтической концепции исключительной личности, и соборности как черты русской ментальности. Установка на индивидуализм, уникальность, маргинальность каждого символиста становится, в итоге, типологической чертой ментальности русского символизма, а проявление соборности на творческом уровне приводит к формированию феномена «кружков» в русском символизме, значительное количество которых, наряду со знаменитыми встречами символистов («среды», «четверги», «субботы») отмечают многие современники.

К ментальным чертам личности относится и эстетизм, проявление которого в пространстве повседневности, жизнетворчестве, театрализации, в силу своей значимости, будет рассмотрено специально в следующих главах исследования.

Таким образом, утверждается, что в русской культуре сложился особый культурно-психологический тип символиста, наряду с типом романтика и декадента, поскольку на рубеже XIX-XX вв. сложились «каноны символистского мироощущения» (Ф. Степун), сформировались «типажные черты определенной части интеллектуальной элиты эпохи» (Г. Стернин), способствовавшие формированию элитарности культуры русского символизма.

Во втором параграфе «Идентификация и самоидентификация русских символистов» автор акцентирует внимание на проблемах самосознания личности символиста в аспектах культурной и гендерной идентичности и самоидентичности творца.

Автор отмечает, что формирование культурной идентичности - одна из центральных проблем в контексте самосознания творческой личности. Культурная идентификация как осознанное принятие культурных традиций, норм, ценностей, и самоидентификация как основа самоопределения и формирования личности особо значимы в периоды кризисных эпох, а для символизма культурная идентификация и самоидентификация приобретают онтологическое значение.

Автор обращает внимание на то, что формирование культурной идентичности характерно как для европейской, так и русской культур. Французский символизм в аспекте самоидентификации осмысливает традиции романтизма, которые актуализируются в творчестве Ш. Бодлера; «проклятость» как осознание своего места в литературно-художественном и исторически-общественном процессе, как нежелание обретать «самость», и, таким образом, идентифицироваться, приводит к импрессионистичности лирики П. Верлена; предельная, именно агрессивная самоидентификация, прокажённость как попытка не просто выделить собственное «я», не обременённое никакими культурными или социальными традициями, но и отречься от него, - характерны для А. Рембо. Творчество С. Малларме вырастает из драмы культурной самоидентификации: «я» аналитика, учёного, приводит к поиску Красоты, Абсолюта, Материи.

В истории русской культуры вопрос о культурной идентификации творца в контексте по определению элитарного символизма тесно связан с вопросом заимствования и национальной самобытности.

Так, несмотря на то, что важнейшими ориентирами для Д. Мережковского становятся античные и религиозные ценности и мировые символы, в его случае культурная идентичность русского символизма формируется в процессе определения своего места в одном ряду с русскими писателями (А. Пушкин, Л. Толстой, Ф. Достоевский), которые являются образцом и ценностно-смысловым ориентиром.

В. Брюсов осознаёт себя прежде всего субъектом художественного творчества, обращаясь к литературной практике и демонстрируя стремление идентифицировать и заявить о себе и творчестве своих единомышленников в контексте европейской символистской школы.

Обращая внимание на буквальное отождествление современниками и критиками русских творцов с французскими, автор отмечает, что перед нами ни что иное, как создание культурных кодов, позволяющих русским творцам идентифицировать себя как элиту в контексте мировых традиций.

Мы считаем, что у символистов можно различать три уровня самоидентификации: относительно мироздания; относительно художественных традиций; относительно гендера.

Относительно художественных традиций символизм актуализирует, прежде всего, преемственность и отличия символизма от романтизма и декадентства. Романтическое двоемирие, трагизм мировосприятия, стремление к символичности и парадоксальности художественного языка, тяготение к созданию кружков и объединений на ранних этапах своего формирования и крайний индивидуализм в зрелые этапы, - черты романтизма могут быть в полной мере отнесены к художественному контексту русской культуры рубежа XIX-XX вв. Более того, - романтизм создал ритуальные формы поведения художника в обществе, сформулировав его мифотворческие и жизнетворческие установки.

Но наличие романтических установок, которые можно обнаружить как в декадентстве, так и в символизме, не являются достаточным основанием для объединения этих художественных явлений в одно целое.

Автор учитывает и подчёркивает, что по отношению к русской культуре использование термина «декаданс» до сих пор вызывает споры в научной литературе.

Мы признаём, что для синонимического объединения символизма и декаданса существуют некоторые основания: во-первых, - хронологические рамки декадентства и символизма в России, общность историко-культурной эпохи; во-вторых - мировоззренческие установки, которые в самом широком смысле позволяли говорить, что к декадентству и символизму относятся все явления, лежащие вне реалистической традиции, а более узком смысле утверждать, что декаданс, символизм и модерн объединяются романтическим мировосприятием. Автор учитывает точку зрения исследователей, которые рассматривают декадентство и символизм как определённые этапы в развитии европейской и русской поэзии второй половины XIX - начала ХХ вв. (В. Асмус, А. Владимирова, И. Гарин, С. Исаев, Г. Косиков, А. Пайман), но считает, что декадентство и символизм, несмотря на хронологическую близость существенно различаются по содержанию. Нам наиболее близка точка зрения В. Крючковой и М. Воскресенской, отмечающих, что декадентство нельзя считать и предшественником символизма, поскольку декаданс - феномен социально-психологический, а символизм - творчески-эстетический. Более того, сами поэты-символисты (Д. Мережковский, З. Гиппиус, В. Брюсов, Вяч. Иванов, А. Белый) подчёркивали отличия русского символизма, выстраивая, таким образом, новую бинарную оппозицию: «декадент»/ «символист».

Придерживаясь установки на аутентичность, отмечаем: для Д. Мережковского «декадентство» ассоциируется с болезнью духа и слабостью, поэтому не может быть примером для подражания; В. Брюсов избирает из уже сложившегося круга терминов, обозначающий новое течение в России («декадентство», «неоромантизм», «символизм») название «символизм»; Вяч. Иванов дифференцирует понятия «романтик», «декадент», «символист», чтобы определить генезис символизма как самостоятельного явления, имеющего исключительно русские корни; А. Белый понимает декадентство как умонастроение старших символистов, функционально необходимое на первом этапе развития нового мировоззрения и неприемлемое впоследствии для создания новой культуры.

Таким образом, декадентство в европейской культуре становится для русских символистов тем проблемным полем, которое позволяет определить собственно символистскую концепцию поэзии и жизнетворчества. По нашему мнению, европейский декаданс повлиял на генезис и формирование символизма в России; более того, мы считаем возможным и обязательным подчеркнуть наличие декадентских черт (на уровне умонастроения, семиотики поведения, жизнетворчества, наконец, тем, мотивов и образов поэзии) в русской художественной культуре конца XIX - начала ХХ века. Тем не менее, благодаря осмыслению и во многом отрицанию эстетики декаданса, происходит становление самосознания и самоидентификация русского символизма.

Проблематика гендера органична самому историко-культурному и художественному контексту символизма, особенно русского. Проблема женственности, наиболее ёмко обозначенная в философии В. Соловьёва, В. Розанова, Н. Бердяева, С. Булгакова, в культуре рубежа XIX-XX вв. поднимается наряду с другими онтологическими проблемами (К. Бальмонт, Д. Мережковский, З. Гиппиус), актуализируется в современных научных исследованиях (И. Едошина, А. Новиков, О. Рябов, М. Чистова). Вместе с этим, мало внимания уделено проблеме гендера как культурной маски пола (Ж. Бодрийяр), культурной метафоры, в которой присутствует элементы игры, театрализованного представления в аспекте художественного творчества и бытового поведения.

Автор отмечает, что в культуре символизма женское начало занимает особое место. Наибольшее влияние на формирование культа женщины в символизме оказали: эстетика романтизма (обращение к философии Платона и неоплатонизма, учение о «Душе Мира», идея вечной женственности); концепция пассивности и инертности женского начала, рецептивности и страдательности (В. Соловьев, Д. Мережковский, Н. Бердяев, Вяч. Иванов, А. Белый); народные поэтические представления о женственности природы, материнстве, жизненных хаотических силах (Вяч. Иванова, В. Розанов).

В культуре символизма находят своё выражение и традиционные европейские трактовки женского начала. Кроме того, культура конца века, проникнутая декадентскими настроениями, порождала новую тенденцию: особую рафинированность эстетического восприятия, что соответствовало представлению о женском характере.

В целом, в символизме выделяются две тенденции истолкования женских образов: с одной стороны женщину идеализируют, изображая её целомудренной, чистой, глубоко религиозной (П. де Шаванн, М. Дени, В. Борисов-Мусатов, П. Кузнецов, Ш. Бодлер). Всё это - ипостаси надбытового образа Девы Марии, нашедшие своё воплощение и в русской философии и поэзии серебряного века: «лучезарная подруга» София - Премудрость Божия, Мировая душа В. Соловьёва; Вечная Женственность - Прекрасная Дама - Незнакомка А. Блока; Вечная Жена А. Белого.

С другой стороны, создаётся образ женщины развратной, проклятой, увлекающей мужчину на путь порока и падения. Этот тип женского начала воплощён в вариантах множества масок: лунная эмблема, хаос, зверь, жестокая судьба, символ смерти. Символисты часто подчёркивают животное начало женщины (Ф. Кнопф, Г. Моро, Г. Мосса, О. Бердслей, Э. Мунк). Образ бесполой небесной Девы трансформируется в символизме в сексуально определённый образ блудницы - падшей женщины - дьяволической жены (Н. Минский, К. Бальмонт, Д. Мережковский, З. Гиппиус).

Автор делает вывод о том, что гендерная самоидентификация для символистов имеет несколько аспектов. Во-первых, это противопоставление мужского начала женскому, которое имеет множество проекций, зеркальных отражений, теряет однозначность и стабильность. Во-вторых, это андрогинизм, наиболее ярко выраженный в жизни и творчестве З. Гиппиус. В-третьих, это использование маски женщины для творца-мужчины (В. Брюсов).

В третьем параграфе «Мифологизация личности символиста в русской культуре конца XIX - начала ХХ вв.» автор на основе выявления специфики неомифологического сознания и мифологизации как вектора творческого процесса, впервые анализирует мифологизацию в культуре русского символизма в аспекте идентификации и самоидентификации как пути к формированию текста личности символиста.

Внимание к мифологизации в культуре русского символизма обусловлено, с одной стороны, гуманитарной научной традицией (Ю. Лотман, З. Минц), в рамках которой сформировалось представление о возникновении «неомифологического» сознания в русском символизме. С другой стороны, традициями мифокритики (Е. Ермолин, Е. Мелетинский, О. Фрейденберг, К. Хюбнер, М. Элиаде), анализирующими роль мифа в культуре «рубежных» эпох. Исходя из задач исследования, мы акцентируем внимание на целях и способах мифологизации личности и текста в культуре русского символизма.

Истоки мифологизации в творчестве символистов онтологически связаны со спецификой ментальной модели русской культуры конца XIX - начала ХХ вв. Иррациональность мышления, тяготение к синтезу искусств, эстетизация и символизация лежат в основе ремифологизации в культуре русского символизма. Кроме того, причины обострённого внимания к мифу обнаруживаются в теории соответствий, в основе которой представление о единстве мироздания и взаимосвязи/взаимозависимости всех явлений и процессов, а также в символистской трактовке дефиниции «символ», которая непосредственно связана с интерпретацией мифа в культуре (А. Белый, Вяч. Иванов).

В русском символизме мифологизация свойственна как символистским вербальным текстам, так и невербальным, к которым мы, в первую очередь, относим собственно текст личности символиста.

Анализ символистских текстов позволяет определить особенности мифологизации, к которым относятся мифологизация традиционных для истории культуры объектов, и нетрадиционных, значимых в контексте русского символизма.

К работе с традиционными объектами мы относим: обращение к античности (актуализация мифа о «золотом веке», где миф не заимствуется в готовом виде, а подвергается интерпретации: Г. Моро, О. Редон, П. де Шаванн, Л. Бакст, М. Врубель); мифологизацию романтизма (при этом обнаруживаются два аспекта этого вида мифологизации: обращение к мифам, актуализируемым романтиками, например, к образу Демона в искусстве, и мифологизация самого романтизма как явления культуры, выразившаяся как в мифологизации романтических произведений, так и в мифологизации личности романтика).

К нетрадиционным объектам относим литературную мифологизацию (создание «функциональных» мифов (З. Минц)), для которой характерно обращение к литературным традициям, прежде всего - литературе «золотого века». Произведения реалистов («Медный всадник», «Пиковая дама» А. Пушкина, «Мёртвые души», «Ревизор» Н. Гоголя), а также личности писателей-реалистов (А. Пушкин, Ф. Достоевский, А. Чехов) приобретают мифологические черты и становятся основой создания нового мифа в творчестве символистов. Мифологизация современности также может рассматриваться в двух аспектах: миф о современном мире (специфика мифологизации хронотопа была рассмотрена нами выше), и миф о символизме. При этом создание мифа о символизме включает в себя две, на первый взгляд, противоположных процедуры. Генезис русского символизма связан с процедурой мифологизации французского символизма (в контексте «присвоения» чужого, рассмотренного нами в первой главе), самоопределение (самоидентификация) русского символизма происходит в аспекте демифологизации французского символизма, которая, в свою очередь, приводит к процедуре мифологизации русского символизма.

В исследовательской литературе сложилась традиция разграничения античных и авторских мифов в русском символизме (З. Минц). По мнению автора, необходимо различать авторские мифы как художественные (создание вербальных текстов-мифов, к которым, в частности, относится «Мелкий бес» Ф. Сологуба, «Петербург» А. Белого), и авторские мифы как мифы личностные, создающиеся в процессе мифологизации личности русского символиста.

Итогом создания последних становится включение личности символиста в контекст мифа. Мифологизация личности символиста имеет, на наш взгляд, две цели: идентификацию символистского окружения, то есть причисление к мифологическим (следовательно - знаковым для русских символистов) персонажам французских символистов, русских писателей, философов, которые формируют контекст личности символиста; и самоидентификацию личности как персонажа мифа (включающую в себя игровую мифологизацию). Появляется в критике термин мифопоэт-символист (А. Ханзен-Лёве).

Наиболее отчётливо процедуру мифологизации как самоидентификации мы обнаруживаем в живописных портретах русских символистов (Л. Бакст, К. Сомов), а также в вербальных портретах, созданных символистами, их соратниками и современниками (Н. Арсеньев, А. Белый, М. Волошин, Л. Рындина, Н. Телешов и др.). Таким образом, мы отмечаем, что в процедуру мифологизации оказываются включёнными не только символисты, но и символистское окружение (адресат в свою очередь начинает участвовать в формировании адресанта, актуализируя ещё одну коммуникативную функцию взаимодействия контекста личности символиста с текстом личности).

В четвёртой главе «Личность символиста в пространстве повседневности» автор, анализируя художественные и повседневные практики русских символистов, определяет специфику взаимодействия символиста с повседневностью и бытом. Акцентируя внимание на сложившуюся в гуманитарных науках традицию противопоставления «творчество» - «повседневность», мы отмечаем, что пространство повседневности парадоксально становится для русских символистов пространством творчества, способствующим идентификации и самоидентификации.