Русская культура в XX веке: трансформация системообразующих оснований

Всё возможное несовершенство «нового человека» происходит от внешних социально-средовых условий. Их он и призван благоустраивать. Отсюда и гипертрофированная роль экономического детерминизма. Право на выживание имеет только марксистки ориентированный, с железной волей человек.

При частичном «перетекании» революции в контрреволюцию «новый человек» начинает «стареть», обретая целый ряд созидательных качеств - трудолюбия, возвышения супружеской верности, семьи, любви к Родине, хотя и в виде духовно усечённого «социалистического патриотизма».

«Новый человек» постсоветского «переходного периода» остался во многом «винтиком», не имея действительной внутренней убеждённости и устойчивости, он не выдержал «бремени свободы» и поддался разрушительным соблазнам. Субъект «переходного периода» 1990-х годов редко назывался «новым человеком» (с прибавлением слова «творческий»), но прежний «простой советский человек» - смягчённый «новый» - был признан непригодным для будущего. «Новый человек» постсоветского периода - динамичный, интенсивный человек, и только он имеет право на будущее. Для нединамичного, экстенсивного человека должны быть созданы «невыносимые условия», он должен быть «подвергнут диффамации, выдавливанию из общества, маргинализации, уничтожению самыми различными способами» (И.Г. Яковенко). Такие требования являются превращёнными рецидивами периода большевистской революции, хотя и сформулированы, как ни парадоксально, в либерально-демократическом идейном поле.

Отказываясь от ценностей национальной культуры, рыночный «новый человек» не пытается строить «рыночную культуру», по аналогии со строительством «пролетарской культуры», но решительно внедряет западные «массовую культуру» и образ жизни. Он - апологет «открытого общества», разделяет доктрину мирового сообщества об ограниченном суверенитете над национальными территориями и ресурсами, поддерживает наращивание компетенции наднациональных структур, вожделеет единообразно-глобализированного мира.

«Социальная трансформация» - есть общественное явление, сущность которого заключается в процессе качественного изменения социума в целом или определённого социального института, сообщества. Этот процесс по целям и результатам двунаправленный: к более высокой структурной организации трансформируемого объекта или к более низкой по сравнению с исходной. Социальная трансформация содержит в себе единство стихийно развивающегося и целенаправленного воздействия на содержание и динамику процесса. В настоящее время в научный оборот введены многочисленные и разнообразные источники, свидетельствующие о не обязательно прогрессивной целенаправленности социальной трансформации.

«Социальная трансформация» в социально-гуманитарном знании - относительно позднее понятие. Ранее это был «социальный прогресс», но трансформация не обозначает только прогресс. Как близкие исследователями используются понятия модернизация и «социальная модернизация». «Социальная трансформация» употребляется как понятие самое широкое, отражающее динамичные изменения во всём обществе, а также как более ограниченное отдельными социальными сферами и институтами. Понятие «модернизация», применяясь как идентичное «трансформации», имеет выраженную качественную направленность.

Трансформации в социокультурных институтах определённо самые сложные и по последствиям своим многозначны и труднопредсказуемы для современников, и ещё более - для потомков. Здесь часто самые благонамеренные замыслы могут быть в значительной мере нейтрализованы непредвиденными обстоятельствами или даже привести к обратным результатам. Сцепленность, органическая взаимозависимость феноменов культуры как живого организма требует особой тонкости предваряющего культурологического дискурса и управленческих решений, духовно-нравственной их обоснованности. Сам процесс социальной трансформации непостоянен по содержанию и темпам развития, в нём ожидаемые качества прирастают неожиданными.

В каждой конкретной сфере культуры трансформация происходит специфично, имеет свои скорости и объёмы и, безусловно, пределы изменений, регламентируемые возможностью утраты идентичности. В связи с такой угрозой поднимается проблема пределов, рисков трансформации. Одни исследователи пределы и риски выявляют, беспокоясь о возможной утрате национально-культурной идентичности, другие опасаются смены проводимого курса. Оперирование понятием «социальная трансформация» даёт возможность более глубокого осознания изменений, происходящих в обществе и культуре и компетентного управленческого воздействия с целью стимулирования, торможения, коррекции процесса в целом или каких-либо его отдельных структурных элементов. Понятие «трансформация системообразующих оснований русской культуры» более узкое, чем понятие «социальная трансформация» и они могут быть приравнены к терминологической оппозиции «общее - особенное».

Трансформации конструктивные опираются на традиционные национальные ценности и производят усовершенствования, новые качества. При этом традиция понимается не как некая застывшая, не способная к прогрессивным изменениям данность. Напротив, традиция в обычных условиях национального бытия продлевается в будущее изменениями своих форм, новизной. При относительно «мягком» развитии истории традиционные ценности наиболее устойчивы к влияниям времени, и в течение жизни одного-двух поколений изменения в них незаметны.

Трансформации деструктивные ориентируются на несоприродные ценности и разрушают систему национальной культуры. Они протекают с большим напряжением и в высоком темпе, даже взрывообразно, и нацелены на внедрение чуждого. Трансформации конструктивные - не восстание, когда «сегодня рано», а «завтра поздно», не «стахановское движение», наконец, не слом системы, но усовершенствование, созидательная стратегия, большие или меньшие темп и напряжение которой задают вызовы времени.

Решение проблемы устойчивости русской культуры в постсоветский период включает несколько этапов, важнейшие из которых это определение типа текущей трансформации; поиск исторических аналогий трансформационных процессов, сравнительный историко-культурный анализ результатов. После этого станет возможной разработка структурно и содержательно адекватной системы культурозащитных мер.

Экология культуры - формирующаяся структурно и содержательно область социально-гуманитарного знания. Экологию культуры называют и доктриной, и концепцией. Сам термин введён в научный и публицистический оборот академиком Д.С. Лихачёвым (1979), поставившим проблему сохранения исторических и природных памятников, осознания единства природного и человеческого. Позже о со-развитии (коэволюции) культуры и природы неоднократно писал академик Н.Н. Моисеев, о «союзе природы и человека, их общей гармонизации» - А.Р. Небольсин (2002). Углубляющийся глобальный экологический кризис, умножение процессов, стремительно приближающихся к порогам необратимости, деградация жизненной среды вызвали всестороннюю деградацию человека, и в свою очередь, побудили к жизни антропоэкологию.

От экологических проблем природной жизненной среды и человеческой телесности едва наметился переход к проблемам внутренней, духовно-нравственной среды. Именно состояние этой среды является первоисточником антропогенного порядка или хаоса в природе и обществе.

Словарь дополнительных, уточняющих, «осевых» эколого-культурных терминов расширяется, вводятся, например: «космопланетарная человеческая духовность» (В.П. Казначеев), «экологическая духовность» (В.Н. Турченко, Г.Ф. Шафранов-Куцев), «духовно-экологическая цивилизация» (учёные-экологи; А.В. Иванов, И.В. Фотиева, М.Ю. Шишкин), «экология души» (публицисты, писатели, богословы), «экология духа», «экология совести» (А.И. Половинкин), «экологизация духовности» (Г.Ю. Тенешева) и др. Теперь эти, в традиционно-материалистическом мышлении метафорические, выражения получают научное осмысление.

Перспективная и дееспособная концептосфера экологии культуры может сформироваться при восстановлении единства знания и веры, рациональных и духовных сил человека, на путях органического соединения эволюционного и креационистского воззрений на мир. Именно при таком подходе к экологии культуры можно надеяться на сохранение национально-особенного, своеобразного при настоящих и будущих социокультурных трансформациях в России.

В третьем параграфе «Состояние экологии культуры как следствие трансформационных процессов. Пути решения проблемы» анализируются проблемы новой и перспективной области знаний, предлагается комплекс теоретико-методологических и практических подходов к восстановлению экологии культуры. Введение в научный оборот понятия «экология культуры» уже было серьёзным достижением культурологического знания. Однако скоро выяснилась необходимость в содержательном и структурном развитии базового понятия. Изначальная забота Д.С. Лихачёва была связана с сохранением памятников культуры, а затем и всего культурного прошлого как условия «нравственной осёдлости». Сегодня на первое место следует поставить подлинную «духовную осёдлость». Автор рубежного понятия мыслил сохранение культурного наследства не по частям, а в целом, вместе с природными ландшафтами, как единство природного и человеческого. Культурно-природные, «смешанные» объекты - бесспорная данность, суть проблемы в их сочетании. Тютчевское «созвучье полное в природе» - идеал сосуществования культуры и природы. Границы между природой и культурой есть и они принципиальные. В культуре осуществились знания, переживания, практический опыт человека; культура, если согласиться с исходным положением христианской мысли о сотворении мира, есть продолженное человеком миротворение.

От природно-культурных единств необходимо обратиться к внутренней эколого-культурной проблематике, экологии самой культуры как живого организма. Характер взаимодействия в системе «Natura - Cultura» обусловлен состоянием собственно культурного организма. Природопокорительная парадигма культуры основные силы человеческого духа нацеливала на внешние условия существования. Во внутреннем делании активность ослабевала и примитивизировалась. «Выпадая» во внешний мир, человек с ускорением удалялся от самого себя. Разум его был поставлен в унизительное положение - служить комфорту. Осознать эту резкую асимметрию творческой деятельности нашего современника помогают труды П.Т. де Шардена, О. Шпенглера, А. Швейцера, А. Печчеи, знакомство с философскими, этическими, экологическими и культурологическими взглядами В.И. Вернадского, Н.Н. Моисеева, Ф.Я. Шипунова, О. Николаевой, В.П. Казначеева, А.Р. Небольсина и др., со святоотеческой литературой.

Поглощённость внешним, суета, скорости делают «обычной сверхзанятость современного человека», которая, по А. Швейцеру, «ведёт к умиранию в нём духовного начала». Внутренний беспорядок порождает внешний. Вновь, после долгого забвения двуприродности человека, восстанавливается союз данных ему двух прикасаний к истине - научного и духовного. В союзе «двух прикасаний к истине» происходит благотворное сложение энергий, а в антагонистической оппозиционной модели - их взаимное погашение. Без обращения к подлинной духовности как системообразующей жизненной силе организма культуры не будет ни экологии природы, ни экологии культуры. Эта важнейшая жизненная сила, по Д.В. Пивоварову, является «твёрдым ядром» культуры, роль которого исполняет основополагающий священный текст. Оно имеет «защитные пояса» - подсистемы культуры, адаптирующие общество к смысловому ядру. В таком структурном бытии культуры в ней сопрягается «эмоционально-веровательное и технологическое мироотношение человека, а ”твёрдое ядро” культуры задаёт человеку трансцендентный смысл жизни». Проблема для нас новая и обнадёживающая.

Сложен подход к важнейшему - экологии внутренней среды человека, экологии его души, «экологии совести» (А.И. Половинкин). Экология культуры, исключающая эзотерическую, внутреннюю, глубинную причинно-следственную связь явлений культуры, всегда будет незавершённой и бесплодной мыслительной конструкцией.

Религиозная экологическая мысль и практика, включает в себя систему запретов (политеистические религии) и заботу о спасении души (монотеистические религии) посредством бережного и благоговейного отношения к творению Божьему. Необходимость нового, экологического сознания стала общепризнанной. Но это сознание, «похоже, не имеет реального фундамента для воплощения, - пишет В.Л. Огудин. - Совершенно непонятно, каким образом современная экологическая наука, атеистическая в своей основе и потому не имеющая возможности воздействия на человека через его духовную сферу, собирается выработать тесно связанные с жизнью законы, с которыми соглашалась бы большая часть людей». Секуляризованная культура в итоге бессильна восстановить экологию природы, она сама, будучи неэкологичной, проявляет всё усиливающиеся тенденции саморазрушения. В ней идеалы замещаются плюрализмом гедонистических интересов, сегодня на её духовно-нравственной шкале не стало ни «верха», ни «низа». Качественная вертикаль исчезла, всё равноценно расположилось по горизонтали.

Подлинная экология русской культуры может быть восстановлена с положительным решением проблемы «твёрдого ядра» культуры, с соблюдением принципа онтологизма при воззрении на её всевременное бытие. Необходимо восстановление культуро- и человекозащитных национальных кодов - духовных, морально-нравственных, образовательных, семейных, трудовых и др. И если современная русская культура не будет черпать из источника своего происхождения, то улетучится из народной жизни остатки духовного наследства и она окажется неспособной удовлетворять даже биологические и простейшие социальные потребности.

Общий вывод по материалам главы состоит в том, что трансформации системообразующих оснований русской культуры в сопоставляемых периодах развивались по вектору разрушения русского национального начала и традиций, органически связанного с ними православного миросозерцания. В идеологическом обеспечении «культурной революции» центральное место занимало жёсткое ленинское требование «бороться с господствующей, черносотенной и буржуазной национальной культурой великороссов». Леволиберальная борьба с «русским фашизмом», «экстремизмом» и т.п. в 1990-е годы есть рецидив большевистской идеологии и практики 1920-х годов.

Денационализирующие процессы 1920-х и 1990-х годов выразились прежде всего в дальнейшей секуляризации и тотальной вестернизации русской культуры с применением жёстких, аналогичных производственным, технологий социального конструирования. В результате современное российское общество встало перед стратегической проблемой восстановления экологии русской культуры.

Глава 2. «Культурная революция» как социально-трансформационный феномен и социальная технология» содержит переосмысленную интерпретацию «культурной революции», актуальную демифологизацию её целеполагающего задания. Показаны важнейшие направления приложения трансформационной энергии направляющих государственных сил. Проанализирована программная установка лидирующей в первые годы большевистского переворота показательной идеологической структуры «культурной революции» - Пролеткульта, а также характеризуется «новый человек», как её главный конструкт. По-новому освещается массовая культура («масскульт») как социокультурное явление на примере наиболее яркого в нём рок-музыкального феномена - беспочвенного, безнационального, как и «пролетарская культура». Выявляется аналогичность или существенное сходство трансформационных процессов сопоставляемых историко-культурных периодов.

Первый параграф «Смысл и цели ”культурной революции”. “Новый человек ” в истории и большевистский проект» посвящен нетрадиционному представлению о «культурной революции» и «новом человеке». Её цели и задачи заключаются не в действительном формировании нового и высшего типа культуры, чего в принципе невозможно достичь революционным путём, но в разрушении наличной культуры методами «критического пересмотра», «ломания», «отбрасывания» и т.п. «Культурная революция» являла собой жёсткую социальную технологию, сродни промышленно-технической. Основной смысл её заключался в замене «буржуазной» национальной культуры построенной победившим классом-гегемоном «пролетарской культурой» в соответствии с марксистской доктриной, где каждый господствующий класс для удержания власти создаёт свою культуру.

Технология замены существующей культуры культурой-проектом включала разделение культуры на «буржуазные» и «демократические» элементы, «критический отбор» и другие жёсткие методы обращения с культурой не как с живым организмом, но как с мёртвым механизмом. Реальная производительная сторона «культурной революции» таким образом сводилась в главном к разрушению культуры. Ликвидация неграмотности взрослых, повышение образовательного или культурно-технического уровня и т.п. были лишь попутными заданиями, доктринально к «культурной революции» не относящимися. Основной смысл «культурной революции» как комплексного социально-трансформационного феномена осуществлялся на путях достижения двух взаимосвязанных целей - десакрализации и денационализацтии русской культуры. В этом процессе предполагалось сформировать носителя десакрализованной, интернационально-классовой «пролетарской культуры» - «нового человека». «Новый человек» - интегративная, все в себе заключающая сверхценнось и главный конструкт «культурной революции». В своём идеале он лишён национальных признаков, религиозности, патриотических чувств, интернационалист, «интербригадовец», безликий элемент трудовой армии и самоотверженный боец мировой революции.

Первое, с чего начиналась реконструкция человека-уникума, человека-личности в человека-функцию революции, были разрыв преемственной связи с традиционной духовностью и «упрощающая» реформа русского языка. Теоретической и опытно-лабораторной структурой-лидером «культурной революции», особенно в самом начале советского периода, был Пролеткульт. Критика Пролеткульта вождями революции, и самим Лениным, не затрагивала сущностной глубины его трансформационного проекта и носила в основном организационно-управленчиский характер. Подход к русской культуре с левых позиций, или ещё более жёсткий - с позиции «левизны», одинаково не предполагал сохранения её организменной целостности и преемственного воспроизводства.

В 1990-е годы роль Пролеткульта несравненно более энергично и широко исполняют организации, распространяющие «масскульт». Сам «масскульт» по своей деструктивности беспрецедентно мощное явление, к тому же не осознанное даже значительной частью высокообразованного слоя общества, отсюда и запаздывание остроактуальных защитных мер. «Новый человек» в 1990-е годы как дефиниция встречается редко, однако содержательно постсоветский человек, столь же «новый», существенно схожий со своим предшественником 1920-х годов. Прежний - интернационалист, безоглядный, несгибаемый участник мировой коммунистической революции, «пролеткультовец», «секс-революционер», второй - космополит, участник «нового мирового порядка» (безусловно, рыночного), «Homo globalis», строит «открытое общество», «масскультовец» и также - «секс-революционер»; «интенсивный», «динамичный», исключающий из будущего «экстенсивные», «нединамичные» типы личности.

Второй параграф «Реформистское давление на русскую речь: предыстория, вторжение революции в правописание» содержит анализ тенденции «упрощения» русского алфавита со времён Петра I на основании мнимых «тяжёлости», «архаичности», «отсталости» русского языка и речи. В набор «упрощающих» решений в петровское время вошли: ликвидация дублетов, двойных букв как «лишних», хотя они играли разную роль в словах и имели разное числовое значение, звучали разно в зависимости от места в слове; отмена указаний ударений (сил), чем нарушался ритмический строй речи; «упрощение» графики письма обернулась усложнением за счёт введения сложной орнаментики прописных букв; нарушения, связанные с числом и мерой, соизмеримостью мысли и её выражения в слове; упразднение имён букв, давшее их бессмысленный набор, рассчитанный на механическую память. Другие нововведения лишь усиливали разрушения органически существовавшей системы. Ликвидация восьми «лишних» гласных букв вызвала обвальные процессы в правописании, что создало искусственные поводы для дальнейших длительных «усовершенствований» русского языка.

Петровская реформа квалифицируется как пролог большевистской орфографической реформы. Большевики в декабре 1917 г. изъяли из алфавита ещё пять букв и ввели ряд новых правил правописания, чем были вызваны многочисленные отрицательные последствия. Была нарушена преемственность в развитии культуры, созданы искусственные затруднения в освоении литературного и научного наследия молодыми поколениями. К тому же, открывался широкий простор для «упрощающих» реформ.

Параграф третий «Русское слово на заданной большевиками траектории. Постсоветские тенденции» содержит характеристику большевистских культурных программ 1920-х годов, в том числе и языковой, как перманентных. Преодоление устоявшейся неприкосновенности правил открывало простор деструктивному вмешательству в сферу языка. «Упрощение» языка повлекло за собой выветривание духовности и нравственности, огрубление мысли; то же происходило и в народной жизни, ибо речь программирует мышление и действие. После орфографических декретов 1917 - 1918 гг. в Наркомпрос поступило около ста проектов дальнейшего «упрощения» языка, общее их обоснование - «сложность родного языка». Экспертиза проектов отдавалась стенгазетчикам, рабкоровцам, выдвиженцам из социальных низов, а не филологам, учёным, специалистам, в значительной части противившимся разрушительным реформам. Логика борьбы со «сложностью» русского языка привела к предложению латинизировать его графику. Неприятие латиницы «упрощенцы» скомпенсировали предложением азбуки в 24 - 25 букв, по аналогии с латинской. Большевики в мотивации «упрощения» русского языка пошли дальше предшественников, выдвинув тезис о необходимости облегчения его изучения иностранцами. Существенно понизилась смысловая и энергетическая ёмкость языка, изменился его графический облик. Наиболее опасные рецидивы «упрощения» языка проявились в 1964 г. и в 2001 - 2002 гг. В первом случае их остановила высокая протестная активность действительно широкой общественности, во втором - общественность поддержала и сыграла большую роль в защите языка супруга президента РФ Л.А. Путина, председатель воссозданного при Правительстве РФ Совета по русскому языку. В параграфе аргументируется острая необходимость в законодательной, образовательной и моральной защите русского языка как языка национального и международного общения, а также отказ от некоторых явно деструктивных языковых норм, введённых большевиками.

Параграф четвёртый «”Массовая культура” как превращённое проявление «пролетарской культуры» 1920-х годов. Рок-музыкальный феномен» посвящён проведению принципиальных аналогий между «пролетарской культурой» и современным «масскультом». Феномен «масскульта» структурно более сложен и широк, чем принято считать. «Масскульт»-тенденции прямо или косвенно реализуются во всей культуре, сосредоточиваясь в сферах досуга и художественной культуры, демонстрируя беспочвенность, однородность, стандартность, максимальное «упрощение» поэтического, музыкального и сценического начал, демонизацию образов и образцов поведения. Пролеткультовские и «масскультовские» ценности сходны по происхождению и маргинализирующим целям. Различие видится в основном в технической стороне и в большей степени противоположения «масскульта» национальной культуре. В параграфе доказательно оспариваются представления о спонтанности возникновения и широкого распространения рок-музыки - стержня «масскульта» и попытки «этнизации» безнационального рока («русский», «английский»), выдачи второстепенного в нём за существенное. Приводятся многие обстоятельные данные отечественных и зарубежных учёных, позволяющие сделать вывод о высокой поражающей силе рока и необходимости нейтрализации его деструктивных влияний - в первую очередь на детей и молодёжь. Приводятся также сообщения о включении рок-музыки, всего музыкального «масскульта» в арсенал неклассических вооружений армий мира.

Глава 3. «Образование в современной России: рецидивирующие трансформационные процессы 1920-х годов и альтернативы» даёт представление об идеологической революционной перестройке русской школы, об острых дискуссиях 1920-х годов в среде самих «советизаторов» образования. Важнейшей их причиной была проблема заимствования иностранного, в главном американского, образовательного опыта при нигилистическом отношении к отечественному. Раскрывается сущность возвратной американизации российского образования в 1990-е годы и обосновывается необходимость синтеза в его реформе, когда бы лучшее из дореволюционного, советского и зарубежного) опыта нашло благодатное применение.

Первый параграф «О понятии «образование» и его движении в историко-культурном времени» содержит сведения о принципиальном изменении смысла русского образования после 1917 г. Образование ума и сердца, при акцентировании воспитания стало всё больше замещаться утилитарными целями. Ранее само воспитание имело две грани - внешнюю и внутреннюю. Первая выражалась в приличном поведении в обществе, в соблюдении светских манер и обычаев, вторая - в смысложизненных ориентациях, в заботах о духовном и вечном. Разведение образования ума и образования сердца по разным местам, утрата их органического единства и самой мысли о первенстве воспитания «упростили» задачи школы, свели образование к получению знаний и навыков, обучению, просвещению. Одухотворённость всё больше уступала место практицизму. А со всем этим школу покидали и основы искусств, формировавшие строй чувств, возделывавшие душевные глубины юного человека. Гуманитарное мышление приближалось к естественно-научному и отождествлялось с ним. Тайны бытия, познаваемые лишь верой, подменялись проблемами, познаваемыми разумом.

Поворот современного образования к идеям изменения мира, воспитания «нового человека»» есть превращённые реминисценции «культурной революции»: в 1920-е - «пролетарской», в 1990-е - «рыночной», корень же у них общий - разрыв с национальной традицией.

Второй параграф «Рецидивы процессов 1920-х годов в реформе образования» отражает общее и особенное в реформах образования в сопоставляемые периоды. Русская культурная традиция ориентировала образование прежде всего на формирование миропонимания и мирочувствованиия, на «собирание человека». Поворот современного образования к идеям изменения мира, воспитания «нового человека» есть превращённые реминисценции «культурной революции»: в 1920-е - «пролетарской», в 1990-е - «рыночной», корень же у них общий - разрыв с национальной традицией.

Реформа 1990-х годов проводилась «сверху», аппаратным путём, но особенность её состоит в преобладающем влиянии внешних, наднациональных структур. Современная реформа демонстративно пренебрегает духовными и нравственными ценностями русской нации и её педагогическим опытом. Как и в 1920-е годы, проявились тенденции разрушения школьной предметной структуры, замены предметов туманными курсами, дефундаментализации образования. Либерализация отношений «учитель - ученик» развивается в направлении всё большего понижения значения учителя и наделения ученика ролями, несообразными его летам и жизненному опыту, что уже было в 1920-е годы и скомпрометировало себя. Такие подходы провоцируют разделение поколений. Из центра знания школа превращается в «рынок образовательных услуг», в ещё один сектор торговли. Сознание школьников засоряется излишними экономическими и другими сведениями.

Масса открытых в России учреждений общего и профессионального образования с зарубежными программами, курсами и технологиями образования не имеет глубокой перспективы и является залогом будущих переустройств и негативных последствий. Сбрасывание государством ответственности за образование на местные власти и население, даже если бы необходимость этого шага и была доказана, сегодня преждевременно. Нет в России Communitty education, образовательных сообществ, как и утопичны проекты обмена русского национального образования на Global education с его неизбежным «продуктом» - Homo Globalis. Это превращённые формы американизации образования 1920-х годов, когда русской школе навязывались Dalton-plan, Method project и другие иностранные образовательные системы. Показательны результаты ещё далеко незавершённой реформы: в России, по данным международных исследований PISA-2003, резко упала математическая и естественнонаучная грамотность 15-летних учащихся. Только 36 % их обладают навыками грамотного чтения и лишь 2 % способны понимать сложные тексты, критически оценивать информацию, формулировать гипотезы и выводы.

Третий параграф «Духовно-нравственные проблемы постсоветского образования. Гуманизация мнимая и действительная» посвящён важнейшим проблемам образования, которые сегодня буквально тонут в море вопросов инновационных образовательных технологий, Болонском процессе и других проектах. В нашей культуре разрушена духовность как твёрдое ядро, что больше всего отразилось на образовании. Утратив абсолютные ценности, идеал, оно стало без-образным, без-идеальным. Силы всех и каждого рассеиваются в броуновском движении интересов. Социальная энтропия устремляется к порогу необратимости.

На исходе 1990-х годов отчётливо проявилась проблема сосуществования секуляризованной и религиозной культур, восстановления связи Православия и образования. В основном, и особенно дополнительном образовании, начались попытки внедрения в среднюю школу, гимназии и лицеи учебного курса «Основы православной культуры». С 2006/07 учебного года более чем в четверти российских регионов этот курс стал обязательным. Процесс одухотворения школы, её подлинной гуманизации сильно затруднён многими обстоятельствами: инерцией атеистического и технократического мышления, сознательным противодействием возрождению русского образования. Атеизм как религия навыворот, антирелигия утратил лишь юридическую монополию, но в системе образования ещё господствует в содержании учебной литературы, в умонастроениях учащих. Внедрение в сознание молодёжи тезиса о возможном для неё выборе духовности приводит к захвату юных душ нетрадиционными для России сектами, культами, к широкому развитию прозелитической деятельности на территории с традиционно православным населением. В Россию приезжают многие тысячи разного толка миссионеров. Культурозащитная традиция всегда основывалась не на выборе духовности молодыми поколениями, но на её наследовании. В современных условиях необходима приоритетная долгосрочная государственная программа обеспечения духовной безопасности страны. Знание основ православной веры и культуры сделает более доступным культурное наследие.

В параграфе раскрывается несостоятельность «просвещенческого» следования показаниям одного разума, неизбежно формировавшего в человеке с малых лет установку на своевольное пересоздание мира, раскрепощавшее в людях революционную энергию, разрушающую традицию. Доказывается необходимость структурной реализации в веках испытанного отечественной педагогикой воспитания «внутреннего человека», когда образовательно-воспитательная сила выталкивает человека из внешнего мира к себе, к благоустройству своей души и духовным усилиям. Отмечается возврата школы к воспитанию как её важнейшему назначению. Приводятся доказательства наибольшего эффекта «воспитывающего обучения» - одной из самых значительных находок русской школы.

Автор считает, что реализация в образовании сформулированных положений обеспечит подлинную гуманизацию образования в единстве внешней и внутренней её сторон. Внешняя касается всесословной материальной доступности школы, внутренняя - доступности национального культурного наследия. Современная официальная образовательная реформа обильно продуцирует препятствия для обеих «доступностей», обрекая тем самым на явную дегуманизацию общее и профессиональное образование.

Не будет гуманизированной и высшая профессиональная школа, когда из структуры её специальностей решительно вымываются профессии производственного назначения в пользу уже преобладающих посреднических, обслуживающих обменные операции и т.п. Какая доля выпускников вузов с социально-гуманитарным образованием оптимальна для России - проблема дискуссионная. И то, что эта доля в западных странах равна или даже больше российской - не непреложный аргумент. С материальной доступности начинается гуманизация любой школы, погружением в духовно-нравственные глубины национального культурного наследия реализуется её содержание и смысл.

Глава 4. «Православие в процессе социокультурной трансформации 1920-х годов и современность» посвящена положению основной, в прошлом государственной, религии в комплексе социокультурных трансформаций сопоставляемых периодов XX века. В ней отражается динамика содержания понятия «религия» от досоветского до постсоветского времени. На основании литературных и документальных, в том числе вновь введённых в научный оборот источников, раскрывается действительное положение Православия в начале и конце советского периода истории России. Отмечается идеологическая зависимость как советской историографии проблемы, так и церковной её аналогии.

Первый параграф «Религия в русской мысли и её место в системе культуры. Большевистская богоборческая идеология и практика» раскрывает понимание русской мыслью религии и последние перемены в содержании понятия «религия». Религия ныне перестаёт быть «опиумом для народа» и постепенно, одолевая напластование сложнейших препятствий, обретает статус «твёрдого ядра» культуры, высшего системообразующего элемента - не только в ретроспекции, но и в перспективе. Современное истолкование религии приближается к открытиям русской мысли о ней, как «художнице спасения», и о том, что «дело её - спасать», «спасать наш внутренний мир от таящегося в нём хаоса». Религия задаёт и через всю конкретику культуры воспроизводит особенную в каждом народе нравственную шкалу. Религия придаёт смысл культуре. Даже сама борьба с религией, временами очень жестокая, есть выразительное косвенное подтверждение её значения. Подтверждает это и жесточайший большевистский погром Православия, конкретно-исторические особенности и культурные последствия которого анализируются в данном параграфе.

Второй параграф «”Советизация” Русской Православной Церкви и сергианство» содержит анализ методов и целей работы большевиков со священнослужителями, их попытки дискредитировать наиболее почитаемых иерархов, начиная с Патриарха Тихона, найти неустойчивых в вере представителей священноначалия, чтобы через них ослаблять Церковь изнутри. Таким образом был организован раскол в среде клириков и мирян, инициировано «обновленческое», «живоцерковное» движения.

Автор вводит в научный оборот архивные документы, доказывающие полную искусственность «обновленческого», «живоцерковного» движений 1920-х годов, организованных чинами ГПУ, внедрившими свою агентуру в состав священноначалия. Предпринимались длительные тщетные попытки склонить самого Патриарха Тихона к тайному сотрудничеству со спецслужбами методом арестов, изнурительных допросов, убийства на его глазах келейника и т.п. Участью истинных иерархов-исповедников было мученичество на Соловках, в других истребительных лагерях, у расстрельных стен.

Наряду с погромами, массовыми расстрелами, утоплениями священнослужителей и мирян, кострами из икон и духовных книг велось тайное изощрённое разрушение Церкви изнутри, которое мы называем «советизацией». Наибольшие успехи «советизации» были достигнуты в июле 1927 г. с появлением «Послания (Декларации) Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Нижегородского Сергия (Страгородского) и Временного при нём Патриаршего Священного Синода об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти». Основные его идеи: «Выразим всенародную нашу благодарность и Советскому Правительству (после благодарственных молитв ко Господу. - Ю.М.) за такое внимание к духовным нуждам православного населения»; «мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой - наши радости и успехи, а неудачи - наши неудачи». Отсюда следовали «оргвыводы» в отношении инакомыслящих священников. Декларация 1927 г. стала идейной платформой нового в истории Церкви явления - сергианства и послужила причиной длительного раскола между РПЦ и РПЦЗ.

Всесторонняя активность, которую проявила советская власть по отношению к Православию, позволяет сделать вывод: не только не произошло реального отделения Церкви от государства, но государство глубже, чем когда-либо проникло во все её внутренние дела. Обновленческие тенденции 1920-х годов получили широкий простор в годы «перестройки» и «реформ», чему наиболее яркое свидетельство - экуменизация православного сознания, попытки перевода богослужения на современный русский язык, множащиеся в церковной жизни явления обмирщения, либерализма.

Третий параграф «Воинствующий атеизм большевиков. Революционные переименования: культурологический аспект» посвящён чрезвычайной активности, которую развили большевики, распространяя богоборчество, особенно среди учащейся молодёжи. Поощрялись массовые вакханалии на площадях и улицах в дни религиозных праздников, грубость, вплоть до хулиганства, проявлявшегося в отношении священников и их близких. Ужесточалось противоцерковное законодательство. Был отменён традиционный календарь, в 1931 г. введена пятидневка вместо недели с воскресением, уничтожены религиозные праздники как нерабочие дни, запрещено религиозное просвещение, введена насильственная атеизация детей в школах, особенно в детских приютах, колониях. Молодёжь провоцировалась на отказ от церковных имён и принятие имён, образованных от названий рабочих инструментов и имён вождей. Священнослужителям приписывались все отрицательные человеческие качества, ограничивались их гражданские права, молодёжь подстрекалась на глумление над иконами, храмами.

В массовых диспутах Луначарского, Ярославского и менее видных большевиков с иерархами обновленческой Церкви всегда «побеждали» воинствующие безбожники. Истинных верующих гонения лишь укрепляли в вере, и тогда большевики перенесли основную свою «работу» в школу, углубляя отделение детей от родителей. И добились в этом наибольших результатов.

Символические кампании смены имён - страны (Российская империя, Российская республика, РСФСР, СССР, РФ), городов, улиц и площадей и т.п. были по внутреннему смыслу ритуальны. Окончательная утеря имени, по П.А. Флоренскому, есть историческая и гражданская смерть, окончательное исчезновение с горизонта истории; напротив вхождение в историю, закрепление в ней своего места, своей реальности всегда обозначалось как «создание себе имени».

В советский период русской истории взращивалось интернационалистическое, космополитическое сообщество вместо нации, этнического организма. Для этого и разрушались базовые коды культуры - духовной, морально-нравственной, трудовой, речевой, музыкально-певческий и др. Сознательная трансформация русского национального именослова из этого же ряда. Неизбежными следствиями деструктивного давления на жизнеобеспечивающие коды явились недостаток чувства родства и любви, национальной солидарности.

Глава 5. «Трансформация русской семейно-бытовой культуры в 1920-е годы и в постсоветский период» посвящена культурологическому осмыслению неизученных и малоизученных сторон народной жизни. Таковыми являются фундаментальные семейные функции - «малой школы», «малой церкви», «малой родины», «малого государства», видение семьи как «первичного лона человеческой культуры», «целого острова духовной жизни» (И.А. Ильин), как клеточки, из которой строится народный организм. Отделение детей от родителей, «сексуальные революции», алкоголизация общества рассматриваются как мощные процессы-трансформеры, процессы-деструкторы семейных отношений. В сопоставляемых периодах анализируются и альтернативные тенденции и движения и предлагаются концептуальные культурологические подходы к решению проблемы.

Первый параграф «Семья и семейные отношения в теории “пролетарской культуры”» раскрывает роль семьи как важнейшего основания здорового, динамично развивающегося общества, способного обеспечить защиту, материальный достаток своим членам, их физическое здоровье, образовательный и духовно-нравственный уровень, соответствующие современным реалиям. Традиционная семейная педагогика опиралась на два основания - «школу отцовства» и «школу материнства», готовивших молодые поколения к жизни. Дворянская и городская семья несла на себе влияние идеологии крестьянской семьи и реализовывала её в своей специфической конкретике. Обе «школы» воспитания воспроизводили бытовую и производственную культуру. Трёх-четырёх поколенная, крепкая многодетная русская семья упражняла в старших детях заботливость о младших братьях и сёстрах, о стариках, чувство ответственности и бережности, не оставляла их без душевного дела. Семья как «малая церковь» преемственно воспроизводила национальную духовность и была в основном источником нравственного состояния народа. Три любви здесь пускают корни - любовь к родителям, Богу и Родине.

Русские люди в семье видели прообраз «малого государства», внешняя «политика» которого была традиционно уделом отца, внутренняя - разделялась с матерью или вовсе отдавалась ей. В современных условиях все четыре грани-назначения семьи в огромном большинстве семей реализуются лишь частично и поверхностно.

Идеи семейного раскрепощения, общественного воспитания детей, освобождение половых отношений от «цепей» эксплуататорского общества были сформированы «классиками марксизма» и получили всестороннее развитие в творчестве А.М. Коллонтай, И.Ф. Арманд, К. Цеткин и других, менее значимых, но очень активных фигур. В параграфе освещается советская «сексуальная революция», рецидивы революционного либерализма в семейных отношениях в постсоветский период.

Семейные отношения, достоинство женщины, сокровенность интимных отношений большевики подвергли «пересмотру». Повсеместно наблюдалось падение половой морали. Эмансипация полов, к которой призывали многие большевики на подконтрольных им территориях, на практике выражалась в фактах «социализации» и «национализации» женщин, под что подводилась идейная основа. А.М. Коллонтай выражала общий для «социализаторов» настрой: «Не в интересах класса “закреплять” за отдельным членом революционного класса самостоятельного его представителя, долженствующего прежде всего служить интересам класса, а не выделенной и обособленной семейной ячейке». Отражая характерную тенденцию, видная большевичка долго будет торить «дорогу крылатому Эросу», пропагандировать свободную «любовь пчёл трудовых», преодолевать «иго материнства». Об «отмирании семьи» твердили И.Ф. Арманд, К.Цеткин, о необходимости немедленного перехода к «коллективной семье» писал Л. М. Собсович, его поддерживали плодовитые теоретики «коммунизации быта» А. Шефтель, А. Григорович, М. Цукерник. Лилина - супруга крупного большевика Г.Е. Зиновьева, заявляла, что «ни религия, ни нравственность, ни мораль не играют здесь никакой роли». Генпрокурор СССР Крыленко русские семейные традиции ещё в 1926 г. считал «тиной», «грязью и плесенью», подлежащими уничтожению. Теория «стакана воды» (метафорический вариант «национализации женщин»), «любовь втроём», временный «фактический брак» либерализация брачного законодательства, свобода внутриутробного детоубийства и т.п. ценности наполняли ментальную и социально-психологическую атмосферу 1920-х годов. Ленин, не возражая против принципиальной ломки семьи, возмутился-таки теорией «стакана воды», преподнёс её в беседе с К. Цеткин в отталкивающих образах.

Дети, рождавшиеся в «коммунизированной семье», по планам эмансипаторов, должны были сразу же поступать в ясли, приюты, колыбельные, очаги, колонии; больные - в лечебницы. Семья, по Коллонтай, перестаёт быть нужной; надеялись, что организации «Юного Спартака» дадут детям лучшее воспитание. Эти и многие другие проекты трансформации семейной культуры и составили основу феномена советской «сексуальной революции».

В постсоветскую Россию, в свою очередь, вторглась европейско-американская «сексуальная революция». Однако она есть лишь аналогия превращённой «сексуальной революции» 1920-х годов в части трансформации семейно-половой культуры. Суть рецидивирующих трансформаций заключена в разрушении жизнезащитных культурных кодов и запретов, в моральном разложении молодёжи, навязывании ей преждевременных потребностей. При этом всякая норма преподносится как репрессия, а к пороку прилагается мера. Телевидение, кино, литература, издания для молодёжи изобилуют яркими образцами девиантного поведения. Половые отношения разведены с деторождением.

Возвратная «сексуальная революция» 1990-х годов более разрушительна, ибо в 1920-е годы её деструктивные влияния сдерживались высокой совестливостью и религиозностью большинства людей, консервативностью общественного мнения, боязнью внебрачных детей и безотцовщины. В 1920-е годы спасала и неразвитость СМИ. Теперь развод - рядовое и простое дело. Общим итогом «сексуальных революций» сопоставляемых периодов является прогрессирующее сокращение населения.

Второй параграф «Алкогольная ситуация в России накануне революций 1917 года. Советская алкогольная политика. Трезвенническое движение 1920-х - начала 1930-х годов». Первый Всероссийский съезд по борьбе с пьянством (дек. 1909 - янв. 1910 г.) в своих итогах констатировал: «Алкоголь не пищевое вещество, а наркотический яд». Академик, генерал медицины В.М. Бехтерев поддержал такую оценку алкоголя. На «Первом съезде русских врачей во имя Н.И. Пирогова» в 1915 г. алкоголь был признан нервно-паралитическим ядом. Наркотическим ядом признала алкоголь и ВОЗ, но только в 1975 г. В параграфе на этой основе даётся аргументация необходимости усовершенствования терминологии проблемы, повышения методологического уровня её изучения, анализ теории трезвости и альтернативной теории «борьбы с пьянством».

Алкогольная ситуация в современной России угрожающа и развивается к порогу возможной алкогольной гибели державо- и культурообразующего народа. В критические фазы алкоголизации обычно ужесточаются противоалкогольные законы, вплоть до принятия «сухого закона», вводятся коррективы в структуру хозяйственной деятельности и обмена, начинается народное трезвенническое движение. Но такая деятельность - государственная и общественная, - будучи не обеспеченной обстоятельным историческим и теоретическим культурологическим знанием, развивается вслепую, без долгосрочных программ, не достигает должного эффекта, не выдерживает злоумышленного противодействия. Такое произошло с четырьмя российскими трезвенническими движениями (1858 - 1860, 1914 - 1917, 1928 - 1930, 1985 - 1987).

В параграфе приводятся сведения о запретительных системах («сухих законах») в России, странах Европы и Америки. В.И. Ленин подписал декрет (1919 г.), продолжавший царский «сухой закон» для укрепления своего режима. В 1925 г. ленинский «сухой закон», год от года слабевший, рухнул окончательно, введена была водочная монополия, и начался 60-летний период спаивания, приторможенный трезвенническим движением 1928 - 1930 гг. Аналогично поступил в 1985 г. М.С. Горбачёв, поддержав народное трезвенническое движение 1980-х годов.

В 1928 - 1932 гг. активно действовали Общество борьбы с алкоголизмом (ОБСА), и его популярный журнал «Трезвость и культура». Спектр методов борьбы с алкоголизмом был широк, дело дошло до введения противоалкогольного курса в педагогических и медицинских учебных заведениях, кружков «Друзья ОБСА» в школах. Неискренность правительственной поддержки трезвеннического движения выразилась уже в том, что в руководство ОБСА были выдвинуты «культурпитейцы» Ю. Ларин (М. Е. Лурье) и Е.М. Ярославский (М.И. Губельман) и др. Противоречия были заложены изначально: движение было трезвенническим, журнал назывался «Трезвость и культура», а общество боролось с алкоголизмом, то есть с крайней стадией алкоголепотребления, по сути - болезнью. «Выпустив пары» народной реакции на затопление страны дешёвой водкой «рыковкой», руководители Общества сначала «растворили» дело трезвости в борьбе за культуру быта и свели его в итоге на нет. В 1930 г. концептуально заострённый журнал «Трезвость и культура» переименовали в «Культуру и быт», а потом и вовсе закрыли. Эта же методика будет применена и в 1980-е годы.

Несмотря на двойственную позицию руководства ОБСА, Общество совершило много полезных дел. В первую очередь, в народе оживали идеи о преимуществе трезвой жизни, привлекалось внимание к наркотической природе алкоголя, в широкий оборот вводились данные о его разрушительной роли для личного и общественного здоровья, об огромных моральных и экономических потерях от пьянства. Когда же большевикам стало ясно, что трезвенническое движение готово из первой пятилетки перетечь во вторую и развиваться до полного отрезвления страны, была запущена технология распыления сил, «совершенствования» деятельности ОБСА путём расширения структуры задач. В апреле 1932 г. вместо ОБСА было создано общество «За здоровый быт» с широчайшим кругом задач, но уже без «борьбы с алкоголизмом». Стала распространяться мифология излечения алкоголиков, которая поощряет безответственное отношение к этому легально распространяемому наркотику.