Институты и культура как источники экономического развития: сравнительный анализ современных подходов

Размещено на http://www.allbest.ru/

Федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего профессионального образования "Национальный исследовательский университет "Высшая школа экономики"

Факультет экономических наук

Образовательная программа "Экономика"

Бакалаврская выпускная работа

Институты и культура как источники экономического развития: сравнительный анализ современных подходов

Бакеев Мурат Булатович

Москва 2019 г.

Оглавление

Введение

Глава 1. Экономическое развитие

Глава 2. Понимание институтов и культуры в институциональных и культурных теориях экономического развития

2.1 Формальные институты, неформальные институты и убеждения

2.2 Взаимосвязи между структурными элементами институтов и культуры

2.3 Трактовки культуры

Глава 3. Онтологические основания институциональных и культурных теорий экономического развития

3.1 Метафора ограничений и исторический процесс

3.2 Модель человека и модель мира

3.3 Идеи и интересы

Заключение

Список использованных источников и литературы

Введение

Об экономическом развитии можно говорить в различных контекстах. Один из этих контекстов укладывается в широкую традицию исследования причин успеха развитых стран на фоне неудач развивающихся стран. Работы в рамках этой традиции имеют давнюю историю: здесь можно хотя бы вспомнить Макса Вебера и его "Протестантскую этику и дух капитализма" (Weber, 2005 [1905]). Тем не менее, особую популярность подобного рода исследования получили в конце XX века, совсем не потеряв своей актуальности и до сегодняшнего дня.

Эти исследования на стыке экономической истории и экономики развития пытаются ответить на вопрос "почему одни страны богаты, а другие бедны", понимая его в историческом ключе. Если традиционная экономика развития основное внимание уделяет проблемам бедных стран, как бы имплицитно принимая успех развитых стран за стандартное состояние, то для данной традиции, напротив, бедность является рутиной, и основная задача состоит в том, чтобы понять, как богатые страны в прошлом сумели уйти от этой рутины бедности. Ниже это направление исследований мы будем называть исторической экономикой развития.

Разные авторы в исторической экономике развития указывают на разные причины: это может быть доступ к определенным ресурсам и географическое положение (Diamond, 1998), уровень реальных заработных плат (Allen, 2015), определенная государственная политика (Reinert, 2007), накопление человеческого капитала (Galor, 2011), генетические изменения (Clark, 2007) и т. д. экономический культура институциональный

Тем не менее, в данной работе мы уделим свое внимание только исследованиям, усматривающим причины успеха современных развитых стран либо в определенных институтах, либо в определенной культуре. Это обусловлено двумя причинами.

Во-первых, эти подходы на данный момент, с нашей точки зрения, завоевали наибольшую популярность среди экономистов. Это точно можно сказать об институциональном подходе, ставшем мейнстримом в последние два десятилетия. Новые культурные теории, появившиеся в последние годы, пока не стали настолько популярными, но представляют собой одну из главных альтернатив ортодоксальному институциональному подходу.

Во-вторых, данные подходы довольно близки друг к другу концептуально. Не в последнюю очередь это связано с тем, что практически все современные институциональные и культурные подходы в исторической экономике развития тем или иным образом связаны с традицией новой институциональной экономики (далее - неоинституционализма). Однако общая методология не была ими выработана, что особенно заметно тогда, когда экономисты начинают дискутировать, и оказывается, что они зачастую по-разному трактуют институты и культуру, иногда смешивая или, наоборот, по-своему разделяя эти понятия (Boudreaux, 2014; Alesina & Giuliano, 2015; Greif & Mokyr, 2016).

В результате, здесь возникает специфическая методологическая проблема, связанная с пониманием того, каким образом между собой соотносятся данные подходы. Различия между ними находятся только в плоскости, связанной с трактовкой эмпирических фактов, или же какая-то часть этих различий обусловлена теоретическими, методологическими противоречиями?

Решению этой проблемы посвящена наша работа. Соответственно, объектом нашего исследования будет современная литература, объясняющая богатство стран в долгосрочной перспективе институтами или культурой, а предметом - взаимоотношения между различными исследованиями в рамках этой литературы. Наша гипотеза состоит в том, что существенная часть различий между институциональными и новыми культурными теориями происходят из изначально разного понимания природы человека и мира авторами этих теорий.

Основное внимание в нашей работе будет уделено следующим авторам и их работам: Дарону Аджемоглу и Джеймсу Робинсону (Acemoglu & Robinson, 2012), Дугласу Норту (North, Wallis & Weingast 2009; North, 2005), Дипаку Лалу (Lal, 1998, 2008), Авнеру Грейфу (Greif, 2006; Greif & Iygun, 2013), Джоэлю Мокиру (Mokyr, 2016), Дейдре Макклоски (McCloskey 2006, 2010, 2016a). На наш взгляд, данный список в достаточной степени отражает литературу, выбранную в качестве объекта исследования, включая в себя главные работы в рамках обоих подходов. Работы Аджемоглу и Робинсона (далее - АиР) и Норта, Уоллиса и Вайнгаста (далее - НУВ) - это, пожалуй, наиболее популярные и типичные представители институционального подхода. Дипак Лал и Авнер Грейф предлагают теории, в той или иной форме совмещающие институциональный и культурный подходы. Наконец, Джоэль Мокир и Дейдра Макклоски опираются главным образом на факторы, которые в экономике принято относить к "культуре".

Поставленная проблема нами будет решаться через создание единого концептуального поля для интерпретации и систематизации подобных работ. С нашей точки зрения, теоретическая систематизация имеет смысл для дальнейшего прогресса в рассматриваемой нами области исследований: новые работы продолжают активно выпускаться, и рефлексия над промежуточными итогами позволит избежать лишних споров, поможет найти правильное направление для дальнейших исследований.

Для достижения этой цели мы собираемся решить следующие задачи:

· Выявить явный или имплицитный механизм взаимосвязи институтов и культуры с процессом экономического развития, предлагаемый в рамках рассматриваемых теорий;

· Определить смысл, который вкладывается авторами в понятия институтов и культуры;

· Сравнить полученные результаты, сделать выводы относительно сходных черт и противоречий между рассматриваемыми подходами;

· Понять, существуют ли теоретические и методологические противоречия между институциональным и культурным подходами, и, если да, то определить, в чем они заключаются.

Теоретические модели экономического роста и развития, о которых будет идти речь в нашей работе, следует отличать от моделей формальной теории роста - одного из разделов современной макроэкономики, берущего свое начало в моделях Харрода-Домара и Солоу (Шараев, 2006). Логические модели, которые будем рассматривать мы, согласуются с некоторыми из формальных моделей (Aghion et al., 1998), но в целом относятся к другой проблеме: нас скорее интересуют сдвиги и переломы в экономическом развитии в долгой исторической перспективе, в то время как формальная теория роста прежде всего предлагает модели для объяснения нормальной динамики экономического роста в более коротком периоде. Пожалуй, единственным большим исключением здесь является единая теория роста Одеда Галора (Galor, 2011), предлагающая элегантную формальную модель для объяснения исторических сдвигов в динамике доходов на душу населения. Однако она определенно не предложила исчерпывающего ответа на поднимаемые в исторической экономике развития вопросы. Несмотря на многие свои достоинства, эта теория не до конца согласуется с эмпирическими фактами (Clark, 2008; Vries, 2013; Crafts & Mills, 2009).

Несмотря на своеобразие и узость выбранной нами проблемы, есть примеры схожих работ, исследующих методологические основания институциональных и кульутрных подходов в исторической экономике развития. Например, у нидерландского экономического историка Пира Фриза есть большое обзорное исследование, посвященное рассмотрению, анализу и сопоставлению большинства существующих теорий долгосрочного экономического развития (Vries, 2013). Исследование Фриза имеет много достоинств большой крупной работы, важные замечания и наблюдения, но, по нашему мнению, оно уделяет недостаточно внимания узким теоретическим вопросам, которые мы собираемся рассмотреть.

Похожая обзорная работа была сделана российским экономистом А.П. Заостровцевым (Заостровцев, 2014). В качестве своей цели он обозначил отражение того, как современные экономисты понимают историю (Заостровцев, 2014, с. 7-8). Выбор авторов у него близок к нашему: главы посвящены, соответственно, Дугласу Норту, АиР, Дипаку Лалу, Людвигу фон Мизесу и Дейдре Макклоски. Заостровцев упоминает и цитирует более ранние работы Джоэля Мокира, хотя и не посвящает ему отдельную главу.

Кроме того, у ряда российских исследователей есть работы, косвенно связанные с рассматриваемой традицией (Аузан, Никишина, 2013; Тамбовцев, 2014; Травин, Маргания, 2016; Травин, Гельман, Заостровцев, 2017; Капелюшников, 2019). Например, монография В.Л. Тамбовцева посвящена всестороннему анализу теории и концепта неформальных институтов. Хотя он и не предлагает собственной теории перехода к современному экономическому росту, его исследование, вписывающееся в концептуальные рамки подхода Дугласа Норта (North, 1991; North, 2005; North et al., 2009), затрагивает многие важные для нас вопросы, касающиеся особенностей формирования и функционирования неформальных институтов, институциональной динамики и т. д. Работы Д.Я. Травина, О.Л. Маргании, В.Я. Гельмана концептуализируют социально-историческую динамику с помощью теории модернизации. Они фокусируют свое внимание в большей степени на трансформации институциональных систем, связанной с экономическим развитием, и в меньшей степени на самой проблеме взаимосвязи между экономическим развитием и институтами. Концептуальные рамки их подходов в целом вписываются в теоретическую программу АиР и НУВ (Acemgolu & Robinson, 2012; North et al., 2009). Препринт Р.И. Капелюшникова посвящен критике данной теоретической программы, и некоторые наши интуиции согласуются с выводами этого препринта.

Глава 1. Экономическое развитие

Экономическое развитие, о котором говорится в рассматриваемых нами работах, связано с понятием современного экономического роста (modern economic growth) (Jones, 2016). Современным экономическим ростом называют состояние устойчивого роста реальных доходов на душу населения в долгосрочной перспективе. Согласно наиболее популярной среди экономических историков точке зрения, современный экономический рост впервые начался в Великобритании во время Промышленной революции. Все из рассматриваемых нами авторов с теми или иными оговорками поддерживают этот взгляд (Acemoglu & Robinson, 2012; North et al., 2009; Lal, 1998; Greif & Iygun, 2013; McCloskey, 2010, 2016a; Mokyr, 2016).

В традиционной экономической истории иногда ставят знак равенства между индустриализацией и переходом к современному экономическому росту. Однако, как нам показывают примеры многих стран, пытавшихся индустриализироваться в XX в., сами по себе масштабные инвестиции в промышленность и создание крупного промышленного сектора не гарантируют экономический успех. Как пишет Роберт Аллен, страны Латинской Америки активно пытались провести у себя индустриализацию по образцу европейских стран в XX в., однако эти усилия не принесли им высоких темпов экономических роста, позволивших бы догнать развитые страны по уровню экономического развития (Allen, 2011). Экономика Индии после независимости и вплоть до 1980-х гг. демонстрировала низкие темпы роста, несмотря на проводившуюся Джавахарларом Неру активную индустриальную политику и поддержку промышленности (DeLong, 2001).

Безусловно, индустриализация тесно связана с переходом на стадию современного роста, но, по всей видимости, воспринимать ее в качестве причины или достаточного условия для него не вполне верно. Существуют какие-то иные факторы, определившие этот переход в западных странах в XIX веке, а сейчас - во многих странах прежде всего из Восточной и Южной Азии, таких как Китай или Индия, в последние десятилетия растущих с темпами, достаточными для того, чтобы в будущем приблизиться к уровню развитых стран.

С точки зрения рассматриваемых нами авторов, такими факторами были институты или культура. Соответственно, главный вопрос, на который они стремятся ответить, можно переформулировать следующим образом: какова была роль институтов или культуры в процессе перехода на стадию современного экономического роста?

Для начала, чтобы точнее описать предлагаемые авторами механизмы влияния данных факторов на динамику экономического роста, привлечем понятия экстенсивного и интенсивного роста. Под экстенсивным ростом чаще всего имеют в виду рост за счет количественного увеличения используемых в производстве ресурсов, в то время как под интенсивным - рост за счет увеличения производительности.

Интенсивный рост мы, опираясь на терминологию Джоэля Мокира (Mokyr, 2016), в свою очередь, разделим на "смитианский" и "шумпетерианский". Смитианский рост происходит за счет лучшего размещения прежнего объема ресурсов на рынке. Это может произойти, например, за счет снижения трансакционных издержек и увеличения размеров рынка, за счет изменения существующей системы стимулов благодаря повышению уровня защиты прав собственности или изменению налоговой политики государства. В то же время, шумпетерианский рост связан с изменением самих параметров производственной функции, с инновациями, ведущим к увеличению производительности.

Институты и культура могут оказывать влияние на все три выделенных выше типа экономического роста. Однако рассматриваемые нами авторы говорят прежде всего о стимулируемых ими формах интенсивного роста, среди которых на первом плане находится шумпетерианский. Некоторым исключением здесь можно только отчасти назвать теорию Дипака Лала.

Дипак Лал разделяет экстенсивный и интенсивный рост несколько по иному принципу: у него интенсивный рост отличается от экстенсивного тем, что приводит к увеличению доходов на душу населения в долгосрочной перспективе (Lal, 1998). Иными словами, интенсивный рост для него является тем же, что мы называем современным экономическим ростом. Затем Лал, как и мы, разделяет свой интенсивный рост на два типа: смитовский и прометеевский. Если первый из них более или менее соответствует аналогичному выделенному нами, то прометеевский рост у Лала отличается от нашего шумпетерианского. Прометеевский рост связан не с инновациями и усовершенствованиями технологий вообще, а только с конкретными технологиями, давшими человечеству возможность использовать энергию ископаемого топлива. Специфика этого роста фактически обусловлена не инновационным процессом, а определенными свойствами ресурсов.

Остальные авторы указывают на шумпетерианскую природу современного экономического роста. НУВ, АиР и Грейф говорят об институтах, создавших возможности для него, а у Мокира и Макклоски главной причиной всплеска инноваций являются изменения в культуре. Стоит отметить, что сама Макклоски понятие культуры в своих текстах не использует, но, тем не менее, в традиционном экономическом дискурсе факторы, о которых она говорит, ассоциируются с культурой, и пока мы будем идти в согласии с таким пониманием.

НУВ и АиР предлагают весьма похожие аналитические схемы для понимания исторического процесса. Она базируется на дихотомии "хороших" и "плохих" институтов. АиР называют их, соответственно, инклюзивными и экстрактивными, а НУВ - порядками открытого и закрытого доступа. Основная идея, стоящая за "плохими" институтами, заключается в том, элитные группы ограничивают права остальных членов общества на экономическую и политическую деятельность. Тем не менее, "плохие" институты лучше полной анархии, потому что они обеспечивают одно из необходимых, по мнению АиР и НУВ, условий для современного экономического роста - сильное централизованное государство.

Другим условием является демократия, которая понимается в обоих теориях под "хорошими" политическими институтами. Люди должны обладать возможностью формировать политические партии, выбирать своих представителей в парламент и т. д. Согласно АиР и НУВ, демократическое государство должно обеспечить "хорошие" экономические институты, так как это в интересах самого народа. В случае авторитаризма, "хорошие" экономические институты не в интересах властных элит, так как из-за созидательного разрушения происходит эрозия извлекаемых ими рент и сводятся к минимуму возможности по экстракции ресурсов. Кроме того, никто не может им дать надежные обязательства по сохранению жизни и соблюдению интересов, из-за чего элиты никогда не согласятся на демократический транзит.

Самым важным концептуальным различием между подходами АиР и НУВ, на наш взгляд, является более элитистское восприятие политического процесса у НУВ. Если у АиР шансы на трансформацию от экстрактивных к инклюзивным институтам связаны с формированием широкой народной коалиции, способной противостоять элитам и настоять на принятии новых правил, то у НУВ народ находится как бы на политической периферии, практически ни на что не влияет, и вся институциональная динамика исходит из внутриэлитных взаимоотношений и конфликтов. При определенном распределении потенциалов насилия между различными группами внутри элиты может оказаться, что для них выгоднее и безопаснее принять правила, допускающие открытый доступ представителей не из элиты к политическим институтам.

Основным способом ограничения экономических прав для АиР и НУВ является отсутствие или слабая защита прав собственности. В контексте разговора об инновациях и шумпетерианском росте, они также выделяют патентное право в качестве способствовавшего переходу к современному экономическому росту института. Кроме того, НУВ уделяют большое внимание свободе формирования организаций - экономических, политических, религиозных и т. д.

Авнер Грейф в своей главной книге 2006 г. не предлагает развернутой теории перехода к современному экономическому росту. Тем не менее, мы решили включить ее в рассмотрение из-за важности предлагаемой в ней методологии для дискуссии в рамках институциональной экономики развития. Однако у Грейфа есть более поздняя статья в соавторстве с Муратом Ийгуном (Greif & Iygun, 2013), в которой он обращается к исследованию причин Промышленной революции в Англии. Их основная идея в чем-то обратна подходу АиР и НУВ: созидательное разрушение оказывает наиболее разрушительное влияние на наименее защищенные слои населения, и введение трудосберегающих инноваций может тормозиться ответным насилием с их стороны. Решением проблемы у Грейфа и Ийгуна становятся институты социального обеспечения, которые снижают возможные риски и позволяют элитам заниматься инновациями без боязни повышенной социальной нестабильности.

Таким образом, среди факторов инновационной деятельности для НУВ, АиР и Грейфа основное значение имеет рента, которую извлекают инноваторы. Если институциональная система защищает права собственности инноваторов и минимизирует их риски, то экономика будет процветать. У сторонников "культурных" теорий здесь взгляд несколько иной. Они не отрицают, что свобода экономической деятельности, институты защиты прав собственности имеют важнейшее значение, но для них все это является необходимым, а не достаточным условием для современного экономического роста.

С точки зрения Мокира, причиной всплеска инноваций было не изменение системы стимулов, а фундаментальное изменение способа восприятия мира у европейской научной элиты в XVI-XVII вв. (Mokyr, 2016). Появившийся тогда новый тип мышления предполагал веру в существование прогресса, убежденность в превосходстве современных образцов над древними, важность прикладного аспекта науки, понимание мира как управляемой познаваемыми законами системы, математику как главный язык описания этих законов. Зародившись в "Республике писем" - интернациональном сообществе ученых из разных стран Европы, состоявших в постоянном письменном общении друг с другом - уже в конце XVIII в. научное мышление распространилось среди практиков-инноваторов, став причиной наступления современного экономического роста (Mokyr, 2016).

Макклоски тоже говорит об изменении установок, но у нее речь идет не о способах познании мира, а о внутренней мотивации. С ее точки зрения, причиной наступления современного экономического роста в Великобритании и Нидерландах стало изобретение там новой "буржуазной" этики (McCloskey, 2006, 2010, 2016a). Важными ее элементами, отличающимися от господствовавшей прежде аристократической этики, согласно Макклоски, являются признание всех людей обладающими равным достоинством и уважение к деятельности предпринимателей-инноваторов. Появление буржуазной интерпретации человеческих добродетелей было уникальным событием для XVIII в. Оно, с точки зрения Макклоски, стало возможным во многом благодаря продвижению в сторону равенства в политической, религиозной жизни, коммуникации в Европе XVI-XVII вв.

Стоит сказать, что между подходами АиР и НУВ с одной стороны и подходами Мокира и Макклоски с другой можно проследить определенное имплицитное различие в трактовке природы инновационного процесса. Из подхода первых следует, что и смитианский, и шумпетерианский типы роста зависят от одной и той же существующей в обществе системы экономических стимулов, и поэтому предлагаемый "рецепт" для достижения обоих типов интенсивного роста у АиР и НУВ общий - защита прав частной собственности.

У Макклоски и Мокира с "рутинными" экономическими стимулами, регулируемыми институтами, связан только смитианский рост. Наличие же шумпетерианского роста определяется факторами, находящимися за пределами области стандартного экономического анализа - в эпистемологических и этических установках. Безусловно, Макклоски и тем более Мокир не отрицают связь между размером инновационной ренты и поведением инноваторов, однако они не ставят ренту на первое место среди факторов, обуславливающих динамику инновационного процесса.

Точка зрения Лала отчасти близка подходу Макклоски и Мокира в том, что он также ищет внешние культурные основания для экономического роста. Однако выражается их влияние у него в форме создания определенных правовых институтов, и в этом смысле Лал уже ближе к подходу АиР и НУВ (Lal, 1998, 2008).

Появление "рыночно-ориентированных материальных убеждений", которое Лал рассматривает в качестве причины наступления современного экономического роста, он ассоциирует с правовой революцией папы Григория VII, в 1075 г. провозгласившего верховенство папской власти над королевской, и, по мнению Лала, в рамках своего глобального "церковного государства" создавшего правовую систему, необходимую для функционирования современной рыночной экономики (Lal, 2008). Правовая революция папы Григория VII, согласно Лалу, была следствием более ранней революции Григория I в VI в., что мы рассмотрим более подробно в следующей главе.

Глава 2. Понимание институтов и культуры в институциональных и культурных теориях экономического развития

2.1 Формальные институты, неформальные институты и убеждения

В качестве базовой классификации для спектра существующих трактовок мы предлагаем следующую таблицу (табл. 1). В ней мы попробовали сформулировать теоретические позиции исследуемых авторов сквозь призму их трактовки взаимосвязей между институтами и культурой.

Таблица 1

Взаимосвязи между институтами и культурой

Для начала представленные в таблице подходы можно разделить на две группы. Если АиР, Мокир и Макклоски рассматривают институты и культуру раздельно, в качестве взаимосвязанных, но не полностью зависимых друг от друга социальных феноменов, то у Грейфа, Лала и НУВ культура и институты тем или иным образом объединены в единую структуру.

С чем связано подобное различие в трактовках? С нашей точки зрения, подобраться к его осмыслению можно, оттолкнувшись от понятий формальных и неформальных институтов. Они появляются еще в предложенном Дугласом Нортом в начале 1990-х гг. определении институтов, классическом для неоинституциональной традиции, к которой в той или иной мере принадлежат все рассматриваемые нами авторы кроме, возможно, Макклоски. Согласно нему, институты - это создаваемые людьми ограничения, структурирующие политические, экономические и социальные взаимодействия, которые состоят из формальных ограничений (правил, законов, конституций), неформальных ограничений (норм, конвенций, добровольных кодексов поведения) и механизмов их исполнения (North, 1991).

Из этого "перечислительного" определения можно сделать вывод, что отличительным признаком формальных институтов является то, что их исполнение гарантируется монополией на насилие, которой обладает государство или различные квазигосударственные образования. Кроме этого, можно выделить писаный характер правил, но, наш взгляд, это уже является следствием способа обеспечения исполнения правила с помощью внешнего аппарата насилия, который предполагает ссылку на зафиксированную с помощью знаковых систем формулировку правила.

Неформальные институты связаны с иными типами социальных санкций, они менее похожи на жестко закрепленные и прописанные ограничения, и анализ их влияния на человеческое поведение заметно сложнее. Даже в рамках неоинституционализма не было выработано четкого определения неформальных институтов. В подавляющем большинстве случаев ограничиваются перечислением их примеров, как в приведенном выше определении Норта, и фактически понимают их негативно - как социальные факторы, ограничивающие человеческий выбор и не относящиеся к формальным институтам.

Большой вклад в теорию неформальных институтов сделал В.Л. Тамбовцев (Тамбовцев, 2014). Отталкиваясь от нортовской методологии, он предложил содержательное определение неформальных институтов, смысл которого в том, что гаранты исполнения институтов не выступают постоянно в этом качестве, а выбираются ситуативно, самостоятельно решая осуществить "альтруистическое принуждение" по отношению к нарушителям правил. Их действия мотивируются гневом, который ситуативные гаранты, согласно Тамбовцеву, испытывают из-за "когнитивного диссонанса" между ожиданиями и фактическим положением дел (Тамбовцев, 2014, С. 50).

Некоторые авторы в своих исследованиях ограничивают понятие институтов только формальными институтами. Так, например, фактически делают АиР. Их подход к пониманию институтов иногда называют школой "институтов-как-власти" (Greif & Mokyr, 2016). Институциональные правила у АиР определяются группой, обладающей политической властью, и выражают интересы данной группы. Политический процесс трактуется в духе, схожем с идеями новой политэкономии: как противостояние богатых элит и бедного народа. Однажды установленные институты влияют на распределение доходов, ресурсов и привилегий, усиливая позицию установившей их общественной силы, что впоследствии ведет к постоянному их воспроизводству.

Подобная узкая и конкретная трактовка позволяет АиР однозначно противопоставить институты культуре и отвергнуть культурную гипотезу. С их точки зрения, элементы культуры, связанные с религиозной и национальной идентичностью, чаще всего рассматриваемые в теориях экономического развития, имеют слабое отношение к экономическому развитию, в то время как социальные нормы, такие как доверие, могут быть важны, но они не выступают в качестве самостоятельных и автономных факторов, а являются результатом существования формальных институтов, и, следовательно, им также можно не уделять большого внимания (Acemoglu & Robinson, 2012).

Подход НУВ во многих аспектах похож на подход АиР, однако НУВ не склонны жестко противопоставлять культуру и институты. В методологическом плане НУВ, очевидно, опираются на более раннюю книгу Дугласа Норта "Понимание процесса экономических изменений", в которой он определил культуру, как совокупность правил, норм и убеждений, наследуемых нами из прошлого (North, 2005, p. 6). Иными словами, в этом широком определении культура объединяет внутри себя вместе все типы институтов и убеждения.

Грейф и Лал, наоборот, фундаментальной в своих теориях считают институциональную структуру, а культуру относят к ее элементам. Как пишет Лал, "институциональная структура … состоит из неформальных ограничений, таких как культурные нормы … и из более формальных ограничений" (Lal, 2008, p. 151). Но, несмотря на данное сходство, их методологические подходы имеют заметные отличия. Лал, в целом, без особой методологической рефлексии заимствует концептуальные рамки из цитировавшегося выше определения, предложенного Нортом.

В то же время, Грейф критикует нортовский подход к определению институтов, называемый им подходом "институтов-как-правил" (Greif, 2006). С точки зрения Грейфа, проблема данного подхода в том, что правила, устанавливаемые политической властью - это не более чем инструкции, которые можно игнорировать. Почему одни и те же законы, например, защищающие права собственности, исполняются по-разному в разных обществах? В рамках традиционного нортовского подхода все эти отклонения должны объясняться неформальными институтами, которые определяются предельно расплывчато, чаще всего находятся на периферии исследования и принимаются в качестве остаточных экзогенных параметров в виду сложности анализа. По мнению Грейфа, это во многих случаях может сильно ограничивать наши исследовательские возможности.

В качестве альтернативы "институтам-как-правилам" Грейф предлагает свой подход "институтов-как-равновесий". В нем он пытается учесть мотивацию людей поступать согласно институциональным предписаниям, включив в институциональную структуру убеждения и ожидания. Институты в рамках этого подхода признаются самоподдерживающимися равновесными исходами во взаимодействии между людьми: убеждения и ожидания влияют на реальное поведение агентов, которое, в свою очередь, оказывает влияние на формирование убеждений и ожиданий других агентов, и так по кругу, пока ожидания и реальное положение дел не придут к полному соответствию, что будет свидетельствовать об образовании нового института (Greif & Mokyr, 2016).

Мокир, в целом опираясь на методологию Норта, определяет культуру более узко, как набор убеждений, ценностей и предпочтений, влияющих на человеческое поведение, которые передаются социальным (не генетическим) путем и разделяются какой-то частью общества (Mokyr, 2016). Он ясно разделяет между собой понятия культуры и институтов: если первое относится исключительно к области человеческого разума и связано только с индивидуальным выбором, то второе - это задаваемые обществом стимулы и последствия действий, воспринимаемые на индивидуальном уровне в качестве неизменяемых параметров.

Если пока оставить в стороне подход Дейдры Макклоски, немного выбивающийся из общей для рассмотренных подходов концептуальной рамки, то мы видим, что, хотя и в каждой теории культура и институты интерпретируются своим особым образом, их более мелкие структурные элементы везде примерно одинаковы. Во-первых, это то, что мы назвали формальными институтами - правила, устанавливаемые контролирующей аппарат насилия организацией, соблюдение которых обеспечивается угрозой применения насилия по отношению к нарушителям. Во-вторых, это то, что мы назвали неформальными институтами - социальные нормы, соблюдение которых не гарантируется государственным аппаратом насилия и обеспечивается какими-то иными способами. В-третьих, это индивидуальные убеждения, ценности, предпочтения, ожидания - в дальнейшем для краткости мы весь комплекс влияющих на поведение индивидуальных установок будем называть убеждениями. Под культурой мы будем иметь в виду вместе неформальные нормы и убеждения, если это не будет проговариваться отдельно.

Различия в комбинациях этих структурных элементов при определении институтов и культуры образуют первый поверхностный слой противоречий и разночтений. Он мог бы быть легко преодолен через согласование используемых определений, но кроме него между исследуемыми подходами есть разногласия на более глубоких уровнях.

2.2 Взаимосвязи между структурными элементами институтов и культуры

Используя в своих теориях одни и те же структурные элементы - формальные институты, неформальные институты и убеждения, авторы могут по-разному трактовать характер каузальных связей между ними, в результате из одних и тех же элементов выстраивая сильно различающиеся структуры.

У АиР, как мы уже отметили, культура разделена на две части. Во-первых, это неформальные институты, которые оказывают значимое влияние на экономику - например, склонность к сотрудничеству, обобщенное доверие - и находятся в жесткой, можно сказать, функциональной зависимости от формальных институтов. Во-вторых, это довольно расплывчато понимаемые остальные аспекты культуры, связанные с национальной и религиозной идентичностью.

Основной аргумент АиР против значимости культуры - это существование территорий, бывших когда-то культурно гомогенными, однако затем разделенных государственными границами в результате исторических шоков и получивших разную траекторию экономического развития. Здесь АиР говорят о разделенном между США и Мексикой городе Ногалесе и о ставшем сейчас уже общим местом примере с разделенной Кореей. С их точки зрения, те культурные различия, которые за время существования в разных государствах накопились на этих территориях, относятся исключительно к влиянию разных формальных институтов, а остальными культурными различиями можно просто пренебречь.

Подобное понимание исходит из сильного допущения о том, что обеспечение исполнения законов зависит только от возможностей элит по поддержанию правопорядка, а мотивация людей следовать установленным правилам здесь важной роли не играет. Данное допущение можно критиковать, основываясь на упоминавшихся выше аргументах Грейфа против нортовского определения институтов как правил игры. Но если в рамках этого определения допускаются отклонения, объясняемые неформальными институтами и убеждениями, которые тем самым получают некоторую долю автономии, то у АиР взаимовлияние почти строго однонаправленное.

В качестве решения АиР проблемы частого несоответствия между реальным поведением и формальными правилами можно рассматривать предложенное ими в своей статье 2006 г. разделение политической власти на власть де-юре и де-факто (Acemoglu & Robinson, 2006). Согласно их точке зрения, власть де-юре проистекает из политических институтов, таких как конституции и электоральные системы, а власть де-факто - из возможностей по использованию "грубой силы", коррупции, лоббизма и т. п. На наш взгляд, в действительности подобное решение не снимает полностью проблемы, поскольку по-прежнему никак не касается мотивации агентов следовать правилам и по-прежнему сводит оба типа власти к государственному насилию, легитимность и легальность которого что для дальнейшей теории и выводов не имеет на самом деле большого значения. Агенты у АиР выступают в пассивной роли, наталкиваясь на жестко закрепленные элитами де-юре и де-факто формальные институты и постепенно корректируя свои убеждения и ожидания, чтобы соответствовать задаваемой институтами социально-экономической реальности.

Поэтому позиция АиР, на наш взгляд, еще более уязвима для критики. Их примеры, безусловно, показывают, что формальные институты могут иметь сильное влияние на культуру. Однако из-за такой категоричной позиции некоторые другие примеры не могут быть поняты в рамках их теории. Скажем, она не может объяснить, почему неформальные институты и экономическое развитие различаются в Северной и Южной Италии, несмотря на наличие одинаковых формальных институтов в этих регионах (Putnam, Leonardi & Nanetti, 1994).

Согласно данным Международного валютного фонда за 2018 г., в списке стран по валовому внутреннему продукту по паритету покупательной способности (далее - ВВП по ППС) Италия находится на 33 месте с ВВП по ППС, равным 39 637 международных долларов Гири-Хэмиса - очень близко к Новой Зеландии, которая находится на 31 месте с ВВП по ППС, равным 40 135 международных долларов Гири-Хэмиса (International Monetary Fund, 2018). В то же время, позиции этих стран в индексах, измеряющих качество институтов различаются довольно сильно. Так, Новая Зеландия в Международном индексе защиты прав собственности за 2018 г. находится на 2 месте (Property Rights Alliance, 2018), в Индексе верховенства закона за 2019 г. - на 8 месте (World Justice Project, 2019), в Индексе восприятия коррупции за 2018 г. - на 2 месте (Transparency International, 2018), в то время как Италия во всех этих индексах находится, соответственно, на 50, 28 и 53 местах.

Последний пример, не вписывающийся в объяснительную модель, предлагаемую АиР - это коррупция в американском штате Иллинойс. Как показывает подробное исследование, с начала 1800-х гг. вплоть до 2014 г. в Иллинойсе устойчиво сохранялся высокий уровень политической коррупции, воспринимаемой в качестве неформальной социальной нормы, несмотря на попытки разного рода реформ, направленных на изменение этой ситуации (Gradel & Simpson, 2015). Лучшие в мире по стандартам АиР формальные институты США не смогли в течение долгого времени изменить неформальные нормы в Иллинойсе, что, впрочем, не помешало Чикаго стать одним из ведущих экономических центров мира.

Как видно, конвергенция формальных правил и неформальных норм не является всеобщим законом. Культуру необходимо рассматривать отдельно от институтов. Способ же ее понимания, избранный АиР, не позволяет этого сделать. Изначальное разделение культуры на ту, что связана с формальными институтами, и на остальную неважную часть уже имплицитно содержит в себе выводы АиР по поводу культурной гипотезы. Они не уделяют большого внимания анализу структурных элементов культуры, возможным способам ее влияния на экономическое поведение, роли убеждений, причинам культурных изменений. Фактически, культура ими понимается в качестве лишь обрамляющего и не оказывающего прямого влияния на социально-экономические отношения контекста, в котором вместе неупорядоченно объединены религия, язык, этничность, национальные традиции и региональные ценности. Причем этот контекст сам по себе статичен и меняется только в результате пассивной реакции на внешние политические и экономические изменения.

Другая причина, с нашей точки зрения, ограниченности понимания АиР возможных способов влияния культуры на экономическое развитие связана с тем, что, как мы уже указывали в предыдущей главе, они не считают, что инновационной деятельности присущи какие-то особые характеристики, из-за которых связанный с нею "шумпетерианский" экономический рост нужно рассматривать отдельно от "смитианского" роста, связанного с увеличением эффективности распределения факторов производства при сохранении неизменными производственных функций благодаря, например, снижению трансакционных издержек.

В то же время, в рамках альтернативных подходов подчеркивается специфика инновационной деятельности и с точки зрения предъявляемых ею особых требований по используемым эпистемическим практикам (Mokyr, 2016), и с точки зрения существования особой внутренней мотивации к осуществлению инноваций (McCloskey, 2006, 2010, 2016a). Эти отличные от ренты факторы инноваций могут зависеть от неформальных норм и убеждений, что открывает новое пространство для теорий, указывающих на культурные истоки экономического развития. Скажем, по мнению Джоэля Мокира, всплеск инноваций во время Промышленной революции в Европе произошел благодаря созданию и утверждению эпистемической метаконцепции, согласно которой человеческие взаимоотношения с окружающим миром базируются на интеллигибельности и инструментальности (Mokyr, 2016). Принцип инструментальности заключался в том, что при изучении окружающего мира фокус сместился со стремления постичь метафизическую сущность вещей к составлению детальных описаний природных явлений и поиску способов их эксплуатации для человеческих нужд. В свою очередь, принцип интеллигибельности предполагал, что мир управляется познаваемыми законами, что его можно представить в качестве ясной и стройной механистичной модели.

Перейдем теперь к пониманию взаимосвязей между элементами культурно-институциональной структуры Дугласом Нортом и его соавторами. Если в "Насилии и социальных порядках" (North et al., 2009) фокус внимания НУВ смещен с сторону анализа организаций, то более ранняя книга Норта "Понимание процесса экономических изменений" (North, 2005) почти полностью посвящена проблеме формирования убеждений и их связи с институциональной динамикой.

Впрочем, и в этой книге Норт не сумел до конца сформулировать собственную теорию, особенно в области природы убеждений, возможно, в том числе и потому, что детально рассмотрел многие аспекты проблемы и показал, насколько она сложна. В книге 2009 г. НУВ честно пишут о том, что общая теория формирования убеждений и процесса познания у них отсутствует, и они рассматривают лишь отдельные аспекты этого процесса (North et al., 2009, p. 262). Хотя они и повторяют основные выводы книги 2005 г., вероятно, Норт оказался не до конца удовлетворен развитой в ней теорией взаимосвязи между убеждениями и экономическими изменениями, и в книге 2009 г. убеждения по большей части выносятся за рамки исследования, а движущей силой экономических изменений признаются изменения в институтах, через которые осуществляется контроль над насилием.

Тем не менее, обратимся к основным выводам книги 2005 г. Главная идея, проходящая сквозной нитью через всю книгу - это идея интенциональности человеческого сознания. У Норта этот концепт осмысляется через противопоставление его теории социальной эволюции и дарвиновской эволюционной теории (North, 2005). Агенты в рамках дарвиновского эволюционного процесса "слепы", они совершают свои поступки, не имея какого-либо представления о результатах их влияния на биологическую эволюцию. Напротив, социальная эволюция, как пишет Норт, "направляется представлениями игроков; выбор совершается в свете этих представлений с намерением добиться результатов, снижающих неопределенность, с которой сталкиваются организации - политические, экономические и социальные, - преследуя свои цели" (North, 2005, p. viii). Институциональная структура по Норту является внешним выражением убеждений, и в этом смысле в ней проявляются осознанные цели и желания ее создателей, она не является "спонтанным порядком".

Норт попытался инкорпорировать в свою теорию социальной динамики достижения когнитивной психологии и нейробиологии. Он много рассуждает о том, каким образом протекают когнитивные процессы, и приходит к тому, что работа мозга основана прежде всего не на абстрактных логических рассуждениях, а на построении общих шаблонов для решения схожих проблем, нахождении связей и закономерностей ("паттернов") в существующем опыте (North, 2005). Человеческие убеждения и представления формируются на основе этого процесса, определяя институциональную структуру, на базе которой функционируют организации, от решений которых, в свою очередь, зависят экономические результаты общества. Благодаря тому, что накопленные предыдущими поколениями паттерны сохраняются в языке, культуре и составляют базу убеждений для следующих поколений, человеческие общества способны в течение истории сокращать общий уровень неопределенности, с которой они сталкиваются.

Всего Норт выделяет пять форм неопределенности: первую можно сократить через увеличение количества доступной информации при сохранении текущего объема знаний о мире; вторая требует увеличения объема самих знаний о мире; третью можно уменьшить только через адаптацию существующей институциональной структуры; четвертая предполагает столкновение с неизведанными ситуациями, требующими изменения существующих убеждений; наконец, пятая - "остаточная" неопределенность, создает почву для "нерациональных" убеждений, под которыми Норт имеет в виду религию, суеверия, мифы и т. п. (North, 2005).

Норт считает наш мир неэргодичным, имея в виду то, что всегда будут происходить уникальные ситуации и возникать проблемы, разрешить которые нельзя будет, основываясь только на предыдущем опыте, и люди будут неизбежно сталкиваться с четвертой и пятой формами неопределенности (North, 2005). Человечество с течением времени продолжает успешно сокращать неопределенность, связанную с физическим миром, однако Норт наряду с ней выделяет еще неопределенность, связанную с человеческим поведением, которая со временем только увеличивается, из-за чего отражение реальности в убеждениях никогда не будет абсолютно полным. Говоря о росте неопределенности социальных систем, Норт использует хайекианскую концепцию "распределенного знания": вместе с усложнением экономических систем, возрастанием уровня специализации доступное отдельному человеку становится более локальным, и для интеграции знания на социальном уровне становятся необходимыми более сложные институты.

В целом, позиция Дугласа Норта касательно природы убеждений неоднозначна. В книге 2009 г. НУВ в манере, более близкой АиР и Дипаку Лалу, пишут о том, что убеждения людей по большей части определяются внешними институтами или организациями (North et al., 2009), хотя в книге 2005 г., как мы убедились, акценты расставлены несколько иначе, и институты выступают в качестве внешнего неидеального выражения убеждений. Вообще говоря, расплывчатость и взаимовлияние этих социальных феноменов позволяет Норту и его соавторам, несмотря на большое внимание к убеждениям в теоретических и методологических разделах работ, фактически оставить их в стороне при разработке конкретных кейсов и оперировать в них главным образом задаваемыми институтами системами стимулов. В результате, их имплицитная методологическая программа и полученные выводы становятся очень близки к АиР: инклюзивные институты в основных чертах совпадают с порядками открытого доступа, а экстрактивные институты - с порядками ограниченного доступа, хотя, безусловно, разница в отдельных аспектах и расставленных авторами акцентах присутствует.

Авнер Грейф близок к Норту в своем стремлении соединить убеждения и социальные правила и нормы в единую взаимосвязанную систему, однако пытается это сделать в более определенной форме, что оборачивается своими плюсами и минусами.

По Грейфу, институты представляют собою социальные системы, состоящие из четырех элементов: правил, убеждений, норм и организаций (Greif, 2006). Убеждения с одной стороны и нормы с другой у Грефа находятся в симметричной взаимозависимости, и при совпадении и возникновении равновесия они порождают повторяющееся поведение. В рамках его теории люди должны обладать мотивацией следовать институциональным правилам, что должно выражаться в соответствующих убеждениях.

Следовательно, институты для Грейфа - прежде всего не ограничения, а регулярности поведения. Они не сокращают доступный людям набор действий, а лишь описывают ситуации, когда люди по собственным мотивам регулярно совершают одинаковые скоординированные действия. Любимый пример и метафора Грейфа здесь - это правила дорожного движения, предписывающие левостороннее или правостороннее движение (Greif, 2006; Greif & Kingston, 2011). Как пишут Грейф и Кингстон, люди в США едут по правой стороне, в первую очередь, по той причине, что ожидают от остальных такого же поведения и хотят избежать дорожных происшествий (Greif & Kingston, 2011). Безусловно, существует формальное правило, предписывающее правостороннее движение, но такое правило не смогло бы поддержать поведенческий паттерн, неспособный стать равновесием: например, одновременное требование правостороннего движения для женщин и левостороннего - для мужчин. Устанавливаемый правилом институт должен быть самоподдерживающимся, только в этом случае данное правило будет исполняться.

Подобный подход заметно отличается от предлагаемого АиР и НУВ, полагающихся на осуществляемое в той или иной форме внешнее принуждение, как на главный механизм обеспечения соблюдения правил. У этого есть свои преимущества: вся конструкция становится более понятной и элегантной, человеческое поведение - гораздо более предсказуемым, легко моделируемым с помощью инструментов теории игр, чем Грейф успешно пользуется (Greif, 2006).

Однако есть у нее и свои слабости. Первая - это узость данного подхода, позволяющего исследовать со своей помощью довольно ограниченное количество проблем, так как далеко не все формы социально определяемого регулярного поведения представимы в виде равновесий в конкретно обозначенной игре. Об этом пишут НУВ, когда говорят о том, каким образом их понимание убеждений отличается от понимания Грейфа: "мы понимаем убеждения в более широкой и общей, но менее строгой манере, как результат существования крупных культурных, образовательных и религиозных организаций, а не в том ограниченном смысле убеждений, немедленно поддерживаемых одним частным моделируемым подмножеством взаимодействий в обществе" (North et al., 2009, p. 29).

Другая проблема - это вытеснение культуры и убеждений на периферию объяснительной модели. Как пишут Гвизо, Сапиенца и Зингалес, единственная роль, которую играет культура в системе Грейфа - это роль инструмента координации, ведущего различные общества к выбору разных фокальных точек в игре со множественным равновесием (Guiso, Sapienza & Zingales, 2006, p. 27).

С нашей точки зрения, еще одна проблема заключается в статичности подхода. Равновесный подход может быть хорош, когда нам нужно понять, почему общества не меняются с течением времени, однако он менее пригоден для понимания институциональных изменений.

Тем не менее, Грейф пытается ответить на эту критику, предлагая свою теорию эндогенных институциональных изменений (Greif, 2006). Она предполагает существование в моделируемых в виде повторяющихся игр социальных взаимодействиях наряду с параметрами и переменными "квази-параметров". Квази-параметры отличаются от параметров тем, что изменяются эндогенно внутри игры, а от переменных - тем, что не выражаются напрямую через поведение игроков. При этом, их небольшие изменения не влияют на исход игры и сохраняющееся равновесие. Здесь Грейф ссылается на одно из следствий Народной теоремы, согласно которому одно и то же равновесие может поддерживаться в повторяющейся игре в рамках широкого диапазона параметров (Greif, 2006, p. 164). Однако постепенное накопление изменений квази-параметров в некоторых случаях может привести к качественному сдвигу и изменению равновесия. Таким образом, если в краткосрочной перспективе институты являются самоподдерживающимися, то в долгосрочной некоторые из них могут оказаться саморазрушающими.