Русский формализм в западной историографии
Основные этапы рецепции формальной школы. В.Г. Эрлих и ранние исторические очерки. Формализм и англо-американская "новая критика". Наследие В.Я. Проппа и структурализм. Русский формализм и философские концепции. Лингвистические аспекты поэтического языка.
| Рубрика | История и исторические личности |
| Вид | дипломная работа |
| Язык | русский |
| Дата добавления | 29.10.2017 |
| Размер файла | 205,6 K |
Отправить свою хорошую работу в базу знаний просто. Используйте форму, расположенную ниже
Студенты, аспиранты, молодые ученые, использующие базу знаний в своей учебе и работе, будут вам очень благодарны.
Таким образом, Шелдон опровергает заключение Эрлиха, что после того, как самый яркий представитель формализма отказался от своих убеждений, остальным не осталось путей для сопротивления. Отсутствие истинной капитуляции очевидно из реакции оппонентов Шкловского, например М. Гелфанда, которые нашли, что его статья содержит опасный подтекст. Только смерть Маяковского прервала бурю критики, поднятую в ответ на «Памятник научной ошибке».
История противостояния на этом не заканчивается. И в 1930-х, и в 1940-х гг., как показывает Шелдон, Шкловский не прерывает усилий спасать наследие ОПОЯЗа. Во время небольшой передышки, между 1932 и 1934 гг., он пишет статьи о неоднозначных фигурах, таких как Ю. К. Олеша, О. Э. Мандельштам, Тынянов и С. М. Эйзенштейн. Шкловский продолжает писать труды, которые делают его предметом гонений: например, биографию Маяковского, содержащую сочувственное отношение к футуризму, и высказывания в защиту Веселовского, гонимого как проводника западного влияния.
В качестве одного из важных аргументов Шелдон обращается к истории с Мандельштамом. По его мнению, Шкловский не может считаться инициатором пособничества режиму благодаря словам Надежды Мандельштам, жены осужденного поэта, погибшего в ссылке. Она вспоминает, что единственный дом, открытый для изгнанника в страшные годы репрессий, был домом Виктора и Василисы Шкловских.
Два года спустя Эрлих публикует ответ на статью Шелдона, в которой делает попытку окончательно расставить акценты на предмет лояльности основателя формализма Erlich,V. On Being Fair to Viktor Shklovsky or the Act of Hedged Surrender // Slavic Review, 35. (1977): 111-118.. Шелдон утверждает, что в своей исторической монографии Эрлих начинает с преуменьшения роли Шкловского в формировании ОПОЯЗа, отдавая хронологическое первенство Московскому лингвистическому кружку. В частности, Шелдон отмечает, что Эрлих не уделяет внимания брошюре Шкловского «Воскрешение Слова» (1914 г.), которая привлекла внимание таких молодых лингвистов, как Л. П. Якубинский и Е. Д. Поливанов, и тем самым знаменовала своим появлением формирование ОПОЯЗа. Для Шелдона эта брошюра признается в широком смысле краеугольным камнем движения. В ответ Эрлих заявляет, что краеугольное значение «Воскрешения Слова» неоднозначно. Например, сам Эйхенбаум приписывает статус ключевой работы статье «Искусство как прием». А И. В. Марков видит в «Воскрешении слова» специфический посыл для футуристов. Ссылаясь на мнения и других авторитетных исследователей, Эрлих заключает, что не существует единой точки зрения на столь многогранное явление, как возникновение ОПОЯЗа. Мемуары самого Шкловского весьма расплывчаты на этот счет. Среди прочих, Эрлих соглашается с позицией Кристины Поморска, которая датирует появление ОПОЯЗа 1916 г. При этом Эрлих утверждает, что не в коей мере не преуменьшает значимость Шкловского, которую можно сопоставить только со значимостью Якобсона.
Эрлих отвечает и на другой важный тезис Шелдона, касающийся интерпретации поведения Шкловского в отношении режима власти. Как говорилось выше, Шелдон оспаривает точку зрения, согласно которой карьера одного из наиболее ранних и наиболее откровенных защитников творческой свободы в Советском Союзе была, может быть, по большому счету, истолкована как ряд капитуляций, которые ускорили крушение формалистического движения. В этом вопросе Шелдон считает самого Эрлиха главным «обидчиком» Школвского и заявляет, что подобные исследователи упустили из виду излюбленный прием Шкловского -- прием противоречивой, игровой капитуляции. В ответ Эрлих замечает, что во-первых, включенный в «Zoo» отрывок о смерти сдавшихся турецких солдат не аннулирует акт капитуляции, заявленной в слишком явных терминах. Эрлих признает ценность мнения Шелдона, о том, что Шкловский не обязательно был неискренним, в отречении от изначального варианта формализма, и что значительная часть «Памятника научной ошибке» была скорее попыткой спасти некоторые откровения позднего формализма (например, функциональную концепцию литературной эволюции Тынянова). Однако Эрлих находит образец нейтрального научного пересмотра формалистических концепций в тезисах Якобсона-Тынянова. Здесь, согласно Эрлиху, ученые действительно отказываются от раннего формализма, в пользу более близкой к структурализму позиции, подразумевающей взаимосвязь литературы с другими областями. Оговариваясь, что не стоит ожидать от теоретических высказываний Шкловского той строгости и точности, которые представляют собой тезисы Якобсона-Тынянова, Эрлих сравнивает эти публикации, характеризуя статью Шкловского как гораздо более пронизанную капитуляцией.
Отвечает Эрлих и на аргумент Шелдона, основанный на словах Надежды Мандельштам. В ответ на воспоминание, свидетельствующее о предельной доброте Шкловских и их готовности заступаться за изгнанников, Эрлих цитирует также и упрек Н. Мандельштам интеллигенции за недостаточное сопротивление тоталитаризму. Неясно, на каких основаниях Эрлих адресует этот упрек в сторону Шкловских.
Эрлих рассматривает «Третью фабрику» как полностью амбивалентное произведение, не являющееся ни сдачей, ни новым рывком сопротивления. В итоге, Эрлих допускает, что капитуляция Шкловского не была абсолютной. Исследователь не идет так далеко, чтобы назвать Шкловского отступником, отдавая дань характеру полной потрясений ранней советской эпохи, в которой было тяжело сохранить любую лепту независимости. Однако, в своем заключительном высказывании, Эрлих не отказывается от своего двоякого отношения к Шкловскому, невыгодно сравнивая его с другими членами формальной школы: «Возможно, я был несправедлив к Виктору Борисовичу, не признав в явной форме, насколько сложно было говорить толково о литературе в атмосфере интеллектуальных линчеваний партии, но я должен признаться в определенной жесткости вкуса: в ситуации, когда возникает необходимость принять условия врага для продолжения разговора, молчание Бориса Эйхенбаума по прежнему представляется мне предпочтительным вариантом двусмысленному красноречию Виктора Шкловского» Erlich,V. On being fair to Victor Shklovsky. P. 118..
Таким образом, очевидно, что все эти ключевые моменты в истории формализма с самого начала были предметом противоречивых интерпретаций, оставляющих за собой открытый вопрос о нахождении однозначной оценки.
1.2 Русский формализм в контексте культуры
В этом параграфе мы рассмотрим работы, анализирующие идеи и деятелей формальной школы в культурном контексте. Нас интересовало выделение разных аспектов этой проблемы, чем и обусловлен выбор анализируемых работ. Первое, и наиболее очевидное, -- это взаимоотношение формальной школы (и в плане концепции, и в плане деятельности ее отдельных представителей) с литературным окружением эпохи. Однако, во многом в силу характера этой эпохи, ее высокой политизированности, собственно эстетические вопросы тесно переплетаются с политическими. Характер этого взаимопереплетения и вопросы оценки личностей и событий, провоцируемые им, будут в фокусе нашего описания. Второй интересующий нас аспект -- это возможность применения формальной теории к описанию иных культурных контекстов, в том числе -- и современных.
Одной из ранних зарубежных работ, анализирующих культурный контекст существования русского формализма, можно считать статью Р. Шелдона «Shklovsky, Gorkij and the Serapion brothers» Sheldon, R. Shklovsky, Gorkij and the Serapion brothers // Slavic and East European Journal, 12. (1968): 1-13. (1968). Эта работа посвящаена историческому обзору персоналий и творческих группировок, составлявших окружение формальной школы. В особенности Шелдон отмечает взаимодействие Шкловского с ключевыми творческими личностями среди современников. Автор описывает полемику формалистов с другими писателями, а также их противостояние, которое они встретили в писательской среде, причем противостояние не только по вопросам художественным, но и противостояние одновременно и политическое.
Шелдон описывает историю возникновения «Серапионовых братьев» как объединения, предназначенного для попечения и воспитания молодых талантов. «Серапионовы братья» провели свое первое собрание 1-ого февраля 1921 г. Группа была официально организована в этот день, однако, ядро группы было сформировано намного раньше. Осенью 1919 г. к студии М. Горького «Всемирная литература» присоединились Виктор Шкловский и Борис Эйхенбаум. Они распространяли среди молодежи литературные теории ОПОЯЗа, футуристов и лингвистов, для изучения стилистической и структурной составляющей литературы. Студия переводчиков дала Шкловскому возможность контактировать не только с молодыми студентами, которые впоследствии станут «Серапионовыми братьями», но и с Замятиным. Писатели обнаружили, что у них есть много общего: оба рассматривали литературу, как автономную систему норм. Оба целеустремленно изучали литературную форму. В курсе общения с группой, изучавшей иностранную литературу, Шкловский начал работу над анализом таких авторов, как Лоуренс Стерн и Сервантес, что привело к появлению его знаменитых статей. Однако в апреле 1920 г. Шкловский покинул Петроград. Во время пребывания Шкловского на Украине, Дом Искусств заменил студию переводчиков в качестве центра литературной деятельности Петрограда. По возвращении в Дом Искусств, Шкловский, естественно, возобновил свои связи с Замятиным и со студентами, с которыми он познакомился в «Студии переводчиков».
В отличие от А. А. Блока и Н. С. Гумилева, чьи школы конкурировали, Замятин и Шкловский работали с одним и тем же общим кругом студентов. Как объяснял Шкловский, он учил студентов, что такое литература, а Замятин учил их писать. Осенью 1920 г. ядро студии часто посещало лекции обоих преподавателей. Большинство из них фактически не проживало в Доме Искусств, но он был центральным местом их собраний. Они втискивались в крошечную комнату М.Л. Слонимского, которая и стала колыбелью «Серапионовых братьев».
Хотя Замятин и Шкловский работали с одной и той же группой, студенты стали более тесно примыкать к одному или другому. Из первоначальной группы, М. М. Зощенко и Н. Н. Никитин считали себя учениками Замятина; Е. Г. Полонская и М. Л. Слонимский -- Шкловского. К группе присоединились другие молодые люди, жаждущие написать о своих впечатлениях о холокосте мировой войны, революции и гражданской войне. Илья Груздев, студент Эйхенбаума Тынянова стал посещать лекции в Институте истории искусств. Шкловский встретил там Вениамина Каверина, познакомил его с группой и стал считать его одним из самых перспективных учеников.
Вскоре, можно было выделить два отдельных лагеря «Серапионовых братьев» -- восточных (или правых), интересующихся стилем, и западных (или левых), интересующихся структурой. Эти два крыла отражали особые области интересов Замятина и Шкловского. Хотя Замятин признавал необходимость более существенного развития сюжета в новой русской литературе, он, по-видимому, особенно эффективно обучал своих учеников методам воспроизведения разных диалектов, использование которых Замятин мастерски продемонстрировал в своих рассказах «Уёздное» (1913) и «На кухне» (1914). Шкловский, начиная со своей исторической статьи «Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля», сделал сюжетную структуру своей особой областью изучения. Он критиковал Замятина за недостатки сюжета в его постреволюционных рассказах и романе «Мы». Следовательно, несмотря на пересечение сфер Шкловского и Замятина, ученики Лунц, Каверин, и Слонимский -- западное крыло -- более тесно примыкали к Шкловскому; ученики Никитин, Зошенко и Иванов -- восточное крыло -- были больше привязаны к Замятину, и занимались вопросами культивации экзотического языка.
Гораздо более серьезные различия разделили группу между Замятиным и Шкловским, с одной стороны, и Горьким -- с другой. Горький, создавая «Всемирную литературу» и Дом искусств, обеспечил матрицу, в которой «Серапионовы братья» смогли развиваться. Они иногда встречались у него на квартире, где он обсуждал их работу и редактировал их рукописи. Шкловский признавал вклад Горького в деятельность группы, как ключевой для развития молодых писателей. Но когда «Серапионовы Братья» предстали перед Горьким, как законченная организация, сформированная под руководством их наставников, Замятина и Шкловского, ни восточное, ни западное крыло не развивались в направлениях, которые Горький смог бы одобрить. Он призвал к упрощению языка и формы, в то время как Замятин и Шкловский призывали к эксперименту в стиле и структуре. Наиболее лояльные к учителю ученики Горького -- В. С. Познер, К. А. Федин и И. А. Груздев -- присоединились к своему наставнику в борьбе с пагубным влиянием формалистов. Например, Федин отчаянно высказывался против влияния Шкловского: «Но соблазны игры, пародии, преследовали нас на каждом шагу. Все изучали ироничного Замятина. Виктор Шкловский, озабоченный поисками самой «здравой» традиции, из которой можно начать танцевать новую литературу, представил нам Лоуренса Стерна, мастера смеха в английской прозе». Sheldon, R. Shklovsky, Gorky, and the Serapion brothers. P. 165.
Культурная рецепция формализма в обществе современников с наибольшей глубиной раскрывается в уже упоминавшейся монографии Ханен-Леве «Русский формализм: методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения». В каждой части труда предпринимается истолкование соответствующей стадии развития формальной школы, на основе разработанного ей принципа остранения. Первая фаза (Ф1) подразумевает «процесс теоретизации», т. е. развитие формализма на основе параллельных литературных и художественных практик. Акцентируется футуристическая практика «зауми». Стадия Ф2 применяет принцип остранения к синтагматическим конструкциям, в частности к теории сказа.
В соответствии со стадией Ф3, описывается интеграция формализма в культурный контекст. Частью анализа становится взаимодействие теоретиков формализма с синхронными политическими, общественными, и художественными организациями, «экзистенциализация» формального метода посредством распространения деятельности его представителей в сферах искусства и литературного быта, а также влияние формальных кружков на жанровую динамику. Например, введение некоторых малых жанров. Здесь также рассматривается включение саморефлексии формальной критики в поле литературы. Автор представляет данное слияние объекта и предмета исследования как развитие формального метода.
В частности, экзистенциализация формализма описывается сквозь призму слияния искусства с жизнью в революционной среде, прослеженной в высказываниях Шкловского и Эйхенбаума. Далее, описывается разрушение табу, разделяющих позиции художника и ученного. Сам Шкловский предстает как фигура, соединившая в своей личности эти две роли. Описывается динамика общества, в котором формалисты, как правило, участвуют в литературном процессе в качестве редакторов, журналистов, участников кружков, друзей художников и самих художников. Проецируемый формалистами взгляд на литературную эволюцию создает своего рода социальный заказ. Ханзен-Леве не обходит вниманием особый быт формалистов -- так называемое «формалистическое поведение». Пространному обсуждению подлежит взаимодействие формалистов с Пролеткультом и с ЛЕФом. Стандартизация анонимного, элементарного, механизированного производства также перекликалось с анти-индивидуализмом, анти-психологизмом, и анти-эстетизмом, присущими формальной школе. Параллельно, Ханзен-Леве в деталях прослеживает теоретическую составляющую полемики формалистов с марксистами.
Статья У. Эльвуда (William Elwood) «Russian Formalism and Cultural Narratives: An Argument to Trash the Structuralist Perspective» Elwood, W. Russian Formalism and Cultural Narratives: An Argument to Trash the Structuralist Perspective. In: American Journal of Semiotics, 11, № 1-2. (1994): 173-180. продолжает тему интеграции формальной теории с социальными и политическими практиками. Согласно исследователю, современный миф о Джоне Кеннеди был карнавализирован американской элитой в целях самолегитимизации, в соответствии со структурой волшебной сказки Проппа.
Работа уроженки Ленинграда и профессора компаративистики в Гарварде С. Бойм (Svetlana Boym) «Poetics and Politics of Estrangement: Victor Shklovsky and Hannah Arendt» делает попытку интегрировать теорию остранения Шкловского с общеевропейской дискуссией о свободе Boym, S. Poetics and politics of estrangement: Victor Shklovsky and Hannah Arendt // Poetics Today, 26, № 4. (2005): 581-611.. Бойм проводит многие параллели в концепции свободы между Шкловским и Анной Арендт ---- оба кантианцы; оба были неканоническими мыслителями, практиковавшими свободное рассуждение, основанное на свободном восприятии и любопытстве по отношению к миру. Шкловский и Арендт концептуализировали свободу как необходимую составляющую светской общественной жизни, но были чужды мессианской идеи свободы. В постсоветском пространстве практика «стеба» -- антоним остранения -- стала со временем доминировать в культуре. Произошел синхронный процесс деидеологизации в конце 1990-х гг. Cамо понятие остранения в русской и европейской традиции стало использоваться для того, чтобы критиковать нынешнюю общественно-политическую обстановку. Автор предполагает, что необходимо двойное остранение.
После разгона формализма неформальные собрания остались единственным способом продолжать развитие их идей. Эту поведенческую практику тоже можно рассмотреть как своего рода остранение. Однако подобное «остранение» все же неоднозначно. Оно рискует обратиться в окончательное остранение от общественной жизни и от возможности вносить в нее изменения. Приводится цитата из Бродского, в которой остранение рассматривается еще и как тактика инакомыслия.
Именно подобное удаление произошло в постсталинский период. Появилась промежуточная зона деидеологизации, охарактеризованная остранением от официального политического дискурса, и эзоповым языком для посвященных, подобным языку Шкловского в «Третьей фабрике». Таким образом, литературно-теоретическая модель становится частью субкультуры в Ленинграде 1960-х гг. Это культура «системного поведения», которая считала себя параллельной официальной системе и знаменовалась антиэстетической направленностью. Однако в России остранение имело двустороннюю природу: изначальная форма протеста позднее стала предметом подражания мэйнстриму. Бойм описывает практику «стеба» с производными прилагательными, которая создает способ в противоположность остранению делать все привычным. Стеб превращает любую ситуацию в предлог для шутки. Стеб становится венцом советской и постсоветской культуры, предохраняя от конфронтации с властями. Стеб знаменует неписанный социальный контракт с номенклатурой. В то время, как Шкловский писал, что революция остранила русскую действительность от нормы, в 1970-х гг. эта советская реальность стала самой нормой. Т.е. жестокость и абсурд вошли в обиход ежедневной жизни.
С середины 1990-х гг. деидеологизация стала главным лозунгом власти. Однако в путинскую эпоху, по мнению Бойм, деидеологизация означает освобождение от демократического дискурса ранних 1990-х, в то время как в 1970-х гг. она означала деидеологизацию советского дискурса. Примером деидеологизации с помощью остранения можно считать слово «демшиза», которое подразумевает чрезмерный энтузиазм к перестройке.
Согласно Бойм, сегодня понадобится двойное остранение по модели предложенного Арендт остранения прошлого. Согласно Арендт, исторические весы, как правило, перевешены в сторону катастрофы, которая всегда случается автоматически. Остраняющий взгляд должен быть направлен в сторону непредсказуемых событий, которые могут произойти во имя свободы.
В своем обзоре политического климата в России, Бойм опирается почти полностью на терминологию Шкловского. Однако она придает антониму остранения чуть ли не большую роль, позволяя анти-остранению определять реальность последних лет. Итак, концепция остранения, для Бойм, еще более применима к политике, чем к литературе.
Еще одну попытку политизировать формальную теорию представляет собой статья К. Виталеску (Christina Vistalescu) «Politics of estrangement: tracking Shklovsky's device» Vitalescu, C. Politics of estrangement: tracking Shklovsky's device. P. 35-66.. Эта работа описывает, как принцип остранения был глубочайшим образом задействован в революционных и политических процессах. Статья основывается на исследовании автобиографической прозы Шкловского. В то время, как Брехт говорит об остранении в политическом контексте (институты, которые казались естественными, на самом деле всего лишь исторические), остранение Шкловского направлено на искусство. Однако и у Шкловского остранение далеко не полностью аполитично. Шкловский использует такие термины, как восстание и тирания в своих рассуждениях об остранении.
«Zoo» Шкловского может трактоваться как роман-показание, т. к. откровенные автобиографические записи заканчиваются письмом в Центральный Исполнительный Комитет. Это необъяснимо ни в каком другом ключе. Виталеску отмечает, что в большевистской практике допроса практиковалась пространная регистрация биографии подсудимого, что соответствует содержанию романа. Подобным образом «Сентиментальное путешествие», мотивированное судом над эсерами 1922 г., представляет собой сборку биографических показаний. Единственный выход -- остранение через смену идентичностей и биографий, предпринятое Шкловским.
В подобном ключе остранение прослеживается как сюрреалистическое понятие с горизонтальными связями в Европейской культуре. На примере Николая Стэйнхарта, автора «Журнала Счастья», написанного в заточении, исследовательница раскрывает сюрреалистический аспект допроса. В гиде по допросам, используемом ЦРУ, описываются приемы для применения к задержанному, сходные с приемами остранения. Эти тактики параллельны тактикам сталинских спецслужб. Во время ареста Стейнхарт отстраняется от своих ценностей и от себя самого. Он описывает автоматизацию как духовное падение и художественный прием остранения как возобновление существования. Кроме того остранение может стать и защитным приемом. Оно может помочь допрашиваемому абстрагироваться от реальности и увести по ложному следу. Как отмечает Виталеску, сюрреализм полицейского допроса Стейнхарта перекликается с остранением Шкловского. Однако полицейский допрос, в отличие от художественного сюрреализма, не предусматривает возвращения к норме.
Таким образом, Виталеску анализирует прием остранения в рамках советской (и не только советской) полицейской практики. В то время как целью искусственного остранения являлась реформация личности, остранение одновременно могло служить тактикой выживания. Между художественным остранением и остранением, практикованным тоталитарными режимами, находятся значимые параллели.
Виталеску заканчивает свой анализ, указывая на сложность перевода термина «остранения», еще раз подтверждающего его многозначность. Один из переводов на английский имеет значение «отдаления», а второй -- «делания странным». К множеству возможных практик остранений, автор прибавляет контекст допросов и секретной полиции (который, в свою очередь, связан с революцией). Таким образом, Виталеску пытается не только показать темную сторону остранения, но и указать на горизонтальные связи с данным понятием. В частности, остранение глубоко связано с политизированной установкой на переустройство личности в тоталитарных условиях. Оно проявляется во всем спектре состояний и ситуаций -- от излюбленного приема в практике полицейского допроса -- до инструмента выживания и сопротивления.
Еще один любопытный вариант рецепции идей формальной школы представлен в недавнем исследовании И. Кристи (Ian Christie) «Knight's moves: Brecht and Russian formalism in Britain in the 1970s» Christie, I. Knight's moves: Brecht and Russian formalism in Britain in the 1970s, 123-134.. Предметом изучения в этой работе стало влияние взаимодействия русского формализма и остранения Брехта на интеллектуальный режим в Великобритании в 1960-x и 1970-х гг. Кристи показывает, каким образом за эти два десятилетия остранение было представлено и усвоено британскими театром и кино. В первую очередь, оно представлено критическими заметками в британском журнале «Screen», который посвятил специальные выпуски русскому формализму начала 1970-х гг. Эхо Шкловского и Брехта можно найти во многих критических статьях «Screen», написанных Стивеном Хисом, Питером Уолленом, Лаурой Мулви и др. Кристи полагает, что в 1960-х и 1970-х гг. остранение Виктора Шкловского, наряду с Verfremdung Брехта, было связанно с более широким явлением восстания против политических манипуляций и догматичности Холодной войны, которая отразилась как на практике съемки фильмов, так и на изучении кино.
Аналогичным образом, описывая рецепцию формализма во Франции, К. Депретто (Catherine Depretto) производит историографический обзор французских переводов, открывших французской публике Шкловского-писателя, теоретика литературы и киноведа Депретто, К. Идеи Шкловского во Франции: перевод и восприятие (1965--2011), C. 43-52.. Депретто предполагает, что переводы Шкловского относительно не изучены во Франции, по сравнению с деятельностью Якобсона, т. к. Якобсон целенаправленно перечеркивал вклад Шкловского в глазах европейской публики. Также Депретто отмечает, что, в этой связи, научная репутация Шкловского, его лингвистическая и теоретическая компетентность, для многих стоят под вопросом. Исследовательница выделяет три этапа рецепции Шкловского во Франции:
1. Первый этап (1960-е -- 1970-е гг.). Восприятие наследия Шкловского-формалиста с точки зрения структурализма.
2. Второй этап (1980-е -- 2011 г.). Шкловский и французская русистика. Второй период рецепции идей Шкловского и русского формализма во Франции, завершился в 2011 г. выходом книги с 60 статьями о кино, в переводе и с комментарием Валери Познер.
3. Переосмысление «остранения» (2000-е -- 2017 г.) Имя Шкловского ассоциируется с осранением, которое для некоторых комментаторов оказывается своеобразным дежавю. В генеалогию понятия остранения входят многие источники. Поэтому до сих пор этот вопрос остается предметом множества дискуссий. Стабильный интерес к остранению доказывает, что в гуманитарных науках кажущиеся точность и научная строгость определений не являются ключевыми. Остранение принадлежит кругу понятий, допускающих широкий спектр применения, и его значение выходит далеко за пределы поэтики.
Итак, статьи о рецепции формализма подразделяются на некоторые естественные группы. Первая затрагивает взаимодействие формальной школы с творческими личностями и направлениями современников. Действительно, влияние формализма и формалистов распространилось в разнообразнейшие области культуры этого периода. Следующая группа статей посвящена взгляду на формализм с точки зрения политических и социальных теорий и практик. В свою очередь, позднейшие статьи посвящены интерпретации наследия формализма в современных культурных сообществах.
Глава II:Теория
2.1. Русский формализм и литературная теория
2.1.1 Формалисты и М.М. Бахтин
Значительная часть рассматриваемых работ, касающихся литературной теории, посвящена взаимодействию формализма и группы М. М. Бахтина. Две из подобных работ помогут наметить контуры соответствующей полемики. Прежде всего, это уже неоднократно упоминаемая монография П. Штайнера «Russian Formalism. A methapoetics». Штайнер подробно анализирует мнения предшествующих исследователей о взаимоотношении бахтинианцев и формализма.
Подытоживая историю полемики вокруг определения формальной школы, Штайнер выделяет основные темы дискуссии, касающейся взаимоотношения формализма и группы Бахтина. Так, по мнению Эрлиха и Штридтера, компромисс между марксистским и формальным методами являлся бескровным придатком, не имеющим ничего общего с самим формализмом. Ханзен-Леве бросил вызов этому уже ставшему традиционном взгляду. Ханзен-Леве разделил историю формальной школы на три последовательных стадии, последняя из которых включает не только социологические и исторические подходы, выдвигаемые такими явными формалистами, как Тынянов и Эйхенбаум, но и семиотический, а также подход, связанный с теорией коммуникации, продвигаемый кружком Бахтина в сотрудничестве с психологом Львом Выготским. Близка к позиции Ханзен-Леве точка зрения Г. С. Морсона, который утверждал, что роль группы Бахтина не может быть проигнорирована в понимании русского формализма. Позднее и Эрлих, в предисловии к американскому изданию своей книги, и Штридтер в своей компаративистской работе признают, что бахтинианцы -- во многом продолжатели идей формализма. Вместо подобного позднего компромисса Штайнер предлагает несколько моделей для определения формализма, в которых группе Бахтина выделяется особое место.
Современная работа А. Лесик-Томас (Andrea Lesic-Thomas) Lesic-Thomas, A. Behind Bakhtin: Russian Formalism and Kristeva Intertextuality, 1-20., напротив, подчеркивает различия между формалистами и бахтинианцами. Исследователь предполагает, что концепция интертекстуальности Ю. Кристевой заимствует больше у русского формализма (в частности, у идей Шкловского, Якобсона и Тынянова), чем у Бахтина. Понятие приема у формалистов развивалось от простого приема до более сложного, представляющего из себя сумму приемов. Интерес некоторых формалистов к литературам разных традиций сопутствовал интересу к эволюции литературных функций. Согласно Тынянову, лексикон литературного произведения может быть определен в отношении к общему литературному лексикону, а также к общему лексикону языка. Концепция интертекстуальности Кристевой, подобно идеям русских формалистов о литературной эволюции, литературной системе и функции индивидуального текста внутри эволюционирующей литературной системы, очерчивает в основном безличный процесс структурирования текстов. Концепция Бахтина, напротив, основывается на полифонии голосов множества авторов.
Таким образом, на сегодняшний день для западных исследователей очевидна необходимость рассмотрения идей формалистов и идей Бахтина в соотношении друг с другом. Схематичное противопоставление этих концепций осталось в прошлом. Однако вопрос о том, что сближает или что различает эти смысловые и методологические поля, по-прежнему остается дискуссионным и, очевидно, требует дальнейшего осмысления.
2.1.2 Формализм и англо-американская «новая критика»
Первые сопоставления между формализмом и англо-американской «новой критикой» прослеживаются уже в фундаментальной монографии Эрлиха. Ученый отмечает, что русский формализм был главным образом почвенным явлением, зародившимся без прямого влияния западной мысли. В силу этого сложно говорить о непосредственном взаимовлиянии русского формализма и американской «новой критики», однако Эрлих обнаруживает между этими школами существенные параллели. Исследователь приводит в пример Т. С. Элиота (T. S. Eliot,), сместившего акцент с биографии поэта на поэзию Eliot, T. S. Selected Essays. New York, 1932., Джона Рэнсома (J. C. Ransom), сосредоточившегося на «эстетике и характерных особенностях литературы» Ransom J. C. The World's Body. New York: Scribner, 1938. 345 p. и др. Одновременно Эрлих отмечает консервативность представителей новой критики, сопряженную с поиском эстетической нормы, в противоположность бунтарской оригинальности формалистов. Эрлих также отмечает, что, по сравнению с американскими новыми критиками, русские формалисты гораздо больше интересовались вопросами истории литературы.
Один из пионеров переводов статей русских формалистов на английский язык, преподаватель Университета Небраски Л. Лемон (Lee T. Lemon) ставит своей задачей проследить взаимодействие и возможные параллели между русским формализмом и явлениями американского литературоведения Lemon L. Russian formalist criticism: Four Essays. Lincoln: University of Nebraska Press, 1965. 143 p.. Центральная из школ, с которыми Лемон проводит параллели -- американская «новая критика». Заслуживают внимания предпринятое им сопоставление социокультурных явлений, сопутствовавших формализму, с аналогичными, на взгляд исследователя, явлениями американской истории.
Статья Лемона представляет собой вступление к переводу четырех формалистических статей. Несмотря на достаточно серьезное внимание, уделяемое формальному методу славянским формалистом Р. Уэллеком и теоретиком О. Уорреном, а также на фундаментальное исследование Эрлиха, Лемон подчеркивает, что в англоязычной литературной среде на протяжении полувека практически не было возможности познакомиться с работами формалистов. В значительной степени это было продиктовано обстоятельствами, сопровождавшими реформы в науке и образовании молодого советского государства. В своем вступлении Лемон обращает внимание на то, что в 1920-х гг. формалисты призывали к отделению литературы от политики, развенчивая популярные мифы в среде западных историков литературы о полном советском контроле над литературной теорией.
Лемон очерчивает развитие теории формалистов в исторической перспективе. Он показывает, что работа этой школы была обусловлена наличием огромным объемом исторических данных, которым они были обязаны своим предшественникам.
Будучи один из первых исследователей, изучающих данную тему, Лемон, с необходимыми корректировками, признает общее сходство между концепциями формалистов и американских новых критиков. И русское, и англо-американское движения начинались радикально, в пику традиционным академическим подходам к изучению литературы. Так, он подчеркивает, что Т. Э. Хюльме, уловивший дух новых критиков задолго до того, как они получили свое название, упрекал традиционных поэтов за их рвение порывисто переходить от стихов к бесконечному. Позднее Д. К. Рэнсом упрекал литературоведов, которые при малейшей провокации уходили от литературы к сторонним предметам. Рэнсом утверждал, что литературное исследование не принадлежит какой-либо конкретной научной дисциплине.
Стратегию новых критиков Лемон характеризует тремя основными положениями: 1) выступление против традиционных академических взглядов; 2) развитие критической теории, которая отделяет литературу от истории, социологии и философии; 3) разработка анализа структуры литературных произведений, которая заменила бы обсуждение их фона, социальной полезности или интеллектуального содержания. Параллельно с подходом новых критиков Лемон описывает формальный метод. Он отдает должное формалистам, которые первыми отбросили традиционную академическую методологию, выступая за сохранение тех узких рамок, которые подразумевает непосредственно литературоведческое исследование. Русские дореволюционные филологи, как и их британские и американские коллеги, на рубеже веков пользовались безграничной свободой внутри своей дисциплины. Их теоретические представления обычно основывались на допустимости движения от анализа литературы к разбору различных контекстов: исторического, зачастую игнорирующего саму литературу; морально-социального, который рассматривал литературу как инструмент для этического и социального воспитания человека, или филологического, который подразумевал переход к историческим и лингвистическим исследования в фольклоре и компаративистике.
Нравственно-социальные критики, такие как В. Г. Белинский, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов и Д. И. Писарев повлияли главным образом косвенно и негативно на развитие формальной школы. Их положение по отношению к формалистам, скорее всего, аналогично положению Мэтью Арнольда-Пола Элмера Мора по отношению к новым критикам. Молодые исследователи зачастую считали суждения нравственно-социальных критиков неуместными, потому что те неправильно представляли себе назначение литературы и потому что они акцентировали внимание на послании литературных произведений (= «смысле») без рассмотрения литературных проблем. Формалисты в больше степени опирались на труды филологов А. А. Потебни и А. Н. Веселовского. Каждый из них по-своему работал над изучением литературы, и каждый способствовал открытию подхода к литературе, не допускающего ее подчинения другим дисциплинам. Следуя примеру Вильгельма фон Гумбольдта, Потебня видел поэзию и прозу (эстетический и неэстетический языки) в качестве отдельных подходов к пониманию реальности. Как и многие британские и американские критики следующего столетия, он сделал два основных вывода: изучение литературы должно быть, прежде всего, изучением языка. И первая проблема состоит в том, чтобы определить особенности поэтического языка в отличие от прозаического или научно-практического. Эта первоначальная проблема была также отправной точкой для И. А. Ричардса в книгах «The Principles of Literary Criticism» Richards, I. The Principles of Literary Criticism. London: Trubner, 1924. 445 p.. Но пути новых критиков и Потебни резко разошлись. Новые критики под влиянием Ричардса предпочли охарактеризовать поэзию как дискурс (псевдо-утверждение или сверхнаучное утверждение, в зависимости от критика). Слабость новой критики, по крайней мере, на ранних стадиях, лежала почти исключительно в ее семантической ориентации. Потебня избежал этой опасности, но впал в другую. Он положил метафору в основу своей концепции поэтического языка. Как указывает Виктор Шкловский в статье «Искусство как прием», метафоры Потебни работают только в одном направлении: посредством представления неизвестного в терминах известного. Несмотря на критические отзывы Шкловского, заслуга Потебни в том, что он определил один из подходов к чисто литературному изучению литературы. Если отличительной характеристикой литературы является способ применения слова, то работа исследователя заключается в изучении этого способа. Это и сделалось первой задачей формалистов.
Вклад А. Н. Веселовского в формальную теорию отличается от вклада Потебни. Разработки Веселовского менее знакомы западным литературным критикам. Также, как и Потебня, придя к выводу, что изучение литературы должно быть самодостаточным, Веселовский утверждал, что мотив, т. е. простейшая единица литературного произведения и способы его применения являются надлежащими предметами литературоведения. Возможно, единственное, что можно сравнить с работой Веселовского в американской критике -- это изучение мотивов фольклора (фольклор также послужил основой для многих исследований Веселовского) и значительно менее схематичную и менее обобщенную практическую критику Р. С. Крэйна и Чикагской школы. Озабоченность последнего внутренней цельностью произведения искусства и обоснованием деталей с точки зрения структуры примерно сопоставима с мотивным анализом у формалистов.
В отличие от большинства формалистов, Р. О. Якобсон, покинувший Московский лингвистический кружок в 1920 г., продолжил свою работу в Праге после разгона формальной школы. К 1926 г., когда Пражский лингвистический кружок объединился в относительно стабильную группу, Якобсон был признан одним из ее ведущих членов. Московскую группу интересовала главным образом литература, с сильным вторичным интересом к лингвистике. Пражская группа, в которую входил и Рене Уэллек, интересовалась главным образом лингвистикой в литературе. Якобсон, вооруженный концепциями, разработанными во время его участия в московских встречах, был в состоянии играть руководящую роль в Праге. Схожесть понятий этих двух групп, пожалуй, лучше всего проиллюстрирована тем, что Эйхенбаум, характеризуя работы Якобсона в «Теории формального метода», не проводит различия между исследованиями Якобсона в Москве и его изысканиями в Праге. Несмотря на то, что для своего времени подобные идеи в международном сообществе распространялись достаточно медленно, методы Пражской школы, хотя и не все их выводы, стали проникать в американскую критику. Работы таких лингвистов и критиков, как Арчибальд Хилл, Сеймур Чатман, Дуайт Боллинджер, Джордж Л. Трейгер, Х. Л. Смит-младший, Гарольд Уайтхолл и др. продолжают исследование в направлении, установленном русскими формалистами и пражскими лингвистами. В своем обзоре Лемон опускает обзор ценного вклада Романа Якобсона в славянский формализм, потому что эта область трудов ученого представлена уже англоязычными работами и была выполнена в основном уже в Соединенных Штатах. Лемон также не рассматривает работу таких важных теоретиков, как Лев Якубинский и Жирмунский, потому что их главный вклад в формальную теорию связан с техническими исследованиями российской просодии. Работы такого типа, несмотря на их значение для национальной культуры, всегда трудно и мало переводимы.
В своей монографии «The Prison-House of Language» Jameson, F. The Prison-House of Language. A Critical Account of Structuralism and Russian Formalism, p. 43-98. Фредерик Джеймисон (Fredric Jameson) также большое место уделяет вопросу сравнения формализма и новой критики. Джеймисон выделяет три вида полемических тезиса, выдвинутых формалистами: 1) против концептуализации литературы как носителя философского содержания; 2) против анализа литературы, основанного на биографических источниках; 3) против редукции литературы к единой технике, либо к единому свойству психологии. Согласно Джеймисону, для американской новой критики важными оказываются только первые два из трех. По его мнению, главным различием между формалистами и новыми критиками является тот факт, что формалисты были современниками Хлебникова и Маяковского -- революционеров, как в политике, так и в искусстве, в то время, как наиболее известными современниками новых критиков были аристократы Томас Элиот и Эзра Паунд. Формалисты скорее продолжали великий реформационный период романтизма в русской литературе, чем отвергали его (т.е. фазу, сопряженную с великими политическими потрясениями, наряду с потрясениями литературными). В частности, Джеймисон сравнивает Шкловского с Э. Паундом и Ф. Шлегелем по принципу авторства новаторских идей, интеллектуальной дерзости и фрагментарного художественного проявления у каждого. Новые критики, под предводительством Ирвинга Вэббита и Шарля Маурраса, в отличие от формалистов, отвергают романтическую традицию с ее радикализмом и возвращаются к метафизической поэзии. Моделями для новых критиков становятся елизаветинские стихи, драма и комедия Данте. Впоследствии для формалистов вопросы повествования стали связанны с вопросами языка или политики. Однако Пушкин (конечный ориентир формалистов) был изобретателем как современной русской поэзии, так и прозы -- как двух различных литературных систем. Для формалистов эти явления подчиняются строго разделенным законам. Формалисты также относят поэтический язык к обыкновенной речи, как диалект, управляемый отдельными законами.
Новые критики, тем временем, определили различия между литературным и разговорным языком на основе принципа рациональности и, параллельно, провели различие между когнитивной и эмоциональной речью. Этот раздел породил споры о первичной ценности науки или искусства. Однако в области взглядов на историю литературы, а также на внутреннюю диахронию повествования и сюжета, формалисты оказались гораздо более склонны к диалектике, чем новые критики.
Монография Эвы Томпсон «Russian Formalism and Anglo-American New Criticism» Thompson, E. Russian Formalism and Anglo-American New Criticism. целиком посвящена вопросу сопоставления формализма и англо-американской новой критики. Она представляет собой обзор истории формальной школы с кратким описанием деятельности каждого из ее основных участников, постепенно подводя к последующему сравнению с новыми критиками. По мнению Томпсон, русский формализм был гораздо более ярко выраженной научной школой, чем новая критика, адепты которой наслаждались свободой интересов, создавая, скорее, интеллектуальную атмосферу, чем целенаправленное научное движение. Однако корпус работ, оставленных новыми критиками, оказался гораздо более широким в силу внешних социокультурных причин: деятельности формальной школы была резко прервана под идеологическим давлением правящего режима.
Сопоставление формализма и новой критики у Томпсон строится на основе философской составляющей этих течений: формалисты, по мнению исследовательницы, представляют, главным образом, позитивистскую тенденцию в философии, в то время как новые критики -- идеалистическую. Общность философских основ формалистов и новых критиков восходит к А. Бергсону, учеником которого был Т. Е. Хьюлме, идейный вдохновитель новых критиков. Понятие об искусстве как о квинтэссенции видения мира наглядно прослеживается в «Смехе» Бергсона. Он провозглашает, что искусство дает возможность наблюдать вещи с нового ракурса.
Однако для новых критиков (идеалистов) интерес к структуре текста главным образом основывается на интересе к структуре значений, т. е. интерпретации. Эти критики отличают информацию, содержащуюся в стихотворении от состояния читателя или писателя. Позитивистская тенденция игнорирует когнитивное послание стихотворения, либо редуцирует его к психологическим состояниям. Позитивисты скорее ставят своей задачей описание литературного факта. С их точки зрения, наука о литературе и литературная критика должны составлять единую дисциплину. Согласно Томпсон, подобная критика может сыграть важную вспомогательную роль, однако она должна быть дополнена когнитивистской критикой, которая обращает внимание на репрезентативную функцию стихотворения. Обе тенденции подразумевают повышенное внимание к поэтическому языку.
Томпсон разделяет участников рассматриваемых движений на три группы. Некоторые из тех, кого Томпсон называет критиками, полностью обошли вопрос интерпретации произведения. Они классифицировали языковые факты, не объясняя их отношения к литературному произведению. К этой группе относятся О. М. Брик, В. Я. Пропп, и теоретическая критика Ю. Н. Тынянова. Те из формалистов (Якобсон, Томашевский) и новых критиков (Шарль Моррис, А. Тэйт, А. Ричардс), которые обнаруживают сходность в высказываниях о самоценности литературы, составляют вторую группу. Также существует группа новых критиков, акцентирующих когнитивный посыл в литературном произведении. К ним Томпсон относит Т. С. Элиота, Дж. К. Рэнсома, А. Тейта, К. Брукса, а также раннего В. Б. Шкловского и Б. М. Эйхенбаума.
В то время как новые критики, такие как А. Тэйт, К. Брукс, Дж. К. Рэнсом и Т. С. Элиот осознавали, что они могут только намекнуть на значение стихотворения, но не объять его полностью на рациональном языке, русские формалисты полагали возможным выявить и презентировать полное значение текста, т. к. метафизическое измерение отсутствовало в русском формализме. Несмотря на влияние идеалиста А. Белого, формалисты остаются далеки от исследования символического значения стиха. В тот момент, когда идеализм в философии стал постепенно уступать позитивизму, формалисты вместе со своими структуралистскими наследниками стали в своих тезисах все более и более отражать позиции позитивизма. Критики с лингвистической направленностью, такие как Якобсон, стали применять семиотику к изучению литературы. Формалисты оставались, главным образом, сторонниками более точного, абсолютно научного изучения литературы. Новые критики тем временем разделились на два лагеря. Среди них главенствовали анти-позитивисты Элиот и Хьюльм, наряду с позитивистами Ричардсом и Моррисом. В целом, новые критики были более озабочены проблемами извлечения человеческих ценностей, чем объективной структуры. Они были сторонниками когнитивного подхода к литературе как к источнику особого типа знания.
Томпсон заключает, что хотя русский формализм и американская новая критика, на первый взгляд, исходят из схожих идей об автономии литературы и необходимости ее детального изучения, между ними много принципиальных различий. Они различны настолько, что находятся на противоположных полюсах лингвистической критики, которой было уделено столько внимания в последние годы. Таким образом, рассмотрение этих школ позволяет в значительной мере понять истоки движения в современной литературной критике.
2.1.3 Русский формализм и рецептивная теория
Еще один существенный аспект интереса западных исследователей к русскому формализму и его роли в развитии литературной теории связан с взаимоотношением этой школы и теории рецептивной эстетики. Один из основоположников и главных теоретиков рецептивной эстетики Х. Р. Яусс (Hans Robert Jauss) в своих исследованиях демонстрирует как опору на некоторые идеи формальной школы, так и одновременно внимание к ее критике. В знаменитой работе «Literary history as a challenge to literary theory» Jauss, H. Literary history as a challenge to literary theory.// New Literary History, 2,1. (1970): 7-37.
Яусс описывает развитие формализма как последовательное движение от обоснования специфики художественности к теории литературной эволюции. Исследователь подчеркивает, что формалисты приблизились к уникальной трактовке истории литературы, к взгляду на литературу в диахронии, как на часть системы, связанной с системами прошлого и будущего. Однако историчность литературы должна быть включена в общий ход истории. Эту задачу и ставит перед собой Яусс. Формалисты считали инновационность отличительной чертой художественности в литературной эволюции, но не были в состоянии прояснить направленность литературных изменений. На этом нерешенном вопросе формальной теории Яусс сосредотачивает свою критику. Для него новое -- это категория, несущая смысл в историческом процессе. Новое становится исторической категорией, поскольку исторический анализ литературы позволяет определить, какие исторические моменты создают новизну литературных явлений, насколько оно может быть воспринято современниками, и каким образом нововведение становится достаточно мощным, чтобы перевернуть традицию.
...Подобные документы
Политический уклад Руси. Вече, его состав и функции. Функции князя. Княжеские доходы с населения. Должностные лица по центральному управлению; княжеская дума. Должностные лица по местному управлению; начало кормления. Древнерусский суд; его формализм.
реферат [24,9 K], добавлен 29.10.2008Дискуссия о датировке происхождения феномена терроризма. Тема суицидальной парадигмы русского терроризма, его мотивы, причины возникновения. Нормативная семиосфера контркультуры подполья. Специфика террористической практики большевиков и меньшевиков.
курсовая работа [41,2 K], добавлен 27.08.2009Сущность актуальных проблем в историографии, их отличительные черты в разные исторические периоды. Основные аспекты истории Руси с древнейших времен до современности. Особенности наиболее изучаемых проблем в отечественной современной историографии.
курсовая работа [55,5 K], добавлен 23.04.2011Проблемы имагологии в современной историографии. Зарождение и развитие русско-английских отношений в XVI – XVII веках. Взаимные представления о посольском обычае и государственных институтах. Повседневная жизнь и религиозность глазами англичан и русских.
дипломная работа [113,7 K], добавлен 04.12.2014П.Н. Милюков как историк исторической науки. Основные вехи творческой биографии. Теоретико-методологические взгляды ученого. Оценка историографического наследия П.Н. Милюкова в ХХ-XXI вв. Критика трудов Милюкова в советской и современной историографии.
дипломная работа [248,2 K], добавлен 08.12.2015Структура старого порядка и социальные причины Французской революции в англо-американской историографии, изучение её последствий для дворянства, буржуазии и крестьянства. Отмена сословной иерархии, становление капитализма и земельного крестьянства.
дипломная работа [113,2 K], добавлен 30.09.2017Предпосылки русско-японской войны 1904–1905 гг., соотношение численности вооруженных сторон. Подходы к исследованию данного исторического процесса зарубежными учеными. Основные сражения и итоги русско-японской войны. Цусимское сражение в историографии.
дипломная работа [93,0 K], добавлен 19.06.2017Предпосылки русско-японской войны (1904-1905 годы), соотношение численности вооружённых сторон. Борьба за сферы влияния на Дальнем Востоке. Основные сражения и окончательные итоги русско-японской войны. Описание Цусимского сражения в историографии.
дипломная работа [93,8 K], добавлен 26.07.2017Общественные взгляды в русской мысли. Исторические взгляды декабристов и эволюция взглядов в отечественной историографии по данной проблеме. Проблема идейных истоков декабризма в отечественной историографии: основные позиции западников и славянофилов.
реферат [45,1 K], добавлен 22.11.2010Порядок определения исторического источника и проблема установления границ при формировании круга исторических источников. Основы и критерии классификации исторических источников, обзор и анализ ее наиболее ярких примеров в сфере русской историографии.
эссе [27,3 K], добавлен 12.11.2010"Русский дух" - характер или образ жизни? Социально-экономические и политические последствия золотоордынского владычества на Руси. Русский народ в XVI-XVII вв. в историческом портрете. Спор западников и славянофилов об исторических перспективах России.
контрольная работа [33,7 K], добавлен 09.06.2010Гуманистическая историография в Италии. "Эрудитская критическая школа", ее отличие от "политико-риторической школы". Крупнейшие представители гуманистической историографии в странах Западной Европы. Новые тенденции "политической" школы во Флоренции.
реферат [36,9 K], добавлен 30.11.2010Развитие исторической науки в России. Исторические школы и их концепции: германская, историко-юридическая, историко-экономическая, советская. Концепции развития исторической науки. Формационный и цивилизованный подходы в исторической науке.
контрольная работа [20,4 K], добавлен 20.11.2007Различные стороны народного быта. Построения и периодизация русской истории, их положительное значение для русской исторической науки. Болтин Иван Никитич - русский историк и государственный деятель. Комментарии Болтина к "Истории российской…" Щербатова.
реферат [39,1 K], добавлен 01.12.2010Иран в экспансионистских планах Англии и России на Ближнем Востоке в начале XIX в. Англо-иранское сближение во время русско-иранских войн. Борьба Ирана за Герат: проба сил России и Англии на Среднем Востоке. Английский и русский капитал в Иране.
курсовая работа [88,9 K], добавлен 18.02.2011Краткая биография Петра I. Реформы Петра I в образовании. Открытие школы математических и навигацких наук, Морской академии, школы по подготовке артиллеристов, инженеров, врачей, подьячих. Ранние года, учеба и трудовая деятельность М.В. Ломоносова.
реферат [35,2 K], добавлен 30.11.2015Исторические аспекты царствования русских царей и восстания декабристов. Политическая и экономическая обстановка в период правления Александра I. Восстание на Сенатской площади. Заключение декабристов в Петропавловской крепости. Пушкин о декабристах.
реферат [38,5 K], добавлен 04.12.2010М.В. Ломоносов как основоположник российской науки. Историческое наследие М.В. Ломоносова в оценках отечественной историографии. Его концепция о происхождении и сущности древнерусского государства. Деятельность Академии наук в области изучения истории.
курсовая работа [53,2 K], добавлен 16.01.2014Ранние хронографы (XI-XV вв.). Русский хронограф 1512 г. и его позднейшие редакции. "Всемирный" характер исторического охвата хронографов. Хронографы и хронология. "Хронологический бум" в хронографах с точки зрения эсхатологических настроений.
курсовая работа [16,4 K], добавлен 26.01.2007Обзор истории основания "Русского архива" - ежемесячного историко-литературного журнала, издававшегося в Москве с 1863 по 1917 год. Основные публикации "Русского архива". Особенности издания журнала. Дневники, воспоминания и записки опубликованные в нем.
реферат [24,4 K], добавлен 05.03.2014
