Первые шаги формалистов были сконцентрированы на художественном характере литературы, что сделало литературу, по сути, самостоятельной дисциплиной. Изучаемое формалистами различие поэтического и практического языков ведет к выделению понятия «художественное восприятие». Художественное восприятие специфично и нетождественно жизненной практике. Искусство, понятое как остранение, разрушает автоматизм повседневного восприятия. Поэтому и рецепция искусства требует способности различать и узнавать прием. Тем самым процесс восприятия в искусстве становится самоцелью. Ощутимость формы становится его отличительной чертой.

Но настоящая заслуга опоязовцев для новой рецептивной теории заключалась в том, что развитие формального метода вновь возвращает его сторонников к проблеме историчности литературы. Ее решение потребовало переосмысления принципа диахронии. Литературность обуславливается не только синхронией, но и оппозицией произведения предшествовавшему жанру и форме в литературном ряду. Если произведение искусства, как писал об этом Шкловский, воспринимается путем сопоставления с другими произведениями, то интерпретация также должна учитывать эти произведения. Таким образом, формальная школа начала искать обратный путь в историю. В новой формальной теории классическое понятие традиции было заменено принципом литературной эволюции. История искусства уже не представала в органической непрерывности. Анализ литературной эволюции описал мнимо бесконфликтный процесс передачи наследия в качестве скачков и конфликтов. Формалисты отбрасывают дух целостной эпохи как метафизическую спекуляцию. В литературе каждой эпохи, как пишут Шкловский и Тынянов, одновременно существуют многие школы, одна из которых представляет собой ее канонизированный гребень. Однако канонизация литературной формы ведет к ее автоматизации и вызывает образование новой формы, которая со временем заменяет старшую, становясь массовым явлением и, в итоге, сама вновь вытесняется на периферию.

Итак, формальная школа в своей интерпретации возникновения жанров очень близко подошла к новому историческому видению литературы. Она открыла, таким образом, путь для понимания иллюзорности чистой синхронии, так как каждая система, согласно Якобсону и Тынянову, представляет собой эволюцию. А эволюция, в свою очередь, обязательно системна. Однако понимание художественного произведения внутри истории литературы еще не означает видение художественного произведения в самой истории, т.е. в историческом контексте. Историчность литературы не исчерпывается сменой эстетических и формальных систем. Так же, как и эволюцию языка, эволюцию литературы следует понимать как отношение к общему ходу истории.

Из этого следует возможность установить такую взаимосвязь литературного и внелитературного рядов, которая объясняла бы отношение литературы и истории.

Для формалистов представление о конечной цели в качестве направляющей перспективы литературной эволюции излишне. Она представляет инновацию в качестве решающего признака. Хотя Яусс высоко ставит достигнутое формалистами понимание системы литературной эволюции, он отмечает, что односторонняя канонизация изменения у формалистов требует поправки. Инновация сама по себе еще не образует художественного качества. Дополнение формальной теории рецептивной эстетикой позволяет исследовать исторический опыт, включая историческую позицию современного наблюдателя.

Для включения в историю литературы противоположность старой и новой форм должна быть опосредована. Поправка, которую Яусс вносит в концепцию формалистов, заключается в том, что публика в творческом процессе играет не пассивную, а активную творческую роль. Адресат литературного произведения создает необходимые условия, чтобы включить его в меняющийся горизонт познания. Историчность литературы предполагает понимание произведения как отношение диалога между публикой и произведением. Рецептивная теория, определенная таким образом, становится одной из основных, наследующих формализму, и практикуемых по сей день.

В своеобразном взгляде на теоретические разработки Шкловского, представленном в монографии Р. Голуба (Robert Holub) «Reception theory of the Russian Formalism» Holub, R. Reception theory of the Russian Formalism. London, Methuen: 1982. 132 p., теория остранения основывается на роли читательского восприятия. Для Шкловского, цель художественного приема -- в создании нового восприятия искусства. Так как обычное восприятие становится привычными или автоматическим, подобное привыкание ведет к невозможности видеть предмет быта, а только его узнавать. Здесь и находит свое применение принцип остранения. Соответственно, героем литературного анализа становится прием, позволяющий создать художественное восприятие. Якобсон артикулирует данное положение в лекции 1919 г. о современной русской поэзии. Существуют разные понимания приема. Для Якобсона прием -- это игра суффиксов, параллелизмов, сравнений, метафор. Для Эйхенбаума прием -- это сказ, а Тынянов, в свою очередь, предупреждает против статичности приема. Важность приема для Тынянова -- в его функции в литературной эволюции. Три фактора объединяют различные концепции приема. Во-первых, приемом считается исключительно формальный элемент. Во-вторых, прием функционирует на конкретном фоне -- фоне языка или литературной традиции. И, наконец, прием закрывает разрыв между текстом и читателем, делая произведение эстетическим объектом.

Чаще всего под приемом подразумевается понятие Шкловского -- остранение. Остранение является типом отношений между писателем и читателем, которое изымает объект из обычного поля для восприятия. Для Шкловского, описанные им приемы остранения, например, в текстах Л. Н. Толстого, не влекут за собой указания на социальную несправедливость, как у Б. Брехта, а просто остраняют лингвистическую и литературную традицию. Остранение привлекает внимание к самой форме объекта. Итак, Шкловский формулирует основной элемент процесса чтения, важнейший для литературной теории. Остранение создает особые отношения между читателем и писателем, и это отношение и представляет собой определение литературы.

На этих соображениях основывается повышенное внимание формалистов к тем авторам или движениям, которые специально стремились обнажить природу литературы, обнажая прием. Здесь выходят на сцену представители авангарда, которые ставили своей задачей дать читателю осознать конструкцию произведения искусства. Для авангардистов обнажение приема -- своего рода остранение вдвойне. Якобсон указывает на обнажение приема у Хлебникова и Маяковского, в то время как Шкловский находит параллели между футуристами и стерновским Тристамом Шенди, который представляет художественную форму вне мотивировки. Тынянов выводит еще более динамический взгляд на обнажение приема: само обнажение приема может подвергнуться автоматизации.

Для формалистов вопрос биографии писателя и ее отношение к литературному тексту -- не вопрос генезиса или описания произведения, но, скорее, вопрос рецепции. Например, согласно концепции Томашевского в эссе «Литература и биография», отрицание формалистами биографического метода не распространяется на те случаи, когда этот метод освещает литературную функцию. Для историка литературы важны не жизненные факты, а литературная легенда писателя. Не все писательские биографии в этом смысле оказываются актуальны. Согласно Томашевскому, существовали эпохи, в которые личность художника не представляла интереса. Имя и личность творца играли роль только в эпоху индустриализации творчества. Подобные легенды в переосмыслении наследников становятся литературными фактами. Таким образом, перспектива читателя становится основным опосредующим элементом между текстом и аудиторией.

Труды Яусса и Голуба -- всего лишь два из многих, в которых раскрываются взаимоотношения формального метода и рецептивно-эстетической теории. Они представляют свидетельство тому, что наследие формальной школы не было утеряно для западного исследователя, но обрело новую жизнь в постоянном диалоге с различными теоретическим концепциями.

2.2 Русский формализм и марксизм

Важное место в этом корпусе работ занимают труды, посвященные поиску взаимоотношений между теориями формализма и марксизма. Отличительной чертой работ западных марксистов о русском формализме стала возможность изучения обоих методов извне, отбрасывая искусственное, с их точки зрения, идеологическое противопоставление, что, в результате, открывало возможность для выделения точек соприкосновения.

Одним из первых авторов, сопоставивших формализм и марксизм, стал упоминавшийся выше Ханс Яусс Jauss, H. Literary history as a challenge to literary theory, 12.. К моменту написания его работы, проблема теоретических оснований истории литературы оставалась нерешенной в споре между марксистским и формальным методами. Теория Яуccа начинается там, где остановились обе школы. И формалисты, и марксисты, по большому счету, игнорируют читателя или любого другого представителя публики. Для ортодоксального марксизма читатель, так же как и автор, интересен только своим социальным положением. Для формалистов читатель необходим лишь в качестве такого воспринимающего субъекта, который, следуя указаниям в тексте, должен осуществлять различение формы или обнажение приема. Формализм наделяет его статусом филолога, знающего и осознающего художественные приемы, тогда как марксизм отождествляет восприятие читателя с интересом исторического материалиста, стремящегося описать взаимосвязь между надстройкой и базисом. Таким образом, и формализм, и марксизм лишают читателя его подлинной роли адресата литературного произведения.

Одной из основных работ, содержащих подобное сопоставление этих школ, можно считать монографию Фредерика Джеймисона «The prison--house of language. A critical account of structuralism and Russian formalism» Jameson, F. The prison-house of language; a critical account of structuralism and Russian formalism. Princeton essays in European and comparative literature, 230 c.. Здесь Джеймисон рассматривает формализм и наследующий ему структурализм с точки зрения марксистской теории. Согласно Джеймисону, русские формалисты видят себя последователями писателей-декабристов.

Важно отметить, что в то время как в СССР литературоведы-марксисты подвергали формализм резкой критике за недостаток социальной составляющей в их теориях, западные критики, такие как Тони Беннетт (T. Bennett), не видели ничего взаимоисключающего в позициях формализма и марксизма. Напротив, британо-австралийский социолог предлагает марксистским критикам опираться на некоторые находки формалистов. Русский формализм и марксистская критика оказали влияние на литературную теорию двадцатого века, волны которого ощущаются до сих пор. Впервые опубликованная в 1979 г. работа Беннетта «Формализм и марксизм» Bennett, T. Formalism and Marxism, London & New York: Methuen, 1979. 180 с. имела большой резонанс, благодаря новаторской интерпретации достижений формалистов и требованию нового направления в марксистской критике.

Изучая работы ключевых авторов формальной школы в области эстетики, лингвистики, категории литературности, формы и функции, а также литературной эволюции, Беннетт утверждает, что формальная теория послужила основой для основательного исторического подхода к изучению литературы. Затем Беннетт обращается к ситуации марксистской критики и показывает, что она рискует не выбраться из вопросов традиционной эстетики. Беннетт решительно утверждает, что благодаря серьезной и сочувственной переоценке формалистов и их историческому подходу, марксистские критики смогут вернуться на политическую арену, где им и следует находиться.

Вакантное теоретическое место в программе марксизма может быть заполнено благодаря пересмотру литературного и идеологического наследия формализма. Разрыв с эстетикой, проделанный школой Бахтина и поздним формализмом, должен быть заменен идеалистическим проектом марксистской эстетики. Беннетт прослеживает в текстах Маккерея, Иглтона и самого Альтюссера если не конкретный вопрос о сущности литературы, то хотя бы размышление, необходимое для ответа на него. Итак, нужна теория исторических форм письма. Это удовлетворено в поздних работах Маккерея, в историко-литературной главе «Критики и идеологии» Баоибаров. Переоценка формализма и возврат к текстам Бахтина и его коллег показал бы, что теория исторических форм письма находится и там. Подобная критика, построенная на материализме, приблизила бы эстетическую область к политике, где она и имеет место быть. Согласно Беннетту, все формы критики по необходимости политичны. Не существует отдельной марксисткой литературной теории, и она не может быть научной, так как она вступает в соревнование с эстетикой.

Беннет постулирует два основных принципа формализма, которые могут быть восприняты марксизмом. Во-первых, формализм поставил своим объектом не литературу, а литературность, теоретическую конструкцию, полностью составленную ее создателями. Во-вторых, формализм концептуализирует литературность не как сущность внутри какого-либо текста, а как дифференциальные отношения между текстами, полностью относительными объектами, основанными на концепции остранения. Однако формализм может указать только на прохождение времени и отрицание привычного.

В статье «Formalism, Structuralism, and Marxism and Russian formalism» Grossman, M. Formalism, Structuralism, and Marxism and Russian formalism.// Dipositio, 4, № 11/12. (1979): 259-272. М. Гроссман (Marshall Grossman) показывает, каким образом сторонники немарксистской критики -- формализма, структурализма, и семиотики --объясняют зависимость понимания истории литературы от семиотического материала. Согласно Гроссману, все великие школы 20-ого века отрекаются от содержания, находя удовлетворение в формализме и в его замещении метафизики методом. Остранение Шкловского позволяет изолировать литературную систему от быта, разбивая ее на приемы. Сопоставляя Шкловского с Брехтом, Гроссман отмечает, что в то время, как у Шкловского оппозиция проиходит между вещами и человеческой реальностью, у Брехта наблюдается оппозиция между статикой и динамикой. У этих формулировок разные мотивировки. Гроссман предпочитает Брехта, т. к. он придает искусству положительную социальную функцию. Напоминая, что все вещи социально предопределены, Брехт дает историю восприятия, вместо истории произведений по Шкловскому. Диахрония Шкловского представляется для Гроссмана мнимой, и несет только мнимое объяснение перемен, становясь неизбежным последствием вырывания произведения из социального контекста.

Гроссман распространяет марксистскую точку зрения на анализ «Морфологии сказки». Два основных варианта развития сюжета у Проппа --битва со злом и исполнение ряда заданий -- исходят из условий социального недостатка, где невозможно удовлетворить собственные нужды, а существование одного индивида представляет угрозу другим. Вместе с тем, интерпретация структуры сказки в свете исторического факта недостатка не была разобрана формалистами.

Формалисты переворачивают мысль Аристотеля о том, что литературное произведение построено вокруг определенной цели. Однако цель произведения, по мнению формалистов, противоположна: обнажить свою конструкцию. Джеймисон определил, что значительный уклон в сторону социологии удалось совершить Тынянову, который ввел понятие доминанты, где особые произведения представляют собой норму, оттесняя остальные на второй план. Джеймисон утверждает, что формалистическое слияние формы и содержания передается структурному анализу, когда концепция бинарных оппозиций становится аналогией дискурса.

Структурализм становится философским формализмом, когда он отказывается от своего содержания, рассматривая всякий дискурс как язык. Подобный подход основывается на том, что история в порыве самовыражения зависима от языка. Итак, для Джеймисона, формализм и структурализм помещают произведение во внешнюю казуальную систему.

Сутью марксисткой полемики с формализмом является вопрос глубоких взаимосвязей. Марксисты настаивают на том, что не только история литературы существует внутри языка, так как она передаваема при помощи этого языка, но и язык находиться внутри истории литературы.

Вышедшая немногим позже монография Джона Фроу (John Frow) является новым вкладом в марксистскую литературную теорию. В книге «Marxism and Literary History» Frow J. Marxism and Literary History. Cambridge: Harvard University Press, (1986). C. 56-71. предлагается примирение позиций формализма и историзма в целях поиска основы для новой литературной истории. Анализируя мнения своих предшественников в марксистской теории (Г. Лукача, Машери, Т. Иглтона и Ф. Джеймисона), Фроу определяет преимущества и недостатки этой традиции на примере развитии представления о литературе как об исторически специфической системе, заключенной в рамки серии дискурсов. Опираясь, в частности, на русский формализм, Фроу развивает теорию динамики литературных изменений и исторического давления, которые в совокупности формируют литературную систему. Последняя глава, построенная на анализе идей Деррида и Фуко, ставит вопрос о возможности установления пределов чтения и значимости подобных границ для определения истории литературы. Фроу также составляет перечень разработок формализма, которые могут оказаться полезными для марксистской теории, включая в него следующие положения. Первое. Методологические основы формализма могут служить полезным рычагом для преодоления дихотомии внутренних (формальных или литературных) и внешних (социальных или тематических, или идеологических) ценностей. В более поздние периоды формальная школа работала над цельной концепцией временного поля, в котором расположен литературный текст. Это поле состоит из пересечения диахронной и синхронной систем благодаря тому, что каждый диахронный ряд в каждый момент времени определяется систематической конфигурацией элементов в этот момент. И наоборот, синхронная структура работы включает диахронию, когда несет в себе отмененные элементы прошлого, против которых она выступает.

Второе. Текст рассматривается не как объект, а как процесс, и наше внимание направлено не на достижение окончательности текста, а на трансформационную структуру. Эта структура объединяет текст в ряд трех этапов: производство, автоматизация и остранение, чтобы охватить не только настоящее, но и будущее. Таким образом, «чистая синхронность» теперь оказывается иллюзией: всякая синхронная система имеет свое прошлое и будущее.

Третье. Но, возможно, даже более важным, чем это указание на адиахронную глубину концепции системы, является находка формалистов о свержении эстетической нормы как центрального фактора в литературной эволюции.

Итак, работы, посвященные связи формализма и марксизма, главным образом располагаются вокруг полемики на тему истории литературы. Одни из критиков -- марксисты, такие как Джеймисон, ссылаются на формалистические разработки в целях их развенчания. Другие, такие как Беннетт и Фроу, делают их материалом для продвижения собственных теорий.

2.3 Русский формализм и философские концепции

Одной из наиболее распространенных тем в западной научной традиции, является взаимосвязь русского формализма с философскими концепциями. Первым философом, чьи идеи очевидно близки формализму, является их французский современник А. Бергсон.

В статье Дж. Кертиса (James Curtis) «Bergson and Russian formalism» Curtis, J. Bergson and Russian formalism. // Comparative Literature, 28, № 2. (1976): 109-121. на основании редких прямых отсылок формалистов к философии Бергсона высказывается предположение, что формалисты, в сущности, опираются на бергсоновскую философскую парадигму. Остранение формалистов акцентируется на приемах, схожих с бергсоновскими приемами, например, таких, как повторы, инверсия или перечисление. Более всего заимствований у Бергсона Кертис обнаруживает в разработках Тынянова. Как и Бергсон, Тынянов обсуждает взаимодействие элементов в литературной эволюции. Тыняновская пародия также применяет бергсоновсий принцип дизассоциации.

Взаимоотношения русского формализма с теорией более позднего французского философа М. Фуко разрабатывается в статье Э. Кобли (Evelyn Cobley) «Toward History of Discontinuity. The Russian Formalists and Foucault» Cobley, E. Toward History of Discontinuity. The Russian Formalists and Foucault. // Mosaic: An Interdisciplinary Critical Journal, 20, №2. (1985): 41-56.. Эти отношения носят уже диалектический характер. Здесь речь идет не столько о прямом заимствовании, сколько о применении идей формалистов для развития философской концепции. Для Кобли русские формалисты оказались схожи с Фуко в своей оппозиции к идеалистическим спекуляциям традиционных историков, таких как Ф. Р. Левис, который считал литературу частью традиции мышления великих людей. У Левиса традиция проходит сквозь творчество Джейн Остин, Джоржа Элиота, Генри Джаймса и Джозефа Конрада. В итоге, он выдвигает критерии, по которым автор может быть принят в эту традицию. Например, акцентирование Томашевского на формальных приемах больше, чем на эстетической ценности произведения.

Озабоченность формалистов литературностью изначально была обращена к взаимоотношению приемов внутри одного текста. В итоге, она была перенесена на взаимоотношения одного элемента с остальными внутри литературного произведения. В 1927 г. Тынянов заявляет, что в узком смысле существуют взаимоотношения между каждым элементом литературного произведения и другими историческими порядками. Позднее он утверждает, что само существование литературного факта зависит от его взаимоотношений между литературными и внелитературными порядками. Вместе с Якобсоном, он высказываются за то, что история системы есть не что иное, как еще одна система. Фуко, в свою очередь, подчеркивает, что исследование взаимосвязей между различными системами может составить отдельный корпус работ. В своей «Археологии Знания» Фуко делает попытку в точности определить, каким образом сферы влияния взаимодействуют во времени.

Кобли акцентирует внимание на сходстве и различии во взглядах формалистов и Фуко на субъект. В то время как формалисты редуцируют значение субъекта, будь то автор или литературный персонаж, Фуко утверждает, что действия субъекта полностью определяются институционными, социальными, и экономическими факторами. Исследовательница прослеживает это различие во взглядах Фуко на историю, в том числе, историю дискурса.

Взгляд на науку, как независимую от ценностей методологию, позволил формалистам говорить о литературной эволюции, не указывая направления. Якобсон допускает роль читателя в определении доминанты, но не доходит до того, чтобы выстроить иерархическую типологию читателей. Однако формалисты были готовы рассматривать субъект как стабилизурующую точку в литературной системе.

Для Ж. Деррида не существовало абсолютного верного объяснения исторических явлений. Существовали только конкурирующие системы, любая из которых претендовала на позицию доминирования. Подобным образом, для Фуко наука не может объяснять всю динамику закрытой системы, как это думали формалисты.

Формалисты пришли к определению жанра, как иерархии доминант. Новая доминанта формируется благодаря устареванию прежних или выдвижению вперед прежде внелитературных жанров. Однако подобная концепция ставит под вопрос возможность представить литературу в качестве отдельной науки. Новая релятивистская позиция пришла к своей кульминации в эссе Якобсона «О реализме». Примером релятивизма выступили расхожие определения жанра для различных литературных школ. Новаторство воспринималось старшим поколением, как уход от реализма. В то же время, новое поколение воспринимает искусство старого как закосневшее, уже не подходящее для отражения реальности. Таким образом, культ реализма в европейской традиции на самом деле не является отражением какого-либо феномена в реальности.

Подобным образом Фуко видит исторические перемены, происходящие в результате борьбы различных дискурсов за первенство. Ожесточенная борьба существует вне зависимости от того, кто над кем одерживает верх.

Традиционные исторические «истины» представляют собой идеи победивших в политической борьбе сил. На обочине истории остается толпа призраков, состоящая из идей, потерпевших фиаско. Фуко считает важным задачу нахождения этих потерянных событий, дабы превозмочь структуру существующей власти. В «Ницше, генеалогия истории» он радикализирует нападение формалистов на статус реализма, как на авторитетную школу в западном искусстве. Фуко соглашается с Ф. Ницше в том, что все общепринятые понятия, например, оппозиция разума и безумия, скорее, случайны, чем абсолютны.

Стоит отметить, что Фуко не до конца отдавал должное обратному влиянию теоретических прорывов на общественные институты. Для него любой законодательный элемент составляет машину для репрессий в любую эпоху, в то время как для формалистов несовершенства инструмента научных интерпретаций могут быть исправлены посредством методологических усовершенствований при любой власти.

Работы, связывающие формализм с философскими концепциями в очередной раз указывают на многогранность и широкую значимость этого явления для всех областей гуманитарной науки.

Глава III: Метод

Работы, собранные в данном разделе, имеют отношение к методологическим разработкам формальной школы. Они распределены по трем главным тематическим направлениям: интерпретация методологии Проппа (и ее продолжение в структурализме), концепция остранения и вопросы поэтического языка. Этому подразделению соответствует целый ряд причин.

До 1970-х гг. работы на тему формалистической методологии почти целиком были сконцентрированы на интерпретациях морфологии сказки. С середины 1970-х гг. и до начала 1980-х гг. в диапазон тем входят и начинают доминировать темы различных типов структурализма, а также семиотики. К настоящему времени данные темы остаются доминантными в методологических разработках западных исследователей. Еще одной ключевой тематической группой, выделившейся позже остальных, начиная с 1980-х годов, являются работы, посвященные различным аспектам поэтического языка.

3.1 В.Я. Пропп и структурализм

Первой мы рассмотрим группу работ, касающихся наследия В. Я. Проппа и его интерпретации. В предисловии к первому англоязычному изданию «Морфологии cказки» Pirkova-Jakobson, S. Introduction to the First Edition. Morphology of the Folktale. By Vladimir Propp. Indianapolis: Indiana UP, 1958. P. 235. чешский фольклорист и профессор в эмиграции (к моменту выхода издания -- лектор в Гарвардском университете) Сватава Пыркова-Якобсон (Svatava Pirkova-Jakobson) подчеркивает уникальность русской волшебной сказки в сравнении со сказками других европейских народов. Автор прослеживает социальную эволюцию русской волшебной сказки, а так же эволюцию усилий русских исследователей фольклора под влиянием западных трэндов. Пыркова-Якобсон отмечает основоположное влияние финского индекса Арна-Томпсон на первопроходческую работу Проппа. Здесь оговаривается и более поздняя работа Проппа, в которой он расширяет структурный анализ в области анализа мифа и институтов социума. Автор также отмечает важнейшее влияние анализа Проппа на труды Леви-Стросса несмотря на то, что сам формализм официально перестал существовать в момент начала его деятельности.

Следующая работа, прямо адресованная наследию Проппа, принадлежит самому К. Леви-Стросса (Claude Levi-Strauss), французскому ученому, известному как автор ключевых работ в области структурализма Levi-Strauss, C. Structure and Form. Reflections on a work by Vladimir Propp.// NY: Basic Books, 1960. 456 c.. Признавая важный вклад формальной школы, Леви-Стросс подчеркивает основное различие между позициями формализма и структурализма. Структуру невозможно отделить от содержания, подобно разделению формы и содержания у формалистов. Для структуралистов абстрактное становится неотделимо от конкретного. Выход англоязычного издания Проппа позволил Леви-Строссу подчеркнуть данное различие. Леви-Стросс комментирует значение первого издания «Морфологии сказки». Автор оговаривает основные теоретические моменты и нововведения, содержащиеся в «Морфологии сказки». Начиная полемизировать, автор предполагает, что Пропп недостаточно хорошо понимает различие между волшебной сказкой и мифом. Однако настоящий вакуум в анализе Проппа заключается в недостатке этнографического контекста. Его формалистическая дихотомия формы и содержания -- не столько необходимый результат научных изысканий, сколько особенность волшебной сказки. В волшебной сказке субстанция, по сумме обстоятельств, утрачена, и только форма остается доступной для анализа. Однако, с точки зрения структурализма, содержание является частью структуры, организованной с помощью формы.

Леви-Стросс использует парадигму Проппа в качестве примера для критики всей формальной школы. Согласно Леви-Строссу, Пропп сталкивается с парадоксом множества полиморфных форм, не поддающихся классификации. Только контекстуальный анализ персонажей и функций смог бы объяснить их полиморфность и вывести соответствующие закономерности. Итак, первая ошибка Проппа, согласно Леви-Строссу, в том, что семантика языка не может быть выведена из синтаксиса, а морфология не может быть замкнута на себе, если не будет дополнена определяющим материалом из этнографии. Вторая ошибка формалистов -- в отделении морфологических функций от неструктурированной «сферы» героев, атрибутов и т. д. Народные сказки, как и мифы, существуют на гиперструктурном уровне, создавая метаязык, где значение каждого слова представляет собой элемент нескольких структур. Этимология слов в народных сказках подчиняется более строгим правилам, чем этимология слов обычного языка. В сказках каждый элемент появляется благодаря операциям на основе корпуса правил. Таким образом, ошибочная попытка формалистов отделить грамматику от лексики имеет наибольшие последствия на материале сказок, в которых грамматика и лексика являются частями единой многоярусной структуры. В целом, Леви-Стросс дает высокую оценку первопроходческой работе Проппа (и формальной школы) для становления своей последующей теории.

Дискуссия вокруг «Морфологии сказки» продолжилась в Университете Индианы, в котором было выпущено ее первое англоязычное издание. В своей кандидатской работе Dundes, A. The morphology of a North American Indian Folktale. // Helsinki: FF Communications, 1964. 135 с., А. Дандс (Alan Dundes) применяет видоизмененную морфологию Проппа к сказкам североамериканских народов. Нововведение Дандса--добавление абстрактных функций, иногда замещающих целый ряд функций Проппа. Здесь же Дандс разрабатывает понятие мотифемы -- функции, отделенной от персонажей и ассоциирующейся только с развертыванием сюжета.

Дандс отмечает, что создание морфологии сказок, позволило Проппу создать типологию. Дандс называет свою модель моделью Проппа/Пайка, опираясь также на понятие мотивов и алломотивов в работе теоретика К. Л. Пайка. Большая часть североамериканских народных сказок основана на условиях недостачи. Есть сказки, которые состоят из двух мотифем: недостачи и ее ликвидации. Вариацией являются сказки, начинающиеся с нарушения, которое становится причиной недостачи. Не обсуждая все возможные последовательности мотифем, Дандс отмечает, что, согласно Якобсону, структурные взаимосвязи могут быть независимы от сюжета. Структурный анализ позволяет прослеживать ситуации, где европейская сказка наследует североамериканской. В европейских сказках, недостача и ее ликвидация, как правило, гораздо больше разделены, что свидетельствует о большей степени заимствования из других культур. Таким образом, структурный анализ в целом имеет это очень важное применение: типологические закономерности позволяют судить о культурной детерминации содержания. Дандс надеется, что он будет применен в других регионах. Например, структурный анализ африканских сказок может помочь выявить универсальную структуру для всех народов. Таким образом, анализ Дандса раскрывает морфологию Проппа в ранее непредвиденных направлениях.

В предисловии ко второму изданию «Морфологии сказки», вышедшему на десять лет позже Dundes, A. Introduction to the Second Edition. Morphology of the Folktale. By Vladimir Propp. Wagner: Austin, TX, 1968. xi-xvii., А. Дандс прежде всего дает высокую оценку научному вкладу Проппа, называя его вдохновителем многих последующих работ, в особенности К. Леви-Стросса. Дандс предпринимает сравнение данных подходов, противопоставляя синтагматический (хронологической) анализ Проппа парадигматическому анализу Леви-Стросса. В этой работе мы наблюдаем продолжение полемики между подходами Проппа и Леви-Стросса, начатой Леви-Строссом в монографии 1960 г., которая будет набирать обороты на протяжении всего последующего десятилетия. Автор подчеркивает, что подход Проппа ограничен в силу невозможности интегрировать синтагматический анализ в общую модель культуры. Дандс обращает внимание на вопросы, исходящие из анализа Проппа, находящиеся и вне вышеупомянутой полемики. Например, насколько анализ Проппа применим к другим культурам (попытка, сделанная в его диссертации по отношению к сказкам североамериканских народов), к другим типам сказки, а также к другим, несказочным типам повествования. Дандс также ставит вопрос о дальнейшей систематизации правил, выделенных Проппом и о возможности их использования для генерации новых сказок.

Подхватывая вопрос Дандса, К. Бремон (Claude Bremond) применяет методологию Проппа к французским народным сказкам Bremond, C. Morphology of the French Folktale.// Semiotica, 2. (1970): 247-276.. Однако Бремонд замечает, что невозможно обстоятельно определить категории, составляющие основные закономерности, так как метод Проппа способен указать только на общности между сказками, но не способен определить различия. Бремон начинает свой анализ с совершенно отличного от Проппа подхода. Пропп определял функции, как действия, понятные с точки зрения их значения для развития повествования. Подразумевается, что автор волшебный сказки знает, как она должна кончиться и соответственно направляет все ее элементы. Проект Бремона -- создать структурную систему, которая позволит персонажам выбирать различные стратегии действия. У Проппа, героям изначально предлагается несколько вариантов действия. Однако, как только рассказчик определяет, что с ними случится в будущей точке повествования -- их поступки становятся замороженными. Это исходит из природы сказок, которые, по определению, заданы традицией. Все же у Проппа существуют альтернативы внутри закрытой системы. Например, даритель может предоставить или не предоставить помощь герою.

Схема Бремона подразумевает разнообразные возможности внутри единого повествования. Бремон с должной точностью изображает множество возможностей, предстоящих перед рассказчиком или перед персонажем. Однако его схематизация преломляется, когда сюжет сказки становится чуть более сложным. Здесь она становится уже не наглядной. Таким образом, Бремон создает генеалогию вариантов. Но их полезность и применимость к народной сказке остается под вопросом.

Спустя десять лет в обобщающей работе Т. Хоукса (Terence Hawkes) Hawkes, T. Structuralism & Semiotics. London: Methuen & Co., 1977. 187 с. постулируется единство целей формалистов и структуралистов. Главным вкладом формалистов считается взгляд на литературу как на особую форму языка -- внутренне цельную, саморегулирующую структуру. Данная направленность связывает формализм со структурной лингвистикой и антропологией. Согласно автору, искусство обусловлено системой правил, подобной правилам в шахматах. Хоукс определяет формализм как науку о конвенциях в искусстве.

В современном сопоставлении формализма и французского структурализма «From Russian Formalism to French Structuralism. In : Comparative Literature Studies» Ф. Дежордж также отмечает взаимодействие двух подходов. Французский структурализм имеет начала, отсылающие к стыку веков, корни -- к Соссюру, к женевской лингвистической школе, и к русским формалистам Degeorge, F. From Russian Formalism to French Structuralism. In : Comparative Literature Studies, 14, №1. (1977): 20-29. Деджорж просматривает развитие структурализма от Соссюра до Леви-Стросса и Барта, сквозь русских формалистов ранних 1920-х, пражский лингвистический кружок 1930-х, нью-йоркский лингвистический кружок в 1950-х, антропологию Леви-Стросса и до, наконец, структуралистких критиков прошлого десятилетия. Главный связующий элемент -- лингвист Роман Якобсон.

В более поздней статье о методологии Проппа Bremond C., Verrier, J. Afanassiev and Propp. // Litterature, 45. (1982): 61-72. французские исследователи Бремон и Верье (Jean Verrier) выступают с резкой критикой в Дежорджа. Разновидности основных сюжетов, по мнению авторов, не могут до конца быть объяснены с помощью схем Проппа. Авторы постулируют, что Пропп упустил очевидные комбинации функций в рамках собственной парадигмы, ввел новые ненужные функции и даже радикально исказил материал. Далее, они предполагают, что Пропп, таким образом, расчищал путь для своей работы «Исторические корни волшебной сказки». Авторы также выражают недоумение к отсутствию адекватной реакции других исследователей к очевидным погрешностям в концепции Проппа. Бремон и Верье считают, что главные достижения в типологизации народных сказок остаются за финскими учеными Аарн и Томпсон, благодаря их понятиям мотива и типа. Работа Проппа, его понятия функции и последовательности представляется этим французским исследователям второстепенной.

Сборник статей Р. Сэлдена (Raman Selden) «From Formalism to Poststructuralism» Selden, R. From Formalism to Poststructuralism.// Cambridge: Cambridge UP, 1995. 487 c. включает работы Роберта Голуба об истории рецепции (Constance School of reception), П. Рабиновича о речевых актах Серля, П. Штайнера о русском формализме и раздел, собранный под единой рубрикой «Структурализм». Этот раздел включает остальные подходы, основанные на языке: пражскую школу, деконструкцию, Ж. Лакана и Л. Альтюссера. Таким образом, формализм выступает в роли предшественника различных видов структурализма и постструктурализма в качестве равносильной им теории.

В этот период делаются попытки описания советского структурализма, включая контекст его борьбы с идеологическим истэблишментом. В кандидатской диссертации, выполненной в Университете Индианы, который стоял у истоков дискуссии формализма и структурализма, П. Сейфферт (Peter Seyffert) прослеживает возникновение советского литературного структурализма Seyffert, P. Soviet literary structuralism: Background, Debate, Issues. In: Columbus, Ohio: Slavica Publishers. 378 c.. Предыстория советского структурализма начинается с положения науки о литературе в 1945-1962 гг., когда она испытала влияние сталинского режима, позднее среагировав на его кончину. Советский литературный структурализм делает свой дебют на горьковской конференции в 1961 г. Здесь восстанавливаются из забвения русский формализм, пражский структурализм, и вводится западный структурализм. Возрождение формального изучения литературы в СССР мотивировано интересами кибернетиков, которые хотели исследовать структуру поэзии в связи с перспективами в компьютерном дизайне. Молодые ученые, присутствовавшие на конференции, впоследствии стали широко известны. Они интересовались кибернетикой, машинным переводом, генеративной грамматикой Хомского, и глоссематикой. Таким образом, прослеживается развитие советской структурной лингвистики от стадии близкой к забвению до стадии доминирования над кибернетикой. Попытка структуралистов внести точные методы (математические модели) в науку встретила сопротивление традиционалистов -- последователей марксистского гуманизма, настаивающих на ключевых различиях между наукой и искусством. В связи с публикацией эпохального труда Якобсона «Грамматика поэзия» Сейфферт предлагает интересный анализ реакции В. В. Виноградова. Школа глоссематики выступает как наибольшее влияние на тотальную концепцию новой советской структурной семиотики. Также примечательна публикация «Основных направлений в структурализме», которая освещала развитие западных идей: американского и лондонского структурализма, а также глоссематики (с участием Е. С. Кубряковой, Н. Д. Арутюновой и М. М. Гуксман). Сейфферт уделяет пространную главу деятельности Ю. М. Лотмана вплоть до периода гонений в 1968-1971 гг. Сам Лотман генеративной грамматикой был заинтересован менее, чем культурной семиотикой.

Полемика, вызванная наплывом сведений о структурализме, начавшаяся с 1963 г., была прервана в 1970 г. новой идеологической мобилизацией в связи с празднованием столетия В. И. Ленина. Однако не смогла быть полностью отброшена. Сейфферт не обходит вниманием деятельность около 20 других ученых разных возрастов, многие из которых еще продолжают свою деятельность в период с 1930 по 1970 гг. Такое обширное и многогранное исследование подвергалось критике в связи с недостаточной понятностью для западной аудитории.

3.2. Остранение: прием vers. принцип

Следующей, по масштабу распространенности, направленностью в изучении формального метода является тематика «остранения». Принцип остранения затрагивается почти всеми авторами, посвящавшими исследования русскому формализму. Зачастую, следующие за Эрлихом исследователи стремятся соотнести принцип остранения с культурным и политическим климатом того или иного общества.

В монографии Ханзен-леве Ханзен-Леве, Oге А. Русский формализм: Методологическая реконструкция развития на основе принципа остранения. 675 с. первая фаза Ф1 развития формализма знаменует редукционисткий подход, на основе которого ранние формалисты, в особенности Шкловский, стремились свести литературный анализ к конкретным приемам и функциям. Центральным для этих приемов было понятие остранения. Вторая фаза Ф2 применяет принцип остранения к синтагматическим конструкциям. В частности, к теории сказа. Здесь осуществляется перенос данного принципа с индивидуальных единиц на структуру произведения, правила композиции и систему приемов. Ханзен-Леве демонстрирует механизм, с помощью которого, распространяясь на теорию повествования и теорию сюжета, формалистическая теория продолжает основываться на отклонении от нормы, распаде привычной перспективы, и разрушении читательских ожиданий. Также, в этом разделе Ханзен-Леве уделяет внимание связи формальной школы с кинотеорией. В частности, с идеями Эйзенштейна. В третьей фазе Ф3 еще более широко раскрывается понятие остранения. Стремление раннего Пролеткульта к сенсибилизации аппарата чувств, в целях пробудить творческие силы пролетариата, уснувшие в режиме угнетения, перекликалось с формальным принципом остранения. Применение принципа остранения в общественно-политических целях прослеживается и у многих последующих исследователей по применению к социальной обстановке разных культур.

Статья У. Эльвуда (1994) рассматривает остранение в уникальной перспективе Elwood, W. N. Russian Formalism and Cultural Narratives: An Argument to Trash the Structuralist Perspective, C 173-180.. Классический миф определяется как повествование о реальных событиях, которое предоставляет модель для общественного поведения и легитимирует status quo. Русский формализм предоставляет возможность изучать произведения культуры, включая классические мифы, как процесс в общественном движении. Также подразумеваются Бахтинский карнавал и приключенческий роман.

В своей современной работе, профессор Гарвардского университета C. Бойм делает попытку осветить работу Шкловского в общеевропейском контексте Boym, S. Poetics and politics of estrangement: Victor Shklovsky and Hannah Arendt, 581-611. Для Бойм, остранение становится практикой, присвоенной структрурой власти, в то время, как антонимом остранения является форма культурного сопротивления в постсоветском пространстве. Автор использует судьбу понятия остранения в русской и европейской традиции для того, чтобы критиковать нынешнюю общественно-политическую обстановку.

Монография М. Стернберга (Meir Sternberg) (2006) Sternberg, M. Telling in Time (Iii): Chronology, Estrangement, and Stories of Literary History, 125-235. обращается к фигуре В. Шкловского, предлагая обзор понятия остранения и, в особенности, истории этого понятия по отношению к теории повествования. Прием остранения широко обсуждался на Западе в связи с концепциями структурализма и постструктурализма. Сферы его применения продолжают расширяться в различных дисциплинах. Светлана Бойм связывает остранение с понятием свободы. Холкуист и Клигер -- с философией Канта. Кэрил Эмерсон -- с благополучием государства. Галина Тиханов -- с Первой Мировой войной. В работах позднейших исследователей прослеживается эволюция применения понятия остранения от поэзии к прозе. Одновременно с применением понятия остранения к прозе и, следовательно, к повествованию, основным приемом остранения становится антихронологизм. Автор полагает, что использование элементов тревоги, любопытства, сюрприза в повествовании составляют позднейшую траекторию развития данного приема. Итак, статья Стернберга знаменует возврат дискуссии остранения от политизированных концепций к творческому методу.

3.3 Поэтический язык

Еще одной ключевой тематической группой являются работы, посвященные различным аспектам поэтического языка. Один из самых ранних авторов, писавших о формализме, У. Харкинс Harkins, W. Slavic Formalist Theories in Literary Scholarship, 177-185. - уделяет существенное внимание этой теме. Харкинс отмечает, что формалисты изучали применение принципа остранения сквозь все лингвистические аспекты поэтического языка -- фонологию, морфологию, синтаксис, и лексику. Теория Якобсона об «организованном насилии формы над языком», по Харкинсу, выступает в качестве связующего звена между данными новациями.

Примером более поздних работ на эту тему является статья А. Манделькер (Amy Mandelker) Mandelker, A. Russian Formalism and the Objective Analysis of Sound in Poetry. In: Slavic and East European Journal, 27, № 3. (1983): 327-338.^.. Автор рассматривает три теории действия звука в поэтическом языке -- миметическую, синестическую и фокусирующую. Обсуждаются перспективы Томашевского, Якобсона, Тынянова, Якубинского, Эйхенбаума и Кушнера. Венцом изучения роли звуковых закономерностей в стихотворении представляется работа Осипа Брика. Современных наследников разработок русских формалистов, главным образом, Кушнера - можно назвать «статистическими стилистами». Они используют компьютерные алгоритмы для определения стихотворных закономерностей.

Из позднейших работ, так же следует упомянуть работу Е. Биагини об определении поэтики Томашевского. Biagini, E. Literary Note Boris Tomasevskij, "Definition of poetics"; Nina Gourfinkel and Philippe Van Tieghem, "Some product of Russian formalism, 511-545

Заключение

В ходе открывшегося в августе 2013 г. московского международного конгресса, посвященного 100-летию русской формальной школы, профессором Пенсильванского университета (США) Питером Штайнером было довольно неожиданно отмечено, что, после практически полувекового изучения, формализм для него стал «закрытой главой» и он больше не видит никакого смысла в дальнейшей «интерпретации прошлого». Однако через два года конференция в Шеффилдском университете (Великобритания) показала, что сегодня еще достаточно рано говорить о закрытии данной главы даже западным специалистам.

Сейчас мы можем констатировать только то, что зародившиеся в России литературная теория и методология анализа литературы не только перешагнули через границы государств и дисциплин, но и дали толчок развитию новых моделей познания в общественных и гуманитарных науках.

Мировому признанию формальной теории предшествовал длительный и очень разнообразный период ее становления. В первую очередь, следует отдать должное действиям ученых-эмигрантов в период «железного занавеса», благодаря которым в университетах западных стран формализм интенсивно развивался и распространялся в многочисленных научных изданиях.

До Второй мировой войны западные публикации о русском формализме ограничивались лишь краткими резюме их работ. Первый пик изучения пришелся на 1950-1960-е гг., когда на Западе стали печататься первые историографические обзоры формализма. В это же время стали выходить первые отзывы на труды В. Я. Проппа. 1970-е годы безоговорочно можно признать самым плодотворным периодом для исследователей формализма на Западе. В эти годы уже вполне окрепшая зарубежная школа вводит в оборот собственные научные разработки, построенные на базе русского формализма. В связи с расцветом структурализма большая часть статей и монографий данного периода посвящается наследию Проппа и взаимодействию формальной и структурной теорий. В этот же период выходит наибольшее количество публикаций, посвященных проблемам взаимодействия между формализмом и марксизмом. В 1980-е гг. среди западных исследователей проявляется повышенный интерес в областях истории формализма, рецептивной теории и структурализма.

К 1990-м годам отмечается очевидный спад интереса к изучению формализма на Западе. Для многих исследователей это связано с исчезновением главного противника в лице марксисткой теории. В 2000-е гг., наблюдается новый импульс научного интереса на фоне рефлексии прошедших геополитических событий, что знаменуется ярко выраженной политической окраской в статьях этого периода. Однако уже в 2010-е гг. в изучении формализма ситуация стабилизируется и многие исследователи возвращаются к исторической и культурно-рецептивной рефлексии.

Следует отметить два ярких всплеска в изучении формализма в CCCР и Российской Федерации. Первый из них относится к 1960 годам, второй - к 2000-м. Характерно, что оба периода происходят во времена относительно гарантированной политической свободы в стране.