Повседневные границы социализма: дискурсивные практики в личных дневниках позднесталинской эпохи (1940–1953 гг.)

Размещено на http://www.allbest.ru

Размещено на http://www.allbest.ru

Введение

Начатое в 1920-х строительство нового строя в первую очередь предполагало конструирование общества нового типа. Эффективным инструментом для навязывания новых ценностей и идеалов было не только прямое принуждение, но и неявное. Создавались специальные идеологические институты. Их задачей было контролирование общественного мировоззрения. Их главными средствами были письменные и визуальные источники, такие как газеты, кинофильмы, литература. Так контроль распространялся на бытовую часть жизни человека. Предписывалось что есть, пить, смотреть, читать, какую одежду носить, где и как отдыхать, во что верить и пр. Человек неосознанно усваивал навязываемые идеалы и перенимал язык государственной риторики. Сегодня влияние идеологии на повседневную жизнь человека поздней сталинской эпохи мы можем увидеть в использовании идеологических клише.В этом нам помогают, прежде всего, источники личного происхождения, в которых человек описывает недавние события, произошедшие с ним. Воспроизводство человеком идеологического дискурса осуществлялось не только при описании официальных событий, но и повседневных практик. Исследование официального дискурса посредством «человеческих документов» позволяет нам подробнее рассмотреть механизмы идеологии, увидеть ее границы в повседневной жизни советского общества и выявить темы умолчания.

Объектом данного исследования является советская идеология.

Предмет работыдискурсивные практики в личных дневниках жителей советской провинции.

Цель работы -- определить границы идеологии в повседневной жизни человекаиз советской провинции через вербальные практики, отраженные в личных дневниках. Поставленная цель достигается решением следующих задач:

- Определить значение личного дневника как источника в современной исторческой науке и специфику работы с ним;

- Выделить особенности работы с советскими дневниками сталинского периода;

- Выявить воспроизводимые в советских дневниках дискурсивные практики: прямое заимствование идеологем и цитирование прецедентные текстов, вербальные практики, свобные от идеологического влияния, синтез дискурсов и т.д.;

- Выявить и проанализировать границы воспроизводства советского дискурса в дневниковых записях В.Г. Соколовой;

- Обозначить практики говорения литературным языком эпохи модерна на материалах дневника А.И. Чайкина.

1. Советские дневники как исторический источник

исторический советский идеологический

1.1 Материалы дневников в исторических исследованиях

Последние десятилетия в отечественной науке происходит расширение дискуссионного поля. В научный оборот вводятся новые источники, позволяющие обращаться к новым исследовательским темам, применяются новые историческое концепции и методы работы с документами.

Практическая часть данной работы базируется на анализе личных дневников поздней сталинской эпохи. На наш взгляд, прежде чем переходить к работе с материалом, необходимо дать характеристику самого типа источника. Мы собираемся определить, какое место занимает дневник в классификации исторических источников, какова современная оценка дневника в российском и зарубежном научном сообществе, какие существуют особенности и могут возникнуть сложности при исследовании текстов личного дневника и т.д. Сначала мы обратимся к дневнику как историческому источнику в целом, а в следующем параграфе рассмотрим дневник, как феномен конкретно советской культуры.

В отношении классификации дневника как типа исторического источника мнения исследователей расходятся. Стоит отметить, что это не последний раз, когда дать четкий ответ на поставленный вопрос о дневнике будет затруднительно. На наш взгляд, в этой неоднозначности вокруг источника, в том числе, и заключается особенность источника. Итак, часть отечественных источниковедов относят дневник к категории источников личного происхождения. В одной авторитетной монографии по источниковедению сказано: «Источники личного происхождения -- группа видов исторических источников, функцией которых является установление межличностной коммуникации в эволюционном и коэкзистенциальном целом и автокоммуникации. Они наиболее последовательно воплощают процесс самоосознания личности и становление межличностных отношений. К источникам личного происхождения относятся дневники, частная переписка (эпистолярные источники), мемуары-автобиографии, мемуары-“современные истории”, эссеистика, исповеди». Дневник, бесспорно, является частью этой группы, которая более привычна и понятна для историков традиционного круга. Но все со временем меняется, что-то устаревает и прописанные ранее суждения перестают быть главной истиной под давлением новых взглядов. Об этом, в частности, говорит теория Т. Куна о смене научных парадигм, которая предполагает, что одна ведущая система мышления может заменяться другой.

Так, другие специалисты разделяют воззрения иностранных коллег, кто причисляет личный дневник к группе эго-документов -- термин, все чаще используемый в современных исследованиях. Также можно встретить понятия «эго-текст», «эго-источники»и др. В целом, кардинального отличия между двумя понятия, обозначающими тип источника, нет. Более того исследователи относят к этим группам приблизительно тот же набор источников. Нюанс кроется в деталях, в использовании различных оптик. Если термин «источник личного происхождения» сосредоточен на происхождении документа, то неологизм «эго-документ» апеллирует к нарративу текста. Н. Суржикова отмечает, что эго-источники «экспонируют и мир отдельной личности (Я), и ее социально обусловленные “параметры” (МЫ), позволяя тем самым изучать типы кристаллизации самых разных социальных “пород” - от уникальных до статистических». Есть и те, кто не видит особой разницы между двумя группами источников. Мы считаем важным посвятить небольшую часть исследования такому явлению, как эго-документ.

Эго-документ (как источник, а не результат конвенции между источниковедами) в сравнении с другими свидетельствами прошлого, есть относительно новое изобретение. Повсеместное появление подобных исторических документов стало возможно лишь с началом процесса индивидуализации, развитием приватной сферы, а также повышением уровня грамотности в целом. Сильным толчком, на наш взгляд, стала начавшаяся в конце XVIII века эпоха романтизма, провозгласившая культ чувств, самоценность отдельного человека в обществе. Когда выражение своих эмоций стало важной частью жизни общества, пусть пока только высшего, тогда эго-текст обрел свою значимость и актуальность.

Долгое время эго-источники занимали маргинальную позицию в исследованиях. Ситуация поменялась в связи с кризисом, который историческая наука переживала в прошлом веке. Одной из главных причин изменений стал трагический опыт первой половины XX столетия. Поскольку область исторического познания крайне чувствительно реагирует на все социальные переживания, сомнению были подвергнуты прежняя методологическая база, предмет истории, проблематика, методы. Это привело к смене научной парадигмы, соответствующей новым реалиям. Одна из появившихся концепций была разработана представителями первого поколения Школы Анналов Люсьеном Февром и Марком Блоком. Движение «Анналов» берет начало в 1929 г., в г. Страсбурге с момента издания журнала «Анналы экономической и социальной истории». «Анналисты» не поддерживали событийно-описательного подхода и не верили в эффективность объяснения событий прошлого путем конструирования исторических законов и закономерностей. Историки назвали свой подход новой историей, главные черты которой -- тотальность, проблемность, человечность. Попытаемся вкратце разобраться с каждой характеристикой.

Первое, что нужно заметить -- главным объектом исследования новой истории стал человек. В своем программном труде Февр отмечает: «Предмет наших исследований -- не какой-нибудь фрагмент действительности, не один из обособленных аспектов человеческой деятельности, а сам человек, рассматриваемый на фоне социальных групп, членом которых он является… История -- наука о человеке, не будем забывать об этом».

Понятие «тотальная история» не подразумевает, как может показаться на первый взгляд, историю глобальную или всемирную. Наоборот, мы можем обращаться к истории какого-то одно кейса -- государства, города, деревни. Самое главное -- это показать историю человека или сообщества во всей ее полноте, целостности, не упуская из виду ни одного аспекта жизни (политического, экономического, культурного), обстоятельства. Важно понять всю сложность и многоуровневость человеческого сознания определенной эпохи. Представители школы «Анналов» выступали против традиционной, повествовательной истории. Ими была разработана концепция «истории-проблемы», которая предполагала не пересказ и описание событий прошлого, а анализ более глубоких слоев исторической действительности. Основные принципы первого поколения «Анналов», которые отличают их от других течений исторической науки, появившихся в первой половине XX века, также включают в себя, во-первых, более широкое представление о понятии «исторический источник»: «Разнообразие исторических свидетельств почти бесконечно. Все, что человек говорит или пишет, все, что он изготовляет, все, к чему он прикасается, может и должно давать о нем сведения». Во-вторых, важной составляющей их метода является необходимость заранее определить цель и задачи исследования до начала работы с источником. В-третьих, Февр и Блок подчеркивали, что ключевой характеристикой их исследований является междисциплинарность -- чтобы в полной мере понять общество прошлого, надо рассмотреть его с разных оптик, социологической, экономической, географической и др.

Таким образом, эго-документы потеряли статус второстепенного источника, позволив исследователям по-новому взглянуть на обсуждаемые ранее вопросы. Как уже было сказано ранее, зарубежные историки внесли наибольший вклад в разработку методологии работы с эго-документами. Считается, что термин был придуман нидерландским профессором Жаком Прессером в 1950-е гг. В результате работы над такими источниками, как автобиографии, мемуары, дневники и личная переписка, исследователь ввел в терминологический оборот новое понятие «эго-документы.

Рассмотрим историографию по изучению эго-текстов. Растущий интерес к субъективным свидетельствам был применен, например, в исследовании ряда аспектов повседневной жизни, которые когда-то считались само собой разумеющимся. Семейная жизнь -- хороший пример. В то время как структуралистский подход имел тенденцию фокусироваться на демографических данных, таких как численность населения или усредненное количество детей, антропологическое влияние расширило предметные рамки и охватило мысли и чувства самого человека о семейной жизни. Алан Макфарлейн -- английский антрополог и историк был одним из тех, кто разглядел многообещающие перспективы и потенциал личных документов в этом вопросе. Одним из направлений его деятельности стала работа по исследованию дневника священнослужителя XVII века. Кроме публикации источника, цель историка -- посредством анализа эмоций, страхов и межличностных отношений человека, изучить частную жизнь в Англии XVII века. Ральф Джосселин, автор дневника, оставляет на удивление содержательные для XVII века записи. В дневнике охвачены различные темы: от греха и болезней, мечтаний и денег до милленаризма и гражданской войны. Помимо статистических данных по ведению хозяйства, Ральф оставлял заметки о семейном быте, которые кажутся уникальными для этого периода. Этот документ рассказывает о Джосселине как о сочувствующей и полностью человеческой фигуре, давая увлекательное представление о жизненном мире героя.

В конце 1970-х годов голландский исследователь Рудольф Деккер проявил особый интерес к жанру автобиографии. Его прежде всего интересовало, что и каклюди Нового времени, обладающие разным социальным опытом, говорили о своем детстве. В результате написанные им работы по истории детства на основе анализа эго-документов принесли ему признание в научных кругах Европы.

Сильное впечатление производят работы американского историка Натали Земон Дэвис. Исследовательница, обращаясь к личным документам Нового времени, описывает образ мышления, переживания, привычки, пытаясь понять, что есть нормально, а что невообразимо для человека той эпохи. Главный предмет интереса историка -- «безмолвствующее большинство». Перед нами предстают не воображаемые под влиянием кинематографа, литературы и искусства герои, а по-настоящему живые люди с присущими для их исторического времени особенностями: деревенские жители, три простые женщины, которые по-своему переживали непростые времена. Благодаря изучению личных документов, жизнь ремесленников также стала более понятной. Например, профессор Стэнфордского университета Пол Сивер работал над исследованием мира человека Нового времени, а именно лондонского ремесленника Неемии Уоллингтона. В том же духе, французским историком Даниэлем Роше была опубликована автобиография стекольщика XVIII в. Жака-Луи Менетры. Джеймс Амеланг проанализировал большое количество документов, сделанных ремесленниками из разных частей Европы раннего Нового времени. Однако вместо того, чтобы рассматривать их, как источники по истории ремесленничества, он обратил внимание на сам текст документов. По словам Амеланга, автобиографии и другие источники, написанные от первого лица, помимо представления о практике письма ремесленников, косвенно раскрывают подробности социальной среды.

Исходя из описанных примеров, можно сделать вывод -- несмотря на то, что «эго-документ» есть сравнительно молодая категория в исторической науке, в зарубежной историографии сложилась традиция по изучению личных документов и интерес к этим источникам только растет. В России в связи с особенностями советского историописания, долгое время находившегося под влиянием государственной идеологии, источники личного происхождения начали восприниматься всерьез не так давно. Перемены начала 1990-х годов, так называемая, архивная революция, позволили историкам окунуться в целый пласт неисследованного материала. В их поле зрения, в первую очередь, попали дореволюционные дневники интеллигенции, а также, на удивление историков, значительное число ранее неизвестных советских дневников.

В современной российской историографии одним из первых, кто вдохнул новую жизнь в «человеческие документы», стал не историк. Это был специалист в области социальной философии Н.Н. Козлова. Научный интерес исследовательницы -- повседневные практики советских людей, привел ее в архив за личными документами, такие как дневники, письма и воспоминания. Ограниченность прежнего подхода не позволяла Н. Козловой раскрыть изучаемую тему во всей полноте, для чего и потребовалось освоить ремесло историка. На ценность конкретно дневника указывают также И. Каспэ, К. Кобрин, О. Лейбович, А. Пинский, Н. Суржикова, А. Кабацков и другие. К примеру, Кирилл Кобрин о роли дневника в современном исследовании пишет следующее: «“Дневник”, пожалуй, самый “исторический” жанр. Мало того, что возник он вследствие осознания истории не только как “священной”, но и как приватной, личной; превращение его из банальных прикладных записей, из расширенной приходно-расходной книги или ренессансного органайзера в “литературный жанр” стало возможно только в процессе смены историко-культурных парадигм; иными словами, когда частный человек стал интересен не только самому себе, но и окружающим». Помимо того, что дневник является свидетельством прошлого и применяется в исторических исследованиях, это еще и текст или жанр, возможности которого признают литературоведы и филологи. Увлекательное чтиво находят в дневнике и многие непрофессионалы.

Объемное рассуждение о принадлежности дневника к той или иной группе источников сменяется следующей дилеммой. Как отличить дневник от другого источника? Что вообще есть дневник?

Еще до того момента, как дневник попадает в руки историка, он начинает испытывать чувство смятения. Ведь в большинстве отечественных архивов нет раздела, где был бы представлен список всех имеющихся дневников. Попадая в архив, приходится перебирать фонды, просматривать дела, искать описи, пока не отыщется заветный дневник. Однако, часто дневники зачисляются в хранение чьего-то личного фонда. Можно столкнуться и с другой проблемой -- неосведомленность архивного работника. Это особенно актуально для небольших районных архивов, попадая в которые вас встретит закрытая дверь и настороженно выглядывающая из окна женщина пенсионного возраста. Тогда приходится объяснять, что ты подразумеваешь под словом дневник (не школьный ли дневник с оценками), уверять в том, что в ту эпоху, в которой ты заинтересован, люди могли их вести, но уходить с пустыми руками.

В отличие от других эго-документов, писем и воспоминаний, дневник представляет собой неоднозначную «субстанцию». Исследователи отмечают: «the diary as an uncertain genre uneasily balanced between literary and historical writing, between the spontaneity of reportage and reflectiveness of the crafted text, between selfhood and events, between subjectivity and objectivity, between the private and the public, constantly disturbs attempts to summarize its characteristics within formalized boundaries». Не существует строгого научного определения понятию «дневник». Дневник представляет собой разнообразие форм, зачастую включая в себя и другие жанры. Цели, которыми руководствуются авторы дневников, также различны. Более того, крайне трудно сказать что-либо, что было бы правдой для всех дневников вместе взятых. Поскольку дневники пишутся людьми, а человек есть совокупность индивидуальных особенностей, черт характера, привычек и т.д., все тексты, в результате, отличаются. Не придумано специального руководства, свода правил, по написанию личного дневника.

Если мы обратимся к иностранным аналогам понятия «дневник» -- английское «diary», немецкое «tagebuch», французское «journal», то увидим, что каждое из них образовано от слова «день». Следовательно дневник предполагает определенного рода ежедневность. Кроме того, мы можем в очередной раз подчеркнуть, что дневник подразумевает рассказ от первого лица, приватность, интимность и секретность. Чтобы дать определение термину «дневник», исследователи преимущественно обращают внимание на три пункта: форма (или обстоятельства написания), функции, адресат. Ирина Паперно склоняется к следующей, достаточно общей, формулировке: «the diary is a text written in the first-person, in separate installments, ideally in a daily basis, and ostensibly for the purposes of giving an account of the writer`s personal experience in a given day, which is not necessarily addressed to someone other than the diarist».

Российский филолог М.Ю. Михеев отмечает критерии «дневниковости», которые, тем не менее, как указывает автор, могут нарушаться: «1) текст неокончательно обработанный (всегда предполагающий возможность возвращения к нему, внесения правки); 2) описание событий делается с небольшого временного удаления (в идеале, не более одного дня, собственно, отсюда и достаточно прозрачная внутренняя форма слова - дневник); 3) человек пишет его сам, 4) для «внутреннего употребления», обращаясь как бы к самому себе; 5) описываемые события соответствуют реальным фактам, которым сам автор являлся близким свидетелем (в идеале фрагменты соотносимы с циклами дневной жизни человека); 6) текст нарезан датированными отрывками».

Российские специалисты периодически приписывают дневникам родство с мемуарным жанром, указывая на то, что «эти разновидности источников настолько близки, что в литературе они объединяются вместе под термином “мемуаристика”». Тем не менее, существует важное отличие дневников от мемуаров. Мемуары пишутся по прошествии определенного количества лет с момента, когда описываемые события имели место быть. А памяти человека свойственно забывать то, о чем не хотелось бы вспоминать, приукрашивать прошлое или даже придумывать то, чего не было вовсе. Это сказывается на достоверности, качестве источника и усложняет работу с ним: «Мысли мемуариста, умудренного опытом, уже знающего все последствия описываемых событий прошлого, эти мысли, вольные или невольные, часто вкладываются в голову того, может быть, даже совсем не прозорливого, и совсем даже не смелого, и далеко не сообразительного участника давней истории, каковым мемуарист был когда-то».

В этом отличии есть преимущество дневника как исторического источника. Автор фиксирует пережитое в момент, когда свежо и образно эмоциональное ощущение. Именно на фоне подъема чувств (тревоги, страха, одиночества, радости или расстройства), человек открывает тетрадь, испытывая внутреннюю необходимость поделиться, высказаться. М. Михеев задается вопросом, для чего пишется такой текст, как в дневнике, который к тому же авторы адресуют самим себе. Ответ в каждом случае индивидуален. Можно привести несколько примеров из множества вариантов. С тем, чтобы прочитать позже и посмеяться над собой прошлым, или поделиться с тем жизненным опытом, который накопился и описать все свои авантюры, или же чтобы излить душу ввиду отсутствия надежного собеседника. Записи, таким образом, представляют собой совокупность оценок, размышлений, деталей повседневной жизни, впечатлений от общения с родными и знакомыми.

Исследователи отмечают, что между дневником и его автором складывается особый контакт. Дневник позволяет автору ощутить себя в контексте времени, когда тот перечитывает свои записи и отмечает произошедшие в нем изменения. Дневник также способен подготовить своего автора к неизвестному будущему. Тем самым происходит процесс автокоммуникации. Раскрытие личной истории во времени, ее накопление и сохранение позволяет владельцу использовать дневник для саморегуляции (в различных формах, таких как нравственное самосовершенствование, интроспективное самоосознание или преднамеренное самоконструирование): «Commitment to the calendar entails two narrative consequences: fragmentation and continuity. As a serial text written continuously on a chronological grid, the diary mediates between the past, the present, and the future. Concurrence of experience with the act of writing calls for presentness. But every entry is the past in relation to the ones that would follow. The diary invites the diarist to deal with the past while interacting with the present».

Текст дневника включает в себя несколько тематических линий: главная, в которой описываются событийная сторона жизни (политические события, ежедневные действия, перемены); и косвенная, в которой раскрываются качественные характеристики нарратива --внутренний мир автора, его мысли, идеи, душевные переживания, мечты. «Если фиксирование внешних событий превращает личный дневник в важный источник для реконструкции тех или иных исторических явлений, свидетелем которых стал автор, то вторая линия дневника позволяет восстановить личностную сущность ведущего дневник, заглянуть в его ментальный мир и реконструировать его самоощущения».

Личный дневник в отличие от других источников, делопроизводственных документов, периодики, публицистики, статистических данных, свободен от официоза. Помимо событийного нарратива дневник наполнен субъективными представлениями и отражает взгляд на эпоху с позиции частного лица, что позволяет исследователю проводить научную интерпретацию для выявления социальных феноменов и практик. Жизнь маленького человека, таким образом, перестает быть окутанной туманом и выходит из тени официальной истории.

Историки обсуждают особенности дневника как источника и занимаются разработкой подходов для продуктивной работы с ним. Важно иметь в виду, что использование дневника в историческом исследовании сопровождается рядом методологических правил. В первую очередь, нужно знать все подробности об авторе дневника: социальный статус, возраст, особенности характера, круг общения, место проживания.

Во-вторых, необходимо учитывать контекст эпохи. Исследователь должен понимать, при каких обстоятельствах производилась фиксация записи, и не забывать, что приписывать категориям прошлого значения настоящего, есть ошибка. У каждого времени свое восприятие мира. Люсьен Февр по этому поводу писал, что «абсолютной наивностью было бы приписывать нашим предкам фактическое знание, которым ныне обладает каждый из нас». Й. Хелльбек неоднократно подчеркивал значимость контекста дневника. Он придает большую ценность тому, что «“Я” автора дневника в процессе фиксации событий фактически оказывается в непосредственном диалоге с окружающим миром». Л.П. Репина отмечает связь между внутренними мотивами индивида и тем, что происходит вокруг него: «В эго-документах личность предстает не изолированной, а взаимодействующей с другими личностями, со своей социальной средой, с окружающим миром в самых разных его проявлениях, с культурными и интеллектуальными традициями».

Во-третьих, при работе над интерпретацией смыслов, заложенных в дневнике, историку рекомендуется описать собственную позицию по отношению к изучаемому объекту. В-четвертых, следует брать в расчет возможность того, что автор дневника писал его с целью дальнейшего публичного зачитывания, что сказывается на искренности нарратива. В-пятых, важной характеристикой написания дневника считается способ структурирования фактов. В этом случае необходимо обратить внимание на то, «какие факты автор считает значительными, а какие -- пустяками, не достойными внимания».

В качестве одной из основных проблем, которую выделяют традиционные историки, считается субъективность дневника. Подчеркивается, что это негативно сказывается на достоверности источника и считается изъяном. Другие исследователи склоняются к противоположному мнению. «Личные записи можно считать наиболее “объективными” из всех “субъективных” исторических документов» и более того, в субъективности дневника заключается его главная ценность.

Ирина Папернообращает внимание, что несмотря значительное число собранных дневников, исследователям до конца не ясно, что делать с дневником и как его читать. Дневники в основном используются для того, чтобы узнать о категориях, которые его составляют: время, личность, приватность (или интимность), а также о практиках написания, архивирования и публикации. Читать дневник лучше всего не как книгу, у которой есть начало и конец, а как процесс: «We should ask not what can be learned from the text of the diary, but what can be learned from the individual diarist`s work of recounting his/her life, in private, on a continuous basis within a calendar grid».

Стоит отметить, что с недавнего времени отечественным историкам стало проще подбирать материал для исследований. В 2015 году был разработан онлайн-проект «Прожито» -- электронный архив личных дневников. Организаторы проекта и волонтеры выполняют кропотливую работу по поиску и сбору материала, занимаются распознаванием и набором текстов. На сайте «Прожито» представлено уже более пяти тысяч дневников. В это число входят документы не только советского времени, но имперской России и современной. В данный момент ведется работа по расширению коллекции и собираются не только дневники, но и записные книжки, мемуары, фотографии и другие эго-документы. Подобный ресурс, безусловно, облегчает работу и увеличивает возможности исследователя.

Нами была рассмотрена специфика работы с дневником, как историческим источником. Входя в группу источников личного происхождения или эго-документов, дневник есть написанный от первого лица текст, адресованный автором самому себе, вымышленному другу или будущим поколениям с целью поделиться своим опытом. Дневник, как правило, играет большую роль в регулировании психологического состояния его владельца. Несмотря на неоднозначность многих аспектов, проблематичность, связанную с поиском документов, чтением оригинала (в первую очередь, имеется в виду неразборчивый почерк автора), дешифровкой текста и считывания смыслов, дневник содержит в себе крайне ценное знание об эпохе, которое нельзя не принимать во внимание. Несомненно, это знание субъективное. Однако, насколько верно утверждать, что субъективность источника -- это порок для исторического исследования? Через нее проявляется индивидуальность и самые, казалось бы, на первый взгляд, незначительные детали, которые так важны, если мы хотим понять человека прошлого. Подводя итог, личный дневник сегодня есть крайне перспективный источник, который может быть эффективно использован в различных направлениях современного исторического исследования: история повседневности, микроистория, гендерная история, история эмоций и др. Наиболее значительных результатов получается достигнуть в междисциплинарных исследованиях, сочетающих в себе методы и инструментарий истории, культурологии, социологии и лингвистики. Следующий параграф посвящен советскому дневнику.

1.2 Дневник как «феномен» советской культуры

Дневниковый жанр в России имеет запутанную историю. От эпохи к эпохе менялись функции дневника, детали внешнего оформления, содержание и, наверное, самое главное статус.

Практика дневниковедения приобретает широкую популярность в XIXвеке. Можно даже сказать, что появляется настоящая мода на дневник среди образованной интеллигенции. Жанром увлекаются знаменитости, дневники которых превращаются в целые романы и хорошо распродаются, а за ними знатные дамы и беспокойные гимназистки. Дневниковое поведение интеллигенции заметно отличается не только используемыми фигурами речи и языком в целом, но и повествованием. Помимо событийного описания своей жизни, для них крайне характерен самоанализ. Значительная часть дневника может быть построена на обдумывании своего внутреннего мира, копаниях в себе, своих переживаниях, чувствах и действиях. Большой эмоциональный отклик вызывают социальные катаклизмы. Интеллигент чутко реагирует на происходящие в обществе изменения и обращает внимание на то, как это отражается на нем самом. Другой важной характеристикой является стремление к самосовершенствованию, поэтому зачастую дневник становится пространством осмысления прочитанной литературы или помощником в самопрограмировании и контролировании достигнутых результатов. Образцовый интеллигент -- романтик, особенно на страницах дневника, что ярко выражено в его вере в особое историческое предназначение. Мы можем увидеть это на примере дневника воронежской гимназистки Зинаиды Денисьевской, которая описывает свои размышление накануне Первой российской революции: «Теперь начинается подъем общества. Может быть, мне придется участвовать в крупной работе целого поколения. Для этого надо читать, развиваться».

Какова же была дальнейшая судьба дневника после революции 1917 года, когда одними из главных стали лозунги отказа от прошлого, старых традиций, буржуазных ценностей? Предсказывалось, что дневниковый жанр, столь популярный в культуре имперской России, канет в историю. Было сложно представить дневник, смысл которого в индивидуальном, в советском государстве, где провозглашено господство коллективного. К тому же, на фоне повсеместных обысков хранение дневника представлялось опасным и безрассудным. Тем не менее, традиция ведения дневника не была прекращена в советское время. Более того «“биография” сделалась произведением, имеющим значительный политический вес». Дневник стал «передовым» способом воспитания образцового гражданина. Конструирование нового советского человека сопровождалось практикой писания и говорения о себе. Американский историк Й. Хелльбек отмечает свое впечатление, впервые столкнувшись с советскими дневниками: «Некоторые дневники можно было прочесть за полдня; объем других составлял тысячи страниц. Некоторые были скучны и неэмоциональны, другие -- полны душераздирающих и ошеломляющих признаний. И хотя некоторые авторы дневников не анализировали свой внутренний мир, другие, читаемые мной со все нарастающим интересом, спрашивали себя: “кто я” и “как я могу себя изменить”».

Большое число советских дневников стали доступны для не так давно. К удивлению исследователей, советский человек предстал в ином свете. Это был не продукт тоталитаризма, лишенный права открыто высказывать свое мнение, подавляемый государственной идеологией, как было принято считать ранее, а креативно мыслящий субъект, сопротивляющийся, стремящийся к независимости и оберегающий свою частную жизнь.

Повышенный интерес исследователей к советским дневникам продиктован следующими моментами.В первую очередь, привлекает внимание исключительность самого исторического периода, его близость к нашему времени и непосредственное влияние на нас, а также желание понять сущность советского человека. Во-вторых, количество дневников в «эпоху МЫ», как бы поразительно это сначала ни было, существенно увеличилось. Это сопряжено с популярностью автобиографического жанра не только среди интеллигенции, но и у более широкого круга лиц. Личный нарратив стал доступен новым социальным слоям. Люди с разным материальным достатком, общественным положением, уровнем образования сели за тетрадки, чтобы написать о своей жизни. Среди них были рабочие, крестьяне, художники, студенты, учителя, партийные работники. У каждого была своя причина ведения дневника, но стоит выделить, что часто сопричастность к большому общественному делу воодушевляла человека фиксировать свой опыт.

Дневниковый жанр, безусловно, оставался популярен в советское время. Тем не менее, позиция большевиков по отношению к дневнику характеризовалась непоследовательностью. После революции 1917 года одной из главных программных линий партии было создание нового человека, свободного от буржуазных традиций и стремящегося к самопреобразованию и усвоению советских ценностей. Таким образом, «большевики стремились превратить людей в политически сознательных граждан, понимающих исторические закономерности и участвующих в строительстве социализма в силу собственных убеждений». Через самостоятельную работу над собой человек должен был достигнуть идеологического образца. Чтобы добиться этого, политическому воспитанию граждан уделялось большое внимание. Одним из инструментов для переделки себя был дневник. С 1920-х годов предписывалось вести дневник, когда шло массовое обучения населения говорить и писать о себе в первом лице. Такая практика позволяла не только учиться писать, но и помогала овладеть советским языком. Устанавливался определенный уровень контроля над приватной сферой человека и его идентичностью со стороны власти. Одной из первых попыток написания личных нарративов была «Книжка красноармейца» в годы Гражданской войны. Помимо заметок, относящихся к ведению боевых действий, в книжке было место для личных записей.

Дневник ценился советскими психологами и педагогами. Ими подчеркивалась ценность дневника для воспитания в детях сознательных граждан. Практика ведения дневника была рекомендована к использованию школьными учителями в течение учебного процесса. Однако, содержание дневников должно было контролироваться учителем. Как правило, школьные дневники зачитывались публично. О практической значимости и насущности дневника говорили и многие писатели 1920-х годов. Отмечалось, что в отличие от романа дневник приближен к реальности и показывает жизнь такой какая она есть на самом деле.

Особое место среди советских дневников занимают дневники производственные. Таких примеров известно достаточно много. Например, дневники строителей московского метро. Идеологами предполагалось написание коллективной биографии Метростроя -- фиксирование личного участия работников в советском проекте исторического преобразования. Кроме того, было даже разработано специальное руководство, чтобы прояснить рабочим, каким должен быть правильный производственный дневник. Образцовые работы печатались и распространялись среди других рабочих с тем, чтобы воодушевлять их на «ударный» труд. Так, «советский производственный дневник, по замыслу родоначальников этого жанра, должен был быть одновременно чрезвычайно личным документом, раскрывающим внутреннюю сторону личности, и публичным, воспитательным текстом». Однако, в действительности, не все рабочие обладали достаточным уровнем грамотности и пониманием главной идеи производственного дневника. Лишь немногие дневники соответствовали задумке их авторов.

В 1930-е годы к дневнику стали относиться с большей настороженностью. Проводились обыски сотрудниками НКВД, дневники изымались, проверялись и могли быть использованы в суде против своего владельца. Дневник советского человека не должен был становиться подобным буржуазному дневнику, полному, по мнению коммунистов, пустой общественно-бесполезной болтовни и нарциссизма. «Правильный» дневник, несмотря на предписанный самоанализ и работу над собой, должен был помогать автору идентифицировать себя частью советского коллектива, и способствовать «развитию социалистического сознания и воли к действию».

Опыт работы с советскими, в частности сталинскими, дневниками, подсказывает нам, что не все дневники велись с целью воспитания в себе советского гражданина, не все публично зачитывались или писались с мыслью о возможном изъятии работниками НКВД и не все авторы дневников обязательно связывали фиксирование заметок о своей жизни с сопричастностью к коммунистическому проекту. Мы сталкивались с дневниками крестьян и представителями старой России, дневники которых хоть и неизбежно включали в себя советское влияние, вполне непринужденно описывали свою повседневную жизнь, переживания без зазора на близость с идеальным советским дневником.

В хрущевскую эпоху дневниковая форма заняла место романа. Литераторами подчеркивалась важность индивидуального самовыражения: «Писатели стремились донести вредоносность культа личности до широких масс, работали над тем, чтобы превратить трусливых, пассивных людей в отважных и самостоятельно мыслящих граждан, продемонстрировать, что обычные мужчины и женщины, а не лидеры-сверхчеловеки, являются истинными двигателями исторического прогресса».

Обширное исследование советских дневников 1920-1930 гг. принадлежит американскому профессору Йохену Хелльбеку. Его ключевая для нас работа «Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи» посвящена советским дневникам сталинской эпохи и советской субъективности. Один из выводов, к которому приходит Хелльбек -- советскому человеку 1920-30-х годов было присуще революционное сознание, под которым подразумевалось стремление к самопреобразованию и включению в жизнь коллектива. Историк обращается к анализу дневников, владельцы которых обладали разным социальным опытом, при этом общим желанием стать частью советского общества.

Летом 2019 года была опубликована переизданная работа О. Лейбовича и А. Кимерлинг «Я вырос в сталинскую эпоху», дополненная свежими находками. В исследовании раскрывается политический автопортрет советского пермского журналиста Михаила Данилкина. Историки помимо дневников опираются и на другие источники, в том числе материалы допросов Данилкина, письма и его литературные сочинения. Уникальный пример и тщательный искусно выполненный анализ источников делают это исследование чрезвычайно ценным для понимания как человека, так и личного документа советской эпохи. Авторы в деталях растолковывают нам контекст, что позволяет увидеть многогранный, сумбурный, возможно близкий к помешательству, внутренний мир жителя советской провинции. М. Данилкин -- хелльбовский герой. Основой его мировосприятия однозначна была коммунистическая идеология. Он верил в исключительность советского государства, в его будущее, был горд тем, что принадлежит к поколению сталинской эпохи. Данилкин лихорадочно участвовал в общественной работе, «он агитировал, призывал, разоблачал, выступал с докладами и составлял резолюции, писал заметки в стенгазеты, организовывал митинги и субботники, назначал в ударники и разжаловал в отстающие, в общем, всей душой, с не остывающим энтузиазмом выполнял партийные поручения, учился быть настоящим большевиком». Поразителен итог этой политической истории. Рьяная борьба за правду, стремление стать истинным коммунистом привели его к полному разочарованию во власти.

Хотелось бы обратиться к другой находке пермских исследователей -- дневнику рабочего Александра Дмитриева. Источник, найденный в ПермГАСПИ, был опубликован О. Лейбович и А. Кимерлинг в 2014 году. С этого времени на основании дневника было проведено ни одно исследование. Степень рефлексивности и полнота содержания открывают перед историком большие перспективы для изучение советской повседневности. А. Дмитриев -- креативно мыслящий, находчивый и изворотливый рабочий. Он умело пренебрегает предписаниям и даже законам властей, адаптируется к сложным жизненным обстоятельствам, прибегает к связям для достижения желаемого, умудряется использовать советский язык в нужных ситуациях. Дневник Дмитриева позволяет реконструировать жизненный мир советского рабочего сталинской эпохи, а также выявить используемые им тактики. Перед нами предстает человек внутренне вполне свободный от идеологии, но знающий, как правильно и когда ей нужно воспользоваться. В текстах, написанных им «отчетливо видны реставрация мещанской культуры, приспособленной к тыловой военной среде и послевоенным реалиям заводского и городского быта -- и причудливая гибридизация этой культуры с новыми дискурсами и практиками. Ряд исследований на материалах личных дневников А. Дмитриева проведены А. Н. Кабацковым. Историк, к примеру, описывает отраженные в дневнике образы войны, довоенного счастья, анализирует фоновые практики, процесс конструирования нового советского человека и др.

На состоявшейсявесной прошлого года конференции «Конструируя “советское”? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности» в Европейском университете в Санкт-Петербурге также обсуждались личные дневники сталинской эпохи. Нам, в частности, запомнился доклад аспирантки Сорбонского университета Сары Грушка «Как писать “я” в эпоху “мы”? Поиски идеологически допустимого дневника во время ленинградской блокады (1941-1944 гг.)». Молодая исследовательница работает с блокадными дневниками и рассматривает «как практика ведения дневника выявляет напряжение между личным и коллективным внутри человека; как двойное давление пропаганды сталинизма и Отечественной войны, когда к коллективистскому этосу присоединяется призыв к самопожертвованию ради победы над врагом, подавляет индивидуальность во имя общего дела». Изучая дневники номенклатурных работников, исследовательница показывает, как происходит трансформация в дневниковом нарративе в сторону обезличенного описания, деперсонализации и коллективизации личных записей. Некоторые авторы дневников избегают самого местоимения «я» и оправдывают самовыражение тем, что пишут о себе лишь в случае, когда это обладает общественной ценностью. Однако не писать о себе в дневнике довольно сложно и авторы, стараясь опираться на официальную концепцию дневника, все же находят способы индивидуального самоопределения.

Итак, советский дневник сегодня находится в фокусе пристального внимания исследователей. Историки раскрывают ранее неизученные повседневные практики, идентичности, собирая мозаику советского прошлого. Личные документы демонстрируют нам социальную реальность свободную от официоза официальных документов. Настоящая работа сосредоточена на дискурсивных практиках в дневниках поздней сталинской эпохи.

2. Говорить «по-большевистски» наедине с собой: опыты дискурсивного оформления нарративов в личных дневниках

2.1 Советский человек между идеологией и повседневностью: границы воспроизводства советского дискурса в личных дневниках

Идеология являлась одной из ключевых составляющих жизни советского человека. Создание нового общества предполагало большие перемены, которые касались всех сфер общественной жизни. Вводилась новая система экономического управления, политические и социальные институты. Советское общество было построено на сложной системе идеологических механизмов. Идеология контролировала производство смыслов, создавая советскую реальность. Одной из важнейших институций являлся соцреализм. Е. Добренко выдвигает подход к соцреализму, как к «важнейшему для понимания сталинизма политико-эстетическому проекту, выходящему в своих функциях далеко за пределы института, традиционно рассматриваемого всецело в сфере “искусства”». Под соцрелизмом понимается целая система технологий по производству социализма. Идеология регулировала не только сферу государственного управления, но и частную жизнь людей, определяя социальные правила, нормы и девиации. Это касалось семейных отношений, жилищной, продовольственной политики, архитектуры, искусства, литературы и кинематографа. Посредством продуманных визуальных и вербальных технологий трансляции коммунистических ценностей создавался советский социализм.

Идеология окружала человека со всех сторон. Советизация сопровождалась необходимостью освоения человеком идеологического дискурса. Трансляторами были радио, газеты, школьные учебники, партийная литература и т.д. Посредством таких каналов человек усваивал идеологический язык, который представлял собой способ влияния «на процессы социализации личности, конструирования заданного ментального мира, манипулирования общественным сознанием», а также являлся залогом продуктивной коммуникации в советском обществе. Можно отметить, что расцвет языка идеологии выпадает на сталинскую эпоху, а упадок начинается в период перестройки. В частности, язык поздней советской эпохи исследует А. Юрчак, который называет его авторитетным или «дубовым». Такой язык характеризовался крайней стандартизованностью, которая распространялась на все структурные уровни языка.

Идеология прежде всего существует в языке, благодаря чему усваивается в общественном сознании и функционирует. Распространение официальной идеологии реализуется через языковую политику, под которой понимается «совокупность идеологических принципов и практических мероприятий по решению проблем в государстве». Появление в лексике новых слов, аббревиатур, сокращений становилось частью советской повседневности. Идеологизированный язык, на котором проводилась работа по пропаганде, задавал особую картину мира. Распространение советизмов было характерно как для города, так и для деревни.

Безусловно, идеологический язык являлся обязательным условием при написании официальных текстов. Но использовался ли он людьми в повседневной жизни? В историографии советского общества существует несколько мнений о влиянии идеологии на повседневную жизнь человека. Исследователи тоталитарной школы предполагают, что советский человек являлся пассивным идеологическим объектом. «Тоталитаристы» строят свою аргументацию, опираясь на официальные источники, отражающие прошлую социальную реальность с позиции власти и идеологии. «Ревизионисты»считают, что о полном подчинении человека режиму говорить нельзя. Источники личного происхождения показывают нам, что, субъекты усваивают в той или иной степени идеологический дискурс, но они также способны действовать креативно, создавать свои собственные тактики поведения. Отдельно можно выделить сторонников постмодернистской традиции. Постмодернисты говорят о синтезе двух теорий.

Мы придерживаемся позиции, что у человека оставались возможность и желание личного самовыражения. Социальная жизнь - это сложная многоуровневая реальность со своими выработанными практиками, тактиками и правилами. Эта реальность обладает своим языком и не поддается полному идеологическому подчинению. Другими словами, повседневная жизнь людей могла не находить ответ в идеологии и во многом расходилась с демонстрируемой официальными СМИ действительностью. Таким образом, советский человек лавировал между двумя реальностями. Марк Липовецкий называет эти реальности «символической и практической, знающих друг о друге, постоянно встречающихся и сталкивающихся друг с другом в пространстве субъективности, но лишенных системных механизмов социальной коммуникации друг с другом».

Были не исключены ситуации, при которых две реальности переплетались, что, например, мы можем увидеть в дневниках сельского жителя Константина Измайлова 1920-30-х гг. В повествовании Измайлова присутствуют несколько нарративов. Это крестьянский нарратив, описывающий практики деревенского жителя, партийный, отображающий новую для автора часть повседневной жизни -- партийные собрания, конференции и т.д., религиозный нарратив, показывающий сохранение дореволюционных традиций. Каждый нарратив сопровождается своим языком описания. Крестьянский более привычен и естественен для Измайлова, в то время как на идеологическом языке он только учится говорить и писать. Он активно заимствует идеологемы из газет и марксистской литературы. В его дневниковых записях встречается синтез повседневного языка описания, религиозного и идеологического: «Сегодня празднование 9-й годовщины Октябрьской революции!!! В 2 часа дня митинг около райкома ВКП(б). Собралось много народу. Вечером в нардоме торжественное заседание в честь Октябрьской годовщины, приветственные речи. <…> С утра работал в конюшнях по-домашности. Скот весь дома держу: три коня и пять коров»; «Деревня ударно готовится к Михайлову дню».

Идеологический язык в том числе в повседневной жизни недостаточно освещен в историографии. Это связано как со скудностью личных источников, которые бы смогли в полной мере отразить идеологические заимствования, так трудностями, возникающими при их анализе. Ряд исследователей, обращавшихся к теме воспроизводства идеологического дискурса в языке советских людей, называют этот язык по-разному. Американский историк Стивен Коткин обращается к проблеме идеологического языка в повседневной жизни советских людей в промышленном городе. В его работе о жизни рабочих магнитогорского завода исследуется феномен «большевистского языка». Коткин подчеркивает, что человек сталкивается с необходимостью использования официального языка. Подобный навык позволял получать определенную выгоду. Усваивая новые правила городской жизни, люди становились частью «общественной игры». Это помогало человеку социализироваться и достигать своих личных целей. При этом ему не обязательно было говорить по-большевистски в приватной обстановке среди близких. Он мог прибегать к этой мере лишь в нужных ему ситуациях.

О. Лейбович и А. Кимерлинг в своей работе обращают внимание на язык, которым пользуется Данилкин при описании. Будучи сторонником коммунистической идеи и гражданином с ярко выраженной политической позицией, «в своих многочисленных письмах в партийные инстанции М. Данилкин буквально изъясняется сталинским слогом: сухим, лапидарным, с многочисленными повторами, усиливающими восприятие, с простыми инверсиями, с пронумерованными перечислениями, перемежаемыми бранью в адрес политических и личных противников».