Повседневные границы социализма: дискурсивные практики в личных дневниках позднесталинской эпохи (1940–1953 гг.)

Не обольщай себя мечтою

Не смешивай любовь со страстью

Навстречу призрачному счастью

Не рвись доверчивой душой».

Таким образом, Соколова оказывается в конфликтной ситуации. В силу своего социального положения, профессии она осваивает официальный язык. Поскольку же идеологический дискурс претендует на тотальность, она допускает его даже в сферу личных отношений. Она пытается построит советскую семью по модели, заданной государством, но у нее ничего не получается. Выясняется, что это не гарантирует ей достижение целей в личной жизни, а образцы, производимые властью, не обладают универсальным характером.

2.3 «Человек советской культуры»: практики говорения на языке эпохи модерна

Андрей Иванович Чайкин прожил на редкость долгую и насыщенную события жизнь. Оглядываясь назад в одной из записей за 1941 год, он размышляет над своим опытом с позиции прожитых лет. В его представлении жизнь становится переплетением частной и большой истории. «Я пережил страшные эпохи, а еще раньше семейные катастрофы: рухнуло личное счастье, домашний кров, душевный мир, который обновился было с 1923 года, но не на долго и снова удар за ударом… Старые связи порывались… Крайне осложнилась моя жизнь… Годы шли… Была пережита пора крушений, болезней, разочарований, крутого жизненного перелома…Юность стала далеким воспоминанием… В неимоверной тяжести жизни было много ярких просветов радости и счастья…».

История Чайкина началась в эпоху Александра IIв небольшом поселении при Юговском заводе Пермской губернии, пришедшем в упадок после отмены крепостного права к 1870-м годам. Он родился в 1866 году в семье деревенского жителя. Развитие железнодорожной сферы в регионе, в частности строительство Транссибирской магистрали, предвещали большие перспективы для будущего трудоустройства. Андрей Иванович окончил Пермское техническое железнодорожное училище в 1885 г. Работал в Управлении Уральской железной дороги конторщиком до середины 1890-х годов, а затем помощником счетовода при конторе по постройке и эксплуатации нижнетагильских заводских железных дорог. В 1899 году Чайкин решает переехать в Крым. О годах, проведенных в Керчи, он вспоминает с теплотой, как о времени его молодости и новых знакомств. С 1908 г. Андрей Иванович проживал в центральной России, сначала в Пятигорске, затем в Пензе, где продолжил работать на железной дороге. Параллельно с основным видом деятельности сорокалетний Чайкин пробует себя в журналистике и театральном искусстве. В Пятигорске он работал в качестве внештатного корреспондента газеты «Пятигорское эхо» и являлся заведующим драмкружка на фабрике«Бук». В Пензе устроился корреспондентом в редакцию газеты «Пензенские ведомости», а во время Первой мировой войны работал в губернской типографии. В годы Гражданской войны Чайкин начинает карьеру актера. В 1921 году он возвращается в Пермскую губернию и работает в отделе политпросвещения Осинского горисполкома, а также артистом в городском театре. Через год получает должность заведующего и режиссера Оханского городского Народного дома. Во второй половине 1920-х годов занимал одновременно несколько позиций в Пермском городском театре и писал для журналов «Жизнь искусства» и «Новый зритель». После переезда в поселок Юго-Камский работал лектором, активно занимался общественной деятельностью, проводил встречи со учениками школ и других учебных заведений как человек с большим жизненным опытом: «Вечером я проводил беседу с учениками ремесленного училища, рассказал им о крепостном праве, о темноте народной, о жертвоприношении 54 года тому назад в селе старый Мультан, когда убили человека чтобы умилостивить бога, дать дождь, урожай… Слушало часа 1,5 человека 100. Благодарили очень и просили почаще навещать их и рассказывать о старине».

Помимо профессиональной деятельности, Чайкин имел насыщенную личную жизнь, которую анализирует и поэтично описывает в дневниках 1940-х годов: «Часто в своих воспоминаниях я уношусь к далекому прошлому, к тем, что когда-то мне был близок, как родной, любимый и милый человек, с которым долго жил, которому обязан несколькими относительно счастливыми минутами жизни. Все они остаются в моей памяти светлым улыбающимся образом. К таким принадлежат: моя первая жена Анастасия Феоктисовна Долматова, артистка Евдокия Александровна Глушковская, красавица Елена Васильевна Мирошникова, такая же красавица Лидия Адольфовна Пеньковская и последняя моя жена, которую я называю “Сказкой любви” -- Вера Васильевна из рода Бобылевых. Эти цветы моей жизни и по сейчас еще благоухают в моей душе и часто в моем сознании вспыхивают ярким, красивым огнем, освещающим мой долгий жизненный путь». Со своей последней женой, двадцатилетней на тот момент, Верой Бобылевой уже немолодой Чайкин познакомился в середине 1920-х годов. Вера Васильевна работала в больнице и была кормильцем семьи, принося основной доход. Чайкин в 1940-е годы получал персональную пенсию, давал индивидуальные консультации по составлению документации, когда односельчане просили у него помощи, и время от времени руководил организацией спектакле и других мероприятий в поселке. В 1926 году в семье родился сын Мстислав, который после окончания школы проучился какое-то время в Перми, уйдя затем на фронт в 1943 году. В 1945 году Мстислав погиб за несколько месяцев доокончания войны. В 1949 году ушел из жизни и сам Андрей Иванович.

Социализация в дореволюционное время и проведенная в другой социальной и культурной обстановке первая половина жизни сформировали у Чайкина определенный образ мышления и мировосприятия. К моменту октябрьского переворота у него уже сложился собственный язык описания, в основе которого лежали не только государственная идеология, но и уже сформированное представление о жизни. Поскольку творчество занимало большую часть его жизни, он привык к литературному, поэтичному изложению своих мыслей. Тем не менее, политические изменения в стране, появление новых коммунистических ценностей и идеалов, доминирование идеологического дискурса, не могли не повлиять на человека, который много времени отдавал общественной деятельности. Это означало, что он был вынужден приобщиться к языку, ценностям и правилам нового общества, если хотел продолжить работать в той сфере, которая его привлекала. Это мы видим в том, какие словоформы он использует, говоря о работе и политике. В записях встречаются газетная и партийная лексика: «Я уже стар и негожусь для борьбы, я не способен даже ненавидеть. Я только скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у меня горит голова от наплыва мнений, и я не могу спать… Ах, еслиб я был молод!»; «7 января, на пионерском сборе, в средней школе, провел с ребятами-школьниками антирелигиозную беседу о христианском “рождестве”»; «6 числа ноября вечером я с Верочкой были приглашены на вечер кооперативных работников по случаю 28 лет. Октябр. революции. Было многолюдно, тоскливо, некультурно. После доклада я сказал небольшую речь о том чтобы не забывали тех, кто отдал свою жизнь за нашу свободу и помнили В.И. Ленина и его заветы. За 20 р. нам дали угощение: котлета, 2 куска пирога - мясн. и рыбн. <…> скоро ушли, пробыв там часа полтора, от пьяных и тесноты»; «С 16.12. отменили карточную систему и покупать продукты питания и промышленные товары стало свободней, и “жить стало лучше, жить стало веселее”, как когда-то сказал И.В. Сталин. Все радостно это приветствуют и благодарят ВКП(б) и правительство». Описывая внутреннее состояние, Чайкин редко прибегает к использованию идеологем, предпочитая выражаться на языке литературы, который более гармоничен и естественен для него: «Серебреные нити -- верные вестники старости -- давно заблестели в моих волосах. Глаза, когда-то зорко и жадно смотревшие вперед, сначала потупились, а затем все чаще и чаще стали всматриваться и в пройденный мною путь. Один за другим стали покидать меня светлые дары юности. Раньше всех ушла наивность; за ней упорхнула надежда; дольше всех я удерживал у себя веселость, но и она принялась укладывать свои пожитки и нашептывать мне последние прощальные слова. Старуха тоска стучится давно уже в дверь и просится на ее место…».

В дневниках 1940-х годов Чайкин описывает быт советской глубинки в военное и поствоенное время, когда его семья сталкивается с продовольственными, материальными и другими житейскими трудностями. Плохое здоровье мешает ему поддерживать прежние социальные связи и заниматься привычной деятельностью в полной мере. Возраст отстраняет Чайкина от остальных, вследствие чего он смотрит на окружающую действительность как бы со стороны, отмечая, происходящие в обществе, конфликты и девиации. Социальное дистанцирование приводит к ощущению недопонимания, тому, что он не находит себе места среди остальных, в том числе среди близких. Преклонный возраст, который сопровождается чувством одиночества, мнительностью, недоверием, частым недовольством, раздражительностью, еще больше усугубляет ситуацию. На фоне безрадостного настоящего в дневниковых записях Чайкин часто обращается к прошлому. Всплывающие образы прошедших событий предстают в его воспоминаниях в светлых тонах, как время молодости и полноты сил:«Я с благодарной памятью вспоминаю всех тех, кто так или иначе, дал мне пережить много приятного, счастливого времени, помогал легче переносить удары судьбы, болезни мои, смерть и измены любимых и дорогих лиц, поднимали упавший мой дух, звали на служение обездоленным и обиженным, помогали творить, работать не только ради куска хлеба, но духовно обогащаться знаниями, приобщаться к культуре, защищать правое дело, быть смелым, честным, правдивым, презирать пресмыкательство и подхалимство перед сильными мира, ненавидеть врагов законов человеческих и зло… Таких добрых, бескорыстных и честных людей я потом встречал мало, а последние годы и совсем их не знаю. Куда же девались эти люди? Теперь каждый для себя, о себе и только о своих. Честь, совесть у всех почти не в почете, особенно у власть имущих на местах…».

Повествуя о себе, Чайкин обращает особое внимание на свойственную ему тягу к прекрасному, искусству, творчеству. Он определяет себя как человека культуры, о чем неоднократно пишет в дневнике: «Я раб красоты. Эстетическая сторона развития у меня сильнее всех других сторон моей натуры, и нарушение моих эстетических потребностей причиняет мне почти страдание. Всю свою жизнь, особенно под конец ее, я был резким врагом всего низкого, пошлого, лицемерного и раболепного. С дон-кихотским упорством я искал правду и до глубины души возмущался тем что шло в разрез с нею и в ущерб ей. Постоянно я работал над своим самообразованием, изучал произведения русской литературы и старался обогащать себя всякими познаниями. В немногих, близких и родных мне людях, я находил поддержку и сочувствие ко всем моим стремлениям и порывам к лучшему, честному, светлому и яркому в жизни и в отношении к людям». Такие характеристики становятся базовыми в его самоидентификации. Опираясь на них, он выстраивает модели своего поведения и общения.

Наличие свободного времени и хорошее воображение позволяют Чайкину много размышлять о жизни, какую бы ему хотелось иметь. Это говорит нам о жизненных ценностях, которые возобладали на тот период времени: «За последние годы я часто мечтаю и фантазирую о том, что кто-то, неведомый, пришлет мне баснословное богатство и огромное количество съестных припасов, продуктов -- все дорогое, ценное, одежду для всех, обувь, белье и разные домашние вещи и предметы, которых хватит на много-много лет, а также на миллионы-миллиарды драгоценностей и столько денег, что я на век обеспечиваю всех своих родных и друзей, строю себе дом с удобствами, баней белой и т.п. Какая-то навязчивая идея о том, чтобы быть богатым и обеспеченным так, чтобы отлично питаться, иметь роскошную квартиру, дом, со всеми удобствами культурных требований, хорошо и тепло одеваться, а не ходить оборванным и часто полуголодным, замерзать в комнате, как в эту зиму и прошлые тоже». Несмотря на то, что стремление к материальным благам противоречило коммунистической идее, Чайкин не корит себя за желание жить в достатке. Для него это становится необходимой частью жизни в культурном и цивилизованном обществе.

Различные культурные ориентиры становятся причиной резкого осуждения Чайкиным его окружения. Он неоднократно выплескивает свое недовольство по отношению к жителям поселка, подчеркивая негативные, по его мнению, качества: «Всю жизнь искать счастье, привыкнуть к своим вещам, к товарищам, друзьям и вдруг очутиться “в глуши забытого селенья”, в лесах дремучих, каждый день -- в течение десяти лет, видеть пошлых людей, слушать ничтожные разговоры, каждую минуту вспоминать прошлое, следить по письмам и газетам за успехами других и ждать смерти -- вот моя жизнь последних лет. Я любил и люблю театр, музыку, литературу, поэзию, красоту, а тут ничего этого нет. Чрезвычайно мало хорошо грамотных людей, культурных, образованных и много шкурников, подхалимов, перестраховщиков, жуликов и подлецов, которые стараются всякое полезное дело опошлить, загрязнить и свалить на других. Зависть, себялюбие, шпионство, мелкий разврат, сплетни, наговоры, обман, пьянство -- вот чем занимается большинство местных граждан. Нет дружеских кружков, семейных вечеров…Все это служит к тому, что я давно уже одинок, о чем записано раньше в моих альбомах и дневниках». Он настойчиво противопоставляет себя и свои идеалы тому, что видит вокруг него. Это может быть связано с возрастом, поскольку пожилым людям свойственно идеализировать прошлое и все, что с ним связано, при этом пренебрежительно относиться к настоящему. В качестве другой причины можно отметить опыт проживания Чайкина в городской среде. По сравнению с жизнью в городе, хоть и провинциальном, деревенская реальность иная и не предполагает много из того, к чему мог привыкнуть Чайкин, работая в театре и общаясь с людьми из этой сферы. Чуждый ему образ жизни он называет «мещанским», которому присущи «отрицательные качества поведения себялюбия, хамства, табакокурение и питье водки, скрытность и воровство и т.п».

Для Чайкина приватность является неотъемлемой частью повседневной жизни. Он придерживается мнения о том, что семейные проблемы, личные темы не должны становиться предметом коллективного обсуждения. Дом в его понимании есть безопасное пространство, свободное от внешних вмешательств, как физических, так и духовных, где он может говорить и делать то, что считает нужным, и быть уверенным, что это останется в кругу близких. В то время как Вера пускает посторонних даже в самые сокровенные места своей частной жизни, что вызывает недоумение у Чайкина: «Как медицинский работник, Верочка, как никто, должна бы быть весьма щепетильной в отношении содержания кровати, а между тем наша постель изобилует клопами, и, кроме того, совершенно посторонние лица ложатся на заправленную на день кровать с валенками на ногах, и это нисколько не беспокоит Верочку, которая считает это в порядке вещей, как и то, что она рассказывает интимные стороны своей жизни своих родных и близких чужим людям…».

Оформление личного пространства становится для Чайкина частью самовыражения. Таким образом, он визуально демонстрирует свое внутреннее стремление к культурной жизни и использует это, как способ для самопрезентации перед членами семьи и гостями дома: «Моя комната -- общая для всех нас, обставлена безделушкам, картинами, статуэтками, книгами, фотографиям, цветами…Все это является для меня духовным интересом, и книги, и искусства, и газеты», что помогает «жить лучше, в культурной обстановке». Разные представления об устройстве домашнего быта провоцируют недопонимание у домочадцев. Веране сходится во мнении с мужем, обладая иным восприятием того, как должно быть обустроено жилое пространство: «Верочка про все это говорит, что я загромоздил столы, стены, этажерки так, что в квартире мало воздуха, света и много пыли, и что все это барахло».

Чайкин настаивает на том, чтобы жена приобщалась к воспроизводимым им ценностям. Для него важно показать ей необходимость саморазвития, стремления к которому он, в ней к своему разочарования, не обнаружил: «Все годы, как я познакомился и живу в браке с Верочкой, я много прилагал усилий и старался познакомить ее с наукой и искусством образованных людей, бился изо всех сил, чтобы она стала более развитой, но ничто не помогало, она оставалась не восприимчивой, невежественной во многих отношения, эстетическое развитие ее не коснулось, поэзия ее не трогает, природа для нее мертвая книга, она не засматривается на ясное небо ни днем не ночью, не прислушивается к голосам и шуму леса, река, пруд, ручьи и ключи не имеют для нее поэтической прелести». Он, к тому же, знает причину «мещанского» мировоззрения жены и отсутствия у нее какого-либо желания измениться: «все это результат бестолкового воспитания и родителей ее и той среды, в которую она попала после их смерти и влияние подруги школьной из семьи церковных служителей».

Зинаида Мечтова, также старалась придерживаться образца поведения, которое определяло бы ее как человека культуры, что является основополагающим для учителя. Однако реальность не позволяет ей жить согласно коммунистическим идеалам. Планируя в 1946 году вместе с семьей переехать из Камня в Алма-Ату, где Зинаида с 1929 по 1932 гг. училась в пединституте, она задумалась о встрече с университетскими подругами. Вначале она обрадовалась, что вновь увидит их, но затем поняла, насколько ее жизнь не соответствует действительности ее подруг. Они, в отличие от нее, «жизнь свою устроили в соответствии с их образованием, они все повыходили замуж за инженеров, ответ[ственных] работников, по работе все они занимают высокие должности, ответ[ственные] посты. Вот Н. Спасская в Наркомпросе Казахстана, Абдыкалыков секретарь ЦК ВКПб по пропаганде, другие ассистентами, лаборантами при институтах, директорами средних учебных заведений. Ну а я слишком отстала от них во всех отношениях. Все это время я жила с семьей в сельской местности, где пришлось работать только в семилетках. Амплитуда административной деятельности моей колебалась между зав. учебной частью и директором НСШ». Педагогическое образование должно было стать залогом ее культурной образованной жизни, но ни в семье, ни на работе или среди представителей местной власти она не ощущает среды близкой идеологическим ценностям: «И так за все время я не видела общения культурной среды. Как я соскучилась, как соскучилась...! И ко всему этому постоянные измены мужа, грубость, полнейшее бескультурье».

Вернемся к А. Н. Чайкину. Обустройство быта и семейные отношения становятся одной из причин конфликтаЧайкина с близкими людьми. В результате, жена и сын проявляют к нему недоверие и подозрительность: «За то, что я изредка заходил в школу и справлялся о поведении и успехах сына, он назвал меня шпионом. За это я ударил его по лицу». Конфликт, причиной которого становятся разные поведенческие нормы, воспроизводимые членами семьи, есть ключевой предмет описания в дневнике Чайкина. Не находя нужных слов, он прибегает к литературному языку, чтобы выразить свои эмоции: «Мой дневник -- это зеркало, в котором отражена вся неприглядность, непристойность и дикость жены и сына, их лживость и черная душевная тупость, черствость сердца и отсутствие элементарных понятий, азбучных истин о семейно-родственных товарищеских отношений, как к старшему члену семьи. Я тяжело переношу всеоскорбляющее мое нравственное чувство и не вижу конца, чтобы это прекратилось…

Все ближе клонятся к закату

Мои нерадостные дни,

Все глубже чувствую утрату

Я золотой моей мечты…».

Рассмотрим политический портрет Чайкина. Как и в случае с Валентиной Соколовой, он, несмотря на интерес к политической сфере и активной общественной работе, был беспартийным. Его взгляд на вещи стал причиной противоречий не только с родными и поселковым окружением, но и с властью. Воспроизводимый Чайкиным идеологический дискурсне находит ответа в социальной реальности и становится основанием для конфликта. Однако, онподдерживает государственные изменения и советскую власть в целом, поскольку они обеспечивают общественный и научный прогресс: «Какое чудесное изобретение “радио”, земной поклон за это науке. Я родился, когда в деревне и заводах Урала освещались лучиной и сальными свечами и к концу моей жизни почти все заводы и деревни освещаются электричеством, а в небесах летают аэропланы и по дорогам пробегают автомашины, о чем 40-30 лет тому назад только мечтали смутно догадывались как это будет полезно и хорошо». Чайкин не просто пишет в стол, критикуя власть, но и пытается поменять текущее положение вещей, которое его не удовлетворяет: «Столько я не бьюсь и печатно и письменно, и выступлениями на собраниях -- все остается как и было».Однако в отношении местной власти он придерживался крайне критической позиции. В его понимании сельские представители власти и партийные работники вызывают к себе много вопросов. Говоря о своих политических взглядах, Чайкин использует идеологический язык описания: «Я убедился, что мошенников, врагов народа, предателей, вредителей, отъявленных подлецов, подхалимов, шкурников, лжекоммунистов и равной другой сволочи еще много, особенно среди власть имущих и на командных высотах. Борьба с ними часто невозможна и безрезультатна ввиду их сплоченности, нечестности, продажности, корыстолюбия, личных выгод и стяжания, бессовестности и подлости». В дневнике Чайкин не раз подчеркивает некомпетентность партработников, сравнивая их характеристики со своими ценностями культурного человека. Так же как в случае с женой, он отмечает у них отсутствие стремления к саморазвитию. Чайкин часто сопоставляет душевную непросвещенность с физической нечистотой: «Я живу среди людей, в большинстве, лишенных достоинства, морали, честолюбия, благородства и строгости, среди бесцеремонных, невежливых, нечистоплотных людей, людей одновременно и неповоротливых и легкомысленных, тяжеловесных и поверхностных, особенно этими качествами отличаются местные жители, ставшие членами ВКП(б). Люди без всякого почти образования, полубезграмотные и не желающие учиться дальше, мало читающие не только художественную литературу, но и газеты. Жить среди таких мне тяжело».

Таким образом, на примере дневникового нарратива Андрея Чайкина мы рассмотрели ограничения идеологического дискурса в повседневной жизни советского человека. Чайкин получил образование и состоялся как личность в досоветское время. Железнодорожник, деятель культуры, он адаптировался к новым условиям, освоив официальный язык. В своем дневнике он использует идеологемы в трудовом и политическом контекстах. Однако, большая часть его повествования свободна от идеологии и построена на литературном языке, благодаря которому Чайкин гармонично выражает свои мысли. Отдельное место в его нарративе занимает дискурс культуры. Он позиционирует себя в качестве культурного человека с образцовыми жизненными ценностями, придавая особое значение самосовершенствованию, образованию, чтению, театру и т.д. Его мировоззрение отражается, в том числе, на важных для него мелочах, которыми он заполняет дом, интересах, способе общения с другими. Тем не менее, это не помогает ему выстроить здоровую коммуникацию с окружающими. Кроме того, в отношении коммунистических ценностей его принципы достаточно противоречивы. Он не во всем проявляет себя как осознанный советский гражданин. Это мы видим в его желании иметь обеспеченную жизнь, тогда как настоящим большевикам следовало довольствоваться малым, или в потребности в приватной жизни. Чайкин не усвоил идеологические штампы. Его язык конфликтует с реальностью, которую можно реконструировать лишь по правилам и на языке идеологии. В результате рефлексия, построенная на основе литературного языка становится препятствием в мировосприятии. Для идентификации чуждости он использует шаблоны«большевистского языка». Он усиливает самоотчуждение от близких и окружающих, фиксируя дистанцию как непреодолимую. Его нарратив показывает нам смешение прежнего и нового дискурсов.

Заключение

Идеология в разной степени присутствовала в жизни каждого советского человека. Масштабные преобразования требовали создания новых форм. Явными и имплицитными способами воздействия партия навязывала гражданам свои ценностные ориентации и поведенческие стратегии. Разветвленная система пропаганды отвечала за популяризацию государственной линии среди масс. С населением регулярно проводились добровольные и принудительные собрания, конференции, лекции, беседы. Встречи были посвящены обсуждению газетных статей, правительственных постановлений, речей главных лиц страны, вопросов социализма, марксистско-ленинской философии, критике и разбору анормального поведения в обществе, рассмотрению эталонных примеров и т.д. Массовая культура и система образования являлись рычагами управления сознанием человека. Посредством газет, учебников транслировались политические оценки и взгляды. Кинокартины и художественные произведения иллюстрировали образы, модели, стандарты для копирования и подражания. Архитектура, искусство прививали правильный эстетический вкус. Контроль устанавливался не только над ментальным миром человека, но и над его телом. Идеология охватывала даже самые интимные стороны жизни человека -- личное пространство, семейно-бытовые отношения, пищевые привычки, досуг и т.д.

До недавнего времени взгляд на общество эпохи сталинизма был сформирован с позиции подхода тоталитарной школы. Сторонники теории опирались на документы официального происхождения: отчеты партийных собраний, ведомственные протоколы, газетные статьи, киноленты, результаты литературной деятельности советских авторов. Считалось, что человек следовал стратегиям власти и являлся не самостоятельной личностью, а звеном большого политического механизма.

Расширение дискуссионного поля и корпуса источников позволили исследователям рассмотреть советское общество с иного ракурса. Человек эпохи тоталитаризма раскрылся историку, как либеральный субъект, способный находить слабые места в системе, обходить партийные стратегии и выстраивать свою траекторию поведения. Анализ повседневных практик показал наличие у советского человека креативного мышления. Находчивость граждан проявлялась во многих бытовых, экономических и социальных аспектах.

Тем не менее, идеологический язык также известный как «газетный», «тоталитарный», «большевистский» существовал не только в официальном пространстве, но и основательно вошел в повседневность советского человека. Этот язык являлся инструментом для транслирования коммунистических ценностей. Отечественные и зарубежные историки обращают недостаточное внимание к проблеме идеологического языка в повседневной жизни человека. Семантический анализ прецедентных текстов показывает смысловые схемы и диапазон влияния идеологии на сферы общественной жизни и языковое сознание граждан.

Личные дневники сталинской эпохи наглядно отражают воспроизводство идеологем. Открытие в 1990-е гг. российских архивов обеспечило исследователям доступ к советским эго-документам. Результатом стало появление необходимости разработать новые исторические методы и инструментарий для анализа этого типа источника. Ранее источники личного происхождения занимали лишь второстепенное значение. Преодоления прошлых стереотипов по отношению к эго-текстам позволило по-новому взглянуть на социальную реальность прошлого. Переосмыслению подверглось и советское общество.

Потребность советского человека в дневнике объясняется событийной насыщенностью эпохи: потрясения начала XXвека, революция 1917 года, Гражданская война, работа по строительству новой страны, общества, человека, реформы конца 1920-х гг. и их переживания их последствий в 1930-х гг., начало Великой отечественной войны и построенное время). Ведение личного дневника помогало пережить стресс, вызванный нестабильной обстановкой, и компенсировать ограничения реальной жизни. Жители советских городов и деревень, школьники и пенсионеры, рабочие и интеллигенты садились за стол и оставляли записи о своей жизни. Кто-то для того, чтобы разобраться в вопросе «кто я?», кто-то для самодисциплины или, чтобы вписать себя в историю, продемонстрировать свою сопричастность к ключевым событиям эпохи.

Исследование дискурсивных практик в личных дневниках позднесталинской эпохи показывает неоднозначность и противоречивость ментального мира советских людей.

Для политического дискурса характерно цитирование прецедентных текстов, заимствование идеологических примитивов. Дневник становится пространством для воспроизводства и усвоения не только словоформ, но и идеологических ценностей. Такие формулы, как работа над собой, самодисциплина, жизнь как борьба, становятся объектом описания. Семантическая сфера политического предопределяет пространственные и временные рамки советского человека. Однако, использование идеологем в некоторых случаях имеет иронический или комедийный характер и не несет изначального идеологического смысла.

Отпечаток на дискурсивных практиках оставляет война. В дневниках встречается обилие военной лексики, которая применяется как для запечатления обстановки на фронте, так и в контексте повседневных практик.

Границы идеологического встречаются в любовном, эстетическом, религиозном и эмоциональном дискурсах. Для описания эмоций, таких как страх, любовь, счастье, люди пользуются языками повседневности. Возможности идеологического языка ограничены в этих сферах и не позволяют человеку выразить свое внутреннее состояние в повествовании. Человек также встречается с неприменимостью идеологических моделей в реальной жизни.

Описание сферы чувств в дневниках производится с помощью литературного языка. Авторы, придерживающиеся идеологической позиции, прибегают к литературному языку описания, в случаях, когда они сталкиваются с неспособностью идеологии удовлетворить их речевую потребность.

В дневниковых нарративах встречается воспроизводство религиозного дискурса. В случае появления перед человеком угрозы для жизни, идеология теряет свое воздействие. Тогда как религия и религиозные практики становятся средством эмоциональной разрядки. В некоторых случаях религия определяет временное пространство, когда человек не перестает придерживаться религиозного календаря.

По сравнению с дневниками 1920-30-х гг. смешение дискурсов в 1940-50-е гг. приобретает иной характер. Дискурсивный синтез применяется преднамеренно в качестве фигуры речи. В частности, встречаются примеры сочетания идеологического языка с бытовым и религиозным.

В.Г. Соколова, несмотря на особенности своей профессиональной деятельности, не прибегает к тотальному воспроизводству идеологического языка в своем личном дневнике. Ее нарратив представляет собой смесь советизмов, поэзии и эмоций. Стараясь реализовать советскую модель семейно-брачных, она сталкивается с неуспехом в выстраивании серьезных взаимоотношений. Она использует язык власти как инструмент, но он не помогает решить проблемы межличностных коммуникаций.

А.Н. Чайкин сочетает в себе проявление нового и старого. С одной стороны, идеологические штампы им не усвоены в полной мере. Его нарратив построен на литературном языке. В результате возникает конфликт с реальностью поскольку литературный язык затрудняет воспроизводство правил идеологии и становится преградой для нормального миропонимания. С другой стороны, поверхностное знание идеологических примитивов помогает ему при идентификации своей чуждости. В своем нарративе он фиксирует непреодолимую дистанцию между ним и окружающими.

Литература

1. Blaak J. Literacy in everyday life: reading and writing in early modern dutch diaries. Leiden: Brill, 2009. 422 p.

2. Dekker. R. Jacques Presser's Heritage: Egodocuments in the Study of History // Memoria y Civilizaciуn. Navarra: Servicio de Publicaciones de la Universidad de Navarra S.A. No. 5 (2002), pp. 13-37.

3. Jacques-Louis Mйnйtra, Journal of my life by Jacques Louis Mйnйtra edited by Daniel Roche; translated from the French by Arthur Goldhammer. New York: Columbia University Press, 1986. 368 pp.

4. James Amelang, The Flight of Icarus. Artisan Autobiography in Early Modern Europe. Stanford: Stanford University Press, 1998. 497 pp.

5. Macfarlane A. The Family Life of Ralph Josselin: A Seventeenth Century Clergyman -- An Essay in Historical Anthropology, Cambridge University Press, 1970. 241 pp.

6. Paperno, I. What Can Be Done with Diaries? // The Russian Review. Vol. 63, No. 4 (2004), pp. 561-573.

7. Paul Seaver, Wallington's World: A Puritan Artisan in Seventeenth-Century London. London: Methuen, 1985. 258 pp.

8. Rachael Langford, Russell West. Marginal voices, marginal forms: diaries in European literature and history. Amsterdam, Atlanta, GA.: Rodopi, 1999. 211 pp.

9. Hellbeck, J. Working, Struggling, Becoming: Stalin-Era Autobiographical Texts. The Russian Review, Vol. 60, No. 3 (2001), pp. 340-359.

10. Алеврас. Н.Н. Историографический текст как эго-документ: к постановке и обсуждению подхода // История в эго-документах: Исследования и источники / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург: Издательство «АсПУр», 2014. С. 41-54.

11. Блок М. Апология истории. М., 1986. [Электронный ресурс]. URL: http://lib.ru/FILOSOF/BLOK_M/apologia.txt.

12. Богомолов Н.А. Дневники в русской культуре начала XX века // Тыняновский сборник: Четвертые тыняновские чтения. Рига: Зинатне, 1990. С. 148-158.

13. Бранденбергер Д. Национал-большевизм. Сталинская массовая культура и формирование русского национального самосознания (1931-1956). СПб.: ДНК, 2009. 416 с.

14. Верт Н. Террор и беспорядок. Сталинизм как система. М.: РОССПЭН, 2010. 447 с.

15. Голубев А.В. Формирование антигитлеровской коалиции глазами советского общества (по дневникам современников) // История в эго-документах: Исследования и источники / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург: Издательство «АсПУр», 2014. С. 139-161.

16. Грушка С. Как писать «я» в эпоху «мы»? Поиски идеологически допустимого дневника во время ленинградской блокады (1941-1944 гг.) // Конструируя «советское»? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности: материалы тринадцатой международной конференции молодых ученых (26-27 апреля 2019 года, Санкт-Петербург). СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. С. 28-35.

17. Добренко Е. Политэкономия соцреализма. М.: Новое литературное обозрение, 2007. 592 с.

18. Зарецкий Ю.П. Рудольф Деккер, историк // Человек. 2016. № 5. С. 69-70.

19. Источниковедение новейшей истории России: теория, методология и практика. М., 2004. 687 с.

20. Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории: Учеб. пособие / И.Н. Данилевский, В.В. Кабанов, О.М. Медушевская, М.Ф. Румянцева; Рос. гос. гуманит. ун-т, Ин-т «Открытое о-во». М., 1998. 702 с.

21. Кабацков А.Н. Образы войны по дневникам А.И. Дмитриева 1942-1944 годов // Вестник Пермского университета. Серия «История». № 3. Пермь, 2016. С. 117-128.

22. Кабацков А.Н. Жизненный мир советского рабочего в позднюю сталинскую эпоху (по дневнику Дмитриева 1946-1953) // Советское государство и общество в период позднего сталинизма. 1945-1953 гг.: Материалы VII международной научной конференции. Тверь, 4-6 декабря 2014 г. М.: РОССПЭН, 2015. С. 183-193.

23. Кабацков А.Н. Конструирование нового человека: опыт 1930-40-х годов // В кн.: Уроки Октября и практики советской системы. 1920-1950-е годы: Материалы X международной научной конференции. Москва, 5-7 декабря 2017 г. М., 2018. С. 825-838.

24. Каспэ И.М. Когда говорят вещи: документ и документность в русской литературе 2000-х: Препринт WP6/2010/02.М.: Издательский дом Государственного университета - Высшей школы экономики, 2010. 48 с.

25. Кимерлинг А.С., Лейбович О.Л. «Я вырос в сталинскую эпоху»: политический автопортрет советского журналиста. М.: Изд. дом Высшей школы экономики, 2019. 364 с.

26. Кобрин К. Похвала дневнику // НЛО. 2003. № 61. С. 275-291.

27. Козлова Н.Н. Советские люди. Сцены из истории. М.: Издательство «Европа», 2005. 544 с.

28. Козлова Н.Н. Опыт социологического чтения «человеческих документов», или Размышления о значимости методологической рефлексии // Социологические исследования. № 9, 2000. С. 22-32.

29. Кондакова Е. Советизация деревни в 1920-30-е гг. (по материалам личных дневников К. Ф. Измайлова) // Конструируя «советское»? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности: материалы тринадцатой международной конференции молодых ученых (26-27 апреля 2019 года, Санкт-Петербург). СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2019. С. 55-61.

30. Корепанов Н.С., Микитюк В.П. Юговский медеплавильный и железоделательный завод // Металлургические заводы Урала XVII--XX вв.: Энциклопедия. Екатеринбург: Издательство «Академкнига», 2001. С. 522-523.

31. Коткин С. Говорить по-большевистски // Американская русистика. Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара, 2001. С. 250-328.

32. Купина Н.А. Тоталитарный язык: Словарь и речевые реакции. Екатеринбург -- Пермь: Изд-во Урал, ун-та. ЗУУНЦ, 1995. 144 с.

33. Лебина Н. Советская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю. М.: Новое литературное обозрение, 2015. 488 с.

34. Лейбович О. Л. В городе М. Очерки социальной повседневности советской провинции. М., 2008. 296 с.

35. Лейбович О.Л. Дом о трех этажах, или как изучать повседневность поздней сталинской эпохи // Астафьевские чтения (ноябрь 2008). Время «веселого солдата»: ценности послевоенного общества и их осмысление в современной России. Пермь, 2009. С. 250-264.

36. Лейбович О.Л. «Недурно бы получить сколько-нибудь премии...» Советский рабочий наедине с дневником (1941-1955) // Шаги/ Steps, 3(1), 2017. С. 114-135.

37. Липовецкий М. Трикстер и «закрытое» общество // Новое литературное обозрение. 2009. № 100. URL: http://www.zh-zal.ru/nlo/2009/100/li19-pr.html(дата обращения: 21.03.2019).

38. Михеев. М. Дневник в России XIX-ХХ века -- эго-текст, или пред-текст. М., 2006. 221 с.

39. Пинский А. Дневниковая форма и субъективность в хрущевскую эпоху // После Сталина: позднесоветская субъективность (1953-1985): сборник статей / под ред. А. Пинского. СПб.: Издательство Европейского университета в Санкт-Петербурге, 2018. С. 145-178.

40. Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика. М.: Кругъ, 2011. 560 с.

41. Румянцева. М.Ф. Эго-история и эго-источники: соотношение понятий // История в эго-документах: Исследования и источники / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург: Издательство «АсПУр», 2014. С. 32- 40.

42. Суржикова Н.В. Эго-документы: интеллектуальная мода или осознанная необходимость? (Вместо предисловия) // История в эго-документах: Исследования и источники / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург: Издательство «АсПУр», 2014. С. 6-13.

43. Те?н А. ванДеи?к Дискурс и власть: Репрезентация доминирования в языке и коммуникации. Пер. с англ. М.: Книжныи? дом «ЛИБРОКОМ», 2013.344 с.

44. Троицкий Ю.Л. Аналитика эго-документов: инструментальный ресурс историка // История в эго-документах: Исследования и источники / Ин-т истории и археологии УрО РАН. Екатеринбург: Издательство «АсПУр», 2014. С. 14-31.

45. Февр Л. Бои за историю. М.: Наука, 1991. 632 с.

46. Фицпатрик Ш. Повседневный сталинизм. Социальная история Советской России в 30-е годы. Город. М.: РОССПЭН, 2001. 336 с.

47. Фицпатрик Ш. Сталинские крестьяне. Социальная история Советской России в 30-е годы: деревня / пер. с англ. Л.Ю. Пантина. 2-е изд. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН); Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2008. 422 с.

48. Хелльбек Й. Жизнь, прочтенная заново: Самосознание русского интеллигента в революционную эпоху (1900-1933) // Новое литературное обозрение. № 4, 2012.

49. Хелльбек Й. Личность и система в контексте сталинизма: попытка переоценки исследовательских подходов // Крайности истории и крайности историков. М., 1997. С. 191-202.

50. Хелльбек Й. Повседневная идеология: жизнь при сталинизме // Неприкосновенный запас. № 4, 2010.

51. Хелльбек Й. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи / пер. с англ. С. Чачко. М.: Новое литературное обозрение, 2017. 424 с.

52. Человек и личность в истории России, конец XIX -- XX век: Материалы международного коллоквиума (Санкт-Петербург, 7-10 июня 2010 года). СПб.: Нестор-История, 2012. С. 106-107.

53. Юрчак А. Это было навсегда пока не кончилось. Последнее советское поколение. М.: Новое литературное обозрение, 2014. 664 с.

54. Яцык С. Что такое школа «Анналов» // Онлайн-проект «Arzamas». [Электронный ресурс]. URL: https://arzamas.academy/materials/979 (дата обращения: 15.04.2020).

55. Белов Л.И. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/2410 (дата обращения: 26.04.2020).

56. Вандышев И.Л. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/2612 (дата обращения: 28.04.2020).

57. Волошина М.С. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/1678 (дата обращения: 28.04.2020).

58. Давыдов Е.Н. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/1788 (дата обращения: 26.04.2020).

59. Денисьевская З.А. Дневник. Запись от 02.11.1904 // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/860 (дата обращения: 16.04.2020).

60. Измайлов К.Ф. Дневник // Прожито. URL: http://prozhito.org/person/1629 (дата обращения: 27.04.2020).

61. Крылов А.С. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/2407 (дата обращения: 27.04.2020).

62. Мечтова З.А. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/160 (дата обращения: 26.04.2020).

63. Мишуков В.А. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/2528 (дата обращения: 26.04.2020).

64. Ожегов А.Ф. Дневник // ГАПК. Ф. р-1707. Оп. 1. Д. 211.

65. Соколова В.Г. Дневник// ГАПК. Ф. р-1610. Оп. 1. Д. 812.

66. Соколова В.Г. Дневник// ГАПК. Ф. р-1610. Оп. 1. Д. 815.

67. Солодников В.П. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/1402 (дата обращения: 27.04.2020).

68. Тулюлюк А.А. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/1270 (дата обращения: 25.04.2020).

69. Филиппова Т.Ф. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/3821 (дата обращения: 25.04.2020).

70. Филоненко К. Дневник // Прожито. URL: https://prozhito.org/person/832 (дата обращения: 24.04.2020).

71. Чайкин А.И. Дневник// ГАПК. Ф. р-944. Оп. 1. Д. 17.

72. Чайкин А.И. Дневник// ГАПК. Ф. р-944. Оп. 1. Д. 19.

Размещено на Allbest.ru