Повседневные границы социализма: дискурсивные практики в личных дневниках позднесталинской эпохи (1940–1953 гг.)

Среди отечественных специалистов можно также обратиться к работе лингвиста Н. Купиной, исследовавшей особенности русского тоталитарного языка. Исследовательница проводит системно-лингвистический анализ толковых словарей сталинской эпохи и, так называемых, прецедентных текстов. Под прецедентными мыслятся тексты речей, произнесенных главными лицами страны, Лениным и Сталиным, и авторитетными деятелями партии, их письма, работы, Конституция СССР, Устав ВКП (б), постановления партийных съездов, конференций и пленумов, газеты, «История ВКП (б)» и т.д. Купина распределяет идеологемы по семантическим сферам --политическая, философская, религиозная, художественная и этическая. Исследование показало, что семантика прецедентных текстов «моделирует пространство, время, идеологически обобщенную точку зрения, структурирует и коннотирует объекты нового ментального мира, задает направления манипуляциям языковым сознанием». Анализ других сверхтекстов, таких как агитационная, лагерная поэзия, советские анекдоты, позволил определить речевые реакции на идеологию -- соответствие или противостояние системе.

Как уже было сказано ранее специфика дневников заключается в их субъективности. Отличаются люди и, соответственно, различно содержание их дневников. Люди отличаются по возрасту, статусу, профессии, жизненному опыту, социальному окружению. Каждый имеет свои интересы, переживает о своем, поднимает свои темы для рассуждения. Все это отражается в их дневниках. То, каким языком изъясняется человек на страницах своего дневника непредсказуемо и сильно зависит от его характера. Это особенно заметно, когда мы обращаемся к дискурсивным практикам, воспроизводимым в дневниках. Редкость, когда в эго-текстах мы можем выделить общую тенденцию. Тем не менее, личный опыт человека является вариацией коллективного опыта.

Проанализировав вербальные формы в дневникахсоветских людей 1940-50-х гг., мы выделили следующие дискурсивные практики.

· политический дискурс

Такой стиль повествования характеризуется обилием идеологем. Нарратив политического дискурса насыщен аббревиатурами, сокращениями, различными «измами», маркистско-ленинской и революционной лексикой. Встречается при описании политических событий, новостей, советских праздников и годовщин, партийных или организационных рабочих собраний. В какой-то степени у рядового советского человека оставалось мало шансов избежать идеологический дискурс при затрагивании перечисленных тем.Сфера политического являлась одной из самых идеологизированных, поскольку ей посвящалось большинство газетных статей и наиболее распространенной литературы. Анализ советских толковых словарей показывает нам, что «тоталитарный язык создает благоприятные условия для формирования, развития и обогащения семантической сферы политического».

Омский инженер-связист, 30-летний Тулулюк А.А. описывает новый 1950-й год следующими словами: «Кончилась сталинская пятилетка, план выполнен и даже перевыполнен. Люди с особой гордостью срывают последний листок календаря, как бы завершая свой путь, трудовой деятельности.Еще много впереди не сделанного, ещо много напряженных минут, еще предстоит тяжелая борьба». Временное пространство измеряется в контексте пятилеток, подчиняясь идеологическому влиянию. Новый год мыслится им сугубо в рамках трудовой деятельности. Предстоящий год заведомо подчиняется коллективной работе и общей цели. Личные планы автора отходят на второй план.

Свердловский студент исторического факультета Евгений Давыдов в подробностях описывает в своем дневнике повседневные практики. Однако, специфика образования подталкивает его к воспроизводству философско-политической тематики. Большую часть его дневника занимает и исторический нарратив. Поэтому идеологический язык становится доминирующим в его повествовании: «Суть коммунизма как учения, состоит в том, что общественные противоречия, которые до сих пор осуществляли общественный прогресс, на определенном этапе своего развития вступают во всеобщий кризис, поэтому подлежат уничтожению, и тогда общество вступает уже в новое содержание».

Политическому дискурсу в дневниках также присуще прямое заимствование прецедентные текстов. Уралский художник Вандышев И.Л отдельную запись личного дневника посвящает своей реакции на смерть И.В. Сталина, явно воспроизводя газетные тексты тех дней: «Великий Сталин скончался в 9 часов вечера 5 марта. Великое горе постигло советский народ и все прогрессивное человечество». Учащийся пермского Авиационного техникума Владимир Солодников цитирует Сталина: «Годовщина Великой отечественной войны. Вспомнил характеристику данную т. Сталиным гитлеровскому офицеру из его первомайского приказа: “Молодец против овец, а сам овца против молодца”».

· военный дискурс

Особое место в дневниках первой половины 1940-х гг. занимает тема Великой отечественной войны. Состояние катастрофы, нестабильность и неизвестность будущего стали плодородной почвой для ведения дневника. Советские люди видели отдушину в своих дневниках, возможность осмыслить трудное время и запечатлеть историческое событие, свидетелем которого они стали. Многие дневниковые записи отличаются обилием военной лексики. Их авторы регулярно в деталях отмечают новости с фронта. К их числу относится и дневник Тулюлюка А.А.Он эмоционально описывает свои переживания по поводу войны и события, происходящие на западе СССР вдалеке от его местонахождения. В таких записях его язык описания пестрит идеологемами и газетными клише: «Но совместным усилием трех государств обеспечим окончательный разгром и полное уничтожение гитлеризма. Европа всей своей силой обрушется на этого людоеда. Народ советского союза принял на себя всю главную силу удара германских банд. Но наш народ силен. Он самоотверженно будет крепить тыл, и громить своим трудом фашистов». Тем не менее, идеологические словоформы не во всех случаях распространяются на повседневную жизнь. Дневниковое пространство делится на два нарратива -- повседневный с описанием бытовой жизни и высокопарный идеологический. Стоит отметить, что второй в его дневнике явно доминирует.

Обратимся к дневнику жителя Череповца, Василию Мишукову. Его короткие и емкие записи представляют собой смесь новостей с фронта и описания трудностей жизни в тылу -- голод, воровство, разбои, пьянство. Различен язык этих нарративов. Обстановка на фронте описывается газетным языком: «Сведения с фронтов: крепкий удар по немцам в Харьковском направлении. 12 000 убитых, больше 1000 пленных». Бытовой язык повествования становится характерным для сцен о проблемах повседневной жизни: «Началось воровство, грабежи и разбои. На Горке украли три мешка ржи и зарезанную овцу. В Фроловском -- краюху хлеба средь бела дня. В Матурино -- зарезанную лошадь, живую овцу, дрова. На пути в Мяксу убит и ограблен крестьянин, ехавший с мельницы»; В городе голод продолжается, девятый день нет ни хлеба, ни зерна. Даже магазины закрыты! Ужасные времена. А хлеб-то какой, примеси то ли кукурузы, то ли мякины. Вроде „дробины“ рассыпается на мелкие крошки и не имеет никакой питательности».

В одной из своих записей воспроизводит военный идеологический дискурс и студентка из Казани Тамара Филиппова: «Я сама даже не могу выразить на бумаге, с каким желанием пошла бы я на защиту родины. А то что на самом деле, как будто девушки не способны на это. Мне хочется принять участие в Великой Отечественной войне советского народа против проклятого Гитлера!».

В дневниках двух молодых людей мы встретили следующую реакцию на войну -- желание написать роман о своей жизни, своих родных и знакомых, кто столкнулся с войной. Роман Ожегова А., 16-летнего жителя Кунгура,показывает границы идеологического. Отношения людей описываются им по-бытовому, но обрамляются идеологической рамкой. Он не просто описывает тыловую жизнь своего окружения, а встраивает ее в большую коллективную историю. Жители Кунгура находились вдалеке от фронта и Ожегов пытается запечатлеть свою сопричастность к войне. Ониспользует рамочный прием. Влияние войны на жизнь демонстрируется идеологическим языком, при этом сердцевина -- отношения между людьми -- описываются им на бесхитростном языке повседневности: «Потом подумал: что если написать роман, “Гимн молодости”, -- придумал название. Описать тыловую молодость. <…> А основные роли: я, оставшийся без отца; мать влюбляется в одного, потом выходит замуж за другого (Лебедева) описать его. Мое падение, разврат; Роза, -- у которой убиты отец и брат на фронте, Лия, -- тоже без отца; Шатен, -- отец начальник ОРСа -- сам тип [нрзб.], его доверчивость и самую положительную черту -- любовь к Розе “Если тебя бросить Колька -- я подберу”; дружба моя с Розой; Розы с Шатеном; с Лией; разрыв мой с Розой; переписывание обоих; Роза тоже поняла, что любила Шатена; я люблю Лию. -- Молодость помятая войной оправляется, оперяется. Война кончилась. Новый год -- первый мирный. Гимн молодости за столом».

Иначе составляет набросок своего романа молотовчанин Солодников В. Он переносит идеолгическое на свою личную жизнь: «У меня созрела мысль попытаться на романтическом поприще. Ведь у меня лето в запасе. Есть и тема и помоему именно жизненная. Основная схема собственная жизнь. Вообще студенческая жизнь периода отеч. войны. Показать советского студента. Молодого человека полного сил и энергии борющегося за свое образование грызущего гранит знаний, не смотря на всю тяжесть жизненных условий. Показать именно борьбу молодого организма за свое право на жизнь».

· ирония

Встречаются ситуации, при которых авторы дневников заимствуют идеологемы, но не вкладывают в них предзаданного смысла. Вырванные из контекста советизмы воспроизводятся не в прямом значении, а для того, чтобы усилить эффект противоречия на фоне разрыва реальной жизни и идеологической картины.Сельская учительница Зинаида Мечтова описывает трудную жизненную ситуацию поствоенного времени, с которой ей, как главной кормилице семьи, пришлось столкнуться, иронично добавляя идеологические клише: «Два дня шел семинар учителей, прослушали несколько лекций на разные темы, из 6 лекций более состоятельны 2, а остальные абстрактный набор слов, изречений. На предпоследних лекциях многие дремали. Все лекции сводятся к одному требованию воспитывать поколение в духе коммунизма, бодрости, радости, не упоминается о голодном брюхе питомцев.<…>Если ученикам твердить, что мы самые богатые и счастливые в мире и по неделе не видеть и кусочка чёрного хлеба, из года в год жить на одной картошке, ходить в ремках, писать на скверной бумаге, на газетах, на брошюрах. Проповедовать санитарию, вырабатывать санитарно-гигиенические навыки, твердить и требовать, чтобы чистили зубы, а в магазинах нет ни порошка, ни щётки, ни куска мыла ни туалетного, ни хозяйственного»; «Вот Славик возвратился из школы, просит есть, а что дать? Ужин готовлю жидкий суп без хлеба. А по радио слышно через каждые 20-30 минут “жить будем ещё лучше”, “ещё лучше”, “ещё лучше”».

Учитель истории, житель Галича, Леонид Белов в своем дневнике поделился историей, произошедшей во время одной из пропагандистских лекций: «...С. Г. рассказал анекдотический случай, происшедший на одной лекции о социализме: один из слушателей, очень старый петербургский рабочий, заявил, что лозунг “От каждого по способностям, каждому -- по труду” неточен, не отражает нашей действительности. Правильнее такой лозунг: “От каждого -- по способностям, каждому -- по блату”. Очень остроумно, а главное -- совершенно верно схвачено исключительное развитие блата в наше время...». Таким образом, идеологические цитаты становились объектом заимствования, при этом подвергались переделыванию для соответствия общественным реалиям.

· работа над собой

Одной из излюбленных тематик советских дневников является работа над собой. Самопреобразование -- одна из важнейших идеологических ценностей. Дневник часто был пространством для осмысления своих целей и достигнутого. Авторы отмечали свои стремления, идеалы, следили за собственным прогрессом или упрекали за необразцовое поведение. Такая модель поведения была особенно характерна для молодых людей, учащихся, студентов.

Одним из таких был Солодников Владимир. Обучаясь на авиатехника, амбициозный молодой человек ставил перед собой большие цели. Для реализации будущих планов он воспроизводит в дневнике предзаданную идеологическую модель, которая служит ему путеводной звездой: «Мне нужно вступить в жизнь так как вступают в нее все мои товарищи т.е. вместе коллективно для этого вести себя так как ведут они или итти по пути по которому идут немногие по пути трудному требующему большой силы воли и энергии это взять пример с одно из великих людей и воспитывать себя в их духе: неуклонно заниматься самовоспитанием -- повышать свои знания и закалять свою волю, укреплять тело, развивать мозг, создавать из себя хладнокровного, решительного, мужеств. хитрого человека. Действовать всегда после всестороннего анализа предстоящего поступка. Всегда иметь перед собой цель. Которую не выпускать из поля зрения в любых своих действиях, делать все для ее достижения. Не поддаваться ни какому влиянию, быть самостоятельным, учитывать опыт других людей. Действовать строго по законам природы. Поставлю перед собой идеалы Котовского и В.И. Ленина».

Студент исторического факультета Евгений Давыдов пытается сконструировать осознанное отношение к жизни. В своем дневнике он поднимает философско-политические темы и зачастую переносит идеологические модели на самого себя. Это можно назвать профессиональной деформацией. Перед дневником он ставит определенные цели, заранее задает его предназначение. Дневник перестает быть местом полного открытого самовыражения и попадает в рамки идеологического: «Моя установка теперь такова -- фиксировать в дневнике только действенное и материальное в моей жизни, не касаясь эго возможности, внутренней борьбы, борьбы идей в моем сознании. Современный этап моей эволюции -- это стремление вынести свои индивидуальные противоречия на арену общественной материальной борьбы. Довольно только думать, пора действовать!Мне кажется, что многие из моих друзей переживают подобный же кризис, что и я. Нужно действовать всем вместе». В отличие от Солодникова в качестве примера, на который нужно равняться, Давыдов ставит не абстрактного социалистического героя, а хорошо знакомого ему университетского друга. В его поведении он видит образец для подражания: «В этом отношении ко мне гораздо ближе стоит Паша Сергиенко. У этого можно учиться и мне. Паша совмещает университет, для заработка -- работу грузчиком, и работу над собой, я бы сказал, очень серьезную работу над собой».

Константин Филоненко в качестве одной из задач по работе над собой ставит необходимость быть ближе к коллективу: «Эх, человечина. Ведь это слабость, слабость непростительна, которую надо искоренить так, чтобы и следа не осталось. Если ты не согласный чем, но весь коллектив это [нрзб.], так ты, будь добрый тоже коллектив уважай, делай как все, иначе ты можешь в стороне оказать, изолированным, а это не прельщает никого, пожалуй, что же за радость?».

· любовный дискурс

Редкий дневник, даже самый идеологизированный, обходится без описания отношений между людьми, в частности, любовными отношениями. Авторы, считая свой дневник приватным и безопасным пространством, делятся самыми сокровенными мыслями и тревогами.Важно заметить, что эта тема затрагивается людьми вне зависимости от их возраста и жизненного опыта. Сфера чувств и любви плохо подчинялась идеологии. Обращаясь к дневникам, мы видим отсутствие идеологем. Внутренние переживания точнее передавались повседневным и литературным языком и выходили за рамки идеологического.

Тулюлюк А.А., несмотря на обилие идеологических словоформ в его нарративе, при описании взаимоотношений с женой обращается к литературному языку. Поэзия помогает ему выразить свои лирические чувства: «Вообщем дело скверное. Как они там живут, чорт его знает. Ну ничего скоро она будет дома. Вот уж тогда мы свое возьмем.

Душа моя спешит к тебе

Любов покоя не дает,

Но не помочь ничем беде

Я жду, тебя, время медленно идет.

Но настанет встречи час желаный

И тебя я поцелую, обниму опять…

Но радость любви моей, странной

Не смогу тебе я передать…

Но ты поймешь я знаю,

Любящее сердце, не трудну разгадать,

Без тебя с тоски я умераю…

Но как тебе об этом передать???

Ничего мы поспешим друг другу отплатить

И счастье искупить утеряных минут

Ничего я больше не могу любить.

Мысли твои, чувства, меня поймут!

К Лидии С.С.».

Молодой житель Кунгура Арнольд Ожегов эмоционально описывает свои внутренние чувства повседневным языком: «Галина мне нравится. Черт бы ее взял! Неужели это опять любовь, да еще такая сумасшедшая как к Лийке? Чувства к ней наполняют частично чувства к Авг. Ил. и Вальке. А впрочем и чувств то нет. Я, просто, так хочу любви, что малейшую взаимную симпатию готов считать за любовь. Когда ее нет, я хочу ее видеть. Просто видеть говорить».

Владимир Солодников отчаянно стремится привить себе ценности, поступки, привычки, достойные настоящего коммуниста. Тем не менее, когда повествование доходит до чувств, которые он испытывает к девушке, он начинает изъясняться совсем неидеологическим языком. Идеология оказывается не в состоянии контролировать сферу чувств: «Как хотелось хотя бы одним глазом на несколько секунд взглянуть где Валя каков ее образ мыслей и как она живет.Как жаль что завалакивается этот дорогой мне образ дымкой времени. Она конечно давно уже должно быть позабыла обо мне как человеке даже может быть. Пройдет еще не много времени и от тех волнующих меня чувств может не остаться даже воспоминаний а лишь одни непонятные страдания.

... Как муки ада

тяжки нам

любовь друзей

и дружба дам».

Свердловский студент, Евгений Давыдов, изначально ставит установку перед своим дневником: «Мой блокнот предназначен не для amor-ных интрижек. Поэтому больше не пишу».Его записи посвящены философии, истории, литературе. Он описывает свои научные споры с друзьями. Хоть и неохотно, но допустимо для него отдать свой дневник на ознакомление друзьям. Однако, как бы ни старался Давыдов писать только по делу, любовная тематика занимала большое место в его жизни. То, что было между ним и его подругой Ириной, он именует «Большой Любовью», о которой не хочет распространяться в дневнике. Не говорит он о свое «Большой Любви» и близким друзьям, представляя Ирину в качестве сестры. Боясь, что их студенческую любовь могут растолковать как идеологически неправильную, влюбленным казалось, что проще ее скрыть. Евгений отмечает, что настоящая любовь встречается лишь в кино. Любовь, которую он наблюдал вокруг него в реальной жизни, не соответствовала идеалу и подвергалась осуждению. В свою любовь он верит, но не готов терпеть ее осуждение со стороны: «Внести в общество большую любовь -- это уже вызов и никаких мистификаций, т. е. никаких отступлений от твердого и ясного пути. Будут всезнающие хихиканья, шушуканья и сплетни по углам, филистерская пренебрежительность и неодобрение, будут обывательские сочувствия -- хуже оскорбления. <…>Мы видим настоящую любовь, да и то очень редко, лишь на экране, на сцене, да и то в безжизненном ходульно -- декларативном плане. Сколько мне приходилось слышать и наблюдать самому разных студенческих пошлых флиртов (где любовь -- занятие, игра, увлекательный спорт), разных женитьб не по любви (ради всевозможной цели), ради профессии), бесчисленных историй с алиментами и т.д. и т.п. Я знаю, можно составить солидный словарь только из перечислений этих суррогатов любви, которые подобно, миазмам, отравили нашу атмосферу». Друзья же растолковали их отношения не так, как было задумано Евгением: «Не помню, при каких обстоятельствах была произнесена фраза -- завязка, но только Калачев сказал -- “Конечно, у него тянется бесконечно одна и та же большая история. Но вот в своде законов имеется некая статья, в которой говорится о том, что любовные отношения к родственникам наказываются”. Это было очень грубо и глупо во всех отношениях. Нас с пашей покоробило. Но я в то же время понял эту фразу как случай, чтобы прекратить кривотолки и сделать вопрос простым и ясным». В черновике одного из писем для Ирины, Давыдов изъясняется еще более идеологическим языком: «Та любовь, которую нынче ищу, не уживается с обывательскими семейно-соседскими отношениями. Настоящая, идеалистическая любовь, по-моему, требует далекости, чуждости, непознанности, одним словом, бесконечной перспективы, постоянно ускользающей цели». Несмотря на то, что он пытается преподнести их любовь как «настоящую», оформляя ее в идеологические рамки, ранее он боялся осуждения, скрывая отношения от друзей. Следовательно, в повседневной жизни у них не получается следовать идеологическому образцу.

· литературный дискурс

Тесно с любовным дискурсом переплетается дискурс литературный. Авторы советских дневников часто обращаются к литературе и поэзии за неимением возможности выразить свои эмоции словами. К классической русской и американской литературе А.Ожегов обращается для поиска жизненного образца. Советская соцреалистическая литература не удовлетворяет его внутренним эмоциональным потребностям: «Пожалуй поставить его в ряд с моими идеалами (правда, ни один из них ни на 100%). Л. Толстой, -- восторгаюсь, преклоняюсь, считаю родным; А. Герцен, -- уважаю и очень люблю за “Былое и думы”; А. Пушкина, --за лирику и бесшабашность; Ю. Лермонтова, --под настроение, -- за мрачность красивую, тоску, силу; Д. Лондона, -- за “Мартина Идена”.Очень хотел бы видеть их живыми, иной раз так и хочется раз так и хочется поговорить, посоветоваться с кем-либо из них, точно только он и может разъяснить. [нрзб.] у нас в стране нет ни одного крупного писателя. Разве А. Толстой, но я что-то плохо знаю его. В. Маяковский, но это стальной, разящий кулак, умеющий, впрочем и гладить (скверненькое сравнение). М. Горький, но об этом я как-то не могу судить, разобраться в нем».

· эстетический дискурс

Во многих дневниках авторы, описывая свои эмоции склоняются не к идеологическому, а эстетическому дискурсу. Такой языку позволяет точнее отразить текущее эмоциональноесостояние человека, которое олицетворяется с такими эстетическими категориями, как искусство, поэзия, музыка и т.д.

Арнольд Ожеговсклоняется к тому, что искусство дарит ему ощущение счастья и радости: «Вчера в постели я чувствовал себя счастливым, если не думал о будущем, а если думал, то -- мечтал. Мое счастье -- искусство»; «Вчера был Ширинкин “Богема”!!! P.S. Чувствую себя счастливым. Сочинял песнью для друзей десятиклассников к выпуску. Ничего, конечно, не вышло, но настроение не испортило. Жить для поэзии, музыки, искусства (какие слова!) Мой девиз -- Богема! К черту мелкие невзгоды. Любовь ко всем!».Похожий дискурс мы встречаем и у 78-летнего жителя Молотовской области А.И. Чайкина: «Поэзия, музыка, любовь, цветы… что была бы за жизнь без этих кротких спутников нашего земного существования?...». Кроме того, лектор по советской пропаганде Валентина Соколова, несмотря на профессиональные интересы, воспроизводит эстетический дискурс: «И если скажешь и сегодня, что не счастлива ты, то все равно я не поверю. Умей за каждой мелочью радостное найти……И когда промчатся эти дни, то останется на веки память о них как радостных дня безоблачного счастья…Ну, конечно я счастлива, а разные гробокопательские “но” в сторону…А вечером я слушала прекрасную музыку Чайковского, Листа, Шопена. Провожала Мишу, была счастлива».

· религиозный дискурс

В различных контекстах в дневниках позднесталинской эпохи появляется религиозный дискурс. Так, например, в дневнике молодого коммуниста Солодникова мы встречаем следующую формулировку: «Я не кривил перед ней душой и я рад за себя. она ошиблась потому что считала это увлечением ну да бог с ней скажем по христиански ведь я тоже христианин». На фоне предыдущих записей автора, такие словоформы выглядят противоречиво.

В записях военных дней 57-летняя крымчанка Мария Волошина от безысходности своего положения пишет о практике, которая вошла в ее повседневную жизнь -- молитва. Молитва становится практикой преодаления страха перед войной и угрозой смерти. Тем не менее, когда он отмечает факт того, что молится, в дневнике это вызывает у нее чувство стыда: «Мне помогает только Бог и Масенька. Ежедневно, в каком бы я ни была удрученном, безвыходном состоянии, я молюсь. Я знаю силу молитвы. И только молитва и вера, что я не покинута, что Макс сторожит и просит у Бога мне сил и защиты.<…>И я, ослабевшая, обезумевшая, только к Богу и Максу прибегала. И они спасали меня от бессилия и уныния. Мне не хочется и стыдно как-то обо всем этом говорить. Ведь я пишу, чтобы об этом прочли, верно? Я не знаю, для чего пишу. Потому что нужно пожаловаться, потому что безысходно, потому что хочется, чтобы знали, как это все было, -- и ловлю себя на том, что это все сложнее. Пишешь о фактах, о простом. А о силе, о необходимости и нужности молитвы как-то стыдно писать. И в действительности этого не передашь». Дневник помогает человеку осмыслить и пережить трудные жизненные ситуации, в которых идеология уступает религии в отношении эмоциональной разрядки.Таким образом, молитва может выступать в качестве темы умолчания в дневниках.

АлександрКрылов, 55-летний житель Костромской области, во время своей эвакуации в Молотов оставляет запись, в которой исчисляет время в Пасхах, обращаясь к событиям личной истории. В его представлении складывается особое временное пространство: «Как провели мы сей нареченный день Пасхи... У сына Николая сегодня день отдыха, и он был весь день у нас. Так что день вышел семейственный. Я задался целью сделать выборку из своего дневника -- как, и когда, и где я проводил Пасху с 1909 года. Три Пасхи находился в солдатах, три Пасхи жил в Питере, две Пасхи прошли во время войны с Германией, две в Петрограде после войны, тринадцать в деревне, три во время заключения, одна в Ярославле, пять на Водниках, и вот первая прошла здесь, в городе Молотове -- и пусть будет она последняя».

· смешение дискурсов

Хотелось бы отметить под отдельным пунктом смешение дискурсов. В дневниковом повествовании встречаются фразы, в основе которых лежит синтез разных языков. Константин Филоненко в одной из записей комбинирует советский и религиозный языки. По контексту видно, что нарратив построен на иронии и, в действительности, автор осознает комичность формулировки: «И вот это и все? И прошел праздник 30-летия ВЛКСМ? Да ты “комсомольский бог”, разве ты так должен праздновать свой юбилей? Признаться то я не этого то и ожидал». У Евгения Давыдова мы сталкиваемся со смешением советского и народно-бытового нарратива: «На Маркса надейся, да сам не плошай!».

· дискурс природы

Будущий студент-геолог в конце 1940-х гг. проходящий службу в армии, Константин Филоненко большое внимание в своем дневнике уделяет описанию природы. Идеологический язык не позволяет ему в красках проиллюстрировать запомнившиеся природные явления. Он использует или литературный, или более научный язык: «Сейчас вышел на двор окинул взором вечернюю картину. И вот она передо мной: воздух чистый, свежий здоровый такой, легкие, такие легкие порывы ветра приятно так освежают лицо, руки.<…>А вон северо-запад еще светлый, там такая красноватая заря, перыстые облачка тоже скрашивают, дополняют заселяют глубокую пустыню неба. А восток такой темный темные ровные кусты, обрамляющие нашу тропу в столовую, еле еле выделяются на фоне его». Описание природы у А. Чайкина тяготит к поэтическому языку: «Люблю природу и чутко отношусь ко всем ее красотам, ко всем ее проявлениям. Река, море, степь, всегда производили и производят на меня чарующее впечатление. Цветы -- моя страсть».

· страх

Когда речь заходит о реальной опасности для жизни, авторы дневников не спешат рассказывать о своих чувствах и трудностях идеологическим языком. Состояние страха, в частности, находится вне идеологического влияния. Волошина М. во время войны жила с постоянным чувством страха. Свое самочувствие она выражала на страницах дневника, описывая его естественным языком: «Время страшное. Что нас ожидает и как всё будет -- не знаешь. Как самый последний заяц, как самая слабая букашка, дрожишь, дрожишь. Очень страшно, не говорю жить, потому что не живешь, а дрожишь и дрожишь. Страшно быть. Но два-три раза в день пролетают наши аэропланы, бросают бомбы, в них стреляют из зенитных орудий. Я безумно боюсь. Не могу привыкнуть за два года к этим гулам. Все внутри замирает, дрожу и мечусь -- куда, зачем? Это такое гадкое чувство страха, физического. Мне никогда раньше оно не было знакомо. А теперь я два года и день, и ночь, с очень маленькими интервалами, боюсь. Да, война еще обогатила одним новым и подлым чувством -- страха. Я им больна. Похудела на 1 пуд, ни есть, ни спать не могу. Смерти сознательно, логично я не боюсь. Я хочу ее. Она была бы светлая избавительница ото всего. А вот когда стреляют, -- мин, бомб, всего этого механического ужаса боюсь до сумасшествия. Я стала сумасшедшей. Злой, жестокой».

Подводя итог, в современной исторической науке недостаточное внимание уделяется изучению языка советской, в частности, сталинской эпохи. Тогда как его следы сохраняются в нашем обществе по сей день. В течение продолжительного времени исследователи рассматривали идеологический язык прецедентных текстов, но не обращались к его исследованию в повседневной жизни советского человека. Когда появляется возможность работать с текстами эго-документов, задача по изучению идеологического языка и его границ перестала казаться невыполнимой. Несмотря на специфику личных текстов, мы проанализировали и систематизировали выделенные в дневниках советских людей дискурсивные практики. В результате перед нами сложилась картина с границами идеологического в повседневной жизни.Для дневников позднего сталинского времени характерно воспроизводство идеологического дискурса в той или иной степени. Политический дискурс, военная лексика становится привычным явлением в повседневной жизни советского человека. Дневниковое повествование наполняется официальным стилем, газетными словоформами и рассуждениями на тематику марксистско-ленинской философии. Молодые люди в своих дневниках большое внимание уделяют ключевой коммунистической ценности -- работе по преобразованию себя. Они с искренним желанием стремятся к достижению своего нравственного, морального, физического идеала. Тем не менее, сфера эмоционального остается неподконтрольной идеологии. Оказывается, что любовные переживания лучше передаются литературным языком, а чувство страха, счастья выражается гармоничным бытовым языком. Если в дневнике крестьянина 1920-30-х гг. мы сталкиваемся с непроизвольным наивным смешением официального и религиозного дискурсов, то в дневниках 1940-50-х гг. этот синтез используется намеренно для подчеркивания комичности и образности речи. Нам представляется, что наша картина, безусловно, не являетсяв полной мере завершенным результатом исследования, а в дальнейшем может быть дополнена новыми данными для детального понимания идеологических рамок в повседневной жизни советского человека.

2.2 «Я советский человек»: вербальные практики воспроизводства идеологии

В ноябре 2019 года Пермь посещали сотрудники центра изучения эго-документов «Прожито» с целью провести Лабораторию -- мероприятие, направленное на расшифровку дневников. Обсуждение было посвящено дневникам пермской жительницы Валентины Соколовой 1920-30-х годов, хранившимся в Государственном архиве Пермского края. Работа над текстом совместно с участниками встречи, вызвали интерес. Бросалось в глаза с каким азартом и вовлеченностью велось повествование дневника и литературные способности автора. Так, мы впервые познакомились с дневниками Валентины Григорьевны, в скором времени приступив к работе с ее записями 1940-50-х годов. Ее дневники представляли собой десяток школьных тетрадей, скрепленных плотной картонной обложкой. Где-то попадались вставки, написанные отдельно на больших и маленьких листах бумаги, вырезки из газет и рисунки. Валентина Соколова обладала понятным почерком. Лишь изредка встречаются неразборчиво написанные слова. В дневниковых записях встречаются ошибки, как пунктуационные, так и грамматические, которые сохранены нами при цитировании.

Соколова Валентина Григорьев народилась в г. Оренбург в 1907 году. Отец, Соколов Г.С., крестьянин по происхождению, занимался революционной деятельностью. Несмотря на то, что после развода родителей и последующим переездом вместе с матерью и младшим братом в Пермь, тесная связь с отцом была потеряна, Валентина сохранила к нему уважение. Впоследствии, этого не могла понять сестра, дочь Григорияот другого брака, с которой Валентина встретилась на могиле отцав 1966 году. Для Валентины отец в первую очередь был революционером-подпольщиком, большевиком, внесшим свой вклад в создание страны советов, а уже потом человеком, который оставил ее мать одну с детьми и не помогал в непростое для семьи время. Родительское влияние во многом определило сложившееся у Валентины Соколовой представление о жизненных ценностях.

В возрасте восемнадцати лет Валентина Григорьевна окончила школу в Перми, а в 1930 году педагогический факультет Пермского государственного университета. В конце 1930-х годов прошла обучение в Свердловском электроэнергетическом техникуме и в 1950-е вновь села за парту, закончив двухгодичный вечерний университет марксизма-ленинизма при Свердловском горкоме КПСС.В своей профессиональной карьере Валентина Соколова не задерживалась надолго на одном месте. Она работала в должности заведующей избой-читальней и инструктором по ликбезу в одной из деревень Ильинского района. С 1929 по 1935 гг. была учителем в школе, преподавателем обществознания и политэкономии на областных курсах подготовки рабочих, в Свердловской школе ФЗУ швейного производства, на рабфаке при Уральском горном институте, Уральском геологоразведочном институте и на Свердловском индустриальном рабфаке. Следующие три года посвятила антирелигиозной пропаганде, входя в коллектив Союза воинствующих безбожников СССР.В Свердловске Валентина Соколова проработала лектором и библиотекарем до 1956 года. На постоянное место жительства в Пермь вернулась в 1959 году, продолжив работу в городской библиотеке. Будучи на пенсии, являлась активным участником женсовета, продолжая работу общественного активиста.

Большой опыт в области общественной и пропагандистской работы, безусловная самоотдача, неоднократные попытки не стали основанием для принятия Валентины Григорьевны в состав партии. Сама Соколова отмечала, что «одних благородных патриотических стремлений мало для того, чтобы быть принятым в ВКП(б)». Тем не менее, она оставалась искренне предана коммунистической идее. Получив отказ в 1941 году, Валентина Григорьевна задалась вопросом -- «А теперь что?».Ответ для нее был очевиден, но смириться с ним было тяжело: «Буду продолжать работу как и раньше и общественную и вообще. Обыватель из меня полностью не получится. Не выйдет! Не достойна звания члена или кандидата ВКП(Б), буду просто беспартийным активистом. Все таки десять лет пребывания в комсомоле не могут пройти без следа. Чем могу и как сумею буду помогать партии в ее борьбе с фашистами».Пытаясь разобраться в причинах отрицательного ответа, Соколова искала возможное объяснение как во внешних факторах, так и в обстоятельствах своей биографии. В первом случае она предполагала, что еще не сформировалась, как профессиональный пропагандист, в то время как«в обстановке войны в партию принимают людей, которые уже выросли до уровня вожаков масс». В своей биографии Валентина Григорьевна видела уязвимое место, описывая ее следующим образом: «В моей биографии нет ясной прямой дороги, а людей со сложными жизненными путями лучше не иметь сейчас в рядах партии. Вот Засухину в партию примут, тезку мою тоже. Они с одного берега на другой не плавали, специальности не меняли, из комсомола не выбывали, измордованы в 1937 году не были».Как замечает Й. Хелльбек, биография в советском обществе занимала большое место в определении социального статуса и имела значительный политический вес. Советский человек знал, как и, в некоторых ситуациях, что можно говорить о себе и своей личной истории. Соколова, таким образом, пытается дать оценку собственной биографии, ясно осознавая, что именно могло стать «погрешностью», помешавшей стать ей партийным человеком.

В постоянной работе, общественной деятельности и стремлении наладить личную жизнь у Валентины совсем не оставалось времени на воспитание дочери. Дочь Галина родилась в 1933 году во время непродолжительного брака. Хотя Галя и жила с бабушкой, с матерью Валентина Григорьевна имела натянутые отношения. Найти общий язык у них получалось плохо.

Данный источник представляет собой ценный материал для анализа границ советской идеологии в повседневной жизни человека. В отличие от примитивных в плане смыслового содержания текстов, описывающих погоду или свою рутину, дневниковые записи Соколовой содержат вдумчивый самоанализ. Она в подробностях описывает ход своей жизни и ведет диалог с собой, рефлексируя на происходящее.

Ведением дневника Соколова занималась на протяжении многих лет, начав еще в школьные годы. Как можно было заметить, прошедшие в дореволюционной России детство и социализация не помешали нашей герои не проникнуться идеями социализма и поверить в свое предназначение в качестве советского просветителя. Язык ее повествования несмотря на то, что дневник является пространством личного самовыражения, наполнен советской семантикой, идеологемами и шаблонными формулировками. Это явно обусловлено профессиональной спецификой. Читая политическую литературу, постоянно говоря по-советски во время лекций и пропагандистских работ, Соколова неосознанно переносит этот язык, который является для нее рабочим инструментом, в свою приватную сферу. Тем не менее, мы можем отметить и частое стремление автора проявить свои литературные задатки. Ее деятельность предполагает умение владеть словом и она, действительно, красиво пишет, когда отходит от стандартов идеологического языка. Она цитирует классиков русской литературы, и сама иногда переходит на стихосложение.

Помимо склонностей к литературе, Соколова проявляет свою творческую натуру и по-другому. Она восхищается музыкой, хотя сама не овладеет ни одним инструментом. Музыка становится олицетворением ее чувств, счастья, любовных томлений и личных переживаний. Для нее это не просто одно из направлений в искусстве. В музыке Валентина Соколова видит воплощение иррационального, что противопоставляется реализму советской жизни и идеологии: «Если год назад это была какая то музыкальная восторженность безумное безоблачное счастье, то сейчас это всеразрушающий анализ перебирающий в памяти события и слова последних дней и встреч и ищущий того чего нет, да и не будет в наших отношениях»; «За последние три месяца я счастлива так как никогда счастлива не была. Об этом удивительном и незабываемом периоде у меня уже написаны и строчки прозы и куплеты стихов. Я сама поражена музыкой звучащей во мне и почти не могу опомниться от счастья». Музыка становится категорией, в которой заключается возможность компенсировать переизбыток рационального в ее жизни. Эта категория переносится и на сферу межличностных отношений: «Миша как музыка для души, а Казимир для борьбы с жизнью»; «Иду сейчас к Мише. И опять музыка, музыка. Вся любовь моя в музыке …. я спокойна и счастлива».Таким образом, жизнь Валентины Григорьевны была сосредоточена между музыкой, как категорией иррациональности, и идеологией, между которыми она пыталась найти баланс.

Валентина меняет одну работу на другую, находится в тщетном поиске своего спутника жизни. Она следует правилам жизни советского человека на работе, в межличностных и любовных отношениях, но это знание не помогает ей настроить действительность по эталонному образцу. Ей трудно выстраивать социальные связи из-за чего появляется чувство одиночества и страх быть лишней. Дневник становится для нее ценным, в некотором роде сакральным, пространством, в котором она пытается понять себя, свою жизнь, свое место в обществе и конструирует идеал будущего, к которому стремится. Она испытывает непреодолимую нужду высказаться о тревожащих ее мыслях и переживаниях, проанализировать их. Она проявляет себя как герой 1930-х годов, которого описал Й. Хелльбек. Обнаружив в себе буржуазные характеристики, Соколова немедля описала это в дневнике. На страницах дневника она активно ведет работу по самоанализу и преобразованию себя: «Вступила в новую стадию взаимоотношения с Г., но для их развития в нужную сторону необходимы внешние условия, над созданием которых я совершенно не тружусь. Должно быть прав т. <…> говоря о том, что у меня у меня есть что то от старой интеллигенции. Вот это безучастие к собственной судьбе и не умение определить и в бытовом отношении «устроить» себя в жизни -- это и есть повторение старого в новом».Тем не менее, в дневниковом повествовании Соколовой мы не видим стремления вписать себя в рамки коллективной жизни. Валентина Григорьевна склонна во всех подробностях описывать свою жизнь советским языком, при этом не чувствуя вины за общественно-бесполезную «пустую болтовню», что противоречит идеологическим нормам. Она дорожит своим приватным пространством: «Вот уж чего я от себя никак не ожидала. Ночью я проснулась -- от стона. Оказывается это я стонала. А возможно и бредила. Этого еще не хватало при наших фанерных перегородках!».

В дневниковых записях нашей героини ярко прослеживается идеологический дискурс, как в плане воспроизводства языковых форм, так и в жизненных установках. Одним из основных понятий в записях Валентины Григорьевны становится «борьба», что являлось важной коммунистической ценностью в 1920-30-е года. «Труд и борьба были необходимыми условиями формирования личности советского человека»:«Жизнь еще длинная впереди. Много в ней серых дней наполненных неумолимой борьбой за существование». «Не знаю к чему приведет эта недосказанность в своем развитии. Мне кажется что к большей сердечности и пониманию только этим надо уметь руководить. Сумею ли это сделать я?... Надо это сделать хотя хочется промолчаться как следует взглянуть в себя в него и поговорить по душам чтоб подчеркнуть новые силы для дальнейшей жизни и борьбы». Идеологема «борьба за существование» применяется ей не только по отношению к жизни как явлению, но и к своему стремлению к счастью, любви, созданию семьи. Ее представление основано на мнении о том, что за все эти ценности необходимо бороться: «Бороться надо за свое место в его сердце»; «Что во мне я знаю, а если в нем еще пусто… будет бороться за счастье»; «Слушала и думала - ведь и за то, чтобы с ВП были хорошие отношения надо побороться. Ну, а если он не любит? А кто сказал, что любовь тоже без борьбы и трудностей рождается и развивается». Валентина Соколова непроизвольно переносит свой рабочий язык в сферу частной жизни.

Коллега Валентины Соколовой Зинаида Мечтова, сельская учительница с Алтая, также в повествовании дневника в виду своей профессии использует язык идеологии, в частности, следуя представлениям о жизни, как постоянной борьбе. Одну из записей за 1949 год она начала со слов, по ее мнению, наиболее точно описывающих ее душевное состояние последних дней: «Эти дни какая-то борьба сама с собой». Написанная фраза стала следствием неприятной и непривычной для нее ситуации, имевшей место на работе. Она, как советский педагог, культурный и образованный человек не могла поверить тому, в чьем окружении работает, а самым удивительным для нее стала собственная реакция, в частности, совершенное бездействие и отсутствие желания прекратить то, что вызывает отвращение: «Кругом грязь, похабщина, двусмысленность. Эти вечера в перемены такое пришлось услышать от немки о французах, что уже дальше есть ли ещё что похабнее, ну а директриса добавила из собственной жизни анекдоты -- быль о себе и своём любовнике, что и сейчас краснею и ругаю себя, зачем и слушала вместе с другими такую гадость и вот теперь ощущение такое, что как будто во что-то влипла и это что-то грязное пристало ко мне. Ведь когда-то я совершенно не могла слышать непристойные анекдоты, а теперь -- слушаю». Масло в огонь подливала нестабильная семейная обстановка -- финансовое положение семьи, проблемные отношения с мужем, болезнь матери. На фоне начала в духе советской идеологии иронично выглядит завершающая фраза записи, апеллирующая к церковному дискурсу:«Нет, надо увольняться, а то с мамой день ото дня всё хуже и хуже, по дому всё запущено, вот скоро корова отелится, ребята в беспризорном состоянии. Но вот как, удастся или нет. Помоги, господи».

Молодой житель Молотова, учащийся Авиационного техникума, думая над упреками матери, которая обвиняла его в нелюбви к людям, оставляет объемную запись с рассуждением. В его представлении главной характеристикой, определяющей достоинство человека, становится не высокие внутренние качества, а правильная жизненная борьба: «Ведь нельзя сказать что я их ненавижу, хотя и не люблю, напротив мне очень жаль людей за то что жизнь их так тяжела и почти бессмысленна, мне их жаль за глупость в мировом масштабе. Люди борются за жизнь которая им достается очень дорого и даже дороже чем стоит жизнь, и я думаю им не жить так как живет большинство или умереть, а если это так то следовательно нужно бороться за лучшую жизнь и не жалеть жизни в этой борьбе, но не рисковать ей за зря ради этой же борьбы за лучшее. Так, я думаю, должен б мыслить всякий революционер».

В период Отечественной войны из-за распространения в официальном дискурсе военной лексики, в дневнике Соколовой появляется заимствование таких форм, как «сражение», «оружие», «победа», «операция»: «Скоро новый год, а в нем таятся трудности от кот. я немного отошла. Суровая жизнь снова зовет меня на борьбу. А для него оружие --здоровье, некоторая бодрость»; «И пару месяцев наверное меня так перевернут что всей моей бездушности капут. А пока живем, воюем как то…».

Как настоящая последовательница диамата, Соколова применяла его принципы не только для анализа общественно-исторических явлений, но и по отношению к самой себе. Она использует шаблоны из советской периодики и партийной литературы: «Пишу письмо Наташе -- зондирую почву на счет приезда в Балхаш. А той порой и наверное раньшечем будет выполнено намеченное будет выявлен вопрос о работе в Уралэнерго. И так будем жить, хоть и не всегда “жить хорошо и жизнь хороша”». Под влиянием идеологических тенденций послевоенного времени лексический запас пополняется словоформами, связанными со шпионажем и вредительством. Семейное застолье не становится исключением:«Я достала сливки, прочитала Женечкины новогодние поздравления, выпили за то что 1952 г. принес победу Корее и Вьетнаму, чтоб всех шпионов и диверсантов поймать и т.д. и т.п». Включение в повседневный текст идеологем зачастую выглядит неестественно. Характерное для субъекта советской идеологии стремление к рационализации отражается в дневнике. Описывая свою рутину, Соколова пытается следовать привычному для нее языку описания проблем. Она анализирует, планирует, раскладывает по пунктам, определяет будущую траекторию своих действий, так будто зачитывает новое постановление или управляет предприятием: «А ну-ка послушаем всепобеждающего голоса разсудка, попытаемся проанализировать факты последних дней и наметим линию поведения в будущем».

Тем не менее, не обо всем она говорит на официальном языке. Это заметно выделяется в сюжете, связанном с любовными отношениями. В попытках найти своего человека и построить образцовую по советским меркам семью, Валентина обращается к иному дискурсу -- литературному языку: «И вслед за новым годом и счастье новое явиться не замедлило. Уже через пару часов я ясно видела и поняла что “счастье это мимолетным будет, что дружба наша не долга, что в новом годе как и раньше по жизни я шагать буду одна, что радость встреч будет бледнеть со временем, что и любовь его совсем не горяча…” и личное б я написать могла. Все это быстро так мелькнуло и поразило, укольнуло. Обдумалось и все во мне как будто встрепенулось. Слетел мираж надежд на прочность отношений и сразу ощутилось как мелка его любовь. Что о большой любви мне только помечталось и музыкой рожденная мечта останется мечтой… Нет видно счастья в жизни мне…».

Сфера гендерных отношений находилась под контролем властной политики. Н. Лебина в своем исследовании о советской повседневной культуре подчеркивает, что для «нормы частной жизни, на первый взгляд функционирующие в сугубо индивидуальном пространстве» восходят в большинстве случаев «к нормативным суждениям власти -- разного рода законодательным актам, а также к религиозным и идеологическим воззрениям, господствующим в данном обществе». Отношения, таким образом, являлись предметом идеологического воздействия. Существовали предзаданные властью модели создания семьи и вступления в брак, образы идеальной жены и мужа. Однако на примере дневника Соколовой мы видим ограничения дискурса в этой области.

Соколова усердно пытается выстроить отношения со своими партнерами, которые в перспективе должны привести к созданию семьи и заключению брака: «Конкретно, вместо тоски по Павлику следовало заняться кованием семьи, пока железо горячо, а чувства страстны. Я уже занималась бесплодным исканием любви и потеряла». В этом отношении она демонстрирует себя, именно как советский человек. Она принимает советскую стратегию гендерных отношений, соглашается с тем, какой должна быть семья, каковы ее задачи и взаимоотношения между супругами. Однако, несмотря на все ее попытки, она так и не может выстроить «здоровые» советские отношения, несмотря на многочисленные попытки. В реальной жизни при общении со своими возлюбленными на официальном языке она сталкивается с недопониманием и осознанием того, что в этой ситуации идеологическая модель не работает: «А мое: “определенно ваша музыка вредна пролетарскому классу” сказанное на прощанье в память спора о классовости музыки, вызвало смех».

Оказывается, что сфера межличностных отношений не поддается прямому властному контролю. Отношения между людьми обладают более сложной структурой. Мы видим это в примерах, когда Соколова не находит нужных клише идеологического дискурса для описания личных переживаний. Тогда она переходит к описанию на другом языке, который позволяет выразить ее переживания: «И отстраняя книгу, когда начинало качать я начинала смотреть в окно с мыслью “а теперь помечтаем о нем”. Мечты были подевичьему беспредметны, но нехотелось разрушать иллюзию их. Ведь все равно “рано иль поздно их нежный недуг исчезнет под словом рассудка”»;«А В.П., чем это он меня разбудил? А он кажется не прочь разглядеть в моем отношении границу между страстью и любовью