Достоевский и его персонажи в театральных креслах, на концертах и в увеселительных заведениях. 1837 - 1849 (из материалов к энциклопедическому справочнику "Петербург Достоевского")

Дворянское собрание. Сословный клуб, членами которого являлись потомственные дворяне С.-Петербурга и других губерний, был учрежден 6 декабря 1835 г. «Целью сего Собрания предположено: составить общество, в котором участвующие могли бы находить удовольствие в танцах, разных дозволенных играх, чтении газет и журналов и в других занятиях, приличных образованному обществу» (1, с. 184). До возведения собственного здания Д. с. арендовало на Невском проспекте Энгельгардт зал. В конце 1839 г. был завершен постройкой по проекту архитектора П. П. Жако собственный дом Д. с., расположенный на углу Михайловской, № 1, и Итальянской, № 8-10/12, улиц (соврем. № 2/9, Большой зал С.-Петербургской филармонии). В Д. с. проводились самые блистательные в Северной столице Балы и Маскарады, на которых присутствовали члены императорской фамилии и представители дипломатического корпуса; зал сдавался под концерты (2, с. 280-281).

Барон А. Е. Ризенкампф, друг молодости Д., вспоминал:

«Второе место в числе петербургских удовольствий (после театра. - Б. Т.) занимала музыка. <...> С 9-го апреля 1842-го года начались концерты гениального Листа и продолжались до конца мая. Несмотря на неслыханную до тех пор цену билетов (сначала по 25 -ти, после по 20-ти руб. асс<игнациями>), мы с Федором М<ихайлови>чем не пропускали почти ни одного концерта» (3, с. 126-127).

Ференц Лист в 1842 г. дал в Петербурге семь сольных концертов.

«Программы их включали, наряду с собственными композициями, произведения Баха, Бетховена, Вебера, Шопена, Шуберта, Фильда, Мошелеса и многочисленные транскрипции и фантазии на темы опер Моцарта, Россини, Беллини, Доницетти, Мейербера и Галеви. Наибольший успех у слушателей имели именно эти транскрипции и фантазии, а среди них - похоронный марш, каватина и Andante из финала «Лючии ди Ламмермур» Доницетти, увертюра к «Вильгельму Теллю» Россини, «реминисценции» из «Нормы» Беллини, фантазия на мотивы из «Роберта-дьявола» Мейербера (адский вальс и марш) и импровизация на темы из «Ивана Сусанина» Глинки» (4, с. 12).

В мемуары Ризенкампфа вкрались некоторые неточности: первое выступление Листа («музыкальное утро», начавшееся в 2 часа пополудни) состоялось в зале Д. с. не 9-го, а 8 апреля 1842 г., последнее - в середине мая; билеты стоили по 10 и 15 руб. ассигнациями. «Ничего подобного мы еще не слыхивали на своем веку, - вспоминал критик В. В. Стасов, - да и вообще мы никогда еще не встречались лицом к лицу с такой гениальною, страстною, демоническою натурою, то носившеюся ураганом, то разливавшеюся потоками нежной красоты и грации. Впечатление от Листовой игры (на первом концерте. - Б. Т.) было решительно подавляющее» (4, с. 12). Обозреватель одной из столичных газет так описывал обстановку на концерте 8 апреля:

«По распоряжению Листа в центре зала была устроена прямоугольная эстрада и на ней поставлены - один против другого - два рояля, на которых он играл попеременно. Таким образом, слушатели-зрители окружали эстраду со всех сторон. Появление Листа было встречено бурными рукоплесканиями. Они многократно усилились после первой сыгранной им пьесы - транскрипции увертюры к «Вильгельму Теллю» Россини и разражались с новой силой после каждого исполненного им произведения» (9, с. 116).

Во втором концерте, состоявшемся 11 апреля и также прошедшем в зале Д. с., транскрипция «Лесного царя» Шуберта была исполнена Листом «так, как, наверное, никогда не исполнял еще ни один певец в мире. Это была настоящая картина, полная поэзии, таинственности, волшебства, красок, лошадиного грозного топота, чередующегося с отчаянным голосом умирающего ребенка» (4, с. 12).

Три следующих концерта Листа состоялись в Энгельгардт зале, а шестой, 10 мая - вновь в зале Д. с. Это был благотворительный концерт в пользу пострадавших от опустошительного пожара в Гамбурге. Такое решение принял сам венгерский музыкант, услышав известие о несчастье, постигшем немецкий город. «Этот благородный порыв гениального Листа найдет отголосок в сердцах русских, умеющих ценить каждое высокое чувство, и мы убеждены, что зала будет полна», - писал обозреватель «Северной пчелы» (5, с. 393). 15 мая также в зале Д. с. Лист дал последний концерт (6, с. 428). Поскольку А.Е. Ризенкампф свидетельствует, что они с Д. были почти на всех выступлениях венгерского пианиста, можно с уверенностью утверждать, что если не на четырех, то хотя бы на двух-трех концертах, данных в Д. с., они побывали непременно. Выступления венгерского пианиста и композитора явились первыми в Петербурге собственно сольными концертами - без других инструменталистов и вокалистов, без оркестра, и это поражало публику не менее, чем «демоническая стихийность пианизма» (4, с. 11) Листа.

По свидетельству А.Е. Ризенкампфа, весной 1843 г., во время Великого поста, Д. также посещал «концерты вновь прибывшего Листа, знаменитого тенора Рубини и кларнетиста Блаза» (3, с. 130). На этот раз Ференц Лист выбрал для своих выступлений Энгельгардт зал, а вот знаменитый итальянский тенор Дж. Рубини давал концерты в зале Д. с. Они состоялись 2, 4, 9 и 14 марта. В программе Рубини были арии из опер «Ниобея» Дж. Пачини, «Марино Фальеро» и «Лючия ди Ламмермур» Г. Доницетти, «Дон Жуан» Моцарта и др. (7, с. 188, 212). Впрочем, Ризенкампф упоминает Дж. Рубини и Ф. Листа в едином контексте: возможно, он имеет в виду концерт в пользу Детской больницы, который состоялся в зале Д. с. 18 апреля 1843 г. Газеты сообщали, что в нем «преимущественно будут участвовать гг. Лист и Рубини» (8, с. 332). Правда, вечером того же дня Д. был в Большом театре на опере Глинки «Руслан и Людмила», но концерт в Д. с. начинался в 2 часа пополудни, и при желании можно было поспеть и туда и сюда. Ведь и сам Ференц Лист после собственного выступления присутствовал 18 апреля на представлении «Руслана и Людмилы» (9, с. 127).

Судя по упоминанию «Берлиозова бала у Капулетов» в «Петербургской летописи» - еженедельном фельетоне, который в апреле-июне 1847 г. Д. вел на страницах «С.-Петербургских ведомостей», - писатель присутствовал на выступлении французского композитора и дирижера Гектора Берлиоза, гастролировавшего в Петербурге. Комментаторы Д30 указывают два концерта Берлиоза 23 и 30 апреля, которые состоялись в Большом театре (Д30; 18: 225, примеч.) и на которых наибольшее впечатление на публику произвела драматическая симфония «Ромео и Юлия», особенно вторая и третья часть - «Ромео один. Праздник у Капулетти» и «Сцена любви». Однако равно это могло быть и более раннее выступление в зале Д. с. 3 марта, где под управлением Берлиоза также была исполнена сцена «Праздник у Капулетти» (во втором концерте 10 марта исполнялась другая сцена - скерцетто «Королева Маб»). В статье В. Ф. Одоевского «Концерт Берлиоза в Петербурге: (Письмо к М. И. Глинке)», опубликованной в «С.-Петербургских ведомостях» (1847. 5 марта. № 51), особо выделена сцена, осыпанная публикой рукоплесканиями, в которой «меланхолический напев Ромео, повторенный в широких нотах медными инструментами, сливается с блестящими, игривыми фразами бальной музыки в доме Капулетти» (10, с. 224, 590). Это близко совпадает с пассажем из «Петербургской летописи», где Д. «услышал не только лирическую печаль Ромео, но выражение тоски ее автора, обусловленной глубокой неудовлетворенностью реальной действительностью» (4, с. 14):

«...признаюсь, иногда как будто нападает тоска. Похоже на то, когда бы вы, например, шли в темный вечер домой, бездумно и уныло посматривая по сторонам, и вдруг слышите музыку. Бал, точно бал! В ярко освещенных окнах мелькают тени, слышится шелест и шарканье, как будто слышен соблазнительный бальный шепот, гудит солидный контрабас, визжит скрипка, толпа, освещение, у подъезда жандармы, вы проходите мимо, развлеченный, взволнованный; в вас пробудилось желание чего-то, стремленье. Вы всё будто слышали жизнь, а между тем вы уносите с собой один бледный, бесцветный мотив ее, идею, тень, почти ничего. И проходишь, как будто не доверяя чему-то; слышится что-то другое, слышится, что сквозь бесцветный мотив обыденной жизни нашей звучит другой, пронзительно живучий и грустный, как в Берлиозовом бале у Капулетов. Тоска и сомнение грызут и надрывают сердце» (Д30; 18: 22).

А.А. Гозенпуд также допускает, что Д. на втором концерте Г. Берлиоза в Д. с. 10 марта 1847 г. мог слышать его «Фантастическую симфонию». В распечатанной и раздаваемой слушателям по желанию композитора программе сообщалось, что герой симфонии - художник и музыкант, «болезненно чувствительный и наделенный пламенным воображением»: «Из-за несчастной любви он пытался покончить с собой, но доза опиума оказалась не смертельной, и он погружается в тяжелый сон. Реальность смешивается с кошмаром». «.Перед слушателем (и читателем), - отмечает исследователь, - возникнет образ, чрезвычайно близкий Мечтателю из «Белых ночей»« (4, с. 14-15).

По свидетельству барона А. Е. Ризенкампфа, некоторое время в первой половине 1840-х гг. Д. посещал также Балы и Маскарады, устраиваемые в зимнее время в Д. с., «доступные для всякого посетителя из дворян и купечества». Посещать их могли все, «кто записан членом или может вносить назначенную цену за вход» (11, с. 132). Упомянув «балы и маскарады в Дворянском собрании, в соединенном обществе, в немецком собрании» (см.: Соединенное общество; Малое мещанское собрание), мемуарист продолжает:

«Понятно, что Федор М<ихайлови>ч при своей страстной натуре, при своей жажде всё видеть, всё узнать, кидался без разбора в те и другие развлечения; но скорее всего он отказался от балов, маскерадов и пр., так как он вообще был довольно равнодушен к женскому полу и его приманкам» (3, с. 127).

Стоит также отметить одно место в первом романе Д. «Бедные люди» (1846), требующее комментария для современного читателя. Описывая свою прогулку по Фонтанке и Гороховой, Макар Алексеевич замечает:

«Сколько карет поминутно ездит; как это всё мостовая выносит! <...> Верно, час был такой, что все на балы да в собрания спешили» (Д30; 1: 85-86).

Упоминание о «собраниях» здесь подразумевает клубную жизнь Петербурга, где в середине 1840-х гг., наряду с Д. с., существовали также Благородное танцевальное собрание (быв. Соединенное общество), Малое Мещанское собрание. В «Двойнике» (1846) одним из предметов беседы господина Голядкина-старшего и господина Голядкина-младшего, которые ведут речь «о столице, об увеселениях и красотах ее, о театре, о клубах.» (Д30; 1: 156), также являются перечисленные клубные заведения.

Джулиани «консерватория». Частная бесплатная школа вокального пения, которую в начале 1840-х гг. в Большой Мещанской улице, близ Казанского собора, в доме купца Бернгардта Кохендорфера, № 1 (соврем.: Казанская ул., № 2) открыл композитор, певец, музыкальный педагог Николай (Никола) Джулиани. Неявным образом упоминается в незавершенном романе «Неточка Незванова» (1849) как «консерватория», которую начала посещать заглавная героиня после того, как у нее открылся певческий талант. «Наконец в нашем семейном совете положено было пригласить мне учителя пения, - рассказывает Неточка. - Б. рекомендовал известнейшего и наилучшего. На другой же день к нам приехал итальянец Д., выслушал меня, повторил мнение Б., своего приятеля («что средства есть несомненные, может быть даже и талант». - Б. Т.), но тут же объявил, что мне будет гораздо более пользы ходить учиться к нему, вместе с другими его ученицами, что тут помогут развитию моего голоса и соревнование, и переимчивость, и богатство всех средств, которые будут у меня под руками. <.> .и с этих пор я ровно по три раза в неделю отправлялась по утрам, в восемь часов, в сопровождении служанки в консерваторию» (Д30; 2: 237, 238). В журнальной редакции «консерваторией» учебное заведение, посещаемое Неточкой, было названо и еще один раз: «Я очень любила свои утренние путешествия в нашу консерваторию» (Д30; 2: 248-249, 453, варианты). Однако в издании 1860 г. Д. изъял во втором случае упоминание консерватории: «.утренние путешествия к моему учителю». Дело в том, что в 1840-е гг. в Петербурге (и вообще в России) не существовало консерватории. Она была открыта в Северной столице лишь 8 сентября 1862 г., причем до 1873 г. именовалась Музыкальным училищем Русского музыкального общества.

Какое же учебное заведение посещала Неточка Незванова? Эта трудноразрешимая проблема имеет, как представляется, единственное решение.

В начале 1840-х гг. «учитель италианского пения» в Женском патриотическом институте Николай Джулиани, итальянец, живший в Петербурге с 1810-х гг. (1, с. 318-319), объявил на страницах газеты «Северная пчела» «всем семействам, лишенным необходимых средств», что он готов безвозмездно учить детей от 14 до 17 лет, в которых найдет «требуемые способности для вырабатывания в них таланта» (2, с. 1018). А через три года, осенью 1844 г., эта же газета поместила новое объявление о том, что капельмейстер Патриотического института г-н Джулиани, «основавший в нашей столице безденежную консерваторию пения для девиц», дополнительно открывает школу с платою по 10 руб. серебром в месяц, но сохраняет и бесплатные занятия, в частности: «по понедельникам и четвергам - уроки женской Школы пения, или Консерватории» (3, с. 870). В газете сообщался и адрес «безденежной консерватории». Оказалось, что она располагалась в том же самом доме Б. Ко- хендорфера, где осенью 1846 г., в период начала работы над «Неточкой Незвановой», квартировал сам Д. (4, с. 41-43). Последнее обстоятельство становится окончательным аргументом, позволяющим утверждать, что юная героиня романа Д. посещала частную «безденежную консерваторию пения для девиц» «итальянца Д.» - вокального педагога Николая Джулиани. По мнению ряда исследователей (Л. П. Гроссмана, Г. М. Фридлендера и др.), в будущем Неточка Незванова должна была, по замыслу писателя, стать незаурядной певицей. На это есть намек в словах героини, которая так вспоминает свои утренние походы в сопровождении служанки в «консерваторию» «итальянца Д.»:

«Так весело было проходить город, который к девятому часу уже совсем оживлялся и заботливо начинал обыденную жизнь. Мы обыкновенно проходили по самым живучим, по самым кропотливым улицам, и мне так нравилась такая обстановка начала моей артистической жизни...» (Д30; 2: 249).

«Доминик», кафе-ресторан. Первый в Петербурге кафе-ресторан на парижский манер (с 1841 г.; ранее кондитерская - с 1838 г.), получивший у горожан название по имени владельца - выходца из Швейцарии¹⁰, мастера кондитерского цеха Людвига-Доминика Риц-а-Порта (1810-1860); располагался на Невском проспекте, в доме лютеранской церкви св. Петра и Павла. «Доминик перебрался в новое и великолепное помещение <...>, - писал весной 1838 г. обозреватель «Северной пчелы». - Комнаты отделаны и убраны с неимоверною роскошью: везде золото, зеркала, мрамор. В окошках такие ставни, что хочется унести их с собою» (1, с. 298). Как в обычных ресторанах, посетителям кафе-ресторанов разрешено было подавать «горячие блюда, но только «потребные для легких закусок» - пирожки, расстегаи, кулебяку». Согласно новоутвержденному статусу заведений «шестого разряда» - «для удовольствия публики высшего класса», Доминику «дозволялось иметь «все выходящие в свет как российские, так и иностранные газеты», бильярд, домино, шахматы, шашки, а также «прислугу в немецком платье»« (2, с. 35). Исторический адрес в 1830-1850-е гг. - Невский проспект, дом № 27 (соврем. № 24).

О плачевном опыте посещения писателем в начале февраля 1844 г. Д. к.-р. рассказывает в своих мемуарах барон А. Е. Ризенкампф. Получив к 1 февраля от опекуна 1000 руб. и раздав первоочередные долги, с оставшимися ста рублями Д. отправился ужинать к Доминику:

«Долго он наблюдал молча за биллиардной игрою. Вдруг к нему подсел какой- то немолодой толстяк и обратил его внимание на некоторые особенности играющих. «Вот, - говорил он, - заметьте этого молодого лысого человека! <.. .> .. .он здесь играет первую роль: вся прислуга им подкуплена. Заметьте, как он втягивает в игру одного за другим; иногда нарочно проигрывает <...>. «А теперь обратите внимание, - продолжал господин, - когда окончится игра, как он щедро раздаст мальчикам кому целковый, кому два и больше. Потом обождет, не найдется ли еще охотников поиграть с ним; а когда увидит, что никого больше нет, то отправится в другую кондитерскую, или гостиницу, или в трактир, где возьмется за те же фокусы!» Федору М<ихайлови>чу этот господин, познакомивший его с некоторыми из приемов биллиардных шулеров, показался образцом благонамеренности <. >. «Вот, - продолжал господин, - игра домино! самая невинная, честная игра! Никогда вы в ней не проиграетесь, никогда не рискнете сделаться жертвой мошенника!» Сказано - сделано: домино был подан; выучиться новой игре было нетрудно <...>. Федор Мих<айлович> по небольшой засел на 25 партий. При входе моем в кондитерскую игра была уже кончена и слишком 90 руб. проиграно. Для округления счета учитель сделал еще несколько приемов с шашками, вроде штоса: «направо, налево», а через несколько минут последняя сторублевая была спущена в руки толстого господина» (3, с. 139-140).

Излера кафе-ресторан. С 1839 г. кондитерская, с 1843 г. кафе-ресторан купца 3-й гильдии швейцарца Иоганна-Люция (Ивана Ивановича) Излера (1810-1877); находился на Невском проспекте, в доме Армянской церкви св. Екатерины, № 45 (соврем. № 42). После выхода в январе 1846 г. «Петербургского сборника», на страницах которого Достоевский дебютировал своим романом «Бедные люди», обозреватель газеты «Северная пчела» Л. В. Брандт (псевдоним Я. Я. Я.) сообщал: «На Невском проспекте, в многолюдной кондитерской Излера, всенародно вывешено великолепно-картинное объявление о «Петербургском Сборнике». На вершине сего отлично расписанного яркими цветами объявления, по сторонам какого-то бюста, красуются, спиною друг к другу, большие фигуры «Макара Алексеевича Девушкина» и «Варвары Алексеевны Доброселовой», героя и героини романа г<-на> Достоевского «Бедные Люди». Один пишет на коленах, другая читает письма, услаждавшие их горести» (1, с. 191). Данное сообщение о рекламной афише в ресторации Излера, к сожалению не сохранившейся, автором которой, как предполагают, был художник П. П. Соколов, нарисовавший это «великолепно-картинное объявление» по заданию составителя «Петербургского сборника» Н. А. Некрасова (2, с. 111-112), заслуживает внимание как свидетельство о первом случае иллюстрирования произведений Достоевского, что случалось крайне редко при жизни писателя.

В И. к.-р. предположительно происходит гротескный эпизод повести «Двойник» (1846), один из наиболее ярких и художественно совершенных, - встреча в ресторане господина Голядкина-старшего с господином Голядки- ным-младшим. В своих блужданиях по городу почувствовав вдруг «щипки и щелчки по желудку», Яков Петрович заходит перекусить в заведение на Невском проспекте, напротив Гостиного двора. И поскольку «в ресторане было всё дорогонько», герой решил ограничиться одним «пирожком-расстегайчиком». Но когда он, достав гривенничек, вознамерился расплатиться за съеденное, конторщик потребовал с него рубль десять копеек - за «одиннадцать штук» пирожков. Пораженный Яков Петрович сначала попытался протестовать, потом как-то замять ситуацию:

«Вдруг как будто что-то кольнуло господина Голядкина; он поднял глаза - и разом понял загадку, понял всё колдовство; разом разрешились все затруднения... В дверях в соседнюю комнату, почти прямо за спиною конторщика и лицом к господину Голядкину, в дверях, которые, между прочим, герой наш принимал доселе за зеркало, стоял <...> другой господин Голядкин, новый господин Голядкин. <.> В руках его был последний кусок десятого расстегая, который он, в глазах же господина Голядкина, отправил в свой рот, чмокнув от удовольствия. «Подменил, подлец! - подумал господин Голядкин, вспыхнув как огонь от стыда, - не постыдился публичности!..»« (Д30; 1: 173-174).

Название ресторана в тексте Достоевского отсутствует, но есть в повествовании несколько значимых деталей, позволяющих установить место действия. Первая из них - «пирожок-расстегайчик». В этой связи немаловажно свидетельство обозревателя «Северной пчелы», который, отмечая достоинства кафе-ресторана И. И. Излера, писал, что это заведение вошло «в моду русскими пирожками, называемыми расстегайчики. Как некогда толпились гастрономы в Певческом трактире, в Москве, как толпятся в течение более тридцати лет парижане лакомиться пирожками (petits pвlйs) у Феликса, так точно теперь у г<-на> Излера нет отбоя от любителей расстегайчиков. Вообразите, что ежедневно продается до тысячи пирожков!» (3, с. 1154). Существенна и другая деталь. В начале эпизода отмечено, что господин Голядкин-старший, «дорогого своего времени не теряя, вбежал <.> вверх по лестнице в ресторан.». И в конце также, «сходя с лестницы на крыльцо», герой «на последней ступеньке <.> остановился как вкопанный» (Д30; 1: 173, 174). Это - тоже указание на ресторацию Излера, которая располагалась в бельэтаже и к которой во время перестройки здания в 1835- 1837 гг. была «с Невского проспекта сооружена одномаршевая лестница» (4, с. 128). Нахождение ресторана напротив Гостиного двора завершает круг наблюдений, свидетельствующих, что имеется в виду именно заведение Ивана Ивановича Излера (5, с. 141-143).

Лерха (Лерхе) ресторан. В 1843-1844 гг. ресторан принадлежал двум владельцам - Лерху и Излеру (1, с. 270); позднее - одному Лерху (2, с. 174). Он находился на Невском проспекте, в доме купчихи Александры Ильиной, № 77 (соврем. № 74), в те годы трехэтажном. Ресторан славился тем, что устройство его было «настоящее парижское, а именно отдельные кабинеты, где вы можете обедать один или с приятелями, или даже с семейством» (3, с. 490). Встречающееся в некоторых краеведческих изданиях указание на то, что ресторан Лерхе располагался на Большой Морской улице, основано на недоразумении¹¹. Л. р. упоминается в юмористической поэме Н. А. Некрасова «Говорун» (1843): «...Кончаю скромен, тих / У Лерхе [так!] в ресторации / Остаток дней моих. / Из службы в биллиардную / Прямехонько иду, / Игру там не азартную, / Но скромную веду».

30 июня 1843 г. Д. вместе с другом бароном А. Е. Ризенкампфом отмечал в Л. р. окончание Главного инженерного училища и успешную сдачу выпускных экзаменов. Получив деньги из Москвы от опекуна, он силою стащил заболевшего приятеля с постели, посадил его с собой в пролетку и катал на лихаче «по островам, по Петербургской стороне, через Троицкий мост и так дальше до Невского проспекта. Катанье продолжалось около двух часов». В завершение Д. привез друга в Л. р. на Невском проспекте, «где потребовал сначала номер с роялем, а затем роскошный обед в восемь блюд с разными винами». Ризенкампф вспоминал:

«Каково было мне, больному, расстроенному, истощенному, смотреть на богатырский аппетит, на неистощимую веселость моего собеседника? Подавали разные закуски, суп, жаркое, соус, вина, и Федор М<ихайлови>ч не переставал приглашать меня отведать хоть малость чего-нибудь или же сыграть на рояле. Положение мое было ужасное: ни к тому, ни к другому я не был способен. Но мало-помалу - странно - я начал чувствовать, что пример Федора М<ихайлови>ча действует на меня заразительно. Я пробовал отведать сардинку, вслед за тем выпил рюмочку вина, съел кусок жареной индейки и - свершилось чудо: болезнь мою как рукой сняло. Боль под ложечкой и в желудке прекратилась, общей слабости как будто не бывало. Весь обед до конца мы ели с одинаковым аппетитом, и после шампанского фантазия на рояле полилась рекой. Оказалось - я выздоровел окончательно» (4, с. 131-132).

Михайловский театр был открыт на Михайловской площади (соврем.: площадь Искусств, № 1, угол Инженерной ул., № 1) 8 ноября 1833 г. Построен по проекту архитектора А. П. Брюллова (в 1859 г. реконструирован А.К. Кавосом). Проектировался и строился для камерного императорского театра Михайловского дворца, находившегося рядом на площади (почему и назван по имени брата Николая I - великого князя Михаила Павловича). До перестройки 1859 г. М. т. вмещал около 900 человек, насчитывая 6 бенуаров, 22 ложи бельэтажа, 24 первого яруса, 22 второго, 207 кресел, 108 мест за креслами, 120 в галерее (1, с. 123). После передачи театра французской труппе М. т. сделался «рандеву большого света. Бельэтаж и первый ряд кресел были абонированы цветом аристократии и дипломатического корпуса. Дамы являлись в бальных костюмах, мужчины во фраках, военные в мундирах, и от этого зала имела вид блестящего салона» (2, с. 37). Цены на билеты в Михайловском театре были выше, чем в Александринском театре, и лишь немного ниже, чем в Большом театре (2, с. 85). «Вторник, четверток и суббота, - писал современник в начале 1840-х гг., - назначены для французских представлений, составляемых большею частью из водевилей, имевших успех в Париже; <.. .> даются также комедии и драмы <...>. .. .артисты, составляющие эту труппу, отличаются самобытными, первостепенными талантами; люди, видевшие недавно парижские театры, утверждают, что ни на одном из них не собрано вместе столько отличных артистов, как в нашей французской труппе» (3, с. 47-48).

Друг юности Д. барон А. Е. Ризенкампф вспоминал:

«Из разных петербургских удовольствий более всех привлекал его театр. Можно сказать, что в 1841 и 1842 годах в Петербурге все театры без исключения процветали. <...> На французской сцене мы одинаково восторгались такими талантами, как супруги Алланы, Vernet и его сестра m-me Paul Ernest, Mondidier, Bressant (которого впоследствии заменил не менее даровитый Deschamps), Tйtard, Dumenil, m-me Louisa Mayer, m-lle Mila, Malvina и пр.» (4, с. 126).

К сожалению, мемуарист весьма неточен в приведенном свидетельстве в отношении актерских персоналий: больше половины перечисленных им французских артистов появились в Северной столице уже в 1850-е гг., когда Д. томился на каторге (5, с. 49). В первой половине 1840-х гг. на подмостках М. т. во французских спектаклях блистали супруги Александр и Луиза- Розали Алланы, Жан-Батист Проспер Брессан, Виктор Верне и Луиза Майер. Мемуарист не называет ни конкретных спектаклей, ни вызвавших сильное впечатление актерских работ, которыми они восторгались с Д., поэтому здесь можно высказать лишь некоторые предположения.

А.А. Гозенпуд, перечисляя лучшие роли Ж.-Б. Брессана, начинает с графа Альмавивы в «Женитьбе Фигаро» П.-О. Бомарше (5, с. 50). Конечно же, Д. должен был проявить внимание к этому спектаклю. Однако он был поставлен на сцене М. т. единственный раз в апреле 1839 г., в бенефис актера Дю- фура, и затем подвергся запрету (2, с. 85). Д. в это время находился на казарменном положении в Главном инженерном училище, и его возможности распоряжаться своим временем были весьма ограничены. Более вероятно, что Д. мог видеть Брессана в комедии Э. Скриба «Стакан воды», где актер исполнил ключевую роль графа Болинброка. Эта пьеса имела в сезон 1841/42 г. значительный успех и ставилась достаточно часто. Л. Майер играла здесь роль Абигайль Черчилль, продавщицы из ювелирной лавки, а Л.-Р. Аллан - королевы Анны. Русская версия комедии (в переводе Н. Калпашникова) была запрещена к постановке театральной цензурой, и это обстоятельство должно было вызывать дополнительный интерес к спектаклю французской труппы.

Весьма вероятно, что Д. не пропускал бенефисов любимых актеров. Так, 24 января 1842 г. в бенефис Брессана была поставлена еще одна комедия Э. Скриба - «Цепь», премьера которой всего два месяца назад состоялась на парижской сцене. Сам бенефициант исполнил роль молодого композитора Эммерика д'Альбре, графиню де Сен-Жеран играла Луиза Майер (которая, выйдя замуж, фигурировала теперь в афишах как Л. Александр-Майер). В. Верне выступил в роли адвоката Баландара (6, с. 35). Только в сезон 1841/42 г. «Цепь» ставили на сцене М. т. шесть раз.

В предыдущий сезон французская труппа поставила мелодраму А.-Ф. Денери и Г. Лемуана «Новая Фаншон». Роль главной героини, юной Марии, исполнила Л.-Р. Аллан. «Г-жа Аллан как умная артистка не могла сыграть роли Фаншоны дурно, - писал обозреватель «Северной пчелы», - и представила главные сцены в пьесе так хорошо, как, вероятно, их не играют и в Париже» (7, с. 426). В других ролях были заняты: В. Верне, Ж.-П. Брессан, Луиза Майер, Поль Мине. Песенку «Приданое овернской невесты» из «Новой Фаншон» предлагает детям спеть сошедшая с ума Катерина Ивановна Мармеладова в «Преступлении и наказании» («Ах, споемте по-французски «Cinq sous»« - Дз0; 6: 330).

5 мая 1842 г., на сцене М. т. в бенефис В. Верне, прошла премьера «Записок демона» - комедии Э. Араго и П. Вермона, переделанной из знаменитого романа Фр. Сулье. Спектакль имел исключительный успех, «подобного которому, сколько мы знаем, давно не имела на здешней французской сцене ни одна пиеса», писал театральный обозреватель (8, с. 41): до конца сезона состоялось 22 постановки. А. Аллан «был бесподобен в роли адвоката Робена, принимаемого за демона», его супруга Л.-Р. Аллан играла баронессу Ронкероль, Л. Александр-Майер - ее дочь Марию. Сам В. Верне исполнил роль кавалера де Ларапиньера (2, с. 103). По свидетельству мемуаристов, Д. в 1840-е гг. был увлечен творчеством Фр. Сулье и, конечно же, не мог пропустить этот спектакль.

Годом раньше в бенефис В. Верне в первый раз была поставлена комедия Э. Скриба «Клевета». Бенефициант взял роль банкира Гибера, Л.-Р. Аллан играла его жену, г-жу Гибер, А. Аллан - министра Раймонда. Постановка также имела большой успех (2, с. 91). В связи с публикацией русского перевода «Клеветы» В. Г. Белинский писал:

«Эта пьеса взята из современной французской жизни, следовательно, из политической жизни, и, как картина французской общественности и французских нравов, имеет неотъемлемое достоинство: ее приятно прочесть и еще приятнее увидеть хорошо разыгранною на сцене» (9, с. 88-89).

Д. вполне мог прислушаться к рекомендации знаменитого критика.

Луиза-Розали Аллан, занятая в большей части упомянутых постановок, была в труппе М. т. звездой первой величины. Она «еще в молодых летах приобрела огромную репутацию в Париже на первом французском театре (Comйdie franзaise)» (2, с. 64). Многие пьесы Скриба писались специально для нее. Оценивая появление Аллан в сезон 1837/38 г. на петербургской сцене, театральный обозреватель писал: «Можно сказать, что до тех пор мы еще не видели подобных артистов» (2, с. 64). Ко времени, когда Д. начал посещать М. т., Л.-Р. Аллан уже должна была отказываться от привычных амплуа jeune premiиre и ingйnue и начала играть более серьезные роли в высокой комедии и драме. «Клевета» и «Стакан воды» Скриба, а также «Записки демона» Сулье - тому выразительные примеры.

О Луизе Майер, близкой по характеру дарования Варваре Асенковой, А. А. Гозенпуд пишет, что она была «едва ли не самой популярной артисткой Михайловского театра <...>. В ее репертуаре значительное место занимали роли мнимых и лукавых простушек. Но наибольшим успехом пользовалась Л. Майер в ролях травести - молодых офицеров, влюбленных пажей, парижских гаменов» (5, с. 50). В этой связи можно указать, что 18 июня 1841 г. актриса дебютировала на сцене М. т. в водевиле Ж.-Ф. Байара «Ночной демон», затем играла в водевиле того же автора «Парижский гамен» и в комедии Ф. Ансело «Пятнадцатилетний король», где исполнила заглавную роль малолетнего короля Испании и обеих Индий Карла II. В сезон 1842/43 г. на сцене М. т. была поставлена комедия Ш. Денойе «Керубино», где заглавную роль влюбленного юного пажа также исполнила Луиза Майер.

В меньшем объеме на сцене М. т. ставила спектакли немецкая труппа. По замечанию театрального обозревателя, до осени 1841 г. спектакли этой труппы «были посещаемы почти исключительно только немецким народонаселением Петербурга». Но «прибытие талантливого артиста г<-на> Кунста, приехавшего сюда дать несколько Gactrollen, оживило немецкий театр». В это же время «немецкая труппа обогатилась приобретением милой, прекрасной артистки г-жи Лиллы Лёве» (3, с. 48). Два этих актерских имени упоминает в своих мемуарах и барон А. Е. Ризенкампф:

«На немецком театре выдавались тогда двое: г. Кунст и г-жа Лилла Лёве. Впечатление, произведенное последнею актрисою на Федора М<ихайло- ви>ча в роли Марии Стюарт, было до той степени сильно, что он решился разработать этот сюжет для русской сцены, но не в виде перевода или подражания Шиллеру, но самостоятельно и согласно с данными истории. В 1841-м и 1842-м годах это была одной из главных его задач, и то и дело он нам читал отрывки из своей трагедии «Мария Стюарт»« (4, с. 126).

Не всё в этом свидетельстве заслуживает доверия.

Вильгельм Кунст появился в Петербурге в августе 1841 г. Репертуар немецкого трагика обобщенно представил театральный обозреватель: «В особенности был он хорош в Гамлете, в Карле Море, в Гуго (Die Schuld) и в Родриге (Das Leben ein Traum)» (3, с. 48). В. Кунст дебютировал на сцене М. т. 18 августа 1841 г., выступив в роли Карла Моора в «Разбойниках» Шиллера, затем 21 августа сыграл Гамлета в трагедии Шекспира, 23 августа в трагедии Кальдерона «Жизнь - сон» исполнил роль Родриго (так в этом переводе был назван принц Сехизмундо) и 27 августа в трагедии А. Мюллнера «Вина» - роль норманнского графа Гуго (Гугона) (10, с. 29). Именно в эти дни в жизни Д., после присвоения ему первого офицерского чина прапорщика, произошли важные перемены:

«...монастырское иго казарменной дисциплины было свергнуто; пред ним явилась блестящая перспектива петербургского калейдоскопа со своими приманками, иллюзиями, наслаждениями» (4, с. 125).

Д. получил право жить вне стен Инженерного замка, на «вольной» квартире и начал гораздо более свободно распоряжаться своим временем. Театра это касалось далеко не в последнюю очередь. Можно предположить, что из спектаклей в М. т. с участием В. Кунста, по крайней мере, трагедию Шиллера «Разбойники», любимую им с детства, Д. обязательно должен был посмотреть. Но, строго говоря, барон Ризенкампф не утверждает, что Д. был увлечен мастерством немецкого актера. Мемуарист акцентирует чрезвычайно сильное впечатление, произведенное на его друга игрой актрисы Лиллы Лёве. И вот тут возникает проблема.

Лилла Лёве приехала в Петербург 18 сентября 1841 г. (11, с. 840). Ее первое выступление на сцене М. т. состоялось 28 сентября. Она появилась перед петербургскими зрителями в роли молодой вдовы Луизы фон Эхлинген в водевиле К. Голтея «Вёнец в Берлине» (12, с. 860). Диапазон немецкой актрисы был исключительно широк: в ее репертуаре были и легкие комедии, и серьезные трагические роли. На сцене М. т. она играла Корделию в «Короле Лире» и Офелию в «Гамлете» Шекспира, принцессу фон Эболи в «Доне Карлосе» и Луизу в «Коварстве и любви» Шиллера, Абигайль Черчилль в комедии Э. Скриба «Стакан воды» и одного из юных героев в «Проделках пажей» А. Коцебу. Театральные обозреватели высоко оценивали игру актрисы в драме Э. Сувестра «Фабрикант» (13, с. 47). Что-то из этих спектаклей, бесспорно, должен был видеть Д., увлеченный ее талантом. Но историкам театра неизвестно выступление Лиллы Лёве в роли шотландской королевы Марии Стюарт. Эта трагедия Шиллера не шла на сцене М. т. в сезон 1841/42 г. (5, с. 43-49). Свидетельство Ризенкампфа об исключительно сильном впечатлении, испытанном Д. от игры Лиллы Лёве в этой роли, - аберрация памяти мемуариста: он сам в другом месте своих мемуаров свидетельствует, что уже в феврале 1841 г., то есть более чем за полгода до приезда немецкой актрисы в Петербург, Д. читал друзьям отрывки из своей драмы «Мария Стюарт» (4, с. 125). Значит, обращение писателя к образу шотландской королевы было вызвано какими-то другими впечатлениями, которые еще предстоит установить.

Любопытно, что Вильгельм Кунст и Лилла Лёве ни разу не выступали вместе в одном спектакле. Гастроли Кунста длились чуть более месяца. 29 сентября 1841 г. в свой бенефис он выступил в последний раз на подмостках М. т. в роли Велизара (Велизария) в одноименной романтической драме Э. Шенка. Лилла Лёве накануне лишь в первый раз появилась на петербургской сцене. Дирекция императорских театров ангажировала ее на длительный срок. Судя по театральным анонсам в газете «Северная пчела», Л. Лёве оставалась в немецкой труппе М. т. по крайней мере до мая 1843 г. В жизни Д. это было время бурного увлечения театром.

Малое мещанское собрание (Мещанское танцевальное общество; Мещанский клуб, Немецкое танцевальное общество) - заведение клубного типа. Учреждено 24 декабря 1789 г. и открыто 6 января 1790 г. как Мещанское танцевальное общество (1, с. 1). Неоднократно преобразовывалось, меняло названия и положения устава. Именовалось «Малым» для отличия от Большого мещанского (или гражданского) собрания - Бюргер-клуба, существовавшего с 1772 г. В начале 1840-х гг. располагалось на Невском просп., № 14, угол Большой Морской ул., № 15, в доме отставного майора Вл. Косиковско- го (соврем. № 15/14); в летнее время переезжало в дом капитанши Елены Трувеллер на набережной Мойки № 95 (соврем. № 104) у Поцелуева моста. Ставило своей целью - «доставить молодым людям возможность упражняться в танцевании» (2, с. 149-150). Первоначально состояло «только из одних мещан» (1, с. 1). Позднее в члены общества принимались «все лица, принадлежащие к гражданскому сословию, непредосудительного поведения; исключая учеников или таких лиц, которые принадлежат к прислуге. Также могут быть принимаемы гражданские чиновники, без различия чинов <...>. Число действительных членов ограничивается не свыше осьми сот лиц» (3, с. 9-13). На собрания Общества, особенно когда устраивались балы, музыкальные вечера, а также изредка, «с дозволения Правительства», и маскарады, действительные члены могли приглашать гостей, за поведение которых они несли ответственность. На вечерах М. м. с. допускались коммерческие игры в карты, а также игры в лото, на бильярде, в шах, домино и пуф; в летнее время - в кегли. Азартные игры были запрещены (3, с. 51). Судя по воспоминаниям барона А. Е. Ризенкампфа, Д. какое-то время в начале 1840-х гг. посещал танцевальные вечера в М. м. с. Упомянув «балы и маскарады в Дворянском собрании, в соединенном обществе, в немецком собрании» (см.: Дворянское собрание; Соединенное общество), мемуарист продолжает:

«Понятно, что Федор М<ихайлови>ч при своей страстной натуре, при своей жажде всё видеть, всё узнать, кидался без разбора в те и другие развлечения; но скорее всего он отказался от балов, маскерадов и пр., так как он был довольно равнодушен к женскому полу и его приманкам» (4, с. 127).

«Немецким собранием» мемуарист здесь именует именно М. м. с., с конца 1840-х гг. и официально ставшее называться Немецким танцевальным обществом. Действительными членами Общества могли быть лица, достигшие двадцатилетнего возраста. В 1841 г. Ризенкампфу и Д. как раз исполнилось по 20 лет. Можно предположить, что барон А. Е. Ризенкампф, происходивший из остзейских немцев, являлся постоянным членом М. м. с. В таком случае он имел право приглашать Д. как своего гостя. По уставу М. м. с., гость получал временный билет сроком на четыре месяца (3, с. 43). Барон Ризенкампф свидетельствует, что Д. довольно быстро «отказался от балов, маскерадов и пр.». Кроме указанной мемуаристом причины (равнодушие «к женскому полу и его приманкам»), отказ Д. от увеселений в М. м. с. также мог быть обусловлен установленной в этом клубе исключительно жесткой регламентацией и формализацией процедуры допуска гостей на проводящиеся мероприятия (предварительное рассмотрение и согласование кандидатуры гостя в конторе Общества, регистрация в книге гостей, собственноручная запись своего имени и звания у швейцара при входе, получение отдельного билета для посещения больших балов и проч.). По замечанию современника, «балы в Мещанском Танцевальном обществе стоят степенью ниже» балов в Дворянском собрании или в Благородном танцевальном собрании (преемнике Соединенного общества) «и собирают более смешанную публику» (5, с. 27).

Hфtel de France (гостиница «Франция»). Во второй половине 1830-х и в 1840-е гг. находилась на Малой Морской улице в доме поручика Павла Маничарова, № 21 (соврем. № 22), наискосок от дома купца Я. Х. Шиля, где в 1847-1849 гг. квартировал Д. Гостиницу содержали французы Мишелон (1, с. 1427; 2, с. 133), позднее Буржуа (3, с. 111). По свидетельству С. Д. Яновского, Д. любил изредка устраивать в ресторане гостиницы обеды для «целой компании близких ему людей» - Я. П. Буткова, А. П. Милюкова, А. Н. Плещеева, Ап. Н. и Вл.Н. Майковых, М.М. Достоевского и др. (и за некоторых из них, например Буткова, платил сам).

«Обеды эти обыкновенно обходились не дороже двух рублей с человека; но веселья и хороших воспоминаний они давали каждому чуть не на всё время до новой сходки. <...> Обеды эти Федор Михайлович очень любил; он на них вел задушевные беседы, и они составляли для него действительно праздник» (4, с. 236).

Один из таких обедов, описанных мемуаристом, состоялся в январе-феврале 1849 г. и чуть не закончился конфузом, так как Д. рассчитывал отметить получение гонорара за публикацию своего произведения (видимо, одной из двух первых частей «Неточки Незвановой») в «Отечественных записках», но из-за задержки с выходом журнала А. А. Краевский отказался выдать деньги посланному за ними Я.П. Буткову¹². И в этот раз уже Д. угощался за чужой счет, произнеся комическую застольную речь «об эксплуатации литературного труда Павлом Ивановичем Чичиковым» (то есть Краевским). «Но как ни весел был этот обед, - завершает свой рассказ Яновский, - и как ни задушевно воспоминание о нем. у меня и теперь чуть не спирается дыхание, когда я заговорю о нем: он был последний, за ним вскоре последовала катастрофа с арестами, а потом и тяжелая для всех членов нашего кружка разлука» (4, с. 238).

Соединенное общество (позднее Благородное танцевальное собрание; Благородное собрание) - заведение клубного типа. В городском обиходе его часто именовали Американским обществом. С 1 декабря 1841 г. располагалось на Невском проспекте, у Казанского моста, в доме вдовы полковника Ольги Энгельгардт, № 33 (соврем. № 30). Официально учреждено в 1783 г., выделившись весной 1782 г. из существовавшего с 1776 г. Бюргер-клуба по причине несогласия ряда его членов с установленными там порядками. Составленный основателями С. о. Устав был в следующем году утвержден Управой благочиния (1, с. 3). «В клуб собирались члены для игры в карты, шашки, шахматы и бильярд и для чтения газет; несколько раз в зиму давались балы, на которые приезжали члены со своими семействами. Особенно заботились о том, чтобы можно было получить хорошего качества кушанья за умеренную плату...» (1, с. 21). В 1820-е гг. дела С. о. начали расстраиваться и клуб, видимо, стал клониться к упадку, что продолжалось до 1841 г., с которого вновь началось постепенное развитие благосостояния клуба (1, с. 24). Постановлением от апреля 1841 г. устанавливался порядок: «принимать в члены и допускать в качестве гостей только лиц благородного звания и принадлежащих к почетному купечеству; гостей допускать лишь по рекомендации членов, с ручательством за нравственность и поведение гостя. Членский взнос установлен по 15 руб. сер<ебром> в год» (1, с. 37). К 1 января 1843 г. в С. о. состояло 418 членов. «Раз в неделю, после танцев (в зимние месяцы) устраивались общие ужины из 4-х блюд с платою по 50 к. сер., а по пятницам семейные вечера. <...> Кроме того было устроено три бала и один маскарад» (1, с. 54). Конторой С. о. выписывались газеты и журналы: «Северная пчела», «Русский инвалид», «Литературная газета», «Отечественные записки», «Библиотека для чтения», «Москвитянин», «Ведомости С.-Петербургской полиции» и др. К середине 1840-х гг. членами С. о. являлись такие известные петербуржцы, как начальник штаба корпуса жандармов Л. В. Дубельт, князь П. А. Вяземский, издатель «Литературной газеты» Ф. А. Кони, издатели «Северной пчелы» Ф. В. Булгарин и Н. И. Греч, издатель «Отечественных записок» А. А. Краевский, поэт Н. В. Кукольник и др. (1, с. 58).

Судя по воспоминаниям барона А. Е. Ризенкампфа, Д. какое-то время в первой половине 1840-х гг. посещал танцевальные вечера в С. о. Упомянув «балы и маскарады в Дворянском собрании, в соединенном обществе, в немецком собрании» (см.: Дворянское собрание; Малое мещанское собрание), мемуарист продолжает:

«Понятно, что Федор М<ихайлови>ч при своей страстной натуре, при своей жажде всё видеть, всё узнать, кидался без разбора в те и другие развлечения; но скорее всего он отказался от балов, маскерадов и пр., так как он был довольно равнодушен к женскому полу и его приманкам» (2, с. 127).

Д. упоминает С. о. в юмористическом рассказе «Роман в девяти письмах» (1845, опубл. 1847). Петр Иванович, безуспешно разыскивающий Ивана Петровича, сообщает ему в письме:

«Говорит мне Семен Алексеич, что не в клубе ли вы Соединенного общества на бале? Оставляю жену у супруги Семен Алексеича, сам же лечу в Соединенное общество. Смех и горе! представьте мое положение: я на бал - и один, без жены! Иван Андреич, встретившийся со мною в швейцарской, увидев меня одного, немедленно заключил (злодей!) о необыкновенной страсти моей к танцевальным собраниям и, подхватив меня под руку, хотел было уже насильно тащить в танцкласс, говоря, что в Соединенном обществе тесно ему, развернуться негде молодецкой душе и что от пачули с резедою у него голова разболелась» (Д30; 1: 230).

Рассказ написан осенью 1845 г., и в приведенном фрагменте содержится некоторый анахронизм: 21 марта 1845 г. был утвержден Министерством внутренних дел новый Устав, в котором С. о. было переименовано в Благородное танцевальное собрание; 1 мая новый Устав был введен в действие (1, с. 63, 67). Однако некоторое время по привычке горожане называли обновленное С.о. старым именем. В январе 1847 г., когда вышел в свет № 1 журнала «Современник» с публикацией «Романа в девяти письмах», Благородное танцевальное собрание квартировало уже на Литейном проспекте, в доме штабс-ротмистра И. Пашкова, № 38 (соврем. № 39), куда переехало в мае 1846 г. и где находилось до 20 мая 1857 г.

Нередко Благородное собрание, ставшее преемником С. о., неправомерно смешивают с Дворянским собранием.

Танцклассы с шпицбалами - «танцевальные собрания за входную плату со свободным доступом всех принадлежавших к «благородному сословию» хотя бы по костюму» (1, с. 368). Характерное явление 1840-х гг., о котором не без иронии свидетельствовал бытописатель Северной столицы:

«Танцевание обращается ныне почти в страсть, общую в высшем и среднем состояниях. <...> Танцевальное искусство вошло теперь в существенную потребность воспитания юношества; даже люди низших сословий заботятся лишь о том, чтобы скорее выучить детей своих танцевать. Ежели принять в соображение число посетителей публичных балов, семейных вечеринок и отделить из них танцующих от играющих в карты и от наблюдающих за дочерьми, то смело можно сказать, что на 160 человек жителей Петербурга приходится один танцующий» (2, с. 151-152).

В Т. царила гораздо большая свобода и непосредственность отношений, нежели на балах и танцевальных вечерах в клубных заведениях с строгим уставом - Дворянском собрании, Соединенном обществе, Малом мещанском собрании. «Недаром, с бала исчезая / И в санки быстрые садясь, / Как будто силы оправляя, / Корнет кричит: «Пошел в танцкласс!»« - писал друг Д., поэт Ап. Н. Майков («После бала», 1850). В юмористическом рассказе Д. «Роман в девяти письмах» так же один из персонажей, встретив другого без супруги на балу в Соединенном обществе, «хотел было уже насильно тащить [его] в танцкласс, говоря, что в Соединенном обществе тесно ему, развернуться негде молодецкой душе.» (Д30; 1: 230). Еще более показательна характеристика, данная герою в одном из стихотворений Н. А. Некрасова:

Он буйно молодость убил,

Взяв образец в Лавласе,

И рано сердце остудил У Кессених в танцклассе.

(«Прекрасная партия», 1852)

Друг Д. в первой половине 1840-х гг., барон А. Е. Ризенкампф, вспоминал:

«...Ф<едор> М<ихайлович> имел мало знакомств и вообще чуждался их, чувствуя себя в семейных домах не в своей сфере. Оставались еще балы и маскерады <...>. Наконец, для так называемой jeunesse dorйe¹' существовали еще танцклассы с шпицбалами: Марцынкевича, Бурё, мадам Кестениг, Рейхардта и пр., и в летнее время загородные гулянья. Понятно, что Федор М<ихайлови>ч при своей страстной натуре, при своей жажде всё видеть, всё узнать, кидался без разбора в те и другие развлечения.» (3, с. 127).

Комментарием к приведенному свидетельству мемуариста оказывается путеводитель по Петербургу начала 1840-х гг., где под рубрикой «Танцклассы» говорится:

«Замечательны из них: Луизы Кессених, напротив здания Новой Голландии, в доме Трувеллера.

Марцинкевича, в доме Мещанского Общества близ Чернышева моста.

Бури, по Перинной линии, в доме Крохалева.

Зимою в этих танцклассах собирается иногда множество посетителей, любителей и любительниц танцевания, и проводят время довольно весело» (2, с. 151).

Здесь перечислены (с некоторыми отличиями в написании имен), трое из четырех содержателей танцклассов, упомянутых в воспоминаниях Ризен- кампфа.

Луиза Кессених (1786-1852), бывшая кавалерист-девица, служившая в 1812-1815 гг. вахмистром в прусских уланах, - это как раз та содержательница танцклассов, о которой упоминает в приведенном стихотворении Некрасов (у Ризенкампфа - мадам Кестениг) (4, с. 53). Ее заведение в начале 1840-х гг. находилось в доме капитанши Елены Трувеллер, на набережной Мойки, № 95 (соврем. № 104). Танцклассы Бури (у Ризенкампфа - Буре) располагались близ Гостиного двора в доме купчихи Екатерины Крохалевой на Думской улице (соврем. № 5). И наконец, танцевальное заведение Кузьмы Марцинкевича, называемое в городском обиходе просто «Марцинки», - в Чернышевом переулке, в доме коллежского советника Петра Штакельберга, № 19 (соврем. ул. Ломоносова, № 18), где до весны 1841 г. размещалось Соединенное общество (а не Мещанское, как ошибочно указано в путеводителе И. Пушкарева). Репутация у этих заведений в Северной столице была весьма сомнительная. Ретроспективно, обращая взор из 1870-х в 1840-е гг., об этих танцевальных заведениях так писал (конечно, от лица персонажа) М.Е. Салтыков-Щедрин: золотой молодежи (фр.).