Медиа проекты 2019 года о трагедии в Беслане как исторический источник для изучения культурной памяти

Размещено на http://www.allbest.ru/

Федеральное государственное автономное образовательное учреждение высшего образования

«Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»»

Факультет коммуникаций, медиа и дизайна

образовательной программы бакалавриата Журналистика

Выпускная квалификационная работа

Медиа проекты 2019 года о трагедии в Беслане как исторический источник для изучения культурной памяти

Выполнила:

Гапонова Юлия Валерьевна

Научный руководитель

Профессор Департамента медиа НИУ ВШЭ

Анна Алексеевна Новикова

Москва, 2020

Оглавление

Введение

Глава 1. Применение нарративного анализа в рамках парадигмы memory studies

1.1 Ключевые концепции memory studies

1.2 Нарративный анализ как метод для исследования памяти

Глава 2. Нарративный подход к анализу медиа проектов 2019 года о трагедии в Беслане и рассмотрение ключевых нарративов в оптике memory studies

2.1 Классификация нарративов, выделенных в медиа проектах 2019 года о теракте в Беслане

• 2.2 Анализ ключевых нарративов через призму концепций memory studies

Заключение

Список литературы и источников

Введение

Начало XXI века в России было отмечено чередой трагических событий, среди которых: теракт на Дубровке 23-26 октября 2002 года, взрыв в Московском метро 6 февраля 2004 года, подрывы террористок-смертниц в двух гражданских самолетах 24 августа 2004 года, нападение на сотрудников МВД и ФСБ в Нальчике 13 октября 2005 год - и это далеко не весь список. Однако сильнее других отпечатавшимся в памяти событием в этой цепочке стал теракт в Беслане 1-3 сентября 2004 года. В результате захвата террористами школы в Северо-Осетинском городе были взяты в заложники более 1200 человек, убиты и позднее скончались от полученных травм 334 человека, более половины из которых - дети, 126 бывших заложников на всю жизнь остались инвалидами. Этот террористический акт стал самым масштабным в истории России. Спустя ровно 15 лет, в начале сентября 2019 года, разные российские медиа, а также некоторые лидеры мнений создали фильмы и спецпроекты, посвященные теракту в Беслане. В данной работе предпринимается попытка проанализировать эти медийные проекты с целью сделать вывод о том, с помощью каких публичных историй сейчас рассказывается о теракте в Беслане и что эти истории говорят нам о состоянии культурной памяти об этом событии. Выбранные медиа проекты во многом формируют память о теракте, особенно у людей, не имеющих индивидуальных воспоминаний об этом событии, а значит, позволяют описать текущую стадию развития памяти. В связи с этим исследование современных проектов представляется важным в исторической перспективе - с целью запечатлеть состояние памяти в конкретный момент времени и использовать эти данные при дальнейшем анализе памяти о теракте в Беслане. Этим обусловлена актуальность данной работы.

О степени разработанности темы можно судить по ряду работ, с разных академических ракурсов рассматривающих трагические события Беслана. Одни из них посвящены проблеме психологических травм у людей, переживших этот теракт (З.С. Текоева Текоева З.С. Страх и отношение к страху у детей с ПТСР в условиях массовой травмы на материале лонгитюдного исследования бесланского кейса // Общество: социология, психология, педагогика. - 2017. - С. 1-5. ; Д.Ю. Вельтищев, Г.С. Банников и А.Ю. Цветков Вельтищев Д.Ю., Банников Г.С., Цветков А.Ю. Острые стрессовые расстройства и депрессивные реакции у пострадавших от террористического акта в Беслане // Социальная и клиническая психиатрия. - 2005. - С. 11-17.; В.Ю. Рыбников и Ж.Ч. Цуциева Рыбников В.Ю., Цуциева Ж.Ч. Психологический статус детей и подростков, жертв террористического акта, в отдаленном периоде после психотравмы // Прикладная юридическая психология. - 2010. - С. 37-43. ). Другие авторы фокусируются на анализе терроризма как политического феномена (В.Ю. Голубев Голубев В.Ю. Проблема терроризма в российском политическом дискурсе // Журнал Петербургского философского общества. - 2006. - С. 253-256.; С.П. Поцелуев Поцелуев С.П. Диалог о терроризме: инверсия смыслов и дуальная структура // Юрист-Правовед. - 2005. - С. 7-11.; Р.А. Муртазина и О.В. Гугнина Муртазина Р.А., Гугнина О.В. Терроризм - глобальная проблема современного мира (на примере трагедии в г. Беслан) // Ceteris Paribus. - 2015. - №3. - С. 70-75.). Третью группу исследований отличает рассмотрение медийного освещения теракта (А.А. Данильчук Данильчук А.А. Терминология западных средств массовой информации при освещении проблемы международного терроризма // Вестник Череповецкого государственного университета. - 2010. - С. 3-8. ; Е.И. Пронин и Е.Е. Пронина Пронин Е.И., Пронина Е.Е. Медиавирусы терроризма и ресурсы медиатерапии // Вестник Московского университета. - 2008. - №5. - С. 18-34. ; Б.Н. Киршин Киршин Б.Н. Эпитет для террориста // Вестник Челябинского государственного университета. - 2005. - С. 38-42.). Таким образом, наиболее близким к представленному в данной работе исследовательским направлением служит группа работ, анализирующих особенности репрезентации трагедии в Беслане в медиа пространстве.

Однако фокус данной работы заключается не в самом медийном освещении теракта, а в том, какую роль оно играет в формировании культурной памяти и какие смыслы в нее привносит. Именно поэтому основной методологической парадигмой является не media studies, а memory studies. Иными словами, научная новизна данной работы состоит в исследовании изучаемого ранее феномена с точки зрения нового подхода.

Исследовательский вопрос работы заключается в том, с помощью каких нарративов в современном медиа пространстве происходит формирование культурной памяти о теракте в Беслане.

Объектом данного исследования являются нарративы, использующиеся в медиа проектах 2019 года, посвященных трагедии в Беслане. Предметом работы служит роль этих нарративов в развитии культурной памяти о теракте.

Цель работы - определить нарративы, с помощью которых в медиа пространстве формируется культурная память о трагедии в Беслане, и проанализировать их в оптике концепций memory studies. Гипотеза данного исследования состоит в том, что ключевым нарративом в выбранных медиа проектах является нарратив забвения, постепенного вытеснения из памяти трагических событий 2004 года и их жертв. Более того, стадия формирования культурной памяти в случае с Бесланом еще не пройдена в связи с отсутствием образов прошлого, принимаемых большинством.

Достижение цели данной работы требует выполнения следующих задач:

1. Определить проблематику концепций memory studies;

2. Рассмотреть метод нарративного анализа и его применение в рамках memory studies;

3. Выделить ключевые нарративы, встречающиеся в выбранных медиа проектах;

4. Рассмотреть выделенные нарративы через призму концепций memory studies.

В работе использованы такие теоретические методы исследования, как нарративный анализ, сравнительный анализ, метод обобщения и классификации.

Эмпирическая база данного исследования представляет собой пять документальных фильмов 2019 года, посвященных теракту в Беслане: фильм Юрия Дудя «Беслан. Помни», фильм Ксении Собчак «Беслан. День незнаний», фильм «Новой газеты» «Школа номер один», «Документальный фильм-расследование про трагедию в Беслане» телеканала «Дождь» и фильм «RT на русском» «Жизнь за ангелов». Теоретическая база работы включает ряд концепций memory studies, таких как «социальные рамки памяти» Мориса Хальбвакса, теория «мест памяти» Пьера Нора, теория институциональной памяти Шарлотты Линд, процессо-реляционные концепты Джеффри Олика, теория культурной памяти Яна Ассмана и теория «цифровой сетевой памяти» Эндрю Хоскинса, а также структурный подход У.Лабова и Д.Валецки в рамках нарративного анализа.

Глава 1. Применение нарративного анализа в рамках парадигмы memory studies

В данной главе описывается теоретический базис исследования. Во-первых, это общая методологическая рамка работы - парадигма memory studies, концепции которой будут в дальнейшем применены для анализа выделенных нарративов. Полученные результаты позволят сделать выводы о состоянии культурной памяти в случае с терактом в Беслане. Здесь же, в контексте проблемы соотношения памяти и истории, рассматривается понятие исторического источника и его применимость к медиа проектам, что в дальнейшем поможет сделать выводы о роли такого рода проектов в формировании публичных историй вокруг трагедии в Беслане.

Во-вторых, еще один важный теоретический аспект работы - метод нарративного анализа, который используется для исследования выбранных медиа проектов. Изучение его применения в парадигме memory studies, а также рассмотрение различных подходов внутри метода позволят лучше оценить предоставляемые нарративным анализом возможности для исследования.

1.1 Ключевые концепции memory studies

Парадигма memory studies представляет собой относительно новую модель социально-гуманитарного знания, которая дает возможность увидеть в изученных множество раз сферах общества новые закономерности. Как замечает Алексей Васильев, современный гуманитарный дискурс во многом характеризуется обсуждением произошедшего «мемориального бума» и неожиданным усилением интереса к проблемам памяти Васильев А.Г. Memory studies: единство парадигмы - многообразие объектов // Интелрос. - 2012. - №117. . Неслучайно французский историк Пьер Нора назвал современную эпоху «эрой коммемораций» Нора П. Проблематика мест памяти // П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. Франция-память. СПб: Издательство СПбГУ, 1999. С. 17-50., то есть временем кристаллизации в общественном сознании памяти о событиях прошлого и вместе с тем фильтрации этих событий по категориям «вспоминания» и «забвения». Такой поворот современной гуманитаристики обусловлен несколькими причинами. Во-первых, события прошлого века - различные войны, революции, перевороты, национальные конфликты - носили настолько массовый характер, что миллионы простых людей, вступивших в Новейшее время с огромным багажом пережитого, испытывали желание разобраться в прошлом, объяснить его и категоризировать. Во-вторых, немалую роль сыграл и технический прогресс, подаривший возможность «визуализировать» историю, а значит заинтересовать ей, позволить современникам стать виртуальными участниками событий прошлого. Как одну из причин можно отметить и повсеместное распространение обязательного образования, которое, с одной стороны, означало рассмотрение знаний о прошлом как необходимой составляющей социализации любого человека, а с другой, обязывало предоставить людям унифицированную и систематизированную историю Малинова О.Ю. Коммеморация исторических событий как инструмент символической политики: возможности сравнительного анализа // Полития. - 2017. - №4(87).. Лорина Репина выделяет также феномен антропологического поворота как драйвер формирования memory studies. В рамках этого подхода историчность объясняется как «антропологическая универсалия», которая позволяет индивидам и социальным группам позиционировать себя определенным образом, опираясь на историческую память Репина Л.П. Историческая наука на рубеже XX--XXI вв. М.: Кругъ, 2011. С. 441..

Несмотря на то что память начала претендовать на роль главного объекта новой парадигмы лишь в 1980-1990-х годах, труды по memory studies создавались многим ранее. Однако изначально акцент больше делался на изучении нации и национальности и, как следствие, на проблеме конструирования государством своего образа прошлого. Как подчеркивает Васильев, если раньше память рассматривалась как «темпоральное отношение между поколениями», которые связывают определенные события национальной истории, то процесс глобализации добавил к временному измерению еще и пространственное, сильно расширив сферу дискуссий о памяти. В данном разделе будут описаны три из них: феномен коллективной памяти, соотношение памяти и истории и проблема культурной памяти.

Понятие коллективной памяти, возникшее в первой четверти XX века, до сих пор является объектом споров и дискуссий. Его ввел французский философ и социолог, последователь Эмиля Дюркгейма Морис Хальбвакс, считающийся одним из основоположников исследования памяти в ключе социокультурного знания. Его классическая для memory studies работа «Социальные рамки памяти» требует отдельного внимания. Социолог, чья работа базируется на идее социального детерминизма, которая была характерна для исследований французских мыслителей первой половины XX века, заявляет, что память не может рассматриваться в качестве индивидуального процесса хранения информации и имеет исключительно социальную природу. Иными словами, человек, не являющийся членом какого-либо сообщества и, как следствие, не попадающий под влияние транслируемых этим сообществом смыслов, не может обладать памятью в привычном нам смысле Сабанчеев Р.Ю. Память как культурно-исторический феномен в работах Мориса Хальбвакса // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. - 2014. - №2. - С. 127-132. Более того, этому человеку не будет даже присуще ощущение реальности, которое, по мнению исследователя, тоже конструируется в социуме. Переводчик работы Хальбвакса Сергей Зенкин в своем предисловии пишет, что в «Социальных рамках памяти» исследователь показал, «как коллективная память становится предметом последовательного и даже сознательного социального конструирования, как наши представления о прошлом (общественном и даже личном) обусловливаются обстоятельствами нашего коллективного настоящего» Хальбвакс М. Социальные рамки памяти / пер. с фр. и вступ. ст. С. Н. Зенкина. М.: Новое изд-во, 2007..

Выстраивая подобную концепцию памяти, Морис Хальбвакс вступает в явную полемику со своим современником и соотечественником философом Анри Бергсоном, который в своей работе «Материя и память» говорит о дихотомии памяти как индивидуальном «образе-воспоминании» и как о «социальной привычке» Бергсон А. Творческая эволюция. Материя и память. Минск: Харвест, 1999. - 1408 с.. Его оппонент, однако, не поддерживает такое разделение, полагая, что и «образ-воспоминание» формируется в социальных рамках. Хальбвакс, таким образом, продолжая мысль Дюркгейма, высказанную в «Элементарных формах религиозной жизни», заявляет о интерсубъективности того, что на первый взгляд кажется индивидуальным. Свою позицию он обосновывает следующим образом. Социолог говорит о возникновении некоей «искусственной среды» - рамки, существующей над индивидуальными сознаниями, но объединяющей их - «некие коллективные время и пространство и коллективная история» Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. - С. 170. . Именно там, по мнению Хальбвакса, содержатся «готовые опорные точки и системные единицы», которые мы привносим в свое сознание и под которые мы подстраиваем наши воспоминания. Они обеспечивают сильный и надежный контроль над личными воспоминаниями. Саму коллективную память социолог определяет как некие образы «присутствия прошлого», например, традиции и символы, формирующиеся в социальных группах. Однако Хальбвакс, в отличие от Дюркгейма, осторожнее работает с понятием коллективной памяти и говорит именно о группах, а не обо всем обществе, как о носителях этой памяти. В связи с этим коллективная память в работе социолога характеризуется множественностью, вызванной разнообразием социальных групп. О соотношении социальных рамок памяти и самой коллективной памяти Хальбвакс говорит как о единстве. Изменение рамки, по его мысли, непременно ведет к трансформации памяти.

Таким образом, память формируется за счет накладывания фрагментарных и разрозненных личных воспоминаний на определенный контекст, производимый социальными группами. Важный нюанс здесь состоит в том, что, по мнению Хальбвакса, помнить могут только индивиды, то есть он не приписывает сообществам те свойства живого организма, за которые впоследствии критиковали Дюркгейма. Однако возникает логичный вопрос: каковы истоки коллективной памяти, если каждый член коллектива подвергается ее воздействию? Французский философ Поль Рикер, анализируя исследование Хальбвакса, в своей работе «Память, история, забвение» говорит о «памяти других» как источнике коллективных воспоминаний Рикер П. Память, история, забвение / пер. с фр. И. И. Блауберг и др. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2004. - 728 с.. Память других - это информация о прошлом, полученная от члена определенного сообщества. «В данном отношении первые воспоминания, повстречавшиеся на этом пути, являются разделенными, общими воспоминаниями», - заключает Поль Рикер. Таким образом, память, по мнению Хальбвакса - это уникальный для каждого человека синтез коллективных опорных точек и индивидуальных образов прошлого. Последнее представляет собой разрозненные чувственные впечатления, приобретающие определенные очертания только в сочетании с групповой памятью, которая служит внешней рамкой. «Социальные рамки» (понятие, заимствованное Хальбваксом у Дюркгейма) исследователь сравнивает с языком - феноменом, придуманным человеком, дающимся ему с рождения и существующим независимо от его воли и желания. Это такой же продукт развития цивилизации и способ сохранения единства человеческой культуры.

Идеи Хальбвакса, равно как и других учеников Дюркгейма, нередко подвергались критике из-за излишней материализации социума, приписывания ему способностей мыслить и помнить, а индивидам - роли объектов, бессознательно подвергающихся социальной регуляции. Упреки делались и относительно понятия коллективной памяти - например, со стороны французского историка Марка Блока, который указывал на излишнюю метафоричность и, следовательно, ложность этого понятия. По его мнению, создается иллюзия, что социальная группа способна обладать памятью в той же мере, как ею обладают отдельные индивиды Блок М. Коллективная память, традиция и обычай касательно недавно вышедшей в свет книги / пер. с франц. Л.В. Горпынченко, Н.А. Кураева // Богданов В.В., Фоменко О.А., Байлов А.В. Социальная память. Майкоп: ОАО «Полиграф-ЮГ», 2015. - 160 с.. Тем не менее, важность концепции коллективного сознания и памяти для memory studies остается бесспорной.

В дальнейшем этот подход подвергался глубокому анализу, а понятие «коллективная память» - осмыслению через поиск иных наименований и определений. В этом контексте стоит отметить французского историка Пьера Нора и его знаменитый многотомный труд «Места памяти». Цель этой работы - показать на примере Франции, как события прошлого, а точнее их репрезентация, определяют настоящее. О понимании Нора истории и ее роли будет сказано чуть позже. Сейчас же, в продолжение темы коллективной памяти, имеет смысл остановиться на том, как данный исследователь понимает этот феномен. Его Пьер Нора рассматривает в ином, нежели Морис Хальбвакс, «пространственном» ключе, заменяя довольно широкое и неконкретное понятие «коллективная память» другим, более предметным - «места памяти». Историк понимает их как «крайнюю форму, в которой существует коммеморативное сознание в истории, игнорирующей его, но нуждающейся в нем» Нора П. Проблематика мест памяти. С. 33.. Другими словами, Нора понимает «места памяти» как прошлое, пока еще существующее в сознании какой-то социальной группы, но постепенно исчезающее из него и превращающееся в историю, которая уже не будет подкрепляться коллективной памятью.

Однако историк в своих трудах предлагает несколько дефиниций понятия «места памяти». Пьер Нора говорит о «местах памяти» как о «всяком значимом единстве, материального или иного порядка, которое воля людей или работа времени превратили в символический элемент наследия памяти некоторой общности» Нора П. Нация-память // П. Нора, М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок. Франция-память. СПб.: Издательство СПбГУ, 1999. С. 79. . Стоит сказать, что это определение больше отвечает тому конкретному восприятию термина, которое возникает при переводе «lieux de mйmoire» на русский язык. Тем не менее, как замечает Ирина Руцинская, данная формулировка дает возможность довольно широкой интерпретации понятия Руцинская И.И. Историко-культурные достопримечательности как «места памяти» в России Второй половины XIX - начала XX вв.: Региональный масштаб // Социально-гуманитарные проблемы современности: человек, общество и культура. - 2011. - С. 16-42. . Сам Нора, наряду со своими соавторами, включает в «места памяти» множество символических объектов прошлого Франции: Марсельезу, Жанну Д`Арк, французские вина, Пантеон в Париже, похороны Виктора Гюго, канцелярии, монастыри и многое другое. Таким образом, «места памяти» выходят далеко за рамки просто материальных объектов. Пьер Нора подразделяет их на несколько категорий: топографические (архивы, музеи), символические (церемонии, юбилеи), функциональные (учебные издания, автобиографические сочинения) и монументальные (различные архитектурные сооружения). По мнению историка, главное отличие «места памяти» состоит в его «символической ауре», которой наше воображение наделяет определенный объект. Интересно, что и сам многотомный труд под редакторством Пьера Нора можно считать «местом памяти» для Франции, к которому многие обращаются как к справочнику Сабанчеев Р.Ю. Концепция «мест памяти» Пьера Нора как способ исторической реконструкции // Гуманитарные исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. - 2018. - №2. - С. 33-38.. О возникновении феномена «мест памяти» историк пишет в духе постмодерна - как о следствии «деритуализации нашего мира», в котором, тем не менее, еще остались ритуалы. Они представляются искусственно созданным убежищем памяти, существующим в ситуации постоянной трансформации сообщества и не позволяющим ему избавиться от наследия прошлого в процессе своего обновления. Нора рассматривает задачу «мест памяти» в схожем ключе, что и Хальбвакс задачу «социальных рамок памяти» - поддержание ценностного аспекта социальных групп.

Проблематика коллективной памяти актуальна и для современных исследователей - таких, например, как социолингвист Шарлотта Линд. В своей работе «Истории жизни: создание когерентности» она разбирает условия, при которых индивидуальные истории (здесь сопоставимо с понятием индивидуальной памяти) могут быть признаны и одобрены в обществе Linde, Ch. Life Stories: The Creation of Coherence. N.Y.: Oxford University Press, 1993. 256p. . Исследовательница приходит к выводу о том, что персональный нарратив должен отвечать определенным требованиям, заданным в конкретной культуре и, следовательно, это скорее социально, нежели индивидуально конструируемый феномен. Таким образом, Линд в чуть более мягкой форме высказывает мысль Мориса Хальбвакса о существовании неких опорных точек, на которых держится наша память. Но если у Хальбвакса это целая «искусственная среда» со своим временем и пространством, то Линд объясняет все критерием нормативности. По ее мнению, личные истории сталкиваются с понятием приемлемости и установленными социальными нормами, которые регулируют язык, как и любой другой социальный акт. Линд называет эти нормы «принципами связи» (coherence principles), которые устанавливают и контент, и даже форму жизненной истории. Здесь исследовательница, вплотную подойдя к одной из ключевых проблем memory studies о соотношении личной и коллективной памяти, заключает, что подобные «истории жизни» есть не только у отдельных индивидов, но и у групп. И эти коллективные нарративы, также проходящие процесс легитимации, оказывают влияние на персональные истории членов этих групп. Таким образом, выводы Линд также говорят в пользу социального детерминизма памяти.

Стоит рассмотреть и другую ее монографию - «Работая с прошлым: Нарратив и институциональная память». Она интересна, во-первых, тем, что в ней подходы memory studies применены к таким нетипичным для исследования социальным общностям, как предприятия и фирмы. Это еще раз говорит о memory studies как об отдельной большой парадигме социально-гуманитарного знания. Объектом анализа в работе Линд выступает американская страховая компания «Midwest», которая столкнулась с проблемой слабой эффективности работы своих агентов и обратилась с этим вопросом в Институт исследования проблем обучения. Как отмечает Васильев, особенность монографии Линд состоит в том, что в ней анализ функционирования компании позволяет сделать выводы о «механизмах формирования и поддержания институциональной памяти» Васильев А.Г. Memory studies: единство парадигмы - многообразие объектов // Интелрос. - 2012. - №117.. Исследование Шарлотты Линд представляет особый интерес для данной работы, так как она тоже ставит цель изучить нарративы, которые члены определенной группы используют, работая с прошлым. Их она классифицирует по принципу позиции говорящего относительно института на: нарративы официальных представителей, высказывания внутренних оппозиционеров и нарративы внешних по отношению к институту лиц. В своей монографии автор также говорит о том, что прошлое репрезентируется в настоящем с различными целями, среди которых - «обоснования легитимности власти, предъявление прав на владение, утверждение политического или интеллектуального приоритета, обоснование стабильности, обнаружение божественного предопределения в истории, сравнение прошлого с настоящим с целью показать, что вещи стали хуже или лучше» Linde, Ch. Working the Past: Narrative and Institutional Memory. Oxford: Oxford University Press, 2009. 249p.. Все эти задачи коллективной памяти можно свести к двум понятиям - легитимации и идентификации. Об этом говорит Шарлотта Линд, заявляя, что страховая компания плотно работает с прошлым, чтобы «сконструировать стабильный нарратив своей идентичности». Институциональные нарративы, по мнению автора, живут своей жизнью, скитаясь между беседами сотрудников за чашкой кофе и официальными речами и не имея законченной формы. Таким образом, исследовательница разделяет важный тезис memory studies о нестабильности прошлого и его постоянной изменчивости. Морис Хальбвакс говорит о «непрерывном развитии» памяти, Пьер Нора называет память «всегда актуальным феноменом» - эту же линию продолжает и Шарлотта Линд, заявляя, что память групп подвижна, она постоянно преобразуется в ответ на запросы современности. В этом процессе ключевую роль играют социальные акторы, которые снова и снова работают с событиями институционального прошлого, репрезентируя их в соответствии со своими целями. Важно отметить, что понятие института представляется для автора довольно широким, в связи с чем выводы, к которым приходит Линд, применимы к любым социальным группам. Как заключает Линд, прошлое становится памятью института лишь тогда, когда его, извлекая из архивов, делают предметом коммуникаций. Это может быть как организованное публичное воспоминание с установленным временем и местом, так и воспоминание менее официальное. Иными словами, идентичность института поддерживается за счет определенного порядка, согласно которому истории прошлого рассказываются при конкретных обстоятельствах. Этот нарратив памяти должен постоянно повторяться и распространяться в пределах сообщества для того, чтобы стать каноническим и поддерживать целостность группы. Эту точку зрения поддерживает и А.Васильев, утверждая, что символические и монументальные объекты памяти (используя типологию Пьера Нора) выполняют свою функцию только при наличии подкрепляющих их нарративов.

В контексте разговора о коллективной памяти стоит упомянуть еще одного современного исследователя - американского социолога Джеффри Олика. Его работам свойственна критика традиционных подходов к анализу коллективной памяти. В статье «Фигурация памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на примере Германии» Олик отмечает неоправданную конкретизацию и объективацию понятия коллективной памяти, присущую классическим работам в рамках memory studies Олик Дж. Фигурация памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на примере Германии / пер. с англ. Д. Хлевнюк // Социологическое обозрение. - 2012. - №1. - С.40-74.. Социолог отмечает четыре заблуждения, или, как он их называет, «пагубных постулата», касательно термина «коллективная память», а затем в рамках «процессо-реляционной» критики приводит вместо них свои четыре концепта. Во-первых, Джеффри Олик выделяет постулат единства коллективной памяти, который заключается в том, что она рассматривается как нечто целостное и общее, а также как предмет договоренности. В противовес социолог предлагает понятие поля, которое используется для описания отдельных институтов общества (Олик понимает институт в ином, нежели Шарлотта Линд, ключе - как сфера общества, например, политика, искусство и т.д.). Эта концепция позволяет учитывать разные социальные контексты, в которых производятся разные типы памяти. Ссылаясь на Джона Боднара, социолог подчеркивает важность разделения памяти о каком-либо событии на официальную и народную, хотя в привычном понимании обе они могут называться коллективной. В связи с этим Олик говорит о необходимости расширить типологию памяти и различать семейную память, групповую, официальную, историческую, культурную, популярную и проч. В этом отношении он солидаризируется с немецким историком Яном Ассманом, который также выступает за замену понятия коллективная память более конкретными терминами. Понятие поля Олик заимствует у французского социолога Пьера Бурдье, который определяет поле как «относительно автономный социальный микрокосмос», состоящий из «узлов логик и условий необходимости» Bourdieu, P. The rules of art: genesis and structure of the literary field / trans. S. Emanuel. Stanford: Stanford University Press, 1996. . Как замечает Олик, «поле - это место борьбы», поэтому оно не может быть устойчивым, а значит нельзя определить точные границы поля, которые подвергаются постоянной реконструкции. Это указывает не только на потенциальную конфликтность памяти, но и на относительность ее категоризации. Таким образом, если Шарлотта Линд отмечает нестабильность прошлого, репрезентируемого определенными группами, то Джеффри Олик заявляет о нестабильности самих групп, внутри которых ведется борьба за память.

Следующим «пагубным постулатом» социолог считает так называемую «миметическую связь», то есть тезис о том, что коллективная память является не репрезентацией событий прошлого, а исторической правдой, пронесенной сквозь время. Вместо этого Олик предлагает акцентировать внимание на средствах передачи памяти. Автор выступает против рассмотрения памяти как хранилища исторической правды. «Мы, напротив, должны понимать, что память - это не сосуд истины, но горнило смысла», - отмечает Олик Олик Дж. Фигурация памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на примере Германии. С.51. Он также подчеркивает, что восприятие не может быть без интерпретации, а событие - без сконструированных социальных форм. Из этого социолог выводит тезис о том, что все наши знания о прошлом есть репрезентации прошлого, то есть наша связь с ним всегда опосредована каким-то способом передачи. Продолжая эту мысль, Олик в духе Маршалла Маклюэна заключает, что «медиумы памяти определяют сообщение» и неотделимы от него. Следовательно, вопрос о том, что мы вспоминаем, должен ставиться в один ряд с вопросом, с помощью каких средств, ведь каждое из них, по мнению Олика, обладает своими особенностями.

Еще одним заблуждением исследователь называет приписывание коллективной памяти критерия материальности, что не позволяет рассматривать ее как процесс или деятельность. В ответ на это Олик предлагает свой концепт жанра, который подразумевает понимание памяти как непрерывно формирующего жанра, что переносит акцент на такую важную характеристику памяти, как темпоральность. По мысли социолога, наши репрезентации прошлого целиком не обусловлены ни этим самым прошлым, ни настоящим, а создаются путем рефлексивного взаимодействия между мнемоническими практиками, разбросанными во времени. Такое разнообразие репрезентаций, ведущее к множественности субъективных реакций, несет в себе потенциальную конфликтность. Как замечает Олик, даже «зафиксированное» в мемориале, выставке или учебнике прошлое представляет обширный материал для разных трактовок. Таким образом, социолог, используя термины Михаила Бахтина, называет память «диалогом, процессуальной и относительной деятельностью» Бахтин М.М. Проблема речевых жанров // Бахтин М.М. Собрание сочинений. Т. 5: Работы 1940-1960 гг. Москва: Русские словари, 1997. С. 159-206.. Здесь же возникает понятие фигурации памяти как постоянно трансформирующихся отношений между прошлым и настоящим, где соединяются различные образы и традиции.

Последним «пагубным постулатом» Олик называет суждение о независимости коллективной памяти, ее автономии от иных культурных элементов. В противовес этому социолог выдвигает концепт профиля, который, по мнению исследователя, позволяет рассматривать память в качестве составной части политических культур. Олик говорит о понятии профиля как об «уникальных контурах политических смысловых систем в конкретный момент времени». Эти системы состоят из множества элементов: образов прошлого, стилей риторики, политических стратегий, принципов атрибуции ответственности и проч. Термин профиль позволяет рассматривать эти элементы в непосредственной связи, как одно целое. Таким образом, социолог преследует цель представить коллективную память частью динамичной смысловой системы, не редуцируемой к ее отдельным элементам. Также стоит отметить, что для Олика память немыслима вне политического контекста, она всегда участвует в процессе идентификации, в котором, по мнению исследователя, и заключена вся суть политики. По мнению социолога, его четыре концепта позволяют избавить понятие коллективной памяти от излишней материализации и обобщений, которые характерны для более ранних работ в этой области.

Наряду с проблемой коллективной памяти еще одним важным аспектом memory studies является вопрос о соотношении памяти и истории. В исторической перспективе их описывает З.Чеканцева, разделяя на три периода Чеканцева З.А. Коллективная память и история // Преподаватель XXI век. - 2015. - №4. - С. 229-239. . В Средние века история была частью мнемонических практик, то есть она была подчинена памяти, различные приемы которой были направлены за запоминание религиозных догм. В XIX веке история приобрела статус научной дисциплины и стала отвечать интересам национальных государств. Она считалась единственной правдой о прошлом, тогда как память рассматривалась в качестве «нечистого», искаженного знания. В XX веке, как пишет З.Чеканцева, память постепенно становилась отдельным объектом изучения и стала играть особую роль в историописании, расширив историческое сознание. История, таким образом, стала служить не столько государству, сколько обществу, на смену национальных идентичностей пришли социальные. Глобализация еще сильнее запустила этот процесс, поспособствовав, по словам французского историка Патрика Гарсия, формированию «рынка мировой памяти». Как подчеркивает З.Чеканцева, в XX веке дихотомия истории и памяти дополнилась также политикой, сформировав целую триаду взаимоотношений. Основной причиной этому послужил лингвистический поворот, выявивший субъективную составляющую любого рода текстов. Этот субъективизм во многом обусловлен идеологическим контекстом. Иными словами, в любой исторической модели присутствует политика. Разница лишь в том, что современная историческая наука, понимая это, пытается вычленить исторический, политический и мемориальный компоненты для дальнейшего изучения.

Рассмотрим проблему соотношения памяти и истории и его эволюцию на основе работ уже упоминавшихся исследователей. Первым дихотомическое деление этих двух феноменов произвел Морис Хальбвакс, заявив о несопоставимости коллективной памяти и истории Хальбвакс М. Коллективная и историческая память // Неприкосновенный запас. - 2005. - №2. - С.8-27. Если первое, по его мнению, отличают непрерывное развитие и множественность, что обусловлено разнообразием социальных общностей, то истории присущи четкие «разделительные черты» и целостный характер. Иными словами, социолог близок к классическому пониманию соотношения истории и памяти, где первое рассматривается как объективное и единственно возможное знание, а второе - как продукт конкретной группы. «Наша память опирается не на выученную, а на прожитую историю», - утверждает он в своей работе Там же. С.11-12. Историю в понимании Хальбвакса можно назвать подобной социальной рамкой с опорными точками, к которым мы привязываем свои личные воспоминания. В этом контексте его излюбленным примером являются детские воспоминания, индивидуальное измерение которых проявляется слабо, потому как, считает социолог, они не соотнесены с внешней рамкой - историческими событиями. История, по мысли Хальбвакса, - это мертвая коллективная память, хронология, лишенная постоянного вспоминания. Как отмечает социолог, она находится вне общества и рассматривает его как саморазвивающуюся систему, тогда как коллективная память располагается внутри - это опыт, которым пропитано прошлое, причем такое, которое не превосходит по времени средний срок жизни человека. Если история - это картина изменений, то есть образ меняющегося со временем сообщества, то память - это картина сходств, которые находят члены группы в событиях разных промежутков времени, содержащих «фундаментальные черты самой группы».

Похожим образом на дихотомию истории и памяти смотрит Пьер Нора. Он говорит о памяти как о «жизни», «актуальном феномене» внутри определенных групп Нора П. Проблематика мест памяти. С.20. . Историю же исследователь представляет как реконструкцию прошлого, однако подчеркивает ее проблематичность и неполноту. Тем не менее, это интеллектуальная операция, заключающаяся в воссоздании образов прошлого по оставшимся от него следам. Память в свою очередь есть субъективное переживание, которое может быть вызвано не только реальными, но и воображаемыми событиями. Поэтому, отмечает Пьер Нора, она допускает «всевозможные манипуляции, изменения, вытеснения, забвения» Филиппова Е.И. История и память в эпоху господства идентичностей (беседа с действительным членом Французской Академии историком Пьером Нора) // Этнографическое обозрение. - 2011. - №4. - С. 75. . Эта мысль вполне коррелирует с тезисом Мориса Хальбвакса о том, что причина забвения исторических событий и фигур кроется не в негативном или индифферентном отношении к ним, а в исчезновении социальных групп, поддерживавших память о них Хальбвакс М. Коллективная и историческая память. С.23. . Еще одна общая мысль исследователей - это суждение о том, что коллективная память, или, как пишет Нора, «места памяти», не поддерживаемые сообществом, непременно превратятся в историю, то есть нечто постоянное и «неживое». Из такого довольно традиционного понимания дихотомии истории и памяти выбивается мысль Пьера Нора о том, что история в XX веке принадлежит уже не только историкам, но и многим другим людям, «начиная с тех, кто пережил недавние события, и особенно тех, кто пострадал от них» Филиппова Е.И. История и память в эпоху господства идентичностей (беседа с действительным членом Французской Академии историком Пьером Нора). С.76. . Иными словами, историю формируют уже не только архивные документы, находящиеся под властью научных сотрудников, но и сами люди, делящиеся своими воспоминаниями. Таким образом, если Морис Хальбвакс говорил о несопоставимости истории и памяти, то Пьер Нора задумал примерить эти феномены. Такое движение памяти на ключевые позиции социо-гуманитарного знания и процесс демократизации истории исследователь назвал «мемориальной эпохой».

Иной взгляд на соотношение истории и памяти предлагает Джеффри Олик. Он признает, что в последнее время подвергается сомнению тезис о том, что события могут быть описаны абсолютно объективно, а история может считаться подлинным опытом. Ведь историю пишут люди, поэтому, как подчеркивает исследователь, «выбор и интерпретация «ресурсов» всегда произвольны» Олик Дж. Фигурация памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на примере Германии. С.52.. Следовательно, заключает Олик, использование критерия правдивости для различения истории и памяти неверно. Более того, он подчеркивает такую современную тенденцию историографии, как смещение фокуса на «социальную» историю, то есть расширение ресурсной базы до свидетельств обычных людей. Об этом говорит и Л.Репина, замечая, что историческая наука претерпевает сильные изменения, превращаясь в «новую культурную историю» или «историческую культурологию» Репина Л.П. Вызов постмодернизма и перспективы новой культурной и интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в истории. -- 1996. -- С. 25-36. . Смещение акцентов обусловлено влиянием на историографию культурной антропологии, расширившей сферу интересов историков. По заявлению Л.Репиной, в современную эпоху они все больше обращаются к проблемам памяти, чтобы помочь сообществам обрести свою идентичность.

Стоит отметить, что научные работы в духе постмодерна поставили под вопрос различие между знанием и интерпретацией, объективным и субъективным. Проблема соотношения истории и памяти - это проблема того же характера. Используя терминологию американского историка Хейдена Уайта, все это говорит о постепенном освобождении знания от «фундаменталистских установок» Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века / пер. с англ. под ред. Е. Г. Трубиной и В. В. Харитоновой. -- Екатеринбург: Изд-во Урал. ун-та, 2002. -- 528 с.. Таким образом, как заключает Джеффри Олик, если брать за аксиому, что восприятие не существует без интерпретации, то, следовательно, историки работают с уже репрезентированными явлениями, содержащими определенную долю субъективизма. С этой точки зрения феномены памяти и истории не имеют радикальных различий.

Этот тезис может приниматься или оспариваться различными исследователями, однако само его существование и упомянутое Оликом смещение фокуса историографии говорит о том, что воспоминания могут быть рассмотрены в качестве исторического источника. Этот вывод важен для данной работы, так как медиа проекты, которые будут анализироваться во второй главе, построены именно вокруг воспоминаний людей. Не стоит забывать и о понятии исторической памяти, хотя и носящем, с точки зрения классических работ, характер оксюморона (Хальбвакс, например, считал это словосочетание неудачным). Однако, как пишет немецкий историк Йорн Рюзен, память вполне может быть исторической, но только в том случае, если она «выходит за пределы жизненного пространства личности или группы, к которым она относится» Рюзен Й. Утрачивая последовательность истории // Диалог со временем. - 2001. - №7. - С.14..

Отдельного внимания заслуживает еще один аспект memory studies, а именно проблема культурной памяти. Впервые это понятие появилось в работах немецкого историка Яна Ассмана. Он представил культурную память наряду с коммуникативной как элементы коллективной памяти. Оба выделенных исследователем элемента объединены категорией темпоральности. Как пишет Ассман, коммуникативная память «охватывает воспоминания, связанные с недавним прошлым» и разделяемые человеком со своими современниками Ассман Я. Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. с нем. М. М. Сокольской. -- М.: Языки славянской культуры, 2004. С.51. . В качестве наглядного примера историк приводит память поколения, приобретаемую группой исторически и уступающую со смертью ее носителей место новой памяти. Таким образом, коммуникативная память - это устная традиция, возникающая в процессе межличностных коммуникаций и обусловленная хронологическими рамками - жизнью нескольких поколений. По прошествии времени она может быть определенным образом интерпретирована потомками. Что касается культурной памяти, то в ней, по заявлению Ассмана, «прошлое сворачивается в символические фигуры» Там же. С.54. . Иными словами, она направлена на конкретные исторические моменты, приобретающие роль символов. Как отмечает В.Жданов, культурная память для Ассмана - это прежде всего «процедура передачи базовых смысловых структур», составляющих культурное пространство какой-либо цивилизации Жданов В.В. Рецензия на монографию: Я.Ассман. Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Философия. - 2006. - №2(12). - С.121-123.. Эта ретрансляция смыслов происходит за счет таких механизмов, как память о прошлом (причем автор отмечает и индивидуальную, и коллективную память), письменность как способ сохранения традиций и формирование культурной идентичности посредством ритуалов. Однако стоит учитывать, что такие заключения Ассман делает на основе изучения древних цивилизация, поэтому в отношении современных механизмов формирования культурной памяти эти три категории в смысловом плане могут быть расширены.

Для Ассмана культурная память носит мифологический характер и отображается в различных текстах и коммеморациях. Еще одно отличие коммуникативной памяти от культурной он видит в том, что в последней задействованы не все члены сообщества, а особые носители, эксперты, такие как ученые или писатели. Различие между двумя элементами коллективной памяти Ассман соотносит с разделением памяти на «повседневную» и «праздничную». По мнению Е.Бегуновой, такое разделение можно провести и в категориях «актуально-оперативной» памяти (коммуникативной) и «памяти о далеком прошлом» (культурной) Бегунова Е.А. К определению понятия культурной памяти в зарубежной гуманитаристике // Вестник Кемеровского государственного университета культуры и искусств. - 2017. - №39. - С.53-60.. Это прошлое, как подчеркивает Ян Ассман, в определенный момент канонизируется, «течение традиции останавливается», а память замораживается Ассман Я. Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. С.100.. Но «замораживаются» в виде различных памятных мест, церемоний, монументов лишь наиболее значимые события прошлого, обладающие, по мысли историка, функциями ориентации, нормирования и конституирования. Под созданием канона историк, вероятно, имеет в виду процесс мифологизации, неизбежно происходящий с механизмом памяти. Такие мифологизированные воспоминания о культуре, неосознанно приобретаемые каждым членом сообщества, и составляют, по мысли Ассмана, коллективную память. Работая скорее с мифами и символами, а не теориями социального детерминизма, историк становится близок таким исследователям, как Карл Юнг и Мирча Элиаде.

Как подчеркивает Е.Бегунова, современное научное поле культурной памяти включает школу ученых, последователей постколониальных исследований, которые акцентируют внимание на воспоминаниях отдельных индивидов, голоса которых обычно теряются в общем нарративе довольно обезличенной культурной памяти. О таком повороте говорит и Пьер Нора, отмечая среди изменений тенденций memory studies «критику официальных версий истории, возвращение на поверхность вытесненных составляющих исторического процесса, восстановление следов уничтоженного или отнятого прошлого» Нора П. Всемирное торжество памяти // Неприкосновенный запас. - 2005. - № 2-3.. Стоит отметить, что частная память становится важным объектом изучения в связи с возникновением цифровой среды, где человек, как отмечают Е.Лапина-Каратасюк и М.Рублева «становится главным условием понимания и присвоения истории» Лапина-Каратасюк Е.Г., Рублева М.В. Проекты сохранения личной памяти: цифровые архивы и культура участия // Шаги. - 2018. - Т.4. № 3-4. - С. 147-165. . Здесь возникает вопрос: можно ли говорить о цифровой среде как о некоем единстве, где существуют свои каноны памяти? Британский исследователь Эндрю Хоскинс отвечает на этот вопрос отрицательно, полагая, что современная онлайн-среда отличается горизонтальными, а не вертикальными (как в традиционных медиа) связями Hoskins A. Digital network memory // Mediation, remediation, and the dynamics of cultural memory / Ed. by A. Erll, A. Rigney. Berlin; New York: Walter de Gruyter, 2009. P. 91-108.. Следовательно, унифицированная репрезентация прошлого едва ли возможна, ведь пользователи вовлечены в огромное число разнообразных связей и практик. В поле «цифровой сетевой памяти», как ее называет Хоскинс, потребитель контента является в то же время и производителем, поэтому строгого деления на экспертов и не-экспертов, которое Ян Ассман упоминает в контексте культурной памяти, в онлайн-среде не существует. Более того, британский исследователь говорит о ней как о синтезе частной и публичной сфер. Иными словами, цифровая среда представляется открытым архивом со свидетельствами индивидуального опыта. Интерес к нему во многом обусловлен политикой индивидуализма, характерной для сетевого сообщества. Таким образом, проекты цифровой среды, в том числе и рассматриваемые в данной работе, следуют современной тенденции внимания к личному опыту, который может быть рассмотрен в контексте культурной памяти сообщества.

1.2 Нарративный анализ как метод для исследования памяти

Внутри парадигмы memory studies используются разные подходы для изучения аспектов памяти в зависимости от поставленных исследователем целей. Если для изучения памяти в ключе психологии и психоанализа нередко используется фрейм-анализ, позволяющий выявить когнитивные модели, с помощью которых человек реализует свое знание о мире, то в историографии, литературоведении и социологии популярностью пользуется нарративный анализ, в рамках которого язык понимается не как способ передачи определенных фактов, а как условие конструирования отдельного смысла. Иными словами, как отмечают Т.Терехова и С.Малахаева, рассказывая о пережитых событиях, люди далеки от объективной истины, вместо этого они создают «истину личного нарратива», являющуюся «уникальным материалом для понимания внутреннего мира» Терехова Т.А, Малахаева С.К. Нарративный анализ как понимающий метод // Гуманитарный вектор. Серия: Педагогика, психология. - 2015. - №1(41). - С.143-152.. Вместе с тем, по мнению Л.Салиевой, нарративный анализ повествования дает представление не только об отдельных индивидах, но и о целой культуре, которая неизбежно накладывает свой отпечаток на личное мировоззрение человека. Следовательно, анализ элементов нарратива (рассказываемой истории, героев, их языка и тд.) позволяет «провести содержательный контент-анализ общественного мнения» Салиева Л.К. Нарративный анализ. История и современность. Сферы приложения // Вестник Московского университета. - 2012 - №3. - С.116-128..