Методологический смысл проблемы лингвистических универсалий. Проблема универсалий и современное состояние языковедения

Кроме того, большую роль в появлении и оформлении этих организованностей играет то обстоятельство, что почти всегда в лице одного реального ученого соединяются специалисты разного рода, и, следовательно, происходит объединение разных средств, чаще всего синкретическое, но организованное в рамках одной субъективной системы «видения» мира и частных объектов изучения. В плане наших структурных схем это означает объединение (и организацию в рамках единой системы) средств, характерных для разных позиций, в том числе позиций из первого, второго и третьего слоев деятельности.

Ко всему этому надо еще добавить, что введение обобщенных идеальных объектов или общих полей средств дает возможность перестраивать системы кооперированной деятельности и значительно упрощать их. При этом очень часто происходит как бы «сплющивание» разных слоев сложно организованной деятельности, при котором научные системы из второго или даже третьего слоя как бы накладываются на научные системы из первого слоя деятельности. В дальнейшем уже на этой основе происходит новая дифференциация и усложнение деятельности, опять появляются слои второго и третьего порядка, которые затем организуются по такой же схеме и снова «сплющиваются» в одну систему на базе новых идеальных объектов и общих полей средств. В целом весь этот процесс напоминает как бы пульсацию системы, которая то расширяется за счет дифференциации и наращивания новых слоев деятельности, то, наоборот, суживается за счет объединения разных элементов в единства и «сплющивания» деятельности.

Мы не будем здесь перечислять различные виды «организованностей», которые могут возникать в подобных системах деятельностей, так как это заняло бы непомерно много места. Мы обсудим дальше только один вид такой организованности, появляющийся в процессе формирования языковедческой науки. Но, чтобы осуществить это, нужно предварительно соотнести введенные выше абстрактные схемы с конкретным материалом языковедения.

На протяжении всей предшествующей истории и, по-видимому, вплоть до середины XIX столетия грамматики языка никогда не относили к языковедческой науке; очевидно, всем было достаточно хорошо известно, что они являются продуктами искусства особого рода. Мы не знаем, когда именно произошла та странная трансформация взглядов и представлений, в результате которой работу по составлению грамматик стали считать научно-исследовательской работой, а отдельные грамматические категории - научными конструкциями. Ясно только, что каким-то образом такая трансформация во взглядах произошла, и сейчас в массовом сознании лингвистов и широкой публики не существует уже четких - границ между работой по составлению грамматик и конструированием новых лингвистических категорий, с одной стороны, и собственно научным языковедческим исследованием - с другой. Не проводится это различение и во многих исследованиях по истории языковедения, написанных в XX столетии. Вместе с тем в том материале, который в этих работах приводится, совершенно отчетливо выступает, вопреки осознанию фактов самими авторами, различие между грамматикой и наукой.

Например, общеизвестно и зафиксировано по сути дела во всех исторических работах, что грамматика Панини была не научным произведением, а учебником, по которому обучали языку - как санскриту, так и более ранним формам, на которых были написаны Веды.

Конечно, и она появилась а результате особого анализа речевых текстов, и даже более того, в результате особого сопоставления древних текстов священных гимнов и нового языка. Ясно также, что этот анализ был обусловлен определенными ситуациями с разрывами.

Но из всего этого еще отнюдь не следует, что грамматические категории, фиксирующие результат этого анализа, являются научными знаниями.

Здесь, правда, мы сталкиваемся с очень сложной и до сих пор до конца не решенной проблемой отношений между «нормами» и «знаниями». Бесспорно, грамматические категории появляются как описания речевых текстов, выбранных за эталоны. По сути дела именно сами эти образцы текстов, и это с очевидностью следует из приведенных выше высказываний В. Томсена, являются нормами, и именно они, правда, благодаря побочному обстоятельству - их культовой функции, непрерывно транслируются и существуют в виде неизменных образцов параллельно непрерывно меняющемуся разговорному языку. Но кроме того, рядом с ними обязательно должны появиться специальные описания-комментарии. Это происходит потому, что сами по себе эти тексты становятся непонятными и нужно сопровождать их другими текстами, выражающими тот же самый смысл на новом языке. В дальнейшем приходится специально объяснять, почему два разных текста, старый и новый, и каким именно образом выражают один и тот же смысл. Еще дальше, можно поставить задачу объяснить, как и почему из старого текста появились новые тексты, по-новому выражающие его смысл. Все эти описания, сопровождающие нормы-образцы текстов, можно рассматривать как знания особого рода. Но взятые таким образом, т.е. в отношении к выбранным образная, они не являются и не могут быть обобщенными научными знаниями. Это всегда просто описания единичных случаев. Когда они становятся достаточно полными и детальными, то затем сами эти описания могут, конечно, выступить в качестве норм, но это будет уже вторичный процесс, возникающий сравнительно поздно.

Перелом наступает в тот момент, когда во множествах зафиксированных текстов находят общие элементы и общие принципы организации и построения. Появляется известное обобщение, но его тоже нельзя трактовать как научное, а фиксирующую его форму в виде «правила» пли «принципа» - как форму научного знания. И здесь оно выступает лишь как констатация точно определенного и зафиксированного, ограниченного числа случаев.

Но главное возражение против трактовки грамматических категорий как научных знаний состоит все же в другом. Мы уже сказали выше, что грамматика Панини, как вообще все последующие грамматики, является прежде всего учебником, по которому происходит обучение, или, точнее, методическим пособием для учителя, по которому он обучает. Зафиксированные в ней правила, как и образцы парадигм вместе с сопровождающими их правилами, в последующих, о частности европейских, грамматиках выступают как то содержание, которое должно быть усвоено учениками. По сути дела - это средства, которые они усваивают, чтобы затем по ним строить новые речевые тексты, соответствующие нормам и воспроизводящие их во все новом и новом материале. Как средства эти правила и образцы парадигм являются органическими элементами и составляющими речевой деятельности. Это - такой же (а может быть, и более важный) элемент речевой деятельности, как и собственно речевые тексты, ее продукты. Если по отношению к исходным образцам текстов грамматические описания и категории выступали как знания (не научные!), то по отношению к бесконечному множеству всех создаваемых людьми речевых текстов они являются уже отнюдь не знаниями, а проектами и планами. Именно в этом отношении к бесконечному множеству создаваемых людьми речевых текстов могла бы реализоваться обязательная функция научного знания - его неопределенная всеобщность, но как раз в этом отношении это «знание» выступает уже не как знание, а как проект и норма.

Эти замечания, конечно, весьма общи и недифференцированны, ибо вопрос о роли знаний вообще и научных знаний в частности в процессах воспроизводства деятельности и трансляции норм до сих пор не проанализирован в должной мере, но их все же достаточно, чтобы очертить круг истинных проблем и отделить их от ложных и мнимых, созданных неразличением «практических искусств» н науки.

Грамматические категории могут быть использованы в качестве специальных познавательных средств, когда на основе уже сформированной грамматики одного языка начинают описывать другой, незнакомый язык. По сути дела, эта ситуация аналогична той, когда с помощью уже построенной грамматики «старого» языка описывают новые явления этого же языка. И в том, и в другом случае языковед может столкнуться с ситуациями, в которых какое-то явление описываемого языка будет подводиться сразу под две разные, противопоставленные друг другу категории. Если такое обнаружено, то оно служит указанием на несоответствие между системой грамматических категорий и живой речью н требует перестройки системы грамматических категорий. Но благодаря этому языковед попадает в новую ситуацию разрыва, стимулирующую дальнейшее развитие сферы языковедческой деятельности.

Выход из положения, как мы уже сказали, заключается в создании новых грамматических категорий. Конечно, историк языкознания или логик, описывающий историю мышления, может принять историческую точку зрения и сказать, что в какой-то момент новая категория или категории появились, и таким образом парадоксальная ситуация была устранена. И тот и другой в таком случае апеллируют к естественному процессу развития систем языка и человеческого мышления. Но такая позиция, очень удобная для историка языкознания или историка мышления и ретроспективно все объясняющая, не может быть принята теми, кто в своей субъективной целенаправленной и сознательной деятельности должен эти категории создавать. Попадая в подобную ситуацию, они всегда должны построить новую категорию. И у них есть всего два пути. Один состоит в том, что, не зная заранее, как это делать, они пробуют и делают, делают и анализируют свои ошибки, ошибившись, снова делают и при этом не теряют надежды, что когда-нибудь их попытки закончатся удачей. Другой путь состоит в том, что они ничего не делают, пока не узнают, как это делать, и начинают делать лишь после того, как выработают средства, метод и план предстоящей работы. Если переводить это на язык описанных нами выше схем, то это значит, что во втором случае языковед-инженер, т.е. языковед, создающий новые грамматические категории, обращается с вопросом к методологии и надеется получить от нее ответ на вопрос о том, как надо решать стоящую перед ним задачу.

Ситуация, описанная выше, является узловой во всякой инженерной и познавательной деятельности. Именно вокруг нее развертываются отношения между представителями всех существующих ныне сфер инженерно-конструктивной и научной деятельности. Сегодня вокруг подобной «разрывной» ситуации собираются буквально все: практик, инженер, методолог практики, ученый-эмпирик и ученый-теоретик, математик, методолог науки, логик и теоретик деятельности. Каждый из них пытается решить задачу и при этом опирается на имеющиеся у него средства, методы и способы деятельности. В зависимости от того, кем и как решается задача, ее решение бывает более или менее общим н открывает большие или меньшие перспективы для дальнейшего развития соответствующей области методической, инженерной или научной деятельности.

Но все это различие подходов и способов деятельности еще должно быть выведено, а пока мы находимся на первых ступеньках этого выведения. Двигаясь в соответствии с изложенными выше схемами, мы должны здесь говорить, что у языковеда, создающего новые грамматические категории, есть всего два пути - путь случайных проб и путь апелляции к методологии.

Но, как следует из изложенного выше, методология, обслуживающая работу по составлению грамматик, может дать научно обоснованные методические предписания языковеду только в том случае, если ею развиты соответствующие научные дисциплины. Ведь, по сути дела, методист из соответствующей методологической сферы сможет ответить языковеду на вопрос, как строить новые грамматические категории, только в том случае, если он знает, какие вообще грамматические категории могут быть. Но он не знает и не может знать этого, если ориентируется только на уже существующие грамматики языков. Ответ на вопрос, какие вообще могут быть грамматические категории, предполагает задание особой идеальной действительности, в которой все, что может существовать, уже существует как некоторый идеальный объект.

Для пояснения этого тезиса можно воспользоваться очень простой аналогией. Мы можем сейчас считать любые совокупности объектов, в том числе и такие, которые еще никогда не были сосчитаны, и у нас заранее есть для этого как сама процедура, так и форма того числа, которое может получиться. Мы заранее имеем все это благодаря тому, что математики античности построили «понятие числа», т.е. задали все числа как определенную идеальную действительность, в которой все, что может быть, конструируется по определенным и очень простым правилам. Примерно то же должен иметь методист из сферы методологии, обслуживающей грамматическую работу: особую идеальную действительность, в которой все возможные грамматические категории развертывались бы конструктивно из уже известных категорий, или же все и любые грамматические категории конструировались бы из каких-то общих для них элементов. Имея такую идеальную действительность, методист, как мы уже сказали, мог бы давать языковеду, строящему грамматики, обоснованные методические рекомендации. Но такую действительность, как мы уже описывали выше, строит собственно наука, входящая в методологию языковедения.

Так мы приходим ко второй узловой ситуации языковедения, но теперь уже - к собственно научной. Мы получили, что условием сознательного и целенаправленного построения грамматических категорий является наличие развитой языковедческой науки, обладающей такой идеальной действительностью, которая показывает, какие вообще могут или, соответственно, не могут существовать грамматические категории. Но если такой идеальной действительности нет, то ее нужно строить. Вслед за первой разрывной ситуацией - в области языковедческой инженерии, появилась вторая разрывная ситуация - в области языковедческой науки, в языкознании. И в значительной степени решение первой зависит от решения второй. Это то положение, в которое языковедение попало в древней Греции и в котором оно находится до сих пор, ибо до сих пор такая идеальная действительность не построена.

Историки языкознания сходятся на том, что развитие знаний о речи-языке у греков шло другими путями, нежели у древних индийцев. Почти все они подчеркивают, что у греков, в отличие от индийцев, в языковедение входили разнообразные вопросы и рассуждения по так называемой философии языка. И это не случайно. Нередко высказывают суждение, что у древних греков споры по вопросам философии языка были условием и предпосылкой разработки грамматики. И это тоже справедливо. Но при этом, как правило, недостаточно обращают внимание на то обстоятельство, что у древних греков, а потом во всей европейской традиции, в этом круге обсуждались уже совершенно иные проблемы, относящиеся не к построению грамматик и грамматических категорий, а прежде всего к конструированию той идеальной действительности, в которой бы все было «правилосообразно» и в соответствии с этим могло бы развертываться формально и на основе строгих единообразных законов. Именно грекам мы обязаны тем, что они заложили основы наук, в принципе это значит - формальных наук, наук с идеальными объектами. Эта позиция, развитая ими для физики в виде общего учения о пространстве, т.е. в виде геометрии, с самого начала распространялась на все, в том числе и на язык. Только исходя из этой точки зрения, мы можем объяснить и знаменитый спор о «правильности» имен, попытки свести знаки языка и принципы их построения к некоторой «природе», подчиняющейся естественным законам жизни, и замечательное решение, которое дал этой проблеме Платон устами Сократа («Ни одна из выдвинутых точек зрения не является справедливой; «природно-правильный» язык существует только в мире идей»), и учение стоиков об этимоне, и знаменитое учение александрийских грамматиков об «аналогиях», т.е. «единообразии», существующем в языке, и многое другое. Все это, как мы уже сказали, были попытки эмпирически нащупать или сконструировать идеальную действительность для языкознания, действительность, которой могли бы быть приписаны общие и естественные законы жизни.

Но поисками идеальной действительности для языкознания были заняты не только древние, этим занимаются все исследователи-языковеды позднейших времен. Разница заключается лишь в том, что, по-видимому, с конца XVIII и начала XIX столетия задачи этой работы были, наконец, осознаны и сформулированы в идеологии и мировоззрении естественнонаучного подхода. Поэтому Ф. Бопп и Я. Гримм прямо противопоставляют свой метод естественного подхода к языку предшествующим работам по составлению грамматик. Но и они не могли полностью оторваться от грамматической традиции, и они занимались «естественным» изучением языка для того, чтобы правильно составлять грамматики. По сути дела у них не могло быть иной точки зрения, ибо в рамках своего подхода они в принципе не могли выделить ту идеальную действительность, которая нужна была для построения языковедческой науки. И Бопп, и Гримм, хотя они и пытались быть учеными-естественниками, оставались в век математических и строго дедуктивных наук эмпириками, ориентирующимися только на реальные речевые проявления.

Поэтому действительным зачинателем собственно научной традиции в языкознании стал В. Гумбольдт, сознательно и целенаправленно конструировавший идеальный объект языкознания. Насколько был понят смысл его работы и его действительный вклад позднейшими лингвистами, можно судить по оценкам, которые дал ему в 1902 г. (!) В. Томсен: «Не без основания Гумбольдт рассматривается в Германии как основоположник «всеобщего языкознания» нового времени, даже если не учитывать того, что и в отношении самого языкового материала он очень способствовал расширению взгляда на вещи. И все же, несмотря на всю признательность за это, несмотря на все восхищение этой гениальной умственной работой, нельзя отделаться, говоря с чисто языковедческой точки зрения - после того, как с трудом пытаешься пробраться сквозь дебри его языковой философии, - от впечатления чего-то такого, что очень далеко лежит от нас, от более эмпирического понимания языка нашего времени; абстрактное и нереальное, подчас даже мистическое, в лингвистических трудах Гумбольдта не позволяет нам полностью оценить значение его работ или даже понять то влияние, которое они якобы оказали на развитие языкознания» [Томсен 1938: 69-70].

Эта оценка исчерпывающим образом выражает понимание лингвистом-эмпириком природы языкознания как науки и сути научной работы вообще; «абстрактное» и «нереальное» для него это не высшая похвала успеха самого языкознания и языковедов, а что-то негативное н уничижительное. На деле, конечно, это приговор самому эмпиризму и языковедам, исповедующим его.

Дерзания В. Гумбольдта были исключительны, и поэтому научное языкознание всегда будет считать его своим пионером. Но ему, так же как и грекам, не удалось построить идеального объекта языкознания, хотя он был ближе к пониманию его, чем многие и многие из последующих авторов. В дальнейшем попытки нащупать этот идеальный объект шли чаще всего уже по другим линиям. Сюда должны быть отнесены и многие работы Г. Штейнталя, работы по философии языка А. Марта, «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра, психология языка К. Бюлера и многие другие. Все это - различные попытки заложить основы науки о «речи-языке» в рамках методологии, обслуживающей инженерную языковедческую работу построения грамматик. Так как эти попытки не удавались, мы можем сказать, хотя это и будет звучать парадоксально, что в языковедении было очень много «методологов» и вообще не было теоретиков. Теоретики в собственном смысле этого слова смогут появиться лишь после того, как будет построена языковедческая идеальная действительность. А до сих пор она еще не построена. Именно поэтому языковеды в поисках ее непрерывно колеблются между онтологическими картинами разных наук. Они обращаются то к логике, то к психологии, то к социально-антропологической теории культуры, то, наконец, к собственно имманентному, так называемому структурному, анализу языка. В последнее время в русле этих же поисков сложились общая теория знаков, или семиотика, психолингвистика и другие дисциплины. Но все пока, несмотря на обилие и разнообразие проб, окончилось неудачей: идеальная действительность языкознания, которой можно было бы приписать внутренние механизмы и закономерности развертывания, так и не нащупана.

Поэтому то, что уже было раз в инженерной ситуации, повторяется еще раз на уровне научной теории и теперь не только в плане самого разрыва, но также и в плане путей выхода из него. Имея задачей построить науку о речи-языке и, в частности, сконструировать идеальную действительность языкознания, не зная, как это сделать, и получая все новые н новые неудачи в своих пробах, языковед снова обращается с вопросом к методологии, но теперь уже к методологии науки. Он спрашивает, как нужно строить языковедческую науку, как можно и нужно конструировать ее идеальные объекты.

Обращение языковеда-ученого к методологии науки и ее средствам знаменует переворот во всей дальнейшей судьбе языкознания. Оно означает, что этот ученый уже не хочет и не может более рассчитывать на естественный научный поиск и историю, постепенно отбирающую удачные результаты, не хочет ждать, пока научное языкознание само стихийно сложится. Он хочет его построить сознательно и целенаправленно в соответствии с существующими уже образцами и нормами науки. Представители традиционного языковедения могут как угодно относиться к такому повороту событий, могут не принимать или даже осуждать его. Это не имеет никакого значения, ибо переворот уже произошел.

Реально новая ситуация была подготовлена уже к началу XX столетия, хотя отчетливо и ярко проявилась только в 20-е и 30-е годы. Это было связано с известным отставанием теоретического осознания, которое всегда проделывает свой собственный путь, то забегая вперед, то, наоборот, задерживаясь относительно других элементов ситуации. На этом этапе его развитие больше всего было стимулировано, по-видимому, тремя обстоятельствами: во-первых, тщательным анализом методов сравнительно-исторического языкознания, давшим опыт работы такого рода, во-вторых, трудными поисками методов описания индейских языков в американской дескриптивной лингвистике и, в-третьих, развитием логики и методологии науки и распространением логических представлений и понятий среди широкого круга исследователей. Во всяком случае, к концу 30-х и началу 40-х годов новые методологические задачи были поставлены уже предельно резко, и значительное число людей принялось их решать.

Реально вопрос сейчас заключается только в одном: кто и с какими средствами будет проделывать методологическую работу в языкознании на этом этапе, кто и как будет задавать норму языковедческой науки и тем самым определять направление ее развития?

В принципе на это может претендовать любой языковед- инженер, языковед, считающий себя методологом или теоретиком, методолог-профессионал, социолог, математик или даже физик - у каждого будут свои основания. Поэтому а priori никому нельзя отказать, и, чтобы выяснить, у кого же больше объективных оснований, придется, с одной стороны, специально анализировать сложившуюся ситуацию, определять характер возникших в ней разрывов, пути их преодоления и вместе с тем характер возможных дополнений и перестроек ситуации, а с другой стороны, вклады, которые может сделать в эту работу каждый из перечисленных специалистов, и перспективы развития научного языкознания на том пути, который он предлагает.

Что касается ситуации, то она представляется нам достаточно ясной в свете изложенных выше соображений о механизмах и закономерностях развития деятельности. Как и в других разрывных ситуациях, языковеда интересуют здесь методические предписания, в соответствии с которыми он мог бы построить науку о речи-языке, и средства для такого построения. Как методические предписания, так и средства могут либо переноситься из других более развитых наук, либо конструироваться специально для данного случая. Кто и как будет их переносить или конструировать - несущественно, лишь бы в результате получилось то, что нужно. Но так как нельзя знать заранее получится это пли не получится, а практическая проверка предлагаемых средств и алгоритмов деятельности очень сложна и требует долгого (даже в социальном масштабе) времени, то очень полезны и даже необходимы специальные обоснования процедур и способов получения этих предписаний и средств. Для этого, как показано выше, рядом с методикой в рамках методологии языкознания должны существовать, во-первых, специальная историческая дисциплина, а во-вторых, специальная естественнонаучная дисциплина. Задачи той и другой тоже уже определены: история должна дать описание тех процедур и способов деятельности, которые осуществлялись раньше в аналогичных случаях, т.е. при задании методик и средств построения науки, а естественнонаучная дисциплина должна выделить идеальную действительность и найти в ней те имманентные законы и механизмы, которые детерминируют и определяют именно такой способ деятельности и такие средства, какие предлагаются методистом в данном случае.

Но достаточно таким образом представить ситуацию и те недостающие в ней элементы, которые необходимы для дальнейшего развития деятельности, чтобы стало ясно, что как историческая, так и естественнонаучная дисциплины, обслуживающие методологию языкознания, не могут уже иметь ничего общего с собственно языковедением, ибо в нем нет еще, как мы выше утверждали и стремились показать, ни опыта построения науки, ни опыта выработки соответствующих методических рекомендаций. Обе эти дисциплины должны иметь более общий характер и опираться на суммарный опыт всех существующих ныне наук. Как мы уже говорили выше, эти дисциплины называют по-разному, чаще всего - логикой, или общей теорией познания (гносеологией или эпистемологией), но иногда также - логикой науки, наукоучением, теорией мышления, логикой познания или теорией научного исследования, не очень различая и разделяя внутри них историю и «естественную теорию».

Наверное, полезно специально отметить, что история и естественнонаучная дисциплина, обслуживающие методологию языкознания, должны быть общими, а не специально языковедческими именно потому, что языкознание как наука только начинает свой путь. Физика или химия могут уже иметь свою собственную логику, поскольку у них есть как сравнительно развитые научные системы, так и большая история их формирования и развития; в крайнем случае методология этих наук может опираться на их историю. У языкознания нет такого опыта и поэтому оно в значительно большей мере должно опираться на историю и логику других наук (ср. с рассуждениями Х.И. Ульдалля [Ульдалль 1960], и, вместе с тем, чем дальше будет оно идти в своем развитии, тем большее значение и вес будет приобретать его собственная история и логика. Но пока в области методики построения языковедческой науки работа языковеда оказывается органически связанной с логикой (в широком смысле этого слова) и даже более того - во многом зависимой от нее.

Опираясь на общие исследования по методологии науки, мы можем продвинуться еще дальше в описании ситуации, сложившейся сейчас у колыбели языкознания, и более детально охарактеризовать, с одной стороны, вопросы, которые языковед-ученый ставит перед методистом, а с другой стороны, тип ответов, которые он ждет. Здесь самым важным оказывается принципиальная двойственность тех и других.

Одни вопросы формулируются по отношению к объектам изучения, по отношению к той идеальной действительности, которая должна быть построена. Они имеют примерно такую форму: что нужно сделать, чтобы проанализировать и описать объект, называемый речью-языком? Другие вопросы формулируются по отношению к продуктам научно-исследовательской деятельности - в форме: что нужно сделать, чтобы получить научное знание того или иного типа о речи-языке?

Приведенные выше вопросы задаются языковедом-методологом, пытающимся строить теорию речи-языка. Методолог, работающий в сфере общей методологии и логики науки, формулирует их уже в другом виде. Он спрашивает: 1) какое строение и характер имеют абстрактные пли идеальные объекты такого типа, к которому принадлежит речь-язык? или 2) какое строение и характер может иметь наука об объекте такого типа, каким является речь-язык, с помощью каких средств и процедур она может быть построена?

Совершенно очевидно, что ответы на эти вопросы можно получить либо в истории науки, либо в «естественной теории», и во втором случае их характер будет зависеть, с одной стороны, от характера существующих теорий абстрактных объектов и предметов (т.е. методологической онтологии), а с другой стороны, от характера развитых к настоящему времени логических теорий.

В этом пункте мы можем вернуться к тем специалистам, которые претендуют на решение методологических проблем языкознания, и оценить в общих чертах их возможности, так как каждый из них является носителем определенных методических, исторических и логических средств. Хотя, как мы уже говорили, в построении языкознания могут принять участие специалисты самого разного профиля, включая психологов, социологов, математиков, физиков, и вклад каждого может быть полезным, настоящий спор и соревнование идут, на наш взгляд, между тремя: 1) методологом-языковедом, идущим от опыта языковедческой, в первую очередь инженерной, работы и истории неудачных попыток сформировать языкознание как науку, 2) методологом, опирающимся на весьма развитый аппарат математической логики, и 3) методологом, разрабатывающим специальные онтологические и логические средства так называемой «содержательной» методологии.

Методолог-языковед в этом споре имеет то безусловное преимущество, что он знает детально расчлененный эмпирический материал языковедения, может свободно пользоваться эмпирическими описаниями многих языков и по идее должен знать историю языковедения. Но одновременно он очень ограничен в онтологических и логических средствах, ибо вся его личная история проходила в рамках языковедческой инженерии и рефлексивного осознания своих собственных, чисто языковедческих, способов работы. Вопрос о его возможностях сводится, таким образом, только к одному: может ли богатая эмпирическая интуиция восполнить недостаток общих онтологических и логических средств при решении методологических проблем языкознания?

Преимущество методолога, опирающегося на современную математическую логику, заключено в высоком уровне формального развития ее аппарата.

Но сейчас можно считать уже достаточно выясненным, что аппарат современной математической логики, несмотря на все свои совершенства и свою мощь, мало чем может помочь в решении вопросов о том, какой вид может иметь языкознание (или какая-либо другая наука), как ее можно построить и развивать дальше. Аппарат современной математической логики в лучшем случае может ответить на вопрос о том, какое строение имеют знаковые формы отдельных знаний, вырабатывавшихся ранее в «естественных» науках, но он не дает ответа на вопрос, какое строение имеют или могут иметь науки разных типов, в частности, не описывает различия между «естественными» и «гуманитарными» науками и, самое главное, не дает перечня и описаний существующих и возможных объектов и предметов исследования.

Поэтому мы очень низко оцениваем возможности математической логики в решении методологических проблем современной науки.

Наиболее перспективным в этом плане мы считаем методолога, разрабатывающего специальные онтологические и логические средства «содержательной» методологии; в их состав входят: 1) теория деятельности, 2) теория мышления, 3) семиотика, 4) теория науки и 5) онтология системно - структурного анализа (схема 8).

Схема 8

Основное, что ограничивает сегодня возможности «содержательного» методолога, - это недостаточная формальная разработка графического и понятийного аппарата всех используемых им теоретических и онтологических систем (с состоянием исследований в каждой из этих областей методологии можно познакомиться, хотя и частично, по работам, указанным в предшествующих примечаниях).

Возможности каждого из этих способов методологической работы отчетливо раскрываются в их отношении к проблеме универсалий.

Один из важнейших аспектов проблемы универсалий задан вопросом, что такое сама «универсалия». Конечно, языковед-теоретик, стремясь сохранить чистоту языковедческой позиции и присущего ей метода работы, может отказаться отвечать на такой вопрос (эта позиция была достаточно резко сформулирована в выступлении Б.А. Успенского на конференции по «Проблемам изучения универсальных и ареальных свойств языка»). Но это означает отнюдь не то, что он отказывается от использования соответствующего термина и стоящего за ним представления или понятия. Нет, это означает лишь, что он вполне полагается на свою интуицию и здравый смысл и считает, что у каждого языковеда их достаточно, чтобы, во-первых, отличать универсалии от неуниверсалий, а во-вторых, чтобы выделять или строить универсалии. В общем, для языковеда, осуществляющего инженерную деятельность или теоретизирующего, это - вполне оправданная позиция вплоть до первого значительного парадокса. Но языковед-методолог не может ее принять уже хотя бы в силу своего положения и того различия, которое должно существовать между ним и другими языковедами. Для методолога, откуда бы он ни вел свою родословную, исходным является сам термин «универсалия», употребляемый в системе языкознания, и тот факт, что одни положения этой системы называются универсалиями, а другие нет, и он должен не только раскрыть, но и объяснить смысл этого термина.

Но так уже оказывается, что постановка такой задачи есть предел, дальше которого языковед-методолог не может пойти, если ограничивает себя теми средствами, которые лежат в рамках языковедения, и не делает принципиального шага, заимствуя представления и понятия общей методологии. И это понятно, ибо в данном случае объяснить, это значит представить смысл термина «универсалия» в виде элемента какой-то более широкой системы, а все то, чем владеет языковед, все то, что он знает о речи-языке, не дает этой более широкой системы и поэтому не объясняет и не может объяснить специфического смысла «универсальности».

Шаг к объяснению того, что такое универсалия, может быть сделан только в том случае, если мы перейдем от анализа речи-языка как объекта языковедческого исследования и инженерного конструирования к анализу деятельности самого языковеда, ибо универсальность какого-либо языковедческого положения есть признак особого употребления этого положения, признак особого использования его в деятельности языковеда. И лишь этот момент создает те особенности формы и содержания каких-то языковедческих положений, которые мы затем фиксируем как универсальность.

Действительно, даже если исходить из эмпирической схемы образования универсалий, то нужно будет сказать, что никакое положение, полученное из анализа одного языка или сколь угодно большого, но ограниченного числа их, не является универсалией. Это положение становится универсалией после того, как какой-то языковед выдвигает предположение, что свойство или связь свойств, фиксированные в этом положении, принадлежат всем языкам (тем самым в представлении многих языковедов - языку вообще), и в соответствии с этим предположением начинает по-особому употреблять само это положение и по-особому относиться к выраженному в нем содержанию.

Принимая таким образом, что «универсальность» есть прежде всего особый «пучок» употреблений какого-то языковедческого положения, мы получаем возможность включить ее в более широкую систему, а именно, в систему, изображающую деятельность языковеда, и затем строго научным образом исследовать там все компоненты деятельности, участвующие в создании универсалий, и все варианты деятельности, создающие, если это возможно, разные виды их. При этом «добавки» в форме и содержании самого положения, характеризующие его универсальность, будут рассматриваться как формы фиксации способов его употребления.

Утвердив тезис, что научное описание и объяснение универсальности как особого свойства некоторых языковедческих положений возможно лишь через анализ деятельности языковедов с этими положениями, мы должны затем построить соответствующие изображения деятельности и из их структур вывести как особенности жизни универсальных положений в системе языкознания, так и особенности их содержания.

Первое, что мы должны здесь фиксировать, это - двойное существование универсалии в деятельности того языковеда, который ее создал: одна форма существования задана тем смыслом, который он приписывает какому-то языковедческому положению в плане своего сознания, другая - непосредственными употреблениями этого положения в отношениях к другим положениям или к объектам в рамках предмета его деятельности; различие этих планов существования любого объекта в деятельности мы фиксируем терминами «табло» и «верстак» (схема 9) (см. [Щедровицкий 1967 а; Лефевр 1967].

Схема 9

универсалий языковедение лингвистический

Наверное, нужно специально отметить, что между способами употребления языковедческого положения на «верстаке» и тем смыслом, который приписывает ему языковед в плане своего сознания, существуют или должны существовать определенные отношения. Они весьма сложны, динамически меняются и лишь в какие-то моменты своего существования могут трактоваться в плане того или иного «морфизма». Исследование этих отношений представляет собой одну из важнейших задач теории деятельности.)

Универсальное употребление какого-то языковедческого положения одним языковедом не создает еще универсалии. ни в системе социализированной языковедческой деятельности, ни в системе собственно языкознания. На этом этапе все другие языковеды смотрят лишь на «странное» манипулирование первого и ничего не знают о том новом смысле, который он приписал известному всем положению. Социализация новой формы деятельности с данным положением произойдет тогда, когда остальные языковеды освоят ее и начнут повсеместно осуществлять. Но для этого они должны понять и узнать цели той деятельности, которую осуществляет первый языковед, ее продукты, средства и процедуры, научиться осуществлять их самостоятельно, а это значит, что они должны прежде всего образовать знание об универсалиях.

Пути появления или создания такого знания достаточно разнообразны. Они зависят от того, кто и в какой кооперации деятельности вырабатывает его; от этого будут зависеть также форма и содержание получившегося знания. В одних случаях знание будет вырабатываться каждым отдельным языковедом самостоятельно и преимущественно в плане сознания, в других случаях - кооперативно и в ходе специального анализа форм употребления данного языковедческого положения на «верстаке». Если в работе по выработке знания примет участие также и тот языковед, который впервые создал универсалию, то, дополнительно ко всему уже описанному, он будет строить специальные сообщения, выражающие более или менее точно тот смысл, который он создал и приписал данному языковедческому положению, когда превратил его в универсалию. Это сообщение тоже будет анализироваться и пониматься другими языковедами как объективный элемент сложившейся ситуации, а смысл его, появившийся у них в плане сознания, будет входить в качестве конституирующего элемента в знание об универсалии.

Но и вся эта работа не дает еще необходимой социализации универсалии. Для завершения и окончательного оформления ее как элемента совокупной человеческой деятельности нужно перевести все эти знания в одно транслируемое средство, а это значит образовать понятие универсалии и вместе с тем превратить все языковедческие положения, охватываемые этим понятием, в особые предметы и элементы научной системы языкознания (схема 10).

Схема 10

Для этого нужно, прежде всего, найти или построить в системе будущей языковедческой науки, с одной стороны, ту «плоскость», в которой будет проходить оперирование термином «универсалия», а с другой - «плоскости», в которых придется оперировать теми языковедческими положениями, которые будут выступать в роли универсалий. Но найти или построить соответствующие плоскости системы языкознания - это значит вместе с тем соотнести каждое из выбранных языковедческих положений со всеми другими «плоскостями» и «блоками» языковедения вообще и языкознания в частности, в том числе - построить онтологическую картину идеального объекта, соответствующего универсальному употреблению этого положения, включить это положение, взятое в его новом смысле и объективном содержании, в систему других положений теории языкознания, зафиксировать способы употребления универсальных положений по отношению к новому идеальному объекту и к прежним эмпирическим объектам в блоке «метод» (т.е. в виде специальных методических предписаний) и т.д. и т.п.

И только когда все это проделано, новая система деятельности с определенными языковедческими положениями, созданная отдельным языковедом, превращается в особый социализированный предмет и средство деятельности, доступное всем членам данного общества, и вместе с тем - в систему связей и отношений внутри «машины» языковедческой науки, определяющих ее функционирование.

Одним из важнейших моментов в этой работе является построение онтологической картины того идеального объекта, который обязательно должен стоять за всяким универсальным положением. Собственно говоря, предположение, что какое-то свойство или связь свойств могут принадлежать всем языкам, является фактом индивидуального сознания языковеда или языковедов и не имеет ровно никакого объективного значения до тех пор, пока в системе науки не построена онтологическая картина или модель того идеального объекта, который в себе одном представляет, репрезентирует все множество эмпирических объектов данного класса, и пока это свойство или связь свойств не выведены из строения идеального объекта. И именно в этой переориентации содержания какого-либо языковедческого положения, перевода его из отношения к эмпирическим объектам в отношение к идеальному субъекту и состоит методологический смысл квалификации какого-либо положения или знания как универсального (схема 11).

Схема 11

Иначе можно сказать, что характеристика какого-либо языковедческого положения как универсалии дает нам возможность, с одной стороны, спроецировать его содержание, выявленное при анализе единичного эмпирического объекта или группы их, на систему, изображающую идеальный объект, а с другой стороны, вывести его, развертывая имманентную структуру этого объекта. И именно поэтому понятие универсалии играет исключительно важную роль прежде всего в теоретическом (мы подчеркиваем это) исследовании объекта.

Конечно, чтобы все эти процедуры были возможны, в системе науки должен существовать специальный язык для изображения идеальных объектов. В исходных пунктах он может быть чисто изобразительным, но затем должен превращаться в конструктивный или, еще лучше, оперативный язык, позволяющий формально конструировать или выводить имманентные определения идеального объекта [Розин 1967 b; Щедровицкий 1967 а].

Рассматривая с точки зрения введенного выше понятия об универсалиях существующую сейчас языковедческую литературу, мы прежде всего должны различить; (1) реальные способы языковедческой работы, создающие универсалии, и (2) способы сознания или осознания этой работы, с одной стороны, предваряющие оформление универсалий в виде особого предмета в системе языкознания, а с другой - фиксирующие его. Хотя эти два момента теснейшим образом связаны, и не только в том плане, что реальные способы работы языковеда определяют формы его сознания, но и в том плане, что формы сознания влияют на реальные способы работы и часто их полностью определяют, тем не менее мы должны их разделить и противопоставить друг другу, так как между ними существует не только бесспорное различие, но также расхождение и противоречие.

Не затрагивая сейчас вопрос о правомерности употребления тех или иных языковедческих положений в качестве универсалий, мы хотим отметить, что те формы методологического и теоретического осознания самого свойства универсальности, которые сейчас выдвинуты и обсуждаются в языковедении, а также попытки сформулировать первое предварительное понятие об универсалиях, на наш взгляд, неудовлетворительны.

Основной недостаток их, а вместе с тем и причина всех частных затруднений, заключены в самой идее решить проблему универсалий, не рассматривая структуру языковедения как целого и не пользуясь средствами общей методологии. В результате средства, к которым прибегают, оказываются неадекватными и не позволяют преодолеть и правильно решить те парадоксы, на которые обращают внимание авторы, проводящие более глубокий анализ проблемы. Один из таких весьма характерных парадоксов был выявлен И.Ф. Вардулем. Рассматривая два конкурирующих определения универсалии, он отмечает, что термин «универсалия», с одной стороны, применяется к классу высказываний в метаязыке и, следовательно, сам принадлежит к метаметаязыку, а с другой стороны, предназначается для систематизации наших сведений о всем множестве языков, т.е. для описания языков-объектов, и, следовательно, принадлежит к метаязыку лингвистики, что противоречит предыдущему утверждению (см. [Вардуль 1967: 109]).

Этот вывод совершенно справедлив и действительно создает затруднения, если пользоваться теми понятиями и исходными расчленениями, которыми пользуется подавляющее большинство лингвистов, обсуждающих проблему. Но все парадоксы и затруднения можно преодолеть, если мы введем различение предмета и объекта изучения и одновременно признаем существование в предмете языкознания структуры, изображенной нами на схеме 11. Различие между эмпирическими объектами и идеальным объектом языкознания представлено там наглядно, и одновременно из схемы с очевидностью следует, что как языковедческие универсалии, так и сам термин «универсалия» находятся в двойном отношении к «объекту» или, точнее, к двум разным объектам, и поэтому могут принадлежать одновременно как. к метаязыку лингвистики, так и к метаметаязыку (если пользоваться этими, в общем совершенно неудовлетворительными понятиями) в зависимости от того, какое из двух отношений мы берем.

Самым главным здесь, конечно, является различение эмпирически. объектов - различные конкретные языки - и идеального объекта - язык вообще, которое многими языковедами не проводится или даже в принципе отрицается. Но без него никогда нельзя будет понять существа проблемы универсалий. Исходя из того, что научные высказывания, как правило имеют форму всеобщности, исследователи-языковеды гипотетически при дают эту форму эмпирически полученным частным положениям, а затем ставят вопрос о том, чти именно в конкретных языках и каким образом можно фиксировать в такой форме. Но сама эта форма появилась в человеческом мышлении и имеет смысл лишь благодаря существованию идеальных объектов как обязательных эталонов для эмпирических объектов. Поэтому уже тогда, когда в языкознании была допущена сама возможность существования универсалий, фактически совершился переход на теоретический уровень анализа, и в систему знаний в полагании был включен идеальный объект изучения. Но из этого следует, что хотя сам вопрос об универсальных свойствах или связях свойств может быть поставлен в плоскости высказываний и знаний, описывающих эмпирические объекты, ответ на него может быть дан только в отношении к идеальному объекту. Иначе говоря вопрос о том, что является общим или универсальным для всех языков, осмыслен, но бессодержателен, ибо нет процедуры, с помощью которой можно было бы получить ответ на него на эмпирическом уровне; единственное отношение, в котором он не только осмыслен, но и содержателен это - отношение к идеальному объекту, и то лишь в том случае, если у нас есть процедуры выведения соответствующих свойств из его имманентной структуры, и поэтому указание на то, что должно быть присуще языку вообще как идеальному объекту, есть единственная форма ответа на вопрос, что именно присуще всем языкам (мы оставляем сейчас в стороне тот очевидный и бесспорный момент, что все идеальные объекты получаются обязательно из анализа описаний эмпирических объектов).

Другим не менее показательным примером, подтверждающим необходимость обращения к средствам общей методологии науки, являются постоянно встречающиеся смешения предметных, объектных и формальных характеристик смысла универсальных высказываний.

Так, например, И.Ф. Вардуль возражает против понимания универсалий как высказываний и настаивает на том, что лингвистические универсалии нужно определить «как лингвистически-релевантные свойства языков или отношения между свойствами языков, прослеживаемые во всех языках». А потом дальше, сразу за этим определением, в универсальные свойства языка попадают «универсальные отношения импликации» и «универсальные отношения дизъюнкции» [Вардуль 1967: 108-109].

Неправомерность подобных утверждений ясна: даже при большом желании нельзя рассматривать содержания, соответствующие формально-логическим отношениям импликации и дизъюнкции, как свойства языка-объекта. Но вместе с тем над исследователем довлеет необходимость такого хода. Ведь мы сами выше доказывали, что всякое высказывание, полагаемое в качестве универсального, обязательно должно быть спроецировано на идеальный объект и только благодаря этому оно может стать и становится универсалией. Поэтому, образовав сложное высказывание о языках, которое вроде бы подтверждается во всей известной эмпирической области, исследователь, чтобы сделать его «настоящей» универсалией, выделяет его смысл и переносит этот смысл в план подразумеваемого объекта - самого «языка». Казалось бы - все правильно. И если мы тем не менее говорим, что это - ошибочный ход, то обязательно должны вместе с тем утверждать, что смысл высказывания в принципе никогда нельзя отождествлять с объектом и свойствами объекта и что переход от какого-либо положения, принимаемого за универсальное, к идеальному объекту, соответствующему ему, предполагает особую процедуру выделения из общего смысла этого положения тех его компонент, которые характеризуют сам объект, и отделения их от других компонент смысла, обусловленных формой знания и структурой научного предмета.

Но, чтобы сделать это утверждение и, тем более, чтобы осуществить процедуру названного разложения, нужно воспользоваться понятиями и представлениями общей методологии, описывающей различия между (1) системами знания, (2) системами предмета и (3) системами объекта изучения (см. [Щедровицкий 1964 а]. Без этих понятий и представлений мы так и останемся в ситуации, заставляющей нас называть отношения импликации и дизъюнкции свойствами языка-объекта.